Текст книги "Аттестат зрелости"
Автор книги: Евгения Изюмова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
– Чего это она моя? – буркнул сердито и неуверенно Сергей, темнота спасла его, отец не заметил, как он покраснел неожиданно.
– Боевая, – повторил отец, словно не слышал возражения Сергея. – Её токарь один из механического цеха знает, Торбачёв, так о ней только с восклицательными знаками говорит. – При имени Торбачёва Сергея что-то неприятно кольнуло внутри. – А давно вы с ней дружите? Что же молчал до сих пор?
– Не дружим совсем, – ответил недовольно Сергей: понял, что отец уловил гораздо больше из его рассказа. – Просто так получилось, что она все мне рассказала, мы же в одном классе учимся. Под руку подвернулся, и всё!
Он не видел, как на лице отца мелькнула хитроватая усмешка:
– Ну, а от меня что ты хочешь?
– Поговори с Луговым, пусть в газете опровержение дадут! Ну несправедливо же так делать!
– Да чем же я помогу? Луговой – человек принципиальный, уж если так поступил, то справедливо, наверное, зря же не будут в газете о таком писать...
– Да не виновата она, понимаешь, не виновата, это всё назло ей!
– Что за птица твоя Рябинина, если взрослые люди ей назло что-то делать будут! Выдумал тоже! – он в темноте удержал руку Сергея: тот дёрнулся, чтобы уйти. – Ну ладно, не горячись, поговорю я с ним, да только, по-моему, безрезультатно это будет.
Сергей обрадовался:
– Пап, только ты побыстрее поговори с Луговым, ладно?
– Договорились... Да, я все спросить тебя хочу: ты давно курить начал?
– Я? – Сергей растерялся. – В девятом классе...
– А спорту это не мешает?
– Ругает меня тренер, конечно.
– Ты бы бросил, Сергей, курить. Мать расстраиваешь. Договорились?
Сергей помолчал немного, озабоченный, ответил неуверенно:
– Я папа, попробую, привык вообще-то уже.
– Ну, сы-ы-н! – ответ совсем не тот! Не мужской!
– Хорошо, папа, я брошу курить, – твердо пообещал Сергей.
«Ну, Сережка, задал же ты мне задачу! – размышлял Сергей Васильевич. – Как же поговорить с Луговым? Так, мол, и так, одна знакомая моего сына схлопотала от вашей фирмы выговор... А он мне задаст вполне резонный вопрос, дескать, а ты-то, Сергей Васильевич, тут при чём? Н-да...»
Мысли Сергея Васильевича прервал телефонный звонок. Он встал, подошел к письменному столу, взял трубку:
– Герцев у телефона...
– Добрый вечер, Сергей Васильевич! – раздался звонкий, совсем мальчишеский голос. – Как у тебя со временем? Свободен или решаешь вопросы государственной важности?!
Сергей Васильевич обрадовался: на ловца, как говорится, и зверь бежит, отозвался Луговому:
– Добрый, добрый вечер, Олег Яковлевич! У тебя дело ко мне?
– Да так просто, хочется партийку-другую в шахматишки сыграть...
– Идею поддерживаю, спускайся ко мне!
– Хорошо! Иду! Лучше бы ко мне, конечно, а то супруга твоя поругивает меня за дым, но у нас молодёжь сегодня собралась, Герке-то ведь семнадцать, ну мы с матерью решили им не мешать, пусть без нас порезвятся, супруга уже ушла, а я вот решил к тебе...
– Добро. Жду.
В трубке послышались гудки отбоя, и Сергей Васильевич осторожно положил трубку на место.
Он и обрадовался, что сможет поговорить с Луговым, не откладывая дела в сейф, но в то же время не знал, как начать этот разговор. Сергей Васильевич прошёл в зал, приготовил шахматы, достал из бара в серванте бутылку коньяка, рюмки, попросил жену приготовить что-нибудь из лёгкой закуски. Елена Семёновна укоризненно покачала головой:
– Серёжа, ведь нельзя тебе...
– Мать, у меня разговор такой с Луговым предстоит, что, как говорит наш средний – без пол-литра не разберёшься. А знаешь, наш-то старшенький, похоже, влюбился!
Елена Семёновна изумилась:
– Серёжка? – она недоверчиво махнула на мужа рукой. -
Да ну тебя, отец! Придумаешь тоже! Чтобы наш Серёжка да влюбился? Да он безвылазно дома сидит с паяльником, на одни тренировки уходит. Я думаю, что наш Серёжка вообще ни в кого до седых волос не влюбится! Уж тут он не в тебя уродился, помнишь, как ты мне проходу в школе не давал?
– А то! – Сергей Васильевич приосанился, обнял жену, поцеловал её в голубую жилку на виске. – Я без тебя и дня прожить не мог, а Серёжка и правда влюбился, так мне кажется, но сам он этого ещё не понял.
– Ох, не пугай, отец! – Елена Семеновна положила голову на плечо мужа. – Хватит с нас и одного любвеобильного сына, с ним ещё намучаемся. Представляешь, Лёшка у нас коллекционирует фотографии знакомых девушек, а ведь всего в восьмом, негодник этакий. Я однажды обнаружила у них в книжном шкафу целую пачку девичьих фотографий и на каждой – «любимому Алёше», – она засмеялась. – Мне даже боязно за него. И в кого он у нас? Иришка – в меня, Серёжка – в тебя. А Лёшка?
– Не иначе в проезжего молодца?! – грозно нахмурился Сергей Васильевич и не выдержал, заулыбался, вновь поцеловал жену в висок.
Елена Семёновна вдруг озадачилась:
– Серёж, я что-то не сообразила: как это Серёжка не понял ещё, что влюбился?
– Бывает, видимо, так, что человек любит, а не понимает, что любит. Я вот сразу понял, а Серёга, если говорить Лёшкиными словами – ещё «не допёр».
В прихожей раздался звонок. Сергей Васильевич открыл дверь.
С приходом Лугового в квартире Герцевых стало шумно и, кажется, даже тесно, хотя Луговой был и ростом невысок, и тонок.
– А где твои ребята, Васильевич? Герка их ждет: я, говорит, приглашал, скажи, чего они там телятся? Ну и разговор у наших потомков, а, Сергей Васильевич! Я Герку начну ругать за этот жаргон их школьный, а он смеётся – если, мол, он иначе говорить начнет, его друзья не поймут.
Сергей Васильевич проводил гостя в зал, а сам пошел в комнату сыновей передать просьбу Герки Лугового. Алексей уже был готов, а Сергей молча паял что-то на радиоплате.
–Я-то хоть сейчас, папа, а мой любимый брат идти не хочет! Вечно его из дома не вытащишь! – Алёша рассерженно выхаживал по комнате. Ему очень хотелось пойти к Герке, но неудобно – он обоих братьев приглашал, тем более, что именинник – Серёжкин одногодок, а не его. Да и подарок они вместе готовили, а Серёжка вдруг неожиданно отказался идти.
Сергей Васильевич положил руку на плечо старшего сына:
– Это ты, Сержик, зря. Олег Яковлевич у нас будет, мы с ним в шахматы решили сразиться.
Сергей недоверчиво обернулся на отцовский голос, и тот подтвердил свои слова кивком. Сергей встал, отключил паяльник, положил его на специальную подставку, сказал брату:
– Ты иди, я сейчас приду, приберусь немного. А подарок, если хочешь, можешь и сам вручить.
– Вот это другой разговор! – Алёшка крутнулся на месте, подхватил со стола завернутый в цветную бумагу сверток, исчезая за дверями, успел сказать: – Подарок вручим, как придёшь! Не задерживайся!
– Что же ты, сын? Мало ли с кем тебе не хочется встречаться? А если надо? Да и Герман не виноват, что ты сердит на его отца.
Сергей просто ответил отцу:
– Знаешь, пап, я этот вариант как-то не обдумал. Ты прав, Герка не виноват.
– Ну что, Олег Яковлевич? Давай выпьем за твоего сына? – Герцев-старший начал разливать коньяк по рюмкам.
– А супруга твоя как? – Луговой опасливо покосился на кухню. – Не даст нам жару? Тебе же нельзя после болезни.
– Этот вопрос у нас уже обговорён, не беспокойся, пожалуйста.
– В таком случае, может, она и покурить мне разрешит, – вскочил с кресла Луговой. – Пойду испрошу разрешение, а то уж очень мне покурить хочется, – не успел договорить – Герцева в дверях показалась: – Елена Семёновна, уважаемая, – взмолился Луговой, – позвольте закурить, у меня уже без сигареты... как это Герка говорит? А! Уши опухли!
Герцевы рассмеялись, а громче их звенел тенорок Лугового.
– Ладно уж, разрешаю, – вытерла слёзы на глазах Елена Семёновна. – Но только на балконе. А в зале – ни-ни!
Луговой благодарно приложил ладонь к левой стороне груди, поспешил на балкон, Герцев вышел следом с рюмками в руках:
– За твоего сына! – поднял рюмку приветственно.
– Несолидно получилось, – огорчился Луговой, – надо бы мне тебя угощать, да не знал, что твоя супруга так расщедрится на разрешения.
Мужчины выпили, постояли немного на балконе, пока Луговой докурил сигарету, вернулись в комнату, сели за шахматы.
Сергей Васильевич совсем не думал об игре, соображая, как начать разговор с Луговым, с какого бока подойти, и поплатился через несколько ходов, когда тот ликующе объявил:
– Мат, Сергей Васильевич, мат! Что это с вами, дорогой, сдались без борьбы? Можно сказать, подарили мне победу.
– Да вот думы одолели, не знаю, как и сказать...
– С твоим ораторским талантом это, Сергей Васильевич, непростительно, – Луговой потеребил ухо, – и вообще, ты, кажется, сегодня не в своей тарелке. Что случилось? Пойдём-ка на балкон, – и, выйдя из комнаты, тут же прикурил сигарету, с наслаждением затянулся дымом. – Так в чём же дело?
– Понимаешь... – Герцев подбирал слова. – Сын Сергей задал мне задачку – сплошные интегралы и дифференциалы.
– Ой, крутишься ты вокруг да около, давай-ка напрямки.
Герцев строго глянул: «Напрямки? Изволь».
– Скажи, Олег Яковлевич, а не слишком ли вы, в редакции, гайки затянули с Рябининой?
Луговой помрачнел, притушил сигарету в пепельнице, насупил белёсые брови:
– А, вот ты о чём. Почему вдруг это заинтересовало тебя, ведь ты не знаешь Рябинину.
– Я не знаю, а вот Сергей учится с ней в одном классе. Расстроена она, переживает очень. Ведь, насколько я понял Сергея, она не виновата.
– Переживает... А как иначе, ведь не фунт изюму получила. И не виновата, тоже верно. Получилась ошибка. Я в отпуске был, а отдел писем напортачил. Бурдин поверил своим работникам, а не Рябининой, а дело очень простое: Рябинина пишет неплохо, хоть и молодая, достаточно чётко представляет свои возможности и способности, причём не заносится. Одним словом, держится с большим достоинством и цену себе знает. Ну а одна наша сотрудница, не скажу, чтоб совсем бесталанная, но Рябинина-то уже сейчас лучше пишет, и моя сотрудница это понимает, и потому беспощадно «режет» Светланины материалы. Та, конечно, протестует, и случается это довольно часто, потому что сотрудница наша заведует отделом писем и пользуется своим правом заведующей, обрабатывая те материалы, которые требуют малой правки. Но наказать строптивую девчонку хочется, вот она и кромсает её материалы. А тут случай такой – письмо Миронова, скандальное дело получилось, вот она и воспользовалась этим. Не знаю, на что рассчитывал Миронов, но, как говорится, попал в струю в этой войне между Рябининой и нашей сотрудницей. Ну, а в редакции не учли, что рабкор-проверяющий тоже живет на Моторном, вернее, учли, раз там живёт, ему и легче всё проверить. Вот не подумали только, что Веденеев может что-то исказить, верили ему, а он оказался тестем Миронова. Сам понимаешь, кого он стремился защитить. Вот как всё вышло. И когда я приехал из отпуска, материал был уже опубликован, – Луговой надолго замолчал, и Герцев молчал, «переваривая» услышанное. Он видел, что Луговому нелегко это рассказывать.
– Но это не вся история. Она завершилась трагически для редактора многотиражной газеты, о которой писала Рябинина: он умер от сердечного приступа. Об этом рассказала его жена. Она же сказала, что Миронов – зять Веденеева. Что я тут мог поделать? Рабкора я не могу наказать, разве что никогда больше не публиковать его материалы под разными предлогами, а без предлога, он, знаешь, и на меня жаловаться начнет, мол, критику зажимаю. Свою сотрудницу, я, конечно, наказал. Что поделаешь, встречаются, и часто, непорядочные люди, прямо-таки подлые. Задавить девчонку своей властью, разве это не подлость? А Светлана... Молодая она. Перегорит, перетерпит.
– Олег, – тихо произнес Герцев, поражаясь последним словам товарища. – А вдруг она и впрямь перегорит, как лампочка? А свет от нее, видимо, яркий. Вдруг обидится на всех? Надо исправить это положение, Олег, напечатать опровержение. И потом, как же честь редактора той стенгазеты, тем более что он умер?
– Да ты смеёшься надо мной, что ли?! – вскипел Луговой, – Сегодня один материал, завтра его опровергающий, а потом вновь возвращаться на прежнюю волну, да? – и погрустнел, вновь закурил. – А мёртвые... Им всё равно, что после них будет.
– Вот-вот! И заступиться некому за девчонку, одна против всей вашей редакции. Олег, да ведь сломаться может, именно потому, что молодая! Как ты этого не поймёшь?
– Ты что, думаешь, меня совсем не волнует эта история? -
Луговой вспомнил свою первую встречу со Светланой после отпуска на занятии школы газетчиков, как распахнула она, верующие в него, глаза, в которых жило ожидание, но Луговой отвёл в сторону взгляд, а через несколько секунд, глянув на Светлану, увидел в её глазах разочарование и горечь недоумения. – Думаешь, я такой бесчувственный? А что касается Светланы, то ошибаешься. Не сломается, не такая!
Наверное, долго будет таить на нас обиду, но есть в ней какой-то стержень, все она переможет, перетерпит, а журналистику не бросит, – Луговой и не заметил, как сказал это горделиво, словно о близко, зато Герцев это подметил:
– Олег, человек к вам всей душой тянется, а вы его кнутом по рукам, по сердцу! Что, это новый способ закалки характера человеческого?!
– Ну, ошибка вышла, пойми ты это, Сергей!
– Исправить надо ошибку.
– Газета – не игра в теннис: мяч туда, мяч сюда.
– Значит, не дашь опровержение? – спросил, задыхаясь, Герцев.
– Не дам, я же сказал.
– Эх ты, Луговой! – Сергей Васильевич не мог подобрать вновь слова, как и в начале разговора, но теперь уже от гнева. – Не знал я, что так можешь поступить! Выходит, если девчонка сейчас для вас ничего не значит, можно её шельмовать? А ты подумал, что можешь ей всю жизнь покалечить? Престиж газеты охраняешь, злобному старику поверил, в покое его оставил, всё-то наказание – пасквили его печатать не будешь! А на девчонку наплевать?
Луговой не смотрел на Сергея Васильевича, сильно и часто затягивался сигаретным дымом.
– Зря ты так, Сергей, – сказал тихо, с болью. – Всё я знаю, и обо всём думаю. Да! Престиж газеты мне дорог, Веденеева, я уже сказал, к газете на пушечный выстрел не подпущу, хотя, повторяю, этот вредный старикашка неприятности может мне обеспечить своими кляузами. А Светлана... – он помолчал, – надеюсь, не изменится. Очень надеюсь.
– Эх ты! – Сергей Васильевич ушел в комнату, включил телевизор, молча смотрел на экран, поглаживая левую сторону груди, где бешено колотилось взволнованное сердце.
Луговой, докурив, тоже вернулся. Посмотрел на часы: двенадцатый час ночи. Зябко поёжился. На душе было пасмурно, как в студёный зимний день.
– Пора домой. Пойду я, пожалуй. Спасибо тебе, Сергей Васильевич за прекрасный вечер, – он слегка усмехнулся, потом нахмурился. – Извини, но иначе не могу.
Колька Чарышев, сгорбившись, засунув руки в карманы куртки и надвинув кепку на самые брови, сидел на скамье у решётчатой деревянной ограды, отделяющей от всего парка маленький мирок танцплощадки.
Танцевать Кольке не хотелось, да и плохо он танцевал. И не пришел бы сюда, если б не приказ Одуванчика. Тяжкая дума одолела Чарышева: ох, как надоел Одуванчик со своей сворой, и никак не вырваться ему из этой кабалы.
Всё началось в зимние каникулы. Колька так «нагрузился» на школьном вечере, что утром его бедная голова готова была разлететься на кусочки даже от одного щелчка. Такое с ним приключилось впервые: Чарышев не любил спиртное. Мать ругалась безостановочно всё утро, грозилась написать отцу, который уж несколько лет жил в Москве: до завершения строительства Олимпийского комплекса далеко, да и зарабатывал он там больше, чем в Верхнем. Наезжал домой, как по графику, раз в квартал, а между визитами присылал деньги. Неизвестно, как относилась к этому мать, что о том думала, но Колька подозревал, что папаня завел в Москве «шмару», хотя письма от него приходили с адресом общежития, где он жил. Наконец Кольке надоела воркотня матери, он выбрался во двор, чтобы отдышаться и не слышать, хоть и справедливых, однако надоевших упреков. Тут и подошёл Одуванчик, присел рядом на скамью.
Слово за слово – разговорились о каких-то пустяках, кажется, он спрашивал тогда про Ваську Окуня. А кончилось тем, что Одуванчик позвал Кольку к себе домой «прочистить мозги»: «Опохмелишься, и калган перестанет болеть, средство – верняк», – сказал Одуванчик, полуобняв Чарышева за плечи.
И Колька пошёл: голова болела нестерпимо, а тут предлагалось дармовое угощение, и недалеко – в соседнем подъезде, где Одуванчик жил у очередной «дамы сердца». Почему-то он всегда так навеличивал своих многочисленных подруг, липнувших к нему не из-за красоты – Одуванчик, пожалуй, был безобразный – из-за денег, которые у него всегда водились.
Потом к Одуванчику заявились какие-то ребята, пили водку, и Колька опять нахлестался до землетрясения: шёл потом домой, а земля качалась под ногами – «улица, улица, ты, брат, пьяна...»
Одуванчик пел блатные песни, подыгрывая себе на гитаре, парни вторили ему невпопад, но Одуванчик не сердился, лишь скалил крупные зубы. Он был трезв. Он всегда был трезв, но «под кайфом»: глушил чифир – до смоляной черноты заваренный чай, зато подручных своих держал под хмельком, «на взводе», когда, как говорится, и море по колено, и сам черт почти брат.
Когда выпили всю водку, сели играть в карты. Сел и Колька. Подначивали его парни, мол, новичку всегда везёт. Но Кольке не повезло. За один час он проиграл Одуванчику двести рублей. А где он мог взять такую сумму? Одуванчик дал ему отсрочку на полгода при условии, что это время Колька при нем будет шестёркой, холуём, рабом... Сможет раньше отдать долг – освободится, не сможет – ему же хуже, но вернуть всё должен не позднее указанного срока. Колька заикнулся, нельзя ли вернуть долг по частям, но Одуванчик презрительно рассмеялся в лицо: «Это тебе, мальчишечка, не магазин, где продают товары в кредит. Это – карточный долг, деньги на кон, или будет, как я сказал! Я и так против закона иду, а по закону тебе надо кишки выпустить, если долг не отдаёшь».
Колька посмотрел в тяжёлые и холодные глаза Одуванчика, на злобные лица его подручных и понял, что убьют в самом деле, не оробеют.
Так вот Колька и начал двойную жизнь. День в школе – благовоспитанный молчаливый паренёк. Правда, он скоро перестал быть благовоспитанным: начал курить, сначала тайком, потом смелее, и уже козырял перед ребятами в школьном туалете дорогими сигаретами, но откуда у него появились деньги, он не обмолвился даже другу Серёжке Герцеву. Впрочем, нет у него сейчас друга. Видел Серёжка, что неладное что-то с Колькой, пробовал поговорить с ним, а Колька только огрызался да хамил, однажды послал Серёжку вообще в неизвестном направлении, но и не так уж и далеко, и Герцев, обидевшись, перестал с Чарышевым разговаривать.
А время шло-шло, подходил срок расчета с Одуванчиком, денег же не было. Страх придавил Кольку к земле, не давал покоя. В компании своего «шефа» он чувствовал себя затравленным волчонком, которому, куда ни кинься – всюду красные флажки, а перепрыгнуть через эти флажки ни сил, ни смелости нет...
Пробовал Колька взбунтовался. Это было как раз в тот день, когда Ваську Окуня «меченым» сделали. Одуванчик долго не разговаривал, при Ваське лишь хлестанул разок по носу, зато потом Кольке досталось, неделю в школу ходить не мог: «свора» Одуванчика «оттянулась» на Кольке от души, наверное, вымещали на нём собственный страх перед Одуванчиком. С тех пор Чарышев жил, с ужасом ожидая дня расплаты. Хорошо, если просто «меченым» сделают, как Окуня, а если... Ох, как хорошо знает Колька, что Одуванчик и его приятели могут и «если». Они ещё в тот вечер забили бы Кольку насмерть, если бы Одуванчик, наблюдавший за экзекуцией, не приказал прекратить «урок». Мать, увидев лицо сына, сине-багровое от синяков и ссадин, хотела бежать в милицию и заявить об избиении, но Колька твёрдо заявил, что если она туда пойдёт, то повесится. Он прекрасно понимал, что его могут за «стукачество» в ментовку повесить другие, а перед этим ещё и поизгаляются с превеликим удовольствием. Мать поплакала, и дала слово никуда не обращаться.
Чарышев смотрел на танцующих и не видел их. Ударник так рьяно колотил по своим барабанам, что Чарышев не услышал, как подсел к нему Окунь, толкнул в бок:
– Здорово!
– Привет... – откликнулся Чарышев.
Окунь был грустен: только что пытался пригласить на танец Настеньку Веселову, впервые увидев её с того времени, как она ушла из школы, но девушка не пошла с ним танцевать. Та же проблема и у Кольки: Томочка Тимирязева так глянула в его сторону, что Колька и подойти побоялся.
– Ну что, парнишки, девочки ваши – тю-тю? – Одуванчик опустился рядом на скамью. Он сложил пальцы щепотью, потёр их друг о друга. – На них надо действовать вот этим. Когда монеты есть, ни одна не устоит. А вы что? Голодранцы!
– Пошёл ты! – выругался Окунь.
Одуванчик оскалил в улыбке крупные зубы, пригладил пушистые бакенбарды, похлопал Окуня по плечу:
– Гуляй, малыш, гуляй. Ты своё уже получил, а за Коликом должок ещё имеется, покалякать с ним надо.
Окунь стряхнул брезгливо с плеча руку Одуванчика, встал:
– А мне и самому с тобой говорить не хочется.
– Ну-ну... – ухмыльнулся Одуванчик. – Гуляй! – и когда Окунь отошёл, придвинулся поближе к Чарышеву, дружелюбно обнял его за плечи и ласково спросил:
– Ты не забыл про тридцатое июня?
Колька вздрогнул, отпрянул в сторону, но жёсткие пальцы Одуванчика пригвоздили его к месту.
– Не трепыхайся! Должок готовишь? – глаза Одуванчика заледенели, желваки забегали под кожей на скулах, твёрдый кулак уперся в Колькин бок.
– Где я возьму? – растерянно пробормотал Колька. – Нет у меня сейчас...
– Это не моё дело!
– Отец приедет, убьёт, – с тоской сказал Колька, – а денег не даст. – Он действительно боялся отца, человека крутого, с тяжёлой рукой – всю жизнь работал каменщиком.
– Ха-ха! Да тебя отец до сих пор ремешком гладит? – загоготал Одуванчик так, что на него стали оглядываться. – Да ты сопливый совсем! Ха-ха! А сам-то каким местом думал? Жо…?
Колька, униженный, раздавленный, съёжился. Одно было у него желание: провалиться сквозь землю, растаять в воздухе, но Колька не был героем волшебной сказки.
– Игорь, дай отсрочку, – попросил с надеждой. – Дай. Сдам экзамены, заработаю – отдам. А, Игорь?
Колька со щенячьей преданностью смотрел на Одуванчика. Тот встал, потянулся до хруста в плечах, поманив за собой Кольку, пошёл по аллее вглубь парка.
– Отсрочки не дам, – сказал Одуванчик, когда зашли в темную часть парка. – Но отработать можешь. Сегодня. Нам дело надо провернуть, а Гешка, падла, в вытрезвитель залетел, пьёт, гад, за рулем!
«С тобой попробуй не запей», – подумал Колька.
– Да хрен с ним, с Гешкой! – махнул Одуванчик рукой. – Тачки вот нет. Край, я и сам за водилу сяду. Выручай, корешок.
– Да как же я выручу? – пожал плечами растерявшийся Колька. – Я же не шофёр. Водить умею, а прав нет.
– Дундук ты, Колян! Мне машина из вашего школьного гаража нужна! А ночью права никто не спрашивает.
– Да как же я ночью машину возьму, днём и то никто не даст.
– Машину возьмешь обычно. Откроешь ворота, и вырулишь во двор. Даже и заводить не надо, мы её втихую докатим руками до задних ворот, так же и на место поставим. Главное – надо ключ от гаража.
– Да где же я ключ возьму?! – взмолился Колька.
– Тьфу! – сплюнул Одуванчик в досаде. – Загундосил: «где» да «как». Там, где они лежат! Дошло? Где ключ от гаража? Знаешь?
– В мастерской.
– Тэ-э-к... А от ворот?
– Не знаю, у тети Дуси, сторожихи, наверное...
– А, хрен с ними, с воротами, так откроем. В мастерскую тоже зайдём, а где ключ в мастерской, знаешь?
– Да.
– Вот и ладненько. Мы откроем мастерскую, ты возьмёшь ключ, открываешь гараж, выкатываем тачку, открываем ворота и едем. Обратно тем же путём. Ключ возвращаем на место. И все в ажуре. Усёк? А я за это прощаю тебе долг.
– Я... я не могу! Это же... это же воровство, Игорь! Я не могу!
Одуванчик двумя пальцами взял Колькин подбородок, вздёрнул его, мизинцем пощекотал Кольку по шее:
– А раньше ты чем занимался? Ларёк вспомни, падла! Ты тогда свою долю получил, чего же не расквитался? А, денежки понравились, сигаретки подороже захотелось курить? А в горло чье пойло заливал, курва вонючая? «Я не могу!» – передразнил со злым смешком. – Мне хрусты нужны! Гони монету! Сейчас! – он глядел в побелевшие от страха Колькины глаза и знал, что пойдёт он, куда прикажут, но всё же пригрозил. – Не можешь? Тогда не вякай, а то сопли по морде размажу! Жди у дальних ворот школы в час ночи. Да смотри у меня! – Одуванчик вплотную прижал к носу Кольки кулак.
Одуванчик ушёл, а Колька рухнул на низенький бордюрчик возле детских качелей, где они так «мило» поговорили. Его била крупная дрожь до стука зубов. Вот влип так влип!.. Будь проклят тот день, когда он впервые заговорил с Одуванчиком! Но что делать? Что?! Мысли метались затравленными зайцами. Отказаться? Зарежут запросто, у них компания рисковая, все повязаны кражами, все друг о друге знают, выгораживать никого не будут, если что, заложат: каждому не столько тюрьма страшна, сколько Одуванчик. Его все боятся. И он, Колька, боится. Ладно, «меченым», как Окуня сделают, с ним ещё по-божески поступили, подумаешь – голую бабу накололи, а если изуродуют?!
В другом конце парка звенела музыка, сияли огни сквозь голые ветви тополей, пахло набухшими почками и первыми клейкими листочками. Колька поднялся и медленно побрёл к танцплощадке. К людям. Одному невыносимо страшно.
Колька показал свой билет с оторванным контролем пожилой женщине-контролеру:
–Я выходил!
– Чего шастаете туды-сюды? – неожиданно закричала контролёр, маленькая толстая старуха в чёрном халате поверх пальто, с милицейским свистком на шнурке, намотанном на верхнюю пуговицу халата.
– Чё, бабка, и отлить нельзя сходить? Здесь, что ли штаны спускать? – огрызнулся Колька, проходя мимо.
– Иди, иди! А то как засвистю! Фулюган!
Колька привалился спиной к изгороди, закурил.
– Чарыш, дай присмолить! – подошёл Окунь.
– Ннн-а ммма-ркк-у «Стрела» перешёл? – замычал Колька от яростной злобы: Окуня вот никто не трогает больше, и от этой злобы начал заикаться сильнее обычного. – С-с-свои ннн-адо иметь! – но выщелкнул из пачки сигарету, крутнул колесико зажигалки, дал прикурить Ваське. Тот затянулся с наслаждением, спросил шутливо:
– Чего квёлый такой?
– Да так... – злость у Кольки прошла, была одна одуряющая усталость, словно камни весь день таскал, так болели почему-то мускулы.
– Ну-ну, грусти, – усмехнулся Окунь, повернулся спиной, разглядывая танцующих.
– Вась... – Колька больше не мог сдерживать в себе тяжелый страх, который рвался наружу. – Вась... Дело есть к тебе...
– Ну? – Окунь глянул через плечо. – Какое ещё дело? У тебя дела с Одуванчиком, видел я, как ты поплёлся за ним, как бычок на верёвочке! Смотри, слушайся его, а то тоже станешь «меченым»! Шестёрка! – Окуню страшно нравилось говорить вот так с Колькой, словно он и сам никогда не боялся Одуванчика.
Колька, понурившись, молчал. И что-то такое жалобное и беспомощное струилось от него, и Окунь, хоть и грубо, но поинтересовался:
– Ну! Говори, чего надо!
– Выйдем... Здесь не могу.
– Пошли, мне всё равно.
– Только не в парке! – жалобно попросил Колька. – Прошвырнемся по улице?
Они вышли на улицу, Колька потянул Окуня в тень деревьев на другую сторону: их не видно, а весь вход в парк – будто на тарелочке.
Колька начал рассказывать. Сильно заикаясь, начал с зимнего вечера в школе. Слова выговаривались с трудом, наталкивались друг на друга, а Колька не мог уже остановиться и рассказывал. Говорил складно, не заикаясь, о попойках, своем страхе, о долге, о тех одиноких прохожих, у которых отбирали шапки, часы, деньги, о том, как ограбили однажды киоск, угнали и раскурочили «Запорожец», бросив потом останки машины в лесу...
Окунь слушал, не замечая, что давно погасла сигарета, дотлев до самого фильтра.
– Дуролом! – закричал, когда Колька, наконец, выговорился. – И ты молчал? Ведь сядешь! Неба в клетку захотел, да? Пошли!
– Куда? – испугался Колька, пожалев, что рассказал. Ему не стало легче, страх не отпустил, даже больше стал: а вдруг Одуванчик узнает, что проболтался Окуню, убьёт ведь. И чуть не заревел в голос от этого страха. – Куда? К «мусорам»? Не пойду!
– К Игорю Оленькову, к Серёге, к ребятам нашим! – Окунь ухватил Чарышева за рукав и насильно потащил в парк,
остановился у кустов сирени, что превратились в непроходимые заросли у самого входа, толкнул Кольку в кусты. – Жди нас здесь и не высовывайся! Мы придём сейчас!
Долгими показались те минуты, пока ждал Колька одноклассников, вздрагивая от каждого шороха, матерился после этого, но не убежал, и лишь увидев одноклассников в светлом кругу паркового светильника, выбрался из своего убежища.
– Айда! – скомандовал Оленьков, ни о чём не спрашивая.
– Куда? – заупрямился Колька. – К «мусорам», сказал, не пойду!
– Считай, уже сходил! – шевельнул Оленьков бровями насмешливо. – Я же в оперотряде, забыл? Тоже – «мусор», только штатский! – весело хмыкнул, и сказал уже серьёзно: – Пошли, Колька, время уже подходит.
– Какое время? – устало произнёс Чарышев.
– Га! Забыл уже! – гоготнул Оленьков. – Забыл, что тебе Одуванчик приказывал?
– Не пойду я никуда! – упёрся Колька.
– Брось, Колян! Я уж ребятам нашим сообщил, прищучим мы сегодня твоего Одуванчика. – Кольку больно кольнуло это слово «твоего», но проглотил обиду. А Оленьков продолжал говорить, пока шли по улице, сворачивали в проулок, чтобы выбраться к задним воротам школы, черневшей тёмными окнами за забором парка. – Уж тут он, сволочь, не выкрутится! А не знал я, что в своем классе надо было искать! – сказал удивлённо, но без всякой злобы. Чего уж злобиться? Колька – свой школьный товарищ, попал в беду, и его надо выручать, правда, не знал, как выручать, но верил – помогут ребята из оперотряда, ставшие надёжными товарищами за прошедшую зиму. С ними он искал объявившуюся в городе банду, которая грабила киоски и срывала с людей зимние дорогие шапки.
А Колька шёл и чувствовал себя зажатым в тиски. Сжимаются тиски: с одной стороны Одуванчик, с другой – Оленьков и его друзья. Колька уже не смел назвать одноклассников своими друзьями, и, похоже, так даванут те тиски, что брызнет из Кольки сок, умоется юшкой кровавой.
– Ну, не трусь ты, Чарыш! – шлёпнул Кольку между лопаток Окунь. – Будь человеком, а не «шестеркой» у Одуванчика!
Давно закончились танцы в парке. Воцарилась тишина, в которой гулким эхом отдавались любые звуки. Лязгали на станции буферами вагоны, свистели тепловозы, резким стал звук работающих автобусных моторов, которые изредка слышался со стороны улицы. Даже стук девичьих каблуков по асфальту раздавался далеко вокруг.
