Текст книги "Аттестат зрелости"
Автор книги: Евгения Изюмова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
Колька Чарышев, вжавшись спиной в дощатый забор, ждал Одуванчика. Он бы убежал отсюда, если бы не знал, что там, где-то у гаража, затаились ребята: Оленьков, Герцев, Сутеев, Окунь... И стыдно убежать, ведь ради него, Кольки, шли они на риск, не побоялись вступиться за него. Колька чувствовал, что страх, липкий и противный страх, опутавший его с ног до головы, как паутиной, отступает.
Над забором мелькнула тень, кто-то мягко топнул ногами, прыгнув на землю, кто-то, затаив дыхание, остановился сторожко у ворот.
– Колик! Ты где? – позвал Одуванчик шепотом.
– Здесь, – отлепился от забора Колька.
– А-а... – хохотнул коротко Одуванчик, – я думал, ты уже слинял. – Свистнул тихонько, и тотчас через забор перемахнули еще четверо.
«Ну что ж, – отметил Колька. – Пятеро против пятерых, отобьемся», – он и себя причислил к одноклассникам. А вслух сказал:
– Пошли. Давайте быстрее.
– Пошли, – согласился Одуванчик. – Скворец, откроешь пока этого урода, – ткнул он пальцем в огромный, страшный на вид замок, но Колька теперь знал, чем больше замок, тем легче его открыть. – Остальные – к гаражу, да осторожнее там!
Около дверей мастерских Одуванчик провозился недолго, негромко позвякивая связкой ключей и отмычек.
– Прошу, – пригласил внутрь Кольку, когда открыл дверь.
Колька уверенно прошёл по темному коридору к автоклассу. И ту дверь легко открыл Одуванчик.
– Ловко! – цокнул языком Колька.
– Хм... есть небольшая практика, – похвалился Одуванчик.
– А чего сразу гараж не открыл?
– А там – замок-самоделка, я присматривался, его, конечно, можно открыть, но замок загубишь. Я, знаешь, ценю такие вещи.
Колька дёрнул ящик стола, где инструктор обычно хранил ключи от шкафов с наглядными пособиями. Ключ от гаража он оставлял тоже в столе, ленился носить тете Дусе на вахту, а от мастерских всегда ключ носил с собой, на одном кольце с домашним и ключом зажигания от машины.
– Закрыто...
– Фи, ерунда какая, – Одуванчик рисовался. – Ты меня недооцениваешь. Посвети, – Он передал Кольке самодельный фонарик, сделанный из сигарного алюминиевого футляра, отец точно такие же привозил из Москвы – пофорсить захотел перед друзьями-строителями, но сам так и не скурил сигары, роздал этим же друзьям.
– Ух ты! – восхитился опять Колька. – Сам сделал?
– А то! Штучка в нашем деле незаменимая. Ну вот и всё, ищи ключ, – и он открыл ящик стола.
– А тебе не страшно, ты так всё делаешь спокойно? – спросил врастяжку, медленно, чтобы не заикаться, Чарышев.
– Чё бздеть-то? Сторожиха спит давно, прожектор во дворе не горит, Скворец дело туго знает. Он может и сейфы вскрывать. И я делаю всё аккуратно, не «слежу». Бери ключ, и пошли! Да не голыми руками, пентюх! Платком хоть! А-а... Я сам! Который? Этот? Иди вперед!
Только тут Колька заметил, что на руках у Одуванчика тонкие резиновые медицинские перчатки. Подошли к гаражу, увидели остальных,
– Тихо? – спросил Одуванчик.
– Тихо, – отозвались ему.
Одуванчик открыл замок гаражных ворот, потянул одну из створок на себя, ворота скрипнули. Одуванчик выругался:
– Мать вашу... Хозяева! Ворота скрипят. А ночка-то, мужики,
отличная, тёмная, как надо! – он сверкнул фонариком в сторону ворот, оттуда свистнули. – Порядок! Скворец готов. Давай, давай, живо! Колик – в кабину, рули, мы – толкаем! Живо, ну! – подтолкнул в спину Кольку, застрявшего в воротах.
Колька пересилил холодок в груди, шагнул в темноту, и едва последний из подручных Одуванчика вошёл внутрь гаража, послышалось, как кто-то спрыгнул с крыши, и ворота тут же с грохотом захлопнулись.
– А-а-а! – взвыл Одуванчик. – Кто, падлы, «мусоров» притаранил?
Колька прирос к цементному полу, но лишь на миг, потом, ощупывая борта машины, двинулся к токарному станку, что недавно привезли с механического завода, но ещё не установили в мастерской. Потому в щели между станком и стеной можно было спрятаться. У него было преимущество: знает в гараже каждый закоулок, лишь бы не сразу нашли рубильник и не зажгли свет. Он чувствовал себя уверенно, и странное дело – страх совсем исчез. Была в нём одна ненависть к Одуванчику и презрение к себе, что столько времени пресмыкался перед ним, и потому не полез в спасительную щель. Он прислонился спиной к слесарному верстаку, нащупал рукой тяжёлый гаечный ключ – так просто он не дастся...
За металлическими воротами гаража было слышно, как кто-то кому-то приказал сбегать за машиной. «Ой, что это деется!» – запричитала тетя Дуся-сторожиха.
– «Что деется, что деется», – передразнил её громкий мужской голос. – Сигнализацию надо делать, а не на авось надеяться.
– Дак я, милок, сторожу...
– Эх, мамаша, – в сердцах рыкнул голос. – Их ведь там четверо! – и это с болью отозвалось в Кольке: четверо, конечно, он же тоже в этой банде.
– Ой, батюшки, царица небесная! – заохала старушка.
– Товарищ лейтенант! Убежал он, – сказал виноватый голос Герцева.
– Убежал? Ничего, найдем, хотя неплохо бы и еще одного до кучи, – ответил тот же громкий голос, что выговаривал тёте Дусе.
Заворчала машина, распахнулась одна из створок ворот, свет фар осветил гараж, и в этих лучах у капота грузовика застыл Одуванчик, закрывая лицо от слепящего света.
– Ба! Знакомые всё лица! – засмеялся лейтенант. – Игорь
Воронин собственной персоной!
Машина двинулась немного вперед, передним бампером прижала другую створку ворот, и лейтенант весело скомандовал:
– Ну-ка, выходи! По одному! Прошу, Воронин, давно мы не виделись с тобой!
Одуванчик, ссутулясь, шагнул к фарам, всё так же закрывая лицо локтем. Две пары цепких рук вынырнули из темноты, схватили Одуванчика, и он исчез, как по волшебству, за светящимся барьером.
Колька отцепил руку от верстака, на чугунных, не своих, ногах, двинулся к выходу вслед за другими, по-прежнему сжимая в другой руке ключ. Кто-то выдернул из его занемевших пальцев этот ключ, шепнул: «Брось железку, дурила!» И эта же невидимая рука дружески шлёпнула Кольку по спине:
– Держись, Колян! Все будет нормально! Мы с тобой!
Сергей Герцев проснулся с чувством человека, лишенного всяческих забот. Не надо думать об уроках, не надо спешить в школу, а если охота – можно поваляться в постели, сколько хочешь. Хорошо!
Он лежал с закрытыми глазами и вспоминал вчерашний день: прощальную линейку в Комсомольском парке, последний звонок.
Десятиклассники, четыре класса, выстроились на главной аллее парка, взволнованные, возбуждённые, а напротив плотной кучкой стояли погрустневшие учителя. И Сергей почувствовал, что эта грусть передается и ему. А когда начала Мария Николаевна говорить им слова напутствия, и вдруг вытерла слезы платком, у Герцева тоже отчего-то защипало глаза.
«Бэшники» из парка двинулись к Оленькову: дом большой, а родители уехали в отдыхать в санаторий. Там и решили ребята отпраздновать последний школьный звонок.
У Оленькова было весело. Ребята много и беспричинно смеялись, пели хором, танцевали до упаду, и всех удивила Осипова простецким поведением, даже какой-то бесшабашностью. Она танцевала с Витькой Сутеевым, посмеивалась над его неуклюжестью, а Сутеев млел от счастья и не сводил с Инфанты преданных глаз. Зато Васька Окунь сиротливо просидел у открытого окна, отмахивая на улицу сигаретный дым.
Светлана Рябинина тоже почти весь вечер не вставала со стула, иногда танцевала с Олегом Власенко – рыжий Светкин ухажер увязался за «бэшниками» ещё в парке.
Потом они, наведя порядок в доме Оленьковых, всем классом бродили по сонным улицам города и разбойничьим свистом будоражили собак. Ночь была светлая, безоблачная и лунная. Плыл над городом сладковатый запах сирени. И не хотелось расходиться.
Сергей норовил оказаться рядом со Светланой, но возле неё степенно вышагивал Олег Власенко, ревниво поглядывал на Герцева, всем своим видом говоря: «Уйди, не мельтеши тут».
Так бродили они, пока Оленьков не предложил вернуться обратно к нему, и все согласились, потому что ноги гудели от усталости. А спать почему-то не хотелось.
Дома Оленьков устроил полную иллюминацию: включил свет во всех четырёх комнатах.
– Располагайтесь, – пригласил радушно.
На столе вновь оказались чашки и стаканы, самовар. Ольга откуда-то принесла торт, и все ахнули шутливо, ну, Ольга, ну, и хозяйка. А Ольга Колесникова и впрямь чувствовала себя в доме Оленьковых хозяйкой, она давно уже подружилась с родителями Игоря, а его мать даже называла иногда Ольгу невестушкой, отчего девушка всегда краснела.
Как-то так получилось, что за столом Сергей Герцев оказался рядом со Светланой, а напротив поблескивала очами Витка Осипова, и она не сводила взгляда с него, и что-то новое, незнакомое было в её взгляде, словно она знала такое про Сергея, что и сам он толком не знал. Так не смотрела на Герцева ещё ни одна из девчонок, а Виткин взгляд был взглядом женщины. Сергей старательно прятал глаза, но снова и снова наталкивался на манящий взгляд Инфанты. А Светка неожиданно повеселела и, когда грянула музыка, первой ринулась в круг, и рядом с ней оказался, конечно, Олег Власенко.
Около радиолы сидел Колька Чарышев. Он хмурился. Недавнее ночное происшествие не прошло даром для него. Кузьма Петрович немало порогов оббил и в милиции, и в гороно, чтобы разрешили Кольке сдать экзамены, поручился за него. По делу Одуванчика шло следствие, а, значит, и по его, Колькиному, делу. Может быть, оно завершится неблагополучно для Кольки, но главное – он уже не боялся Одуванчика и готов был нести любую кару, понимал – заслужил.
Отдуваясь, сел рядом с Колькой Герцев: только что устроили «скачки» на спор, прыгали в танце до потемнения в глазах, и неожиданно всех «перепрыгала» Светка Рябинина, последней вышла из круга – всё ей удавалось в эту ночь.
– Колян, отдохни! – Игорь Оленьков держал в руках гитару. – Окунь, сбацай что-нибудь, а? – задушевно попросил, в классе знали, что Васька хорошо играет не только на баяне, он и на гитаре, и на трубе, и барабанщика в школьном ансамбле мог подменить: музыкальный слух Васька имел абсолютный.
Окунь, по-прежнему молча сидевший у раскрытого окна, не ломался, взял из рук Игоря гитару, погладил её по деке, пробежался пальцами по струнам, прислушался, повернул один из колков, ещё раз тронул струны. И запел. Пел он негромко, и все слушали, пригорюнившись, потому что пел Окунь про школу, выпускной бал, про школьных друзей. Окунь спел ещё несколько грустных песен, улыбнулся виновато:
– Не поётся что-то...
– Светка, а попробуй ты, – Лариска Кострова перехватила из рук Окуня гитару, подала подруге.
– Да не могу я! – пробовала отговориться Светлана, но упрямую Лариску трудно было переубедить, если что-то западало ей в голову.
Лариска решительно заявила:
– Можешь! Не ерепенься. Про письмо.
– Про письмо? Нет, нет, – замотала Светка отчаянно головой, но тут и Андрей Горчаков, парень из параллельного десятого «А», Ларискин воздыхатель, дружески хлопнул её по плечу:
– Спой, Светка! Ведь классная песня! – и обратился ко всем, словно кто-то собирался поспорить с ним. – Честное слово, ребята, отличная песня!
И Светлана взяла первый аккорд:
– Знаю, ты равнодушен ко мне,
ну а я все же вновь пишу...
Зимний город заснул уже,
лишь одна я сижу.
Я сижу и пишу письмо...
Голос у Светланы негромкий, несильный, но гитара помогала ей петь, а главное – столько душевности было в её голоси, что одноклассники замерли с удивленными лицами: многие и не знали, что Рябинина играет на гитаре.
Грустные слова песни западали в душу, ведь у каждого был, наверное, такой миг, когда хотелось сесть и написать кому-то письмо, а потом оказывалось, что писать некому и не о чём. Но Сергей знал, кому писалось неотправленное Светкино письмо, знал, для кого эта песня, и даже Олег Власенко не имеет права на эту песню...
– Знаешь, сердцу хоть скажешь – молчи,
вновь меня выдает оно,
и опять я сижу в ночи, и пишу я письмо...
Струны позванивали легонько, допевая последний аккорд, Светлана прижала их рукой.
– Чья это песня? – нарушила тишину Ольга Колесникова.
– Моя, – ответила Светлана просто, и тут же вскинула голову, тряхнула волосами, засмеялась. – А чего мы приуныли?
Нагнала я на вас тоску! Коль, давай музыку, танцевать будем!
Она встала со стула, бережно провела по темно-коричневому корпусу ладонью, точно погладила живое существо и осторожно отдала гитару Игорю.
Музыка взревела, в шкафу опять тоненько начала вызванивать посуда, десятиклассники ринулись на середину комнаты, и Светлана тоже, но видел Сергей, что не исчезла ещё из её глаз песенная печаль.
Сергей вышел на крыльцо, хотелось курить, но данное слово отцу он нарушать не стал, потому спустился с крыльца, но тут открылась дверь, и в освещенном проеме показались двое. Сергей поспешно нырнул за куст сирени, росший у крыльца, обрадовавшись, что он такой большой и густой – Сергею хотелось побыть одному. И тут же пожалел, что спрятался: на крыльце стояли Светлана Рябинина и Олег Власенко.
Сергей боялся шелохнуться: ветки сирени предательски выдали бы его своим шуршанием. Рядом противно ныл комар, пока не уселся на лоб, и Сергей тут же почувствовал нестерпимый зуд, и никак не прихлопнешь кусачее насекомое!
– Почему ты никогда не пела эту песню раньше? – спросил
Олег, но не дождался ответа, потому продолжал говорить,
помолчав немного. – Если бы эта песня была для меня, я был бы самым счастливым человеком на свете.
Свет из кухонного окна падал на лицо Светланы, и Сергей увидел, что на лице девушки блуждала летучая улыбка, и мысленно она, пожалуй, была далеко отсюда.
– Вот смотрю на тебя, Свет, ты здесь, а мысли где-то далеко, – сказал Олег.
– Не надо, Олежка. И вообще, я думаю, не надо нам больше встречаться.
– Ну, зачем ты опять так? – укор слышался в голосе Олега.
– Ты же знаешь, как я к тебе отношусь, – он посмотрел внимательно на девушку, удивился. – А у тебя глаза зелёные, как у кошки. Днём были серые, а сейчас зелёные. Почему?
– Да потому, что я колдунья. – Светлана шутливо боднула Олега в плечо, повела его в дом.
«Действительно, колдунья! – подумал Сергей. – Словно приворожила своими глазищами. И любить, кажется, не люблю, и выбросить из головы не могу», – и тут же с наслаждением прихлопнул нахального кровопийцу, усевшегося на лоб.
«Смысл жизни... В чем он? Мне кажется, в служении Родине в буквальном значении этого слова. Может быть, это покажется вычурными, громкими словами, но, по-моему, каждый гражданин должен защищать своё Отечество не только потому, что его к этому обязывает Конституция... Я хочу посвятить свою жизнь служению Родине, я хочу быть военным, и буду поступать в военное училище…»
Над тетрадями склонилась седая голова. Губы шевелились, повторяя написанное. Настольная лампа освещала усталое лицо, улыбка скользила по губам.
Анна Павловна Тернова последний раз проверяла сочинения своих учеников. В последний раз она читала высказывания философов десятого «Б». Они ей дороги ещё и потому, что вместе с ними из школы уйдет и она сама – таково строгое решение врачей.
Последний её класс, который был такой же, как другие классы, но в то же время и дороже других.
Анна Павловна достала из ящика стола кипу записок, что вручила ей в больнице сразу же, как она очнулась, Вера Ивановна Окунь, хирург с золотым сердцем и очень умелыми и смелыми руками. А среди записок – рисунок Вити Сутеева. Ах, Сутеев, Сутеев, добрый и немного нескладный Витька-мореход, влюблённый в красоту, море и... Викторию Осипову, девчонку со злым сердцем.
Пожалуй, именно эти записки подняли ее на ноги после операции. Записки и посещения «бэшников», которые в больнице были не похожи на себя – тихие, скромные и вежливые.
Война тяжелым лемехом перепахала многие судьбы. Прошлась и по её судьбе. Как-то так получилось, что не полюбила она никого до войны, а на фронте, куда попала после курсов медсестер, встретила своего единственного, но коротким было счастье – погиб её Алёша...
А после Победы так никто и не стал близок и дорог сердцу, не было никого лучше того, кто действительно стал для неё единственным. И детям в школе Анна Павловна отдавала всю свою нерастраченную любовь.
Анна Павловна отодвинула очередное сочинение в сторону, посмотрела вновь на небольшой рисунок под стеклом на письменном столе. Да, у Сутеева талант...
Она опять начала читать сочинение, написанное мелковатым, но разборчивым почерком Василия Окуня.
«Раньше мне казалось, что самая лучшая жизнь – это весёлая, беззаботная, когда у тебя всё есть, а главное – много денег. Ты никого не греешь – а зачем? И тебе нет тепла – ну и что? Так живут сотни людей, может, и тысячи – только для себя. Жил и жил себе, ни о чём не думал, даже о самых близких и родных мне людях не думал, что им-то, этим людям, больно за меня. Это было до тех пор, пока не встретил я одного человека. Вернее, я не подозревал, что это самый лучший человек на свете. А встретил я этого человека действительно, как в кино или сказке – в лесу. Мне хотелось, чтобы этот человек не думал обо мне плохо, а всё получалось наоборот, хотелось быть для него самым лучшим на свете, а приносил одни огорчения... Но я действительно стал другим. А этот человек не верит мне. Поверит ли когда-нибудь? И всё-таки я счастлив, и смысл жизни, по-моему, в том, чтобы был рядом с тобой надёжный друг, или хотя бы знать, что он есть, хоть и будешь далеко, что верит он тебе...»
Окунь... А ведь, правда, он стал иным. Подтянулся внутренне, и во взгляде его обычно нагловатых глаз появилось что-то серьёзное, уверенное. Вот и это сочинение: раньше так не написал бы, отделался набором обычных дежурных фраз, услышанных на уроке, вычитанных где-то. Он казался многоликим, Василий Окунь: вежливый и в то же время хамоватый, умный, но старался казаться глупым, действуя по принципу: с дураков, мол, и спрос меньше. Окунь часто раздражал её на уроках, но в то же время вызывал и симпатии, и почему-то жила в ней вера, что Окунь не вылепит из себя подлеца – да, да, не вылепит, ибо именно в этом хрупком для характера возрасте, в семнадцать лет, наибольшее значение имеет собственное «я». И очень много значит, какими глазами эти семнадцатилетние философы смотрят сами на себя. Окунь дружен с Викторией Осиповой, за одной партой сидят, но в нём нет её жестокости, нет разрушающей характер порочности, что в Осиповой заложена, видимо, с пелёнок, а ведь она девочка, безусловно, умная, способная, но...
Впрочем, о чём она пишет? «Самое главное – здоровье. Человеку дана только одна жизнь, и она тем радостнее, чем меньше болеет человек, сделать жизнь человека радостнее – в этом смысл жизни врача. Я хочу поступить после школы в медицинский институт...» Ну что же, слова выбраны правильные, верные, чёткие – такова Виктория Осипова, почти медалистка: учится очень хорошо, но вот как раз самой Виктории не хватает здоровья иного рода, не физического, нет, нравственного здоровья не хватает Виктории Осиповой. И не о ней пишет Василий Окунь в своем последнем сочинении...
«Я знаю, больше половины из нашего класса пойдут в институт, как будто образование – это самое главное. Для меня же главное – работа, неплохо, если и хорошо оплачиваемая. Нас вот учили – «вам строить коммунизм». Выходит, строитель – главный и самый нужный человек, вот я и буду строителем, сразу же после школы пойду на стройку и буду каменщиком, как мой отец. А ведь здорово пройти по улице и сказать – «это моя улица».
Ах, Коля, Коля, все ли будет у тебя ладно в жизни, серьёзное препятствие тебе предстоит преодолеть. А ребята – молодцы, поддержали его в самый трудный момент. А ведь стоял на самом краю пропасти...
Анна Павловна вновь задумалась, перестала читать. Хитрецы, ах, какие хитрецы! Больше половины ребят писали на «свободную тему». И радовало, что писали искренне, неожиданно раскрывали свою душу, выкладывали её на листки разлинованной бумаги.
Как-то раз спросила на уроке, почему многие любят писать именно на «свободную» тему, и они ответили – потому, что писать такие сочинения легче.
– Почему легче? – помнится, удивилась она тогда.
– Как почему? – удивились и они в свою очередь, – По классикам всё уже писано-переписано, ничего нового не добавишь, а добавишь, да вразрез с учебником, вот тебе – и «пара». А на свободную тему свои мысли пишешь, не чужие...
И тут же признались:
– На свободную легко тем писать, у кого котелок варит, и язык подвешен.
А Тернова в ответ на это признание уколола слегка:
– Ну и те, кто тему недостаточно хорошо знает.
Не обиделись, хохотнули добродушно:
– Ну, так... бывает!
Да, выросли вы, ребята, у каждого своя точка зрения, и написали вы такие сочинения скорее потому, что, может быть, неожиданно для себя, в первый раз серьёзно задумались, кем быть, каким быть?
Тернова взяла следующее сочинение и по размашистому почерку узнала руку Светланы Рябининой, своей самой любимой ученицы, но никогда и никому в этом Анна Павловна не признавалась: доставалось Рябининой больше всех, потому она не могла «выбиться» у нее в отличники. Слушала с наслаждением её ответы, но ставила четверки, видела недоумённый взгляд Светланы и знала: в следующий раз Светлана ответит ещё лучше. Анна Павловна вздохнула: из Светланы вышел бы отличный педагог, есть в ней огонёк, привлекавший к ней ребятишек, пятиклассники, у кого она вожатая, девчонку боготворят. Классная руководительница порой даже ревновала ребят к Светлане, говорила, мол, только и слышишь: «Света то сказала, Света так велела сделать». Но Рябинина уже выбрала свою дорогу. Как она пойдёт по этой дороге со своим незащищенным от хамства и наглости сердцем, неумением лгать и выворачиваться наизнанку перед «нужным» человеком? Ее честность и прямолинейность порой коробят. А может, как раз эти качества и помогут ей в будущей работе?
За окном светлело, над крышами домов занималась заря. Вот так и в жизни десятиклассников занималась заря нового дня. Что значит жизнь человека для вечности? Один миг... И жизнь человека – как сутки в этой вечности со своим утром, полднем, закатом и ночью. И в этих сутках вечности для ребят занималась заря, наступал день, длиною в целую жизнь, пока не наступит вечер, а затем – закат… И Анне Павловне хотелось, чтобы все её воспитанники прожили свои «сутки» достойно.
Если бы Светлану Рябинину спросили, что такое – экзамены, она бы ответила: бег с препятствиями, кто-то одолеет преграду, а кто-то и споткнется...
В десятом «Б» ещё никто не спотыкался. К экзаменам готовились дружно, сообща, задолго до консультации являлись в школу, поднатаскивали друг друга по трудным вопросам. И лишь к физике готовились маленькими группами, а кто и в одиночку, видимо, сказывалось огромное напряжение, усталость, что росла от экзамена к экзамену. И думалось лишь об одном: скорее бы окончились эти экзамены, потому и на консультациях сидели так шумно, что преподаватель физики Валентина Андреевна сердилась не на шутку и безжалостно выгоняла всех, кто ей мешал. А на последней консультации мешала больше всех, как это ни было для Валентины Андреевны странно, Светлана Рябинина, такая с виду серьёзная и самостоятельная девочка. Валентина Андреевна преподавала в третьей школе первый год, до того работала в другом городе, и Светлана ей нравилась именно своей серьёзностью, но когда Рябинина громко подсказала Кире Воробьевой решение задачи, да при этом ещё и глаза закатила под лоб: «Не понимает, видите ли», – Валентина Андреевна не выдержала и выгнала Рябинину вон, при этом чуть не сказала: «Вернешься с родителями», – и самой стало смешно от этой мысли.
Светлана вышла из школы. Подняла голову, прижмурившись, посмотрела на яркое солнце, блеснувшее золотым слитком между туч, и побрела по тенистой зелёной улице, пока не увидела перед собой чьи-то ноги. Светлана сразу встопорщилась: кто посмел дорогу загородить! И, вскинув голову, сразу смутилась:
– Серёжка! Ты чего не на консультации?
– А, – махнул рукой Герцев. – Надоела эта зубрежка. А сама что прохлаждаешься?
Светлана беззаботно рассмеялась:
– Выгнали!
– Выгнали? Ну, ты даёшь! – Герцев пошёл рядом со Светланой, будто им по пути.
Старые ветвистые тополя раскинули кроны над тротуаром, и потому казалось, что шли они по зелёному тоннелю.
– А красивый у нас город, верно? – Светлана подняла руку,
коснулась пальцами шелестящих тополиных веток. – Зелёный... Я бы всю жизнь прожила здесь.
– А университет? Ты же хотела в университет, на факультет журналистики.
– Хотела, – с грустью откликнулась Светлана. – Но не буду поступать.
– Почему? – удивился Сергей: уж кто-кто, а Светлана Рябинина давно уж определила себе дорогу в жизни, распределила всё по полочкам.
– Я хочу на завод пойти, годик поработать, подумать, а вдруг не гожусь в журналисты.
– Ну, это ты зря. Год потеряешь. Зачем? А... – он запнулся, – выговор тебе так и оставили в газете?
– Оставили. Да что об этом? «Что было, то было...» – пропела, но совсем не весело. – А школу газетчиков всё же я окончила. Так что у меня уже есть одни «корочки». Хочешь посмотреть? – она достала из сумочки удостоверение в красном ледерине и горделиво протянула Сергею. – Всё-таки закончила... – и грустно улыбнулась.
Она могла бы рассказать Сергею, как посещала последние занятия, как невыносимо трудно было смотреть в глаза Лугового.
Но Светлана не знала, что Луговой, всякий раз приходя на занятия рабкоров, страстно желал не увидеть её. Упорство Светланы и раздражало его, напоминало о несправедливости, но удивляло и вызывало уважение необычное настырство девушки, ведь понимал, что трудно ей видеть работников редакции, трудно писать в газету, а она всё же писала, правда, значительно реже и совсем не обращалась за советом к Луговому.
С востока синело небо, а на западе – чёрная ночь: на город надвигались тяжёлые грозовые тучи. В самом центре лилового полукольца край особенно зловещей тучи, подсвеченной бессильным солнечным лучом. Солнце робко пыталось отдать земле свой луч, но он так и не достиг ее, завяз в грозовых клубах. И только в том месте, где луч хотел вырваться из жёстких объятий, осталось пятно кремового цвета, напоминавшее орла со злобно раскрытым клювом и широко раскинутыми крыльями. И когда небо со сверканьем и грохотом раскололось надвое, Светлане показалось, что этот орёл, совсем, как живой, взмахнул крылами, ринулся вниз, на город.
Шквальный холодный ветер рванул верхушки тополей, пригнул цветы на газонах, и потоки воды обрушились на людей, застали их врасплох, заставили бежать по улице, искать укрытие от дождя.
Светлана и Сергей вскочили на крыльцо городской библиотеки под защиту крыши небольшой террасы.
Смеясь, они потешно отряхивались, как весёлые котята, угодившие по вине своего любопытства в бочку с водой.
Светлана слегка вздрагивала при каждом раскате грома.
Герцеву вспомнилось, как однажды Лариска Кострова высмеивала Светлану за то, что подруга боится грозы. И Сергею захотелось обнять девушку, сказать: «Не бойся, я с тобой». Но молча снял пиджак и накинул ей на плечи:
– Замёрзла?
– Нет, – выдавила Светлана посиневшими губами – дождь был неожиданно холодный, совсем не летний.
– Нет, а сама чечётку зубами выбиваешь, – проворчал Сергей.
Светлана хотела сбросить пиджак, но Сергей положил ей на плечи руки и негромко произнёс:
– «Будь, пожалуйста, послабее, будь, пожалуйста», – он читал стихи так, словно умолял, а плечи Светланы окаменели под его ладонями, глаза – как блюдца, и в них затаился испуг.
– Это ты сам написал? – прошептала Светлана, а глаза – тревожные, вопрошающие.
– Нет, Рождественский, – Сергей совсем недавно натолкнулся на это стихотворение, листая томик стихов, и сходство характера неизвестной девушки с характером Светланы Рябининой потрясло его. Как просто и ясно сказано: «Будь слабее». Ну, как можно полюбить её, такую самостоятельную и дерзкую, если она всегда топорщится, как ёрш, если она и сама в обиду себя не даст, не будет ждать защитника?
– А-а-а... – разочарованно протянула Светлана. – Я думала, ты написал, а стихи посвящены... Осиповой.
– При чем тут Осипова? – удивился вяло Сергей.
– Ну как – при чём? Новый год ведь вместе встречали?
Сергей рассердился: опять задирается. И спросил злорадно:
– А чего же друга твоего не видать?
– Олега? Дома, наверное, к экзаменам готовится.
– Нет, другой, Торбачёв с механического. Девчонки говорили, что он возле тебя целыми днями торчал, когда практику на заводе проходили.
– Ну и что? Он же друг брата моего, Вовки.
– Ага-а! Друг Вовкин, а ты по дружбе замуж за него собралась.
– Откуда ты взял? – изумилась Светлана, не понимая, к чему клонит Герцев, и всё ещё улыбаясь. А Герцев накалился – дальше некуда. Рубил слова, удивляясь своей злобной вспышке: подленькая память подкинула ему разговор с Горчаковым, Ларискиным парнем, что Светка Рябинина дружит с Торбачёвым и, похоже, замуж выскочить за него собирается после школы. Вот почему она на завод хочет идти, а ему, понимаешь, сказки рассказывает!
–Я хотел как-то поддать ему, да больно тощий, переломится ещё!
– Серёж, что ты на Юрку взъелся? Что с тобой? – недоумевая, хлопала ресницами Светлана.
– А то! Ходила с Олегом, а теперь Олег побоку? Да? За двумя зайцами решила погоняться?
– За какими зай... – Светлана споткнулась на слове, зарделась вся до корней волос, крикнула, почти плача: – Юрка – добрый, он всё понимает! А ты, ты... – так и не нашла Светлана слово, чтобы больнее уколоть Сергея, размахнулась и треснула Герцева по уху. Умело ударила, по-мальчишески хлестко, до звона в ушах, до оторопи. Резко развернулась, стряхнула пиджак Сергея на доски террасы, вынеслась под ливень. Ладонь у неё горела, как ошпаренная, на глаза навернулись слёзы. Или это просто капельки дождя на ресницах?
За окном далеко-далеко рокотал, порыкивал гром. Светлана лежала в постели, свернувшись в клубок, слушала негромкое рокотание. В комнате было душно. Светлана соскочила с постели, распахнула окно. В лицо пахнуло свежестью послегрозовой ливневой поры, тонким запахом умытых цветов.
Светлана блаженно улыбнулась, закутавшись в простыню, взгромоздилась на широкий подоконник.
Перед окном росла берёза. Чистенькая, беленькая, кудрявая модница, кокетливая лопотушка. Рядом с ней тянулись вверх резной клён и кряжистый тополь, покачивала ветками рябина.
Светлана любила свою берёзку, все тайны ей доверяла, как подружке. Девчонкам столько не рассказывала, как ей. Светлане даже иногда казалось, что берёзка вместе с ней грустит или радуется, как живое существо.
– Здравствуй, Белочка. С добрым утром! – перегнувшись через подоконник, коснулась рукой гладкого ствола.
Берёза доверчиво качнула гибкими веточками и что-то пролепетала.
Небо из густо-синего размылось в серо-голубое. Восток бледнел, наливался багрянцем и голубизной.
