Текст книги "Там, где была тишина"
Автор книги: Евгений Кривенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
ПОВЕРЖЕННАЯ КРЕПОСТЬ
Опытный глаз сразу же отличит текинский ковер от иомутского, а иомутский от кызыл-аякского. И подобно тому, как один ковер отличаемся от другого, так и жилища разных племен отличаются друг от друга. Уж никак не спутаешь усадьбу туркмена-эрсаринца с жилищем туркмена-мукры, хотя живут они в одной и той же приаму-дарьинской местности. И в любом случае можно отличить жилище бедняка от жилища бая.
Высящийся над всеми постройками двухэтажный учек (башня), или, как называют его в других местах, оммар, неопровержимо говорил о том, что Дурдыев принадлежал к баям – богачам эрсаринского племени.
Вся его усадьба была отгорожена от внешнего мира глухой стеной, сложенной из девяти рядов пахсы – набивных блоков из плотного леса. При такой высоте никакой вор не сможет заарканить овцу и вытащить ее наружу. Внутри размещались многочисленные постройки, хранились несметные богатства. Да, Солдатенков был прав, это была крепость. Но это была и тюрьма.
Вот уже третий день Мамед ищет Дурсун. Он уже побывал у ее родителей, живущих в соседнем ауле, но девушки там не оказалось. Он решил возвратиться и искать ее в доме Дурдыева.
Когда он на взмыленном коне прискакал к воротам усадьбы, навстречу ему из внутреннего двора вышла Тоушан.
Брови ее гневно хмурились. В глазах – боль и смятение. Молча посмотрела она на Мамеда. Тот в ответ только пожал плечами.
– Он убил ее, убил! – вдруг зарыдала Тоушан, пряча лицо в платок. – Бедная сестренка…
– Подожди, Тоушан, – остановил ее Мамед. – Нужно искать ее здесь, в усадьбе. Ты говорила с людьми?
– Говорила, – подняла заплаканные глаза Тоушан. – Они рассказывали, что в последнее время он держал ее на привязи, как собаку.
Мамед заскрипел зубами.
– А потом она исчезла. Никто ничего не знает.
– Я буду искать, – направился к воротам юноша. – Кто там, в усадьбе?
– Все его люди разошлись или разбежались. Здесь будет правление нашего колхоза. Иди, Мамед, иди!
Мамед хорошо знал расположение байской усадьбы. Он быстро обежал все жилые помещения, облазил амбары, аммуничники, маслобойку, заглянул в каждый тайник. Дурсун нигде не было.
Во двор начали сходиться колхозники. С удивлением осматривали они дурдыевскую крепость.
Мамед бросил взгляд на башню-учек, возвышавшуюся над всеми постройками. В нижнем этаже он уже побывал. Там так же, как и в других помещениях, предназначенных для жилья, стены были увешаны красиво вышитыми хурджумами, на глиняном полу лежала богатая кошма.
Нет, Дурсун не было и здесь. А что же на втором этаже башни?
На башню обычно поднимались по приставной лестнице, которая опиралась на небольшую площадку, устроенную на выпущенных концах бревен. Сейчас лестницы не было. Где же она?
Мамед метался по двору в поисках лестницы. Люди с удивлением шарахались от него.
Наконец ему удалось обнаружить лестницу в уголке, за сараями. Бегом потащил он ее к башне. Задыхаясь, одним махом взбежал наверх. Не помня ничего, весь во власти страшной тревоги, перешагнул порог верхней постройки.
Сквозь узкое, похожее на бойницу окно в башню струился дневной свет. Мамед вскрикнул. На куче веревок и попон лежала Дурсун. Тело ее прикрыто обрывками одежды, обнаженные груди – в кровоподтеках, на левой щеке, повернутой к Мамеду тоже застыла кровь.
Мамед упал перед ней на колени, прижал к себе. Дурсун тихо застонала. Юноша заметил, что рот ее заткнут тряпкой.
– Дурсун, – шептал он, стараясь приподнять ее. – Это я, Дурсун. Ты слышишь?
Девушка не отвечала. Взяв ее на руки, словно ребенка, Мамед вместе с ней спустился по лестнице вниз. Толпа внизу ахнула и расступилась. С Дурсун на руках Мамед направился в дом.
Туда тотчас же прибежала Тоушан. Она бросилась целовать окровавленные щеки сестры, что-то шепча в беспамятстве.
Дурсун открыла глаза. Она посмотрела на Мамеда, на сестру и слабо улыбнулась.
– Что с ним? – невнятно спросила она.
Мамед понял: она спрашивала о Солдатенкове. Он уже знал историю с запиской и тотчас же все понял. Но что мог он ответить ей?
Мамед стоял, опустив голову, Тоушан хлопотала возле сестры.
– Иди, Мамед, – ласково сказала она. – Не нужно ее волновать. Ты оставь нас. Потом придешь, хорошо?
Мамед послушно удалился…
…Это произошло темной, осенней ночью. В михманхане Дурдыева собрались почетные гости.
Внимание всех было приковано к высокому незнакомому человеку в чалме, который, низко опустив голову, исподлобья поглядывал на своих сотрапезников. После того, как угощение было съедено, он заговорил:
– Вы не смогли помешать пришельцам добывать из гор богатства, не принадлежащие им. Это очень плохо. Теперь они готовятся к взрыву скалы, на которой покоится прах имама Саида. Человек, который взорвет гору, должен быть убит…
– Гору будет взрывать Солдатенков, – вполголоса, не поднимая глаз, произнес Ниязов.
– Кто это? – поднял голову человек в чалме.
В глазах Ниязова блеснули жестокие огни.
– Это тот самый человек, который осмелился защищать от гнева мужа Дурсун и ударил Дурдыева.
– Ударил? – брови человека в чалме высоко поднялись. – Тогда… – Он чуть помедлил, глаза его, строго сузившись, остановились на Дурдыеве. – Тогда это сделаешь ты…
Дурдыев вскочил.
– Я не могу этого сделать. Сразу же все поймут, что это я. Что будет с моим домом? С моими женами, с детьми?
– Ни в чем не сомневайся. Если они отберут у тебя дом, ты потом получишь десять. Ты понял меня, человек?
Дурдыев еще ниже опустил голову.
– Хорошо, я сделаю это.
За дверью раздался звон разбитой тарелки: Дурсун, принесшая гостям большое блюдо сладостей, затаив дыхание, слушала весь этот разговор.
Дурдыев сразу же оказался возле онемевшей женщины. Пламя светильника, падавшее из ниши в стене, осветило его хищное, обезображенное злобой лицо. Впившись костлявыми пальцами в плечо Дурсун, Дурдыев с силой сжал его. Женщина застонала. Из глаз ее хлынули слезы.
– Ты все слышала? – зловещим шепотом спросил Дурдыев.
– Зачем этот плохой человек пришел к нам? – сквозь слезы проговорила она. – Пусть он уйдет отсюда.
– Замолчи! – крикнул Дурдыев.
Больше она ничего не помнила.
Очнулась она в башне, на глиняном полу, истерзанная и избитая.
Приставную лестницу сразу же убрали: Приставляли ее лишь тогда, когда Дурдыев приносил узнице скудную пищу. Дурсун нашла в мусоре огрызок карандаша, написала небольшую записку и бросила ее вниз. Записку подобрал мальчик Джума, сын одного из пастухов.
Прочтя записку, Джума понял, что он должен отдать ее какому-нибудь важному начальнику, и отдал ее начальнику станции.
Начальник оказался трусом. Сначала он решил попросту уничтожить записку. Но затем, передумав, запечатал ее в конверт и на конверте красивым канцелярским почерком вывел: «Начальнику «Дорстроя».
Так записка попала к Макарову.
А Дурдыев поднялся на башню и безжалостно избил Дурсун. Она кричала. Он заткнул ей рот тряпкой. Дурсун снова потеряла сознание.
…Дурсун лежала на узкой кровати, прикрытая розовым шелковым одеялом сестры. На ее побледневшем лице уже появился легкий румянец. В молодости раны заживают быстро!
Мамед принес ей букет полевых гвоздик. Она отрывала лепестки и шутя прикладывала к своим губам.
– Твои губы ярче этих цветов, – шептал Мамед. – Ты слышишь, Дурсун?
Она пожимает плечами и укоризненно смотрит на юношу. Вот выдумывает!
– Скажи, Дурсун, – тихо спрашивает юноша, – ты любила его?
– Кого? – удивляется она, и брови ее поднимаются кверху двумя золотыми змейками.
– Его, Солдатенкова, – глухо произносит Мамед, не поднимая глаз.
Глаза Дурсун темнеют. Ей так жаль этого человека!
– Я видела его только один раз, Мамед. Это был первый человек, который защитил меня, он отвел занесенную на меня руку.
Темный румянец заливает щеки Мамеда. В этих словах он слышит себе упрек.
– А он очень любил тебя, Дурсун.
Девушка поражена.
– Что ты говоришь, Мамед! Он даже не заметил меня, такую маленькую. Это неправда, Мамед!
– Нет, это правда, – твердо произносит юноша. – Он часто бродил здесь, под стенами этой усадьбы, чтобы увидеть тебя. А потом он хотел похитить тебя, спасти…
Дурсун вскрикивает и закрывает лицо руками.
От этого движения край одеяла отворачивается, обнажая ее худые плечи и упругую грудь. Мамед, закусывая губы, отворачивается. Как ему хочется обнять ее, прижать к сердцу, поцеловать эти милые губы и глаза. Почему нельзя этого сделать?
– Да, да, – успокоившись, продолжает юноша. – Он пришел сюда ночью, я дал ему план усадьбы. Он уже было проник коридором во двор, но на него напали собаки.
– Я слышала этот крик и лай, – вскакивает Дурсун.
Одеяло совсем сползает с нее, и она стыдливо натягивает его на плечи.
– Вот видишь, он был хороший человек.
Они умолкают. Мамед неторопливо вынимает из кармана лиловую шелковую ленту и кладет ее на ладонь Дурсун. Та долго глядит на ленточку, словно силясь что-то вспомнить, и вдруг лицо ее озаряет счастливая улыбка.
– Ты помнишь, Дурсун? – тихо спрашивает юноша.
– Помню, – так же тихо отвечает она. – Это было в тот день, когда…
Что-то мешает ей говорить, она отворачивается.
– Почему ты, Мамед, не захотел спасти меня?
В голосе ее печаль и упрек. Мамед не в силах сдержать себя, он падает перед ней на колени, целует ее руки. Дурсун тихо гладит его волосы, на глазах ее появляются светлые, счастливые слезы.
– Встань, Мамед, – шепчет она, – сюда кто-то идет.
Это Тоушан. Она весела и возбуждена. Щеки ее раскраснелись. Она двигается быстро, решительно, говорит громко и властно.
Да, в колхоз пришел настоящий хозяин!
– Уходи отсюда, – подталкивает она Мамеда, – совсем замучил сестру! Я теперь к ней тебя по пропускам впускать буду. Понятно?
– Зачем пропуска? – возражает Дурсун. – Я завтра встану. На работу пойду.
Тоушан обнимает сестру.
– Успеешь. Надо выздороветь сначала.
У Тоушан в руках сверток. Она не спеша разворачивает его. Это ковер Дурсун, на котором портрет Ильича и слова: «Долой калым!»
– Уцелел, – радостно вскрикивает Дурсун.
Немигающим, счастливым взглядом смотрит она на изображение Ленина.
– Это он пришел и освободил меня, – тихо шепчет Дурсун.
– Мы повесим этот ковер в правлений нашего колхоза, – говорит Тоушан. – Пусть Ленин всегда будет с нами!
На дворе солнце ослепляет Мамеда. Светит и греет, будто в мае.
А на дворе уже декабрь. Да разве в такой день может быть другое солнце? Никогда!
Навстречу Мамеду бодрой, торопливой походкой шагает Нарзабай. Это тот старик-чабан, который предупреждал Мамеда о появлении таинственного чалмоносца. Теперь он башлык, председатель сельсовета.
Ниязова куда-то срочно отозвали. Ну что ж, пусть погуляет до поры до времени.
– Гургун, ми ата! Привет, отец! – кричит Мамед, протягивая Нарзабаю широкую ладонь.
– Привет, привет, – отвечает старик. Глаза его смеются.
– Кейф ми кек ме? Как здоровье? – спрашивает Мамед, соблюдая все правила вежливости.
– Лучше всех, – поднимает Нарзабай большой палец.
Они стоят посреди двора, облитые щедрым солнцем. Вокруг хлопочет народ. Откуда-то все время доносится мелодичный праздничный звон.
– Что это? – спрашивает Мамед.
– Разве не знаешь? – хитро щурится старый чабан. – Народ возвращается. Верблюжьи колокольчики звенят. И оттуда, с той стороны, – он машет по направлению к границе, – и из других мест. Нельзя жить без родины, Мамед.
Юноша поднимает голову. Он видит, что на крыше башни хлопочет Джума. В руках у него что-то красное. Мальчик поднимает над поверженной крепостью алый стяг…
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ НИНЫ
Проходили дни и ночи, а люди все еще оставались под впечатлением трагической гибели бригадира. Собираясь вместе в бараке, они все поговаривали о скором отъезде.
Добродушный Борисенко выбивался из сил, стараясь по вечерам развеселить людей, рассеять неприятные, тяжелые думы.
Вот и сейчас сидит он за столом, лихо разглаживая свои пушистые усы и окидывая взглядом притихших товарищей. Что бы им еще рассказать такое, чтобы хоть немного расшевелились!
– Потап Потапович, – словно угадывая его мысли, обращается к нему Симка. – Расскажите нам, как вы женились.
Это любимая тема Серафима: кто и как женился. Истории на эту тему он готов слушать хоть до рассвета.
– А що ж, и расскажу, – охотно отозвался Борисенко, усаживаясь поудобнее. – Ось слухайте!
Все повернулись к кладовщику и заранее заулыбались.
– А было это дело так, – начал он, польщенный всеобщим вниманием. – Было мне тогда, чтоб не соврать, лет этак двадцать пять. И должен вам сказать по секрету – страшно мне не хотелось жениться, потому что насмотрелся я на эти супружеские пары и убедился, что вся эта женитьба сплошное притеснение для нас, мужиков. Тут уже прощай, свобода!
Борисенко, небрежно коснувшись своих роскошных усов, окинул взглядом внимательную аудиторию.
– А гуляка я был, ребятки, самый что ни на есть вопиющий. И насчет винца, как говорится, и насчет бабца.
Рассказчик спохватился, закашлялся, прикрывая рот, покосился на девушек. Маруся смотрела прямо на него. Подружки Дуся и Люся прыскали в ладошки. Склонившись над шитьем, быстро перебирала руками молчаливая Нина.
– Ну, в общем, товарищи, – продолжал Борисенко, – ужасно мне не хотелось со своей вольной жизнью расставаться. С утра, бывало, для затравки чарочку перекинешь, а там вторую у соседа, третью у соседки. В общем, не жизнь, а малина. Но тут случилось, ребятки, несчастье. Тяжело заболела и преставилась, царство ей небесное, – кладовщик даже сделал робкую попытку перекреститься, – матушка моя Матрена Карповна. А батько на меня сразу и навалился: «Женись, говорит, сукин сын, сколько, говорит, можно тебе, дурья голова, в холостяках годить? Нам, говорит, хозяйка в дом нужна». Оно, конечно, дело житейское – и харчи сварить, и хату в порядке держать кому-то нужно. А тут тебе еще и огород, и порося – какое ни есть, а харчей требует. Для всей этой штуки баба вот как нужна! Ну что ж, жениться так жениться! Ну, вот, – посмеиваясь, продолжал Потап Потапович, – стал я к нашим сельским девчатам приглядываться да присматриваться: как бы найти себе самую, что ни на есть, смирненькую та тихонькую? И что ж вы думаете?. Нашел! И оказалась этой дивчиной наша соседская Варка. Малюсенькая, вот такая, – чуть поднял над столом руку Потап Потапович. – Тихонькая, тихонькая, ни одного лишнего слова за весь вечер не скажет. А сама вроде так с лица и насчет всего прочего вполне натуральная бабенка. Ну, стал я ей оказывать внимание. То, значит, на полечку приглашу, а то горсть семечек ей в подол всыплю на досвитках, а то как-то в поле на таратайке подвез, – в общем стал за нею, как говорится, ухаживать. А Варка на меня во все глаза смотрит. А глаза у нее большущие, как у коровы. Смотрит, словно спрашивает: а чи не шуткуешь со мною, хлопець? А потом, видно, убедилась, что не шуткую, и дело стало продвигаться вперед к самой, что ни на есть, роковой развязке. Правда, перед свадьбой решил я своей Варке устроить проверку, экзамен, так сказать.
Борисенко глянул на Симку, слушавшего его рассказ с раскрытым ртом, и усмехнулся.
– А проверка была такая. После обычной попойки с товарищами, еле, как говорится, держась на ногах, забрел я будто по ошибке прямо к ней в хату. Ну, думаю, что же ты теперь запоешь, красавица? Эх, если б вы видели, граждане, как забегала, засуетилась моя Варка! И кваску мне свеженького из погреба, и рассолу огуречного, и какой-то мокрой тряпкой голову мне обмотала – ну, в общем, настоящее райское обхождение, а может, еще и лучшее. А потом уж, как я чуток в себя пришел, и рюмочку мне поднесла вишневой наливочки собственного изготовления. Ангел, а не баба! Куда ж тут дальше деваться? Женился я на ней в один прекрасный день, как пишут в романах.
Потап Потапович вздохнул и низко опустил голову. Симка переглянулся с Дусей, та скромно потупила свои озорные васильковые очи.
– Женился я на ней, братцы, и стала она ко мне в хату барахло свое перетаскивать. Правда, никаких там особенных фамильных ценностей, гарнитуров и сервизов не было, но обратил я внимание на множество глиняных горшков и махоток, которые она привезла ко мне просто на телеге. «Что за черт, думаю, зачем ей столько горшков?» Но раздумывать мне долго некогда было. Подвернулась мне в тот день веселая компания, и загулял я, бедолашный, аж до первых петухов. Иду домой, пошатываюсь и песенку, конечно, напеваю. Открываю, значит, дверь и являюсь на ясные очи своей благоверной. Только я затянул было свою любимую «Звенит звонок насчет поверки…» – как что-то страшное обрушилось на мою голову. Я думал, голова моя раскололась на мелкие части. А это Варка, чертовка, у меня на голове здоровенный кувшин разбила!
Даже Маруся не могла удержаться от смеха, глядя на трагическое лицо Борисенко, как бы заново переживавшего это печальное происшествие. Что касается всех остальных, то они хохотали неудержимо. Вот, мол, попал ты, Потап Потапович, в переплет! Здорово околпачила тебя тихонькая Варка!
– Тут и пошло, – скорбным голосом продолжал Борисенко. – Только я домой под мухой, – она сразу горшком по голове. А это, скажу вам, такая штука, как грохнет, все мозги перетряхивает, и куда только хмель девается! Что ж, думаю, делать? Думал, думал и придумал. Валялась у нас во дворе бывшая германская каска. Отбили у нее этот острый штырь и служила она когда-то бабушке-покойнице за ночную посуду, а потом поставили ее во дворе, как корытце для гусей. Вот и додумался. Перед тем, как войти в хату, беру эту каску и на голову. Варка горшком – трах, а мне ничего, как с гуся вода. Вот так и жили. И самое главное, Варка-то моя и не прочь, чтобы я выпил рюмочку-другую, но только дома. Тогда уж она мне и малосольных огурчиков поднесет, и редьки натрет на закуску – пей, ешь да облизывайся! Одна беда – дома мне эта самая чарка, как кость в горле, застревает, не принимает ее душа и все тут, вроде какое лекарство пьешь, а не оковиту.
Борисенко тяжко вздохнул.
– Так прошел год, и второй, и десять лет прошло. И не то, что я этих горшков проклятых пугался, – нет, ну разобьет на голове, шума много, а вреда никакого. А только надоело мне это. И вот когда года три тому назад работали у нас изыскатели, подружился я с ихним начальником. Сманил он меня на постройку дороги Валки – Ковяги, а потом я во вкус вошел и решил сюда, в отдаленные места, поехать. А здесь познакомился с Федоровым. А дальше все вам известно…
– Эх, чудак вы, Потап Потапович, – покачал головой Симка. – Она ведь для вашей же пользы старалась, а вы ее бросили!
– Я не бросил, – встрепенулся Борисенко. – Ты что, сдурел? Деньги, посылки посылаю. А как же? А вот потянуло, понимаешь, на вольную жизнь…
Народ посмеялся немного, обсуждая рассказанную историю, и начал укладываться спать.
В это время в барак кто-то заглянул. Стоявший у дверей землекоп выбросил цигарку и крикнул в глубь барака:
– Нина! Белова! Тебя зовут!
– Нина, к выходу! Жених приехал, – закричали рабочие.
Девушка вздрогнула, отложила шитье и, удивленно подняв брови, пошла к выходу. У дверей ее ждал какой-то человек, который тотчас же протянул ей маленькую записку. Она хотела было взять, но тот торопливо спрятал руки за спину.
– Отойдем немного в сторону, там и прочитаешь, – вполголоса произнес он, отходя от дверей.
– Куркин? – узнала наконец Нина незнакомца. – Ты с чем это пожаловал?
– Пойдем, пойдем, – отозвался тот. – Там все расскажу.
Они не спеша пошли по направлению к станции.
В этот вечер Нина в барак не вернулась.
…Это была дикая, ни на что не похожая ночь. Нина брела по узкой, покрытой галькой тропе, спотыкаясь и теряя сознание.
– Скоро будешь дома, – посмеиваясь, бормотал ее спутник. – Скоро чайку попьешь!
Они брели какими-то дикими ущельями, подымаясь на скалы, похожие на старые развалины, опускались к берегам холодных источников, переходили их вброд и снова поднимались в горы, а иногда падали в глубокие воронки и ямы.
С ног Нины давно спали ее домашние шлепанцы, и она шла босая, ступая окровавленными ногами по острым камням. Ей хотелось плакать, рыдать во весь голос, но она молчала, стиснув зубы. Ею овладело какое-то холодное равнодушие. Как будто долго, долго боролась, а теперь наступила полная апатия, и ей было все равно, что произойдет дальше.
И она снова шагала вперед, хваталась руками за острые выступы скал, падала и вновь поднималась, как будто в этом было ее спасение.
Она давно уже потеряла всякую ориентацию и счет времени, ей казалось, что вот уже много-много часов, как они бредут вдвоем по этой страшной дороге.
– Ты бы лучше убил меня, что ли, – взмолилась она, оборачиваясь к своему спутнику.
– Не велено, – серьезно ответил тот. – Шагай, шагай, девонька…
Но она уже не могла идти. Тогда он взвалил ее себе на плечи и поволок дальше по каменистой тропе.
Нина потеряла сознание. Когда она пришла в себя, то прежде всего услышала голос Курлатова. Он кого-то отчитывал, кажется, ее спутника.
– Пошли дурака богу молиться? – злился Курлатов. – Что же ты ее волок босую? Ноги себе совсем изранила.
– А я с собой, товарищ начальник, лаковых туфелек не прихватил, – дерзко ответил тот. – В следующий раз не забуду. Только надоела мне эта волынка. Еще с бабами возись.
– Ладно, ладно, – примирительно пробормотал Курлатов. – Хорошо, что притащил ее. Совсем было голову потеряла.
Наступила тишина. Нина никак не могла определить, где она находится – в комнате или в погребе. Откуда-то доносился запах сырости и прелых листьев. Голоса разговаривающих раздавались гулко, как это бывает, когда говорят в пустом помещении.
– Вот что, ребята, – снова заговорил Курлатов. – Все хорошо, что хорошо кончается. Нам пора уходить. Есть полная договоренность. Нас на той стороне ждут проводники с лошадьми.
– Так и уйдем с пустыми руками? Ничего не сделав? – раздался чей-то глухой голос.
– Нет, – живо откликнулся Курлатов. – Уходя, мы, как говорится, хлопнем дверью. Да так, чтобы она слетела с петель. Как там у них плавильный цех?
– Готов, – тяжело дыша, ответил Куркин. – А что вы с ним сделаете? Соли на трубу насыплете?
– Потом узнаешь, – равнодушно ответил Курлатов. – Это, во-первых. Во-вторых, мы возьмем с собой оперативный подсчет руды и другие секретные документы.
– Так они вам их и дали, – язвительно откликнулся Куркин. – Поднесут на серебряном блюде.
– Нужно взять, – резко произнес Курлатов. – У нас есть оружие.
– У них тоже есть. Набьют морду так, что будь здоров, с пластырями ходить будешь.
– Довольно, Куркин. Еще не поздно, и вы можете остаться. Вы же у них на хорошем счету.
Опять в помещении стало тихо. Рядом, за спиной Нины, гулко и звонко падали капли. Нина для чего-то стала их считать… пятнадцать, шестнадцать… двадцать два…
– А что с деньгами? – раздался примирительно зазвучавший голос Куркина. – Нам ведь нужны деньги.
– Будут и деньги. Сейчас явится Мирский, он…
– А! – крикнул обрадованный Курлатов. – Легок на помине.
– Наше вам, – раздался голос только что вошедшего человека. – Устал дьявольски. Я устал и хочу есть.
Нина не верила своим ушам. Это был голос Дубинки. Почему же Курлатов назвал его Мирским?
– Ну и дорожка, – продолжал Дубинка. – И с чего это вы вздумали прятаться в пещере? Тоже мне граф Монте-Кристо!
Курлатов сдержанно рассмеялся.
– Здесь нас сам черт не найдет. Взрывчатка есть?
– Есть, – неохотно ответил Мирский. – Припрятал малость. Хорошо, что они меня в караул назначили. «Что есть часовой? Часовой есть лицо неприкосновенное!» Дурак этот Борисенко.
Нина, чуть приподняв веко, взглянула на говорившего. Конечно, это был Дубинка. Какой негодяй! Ел с ними из одного котла, спал под одной крышей!
«Боже мой, – лихорадочно думала она, – как бы мне отсюда выбраться, как бы сообщить обо всем этом?» Но ведь она не знает ничего, она не знает, где находится, и если бы даже отпустили ее, она ни за что не нашла бы дороги в поселок. А если бы и нашла, то разве смогла бы сделать хоть несколько шагов этими ногами, превратившимися в сплошные раны?
– Ты бы потише объяснялся, – услышала она голос Дубинки. – Твоя-то вон лежит. Может, все слышит.
– Пускай слушает, – отозвался Курлатов. – Никуда она отсюда не уйдет. Ноги у нее изуродованы, и дороги она не знает. Я беру ее с собой за границу.
– Любовь? – насмешливо спросил Дубинка.
– Может, и любовь, – сухо ответил Курлатов.
Словно стараясь в чем-то оправдаться перед слушавшими его людьми, он негромко заговорил:
– А то, что она этого старого верблюда выдала, это даже лучше. Все карты путал своими выдумками, аллахами да мономахами. Золото у правоверных собирал для какого-то сукина сына, представителя мусульманской лиги. Тоже мне, нашел себе бога на земле, старый пес.
– Да, – согласился Дубинка. – Золотишко это нам пригодится. Выходит, девка сработала правильно.
– Полегче, милостивый государь, – сухо и неприязненно бросил Курлатов.
– Извините, – демонстративно расшаркался Дубинка. – Миль пардон!
– Будем кончать, – резко произнес Курлатов. – Вы берете на себя плавильный цех и… – он что-то быстро зашептал на ухо своему собеседнику.
– Нет, это невозможно, – послышался отчетливый ответ Дубинки.
– Что, благородство?
– Я с этими людьми жил и работал, командир!
– Значит, среда влияет.
– А вы что же, может, и этот закон ниспровергаете? Валяйте за один раз и все учение Карла Маркса.
Курлатов немного помолчал, словно собираясь с мыслями.
– Знаете что, Мирский, – снова заговорил он. – Мне с вами ругаться и ссориться невыгодно. Поэтому прекратим этот разговор. Мы все это сделаем без вас. А что касается Маркса…
Он чиркнул спичкой и, видимо, затянулся дымом.
– Что касается Маркса, то чем больше мы будем нападать на божество правоверных коммунистов, тем больше они будут задумываться над тем, а божество ли это в самом деле?
– Надежда юношей питает, – насмешливо протянул Мирский. – Знаете что, надоело мне все это до печенок. Давайте скорей уходить. Прав все-таки Буженинов, что отошел в сторону. Знаете, Макаров ему доверил получение большой суммы денег. Так он потребовал и добился охраны.
– Убить его за это мало, – злобно протянул Курлатов. – Нам же очень нужны деньги для обмена. Придется нанести ему прощальный визит.
«Шайка негодяев», – думала Нина, свернувшись комочком на своем неудобном ложе.
Нина услышала движение, шарканье ног. Огонек светильника заколебался, отбрасывая на стены угловатые тени. Она лежала неподвижно, не открывая глаз. Потом все смолкло. Помещение, в котором она находилась, опустело. Но ей все время казалось, будто кто-то над нею стоит. И действительно, чья-то рука осторожно коснулась ее плеча.
– Нина, – услышала она голос Курлатова. – Так нужно, ты понимаешь, так нужно…
Он приложил руку к ее лбу и торопливо вышел.
Нина осторожно открыла глаза. Да, это была пещера. В конце ее, где она сейчас находилась, никого не было. Соблюдая величайшую осторожность, Нина опустила на пол одну ногу, затем другую. Закусив губы, поднялась.
Только страшным усилием воли ей удалось сдержать крик. Она упала на ложе, вся обливаясь холодным потом.
Где-то неподалеку, в развалинах, резко прокричал сыч.
