Текст книги "Там, где была тишина"
Автор книги: Евгений Кривенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Там, где была тишина
Часть первая
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО
Поезд резко останавливается.
Стоящие в тамбуре пассажиры сталкиваются друг с другом и стараются удержаться на ногах.
К выходу с флажком в руках пробирается кондуктор.
– Быстрее, граждане пассажиры, – торопит он. – Поезд стоит здесь всего одну минуту.
Из вагона выскакивает высокий черноглазый юноша в темном костюме и тут же в спешке подхватывает летящие на него чемоданчики и свертки.
Вслед за ним на землю спрыгивают еще один юноша и девушка.
Раздается свисток. Кондуктор машет флажком. Поезд трогается с места.
– И куда же они, сердешные? – слышится чей-то жалостливый женский голос, но его заглушает протяжный, печальный гудок и торопливый стук колес.
– Вот и приехали, – негромко произносит высокий парень, вытирая фуражкой влажное смуглое лицо, на котором выделяются черные упрямые глаза. – Занятная картинка…
Девушка вскидывает на него серые внимательные глаза и аккуратно поправляет сброшенные на песок чемоданы.
Спрыгнувший последним, коренастый парнишка, с лохматой рыжей шевелюрой, в расстегнутой белой рубахе, неторопливо присаживается на лежащий рядом камень.
Вокруг приезжих стоит глухая тишина.
Поспешно и как-то виновато убегает поезд, идущий дальше на Сталинабад, словно не осмеливаясь слишком долго нарушать стуком колес эту вековую тишь.
Пустынно станционное здание, сложенное из желтого известняка и похожее на мечеть, пустынна дорога, окаймленная разрушенными дувалами и камышом, ведущая в ближнее селение, расположенное на самом берегу Аму-Дарьи.
Всюду бесшумно качает свои метелки камыш, и всюду, как неподвижное море, тишина.
Приехавшие скорым поездом люди сиротливо стоят у своих чемоданчиков и смущенно озираются.
– Курортная местность, – невесело шутит черноглазый. – Пропали, Наталья, твои белоснежные щечки!
– Щечки, щечки, – сердито отмахивается девушка, неожиданно краснея. – Ты лучше скажи, куда нам деваться?
Юноша не отвечает.
Он смотрит на раскинувшийся перед ним такир[1]1
Такир – ровная глинистая площадка в пустыне.
[Закрыть], весь в трещинах, образующих ровные, как паркет, прямоугольники, смотрит на синеющие вдали горы.
– Это Кугитанг.
– Ну, что же, Виктор, – торопит его Наталья. – Нужно что-то решать!
Она раскрывает сумочку и торопливо заглядывает в маленькое кругленькое зеркальце. На нее глядит румяное девичье лицо с чуть вздернутым носом, с ямочками на щеках и крутым лбом, прикрытым светлой челкой.
– Вставай, Николай, – оглядывается она на сидящего безмятежно товарища. – Что ты расселся как дома? Николай тотчас же вскакивает.
– Казала мени маты, – мрачно произносит он. – Если будет тебе плохо, хватай свои вещи и домой!
Наталья смеется, отряхивая с себя пыль. Но Виктор не откликается на шутку. Он, словно завороженный, не отводит глаз от раскинувшейся перед ним необычной картины.
Горы… Горы… И снова горы… Они возникают сразу же перед ним, ибо расстояние скрадывает ровный такир, и уходят вдаль, синие и величавые.
Макаров вспоминает все, что говорил Федор Николаевич Ткачев, посылая его сюда.
Вот там, впереди, поднялись к небу Кугитангский и Гаурдакский хребты, отроги Гиссарских гор. Вместе с небольшими селениями и десятком зимовий, расположенных на реках Аму-Дарье и Кугитанг-Дарье, они образуют далекий, глухой и труднодоступный район Туркмении.
Здесь тишь и глухомань. Безмолвны угрюмые горы, покрытые зарослями арчи, безмолвны долины и ущелья.
О чем говорил в тот вечер Федор Николаевич? О безграничной власти эмира бухарского, что подобно черной чудовищной тени падала на этот глухой, далекий горный край.
О тысячах загубленных жизней, о головах, только что отсеченных и пляшущих на горячих сковородах, – да будет благословенна державная воля эмира!
О казематах, в которых без пищи и света томились заживо замурованные люди.
О годами не прекращавшихся братоубийственных войнах, о фанатизме и изуверстве магометанства, губившего тысячи молодых жизней.
Сотни лет в полном безмолвии стояли эти горы, вздымая к небесам вершины, словно руки, молящие о пощаде.
Горы таили в своих недрах огромные богатства. В них нуждалась страна. Но сюда, в этот глухой и неведомый край, не дотягивалась ленивая рука царских промышленников.
– Средняя Азия бедна рудами, – небрежно цедили они сквозь зубы. – Да и вообще это такая дичь и глушь, куда не приведи господь и нос сунуть…
И вот здесь, в горах, появились новые люди.
Им предстояло овладеть богатствами, таящимися здесь, развеять легенду о рудной бедности этого края, оживить горы, перестроить жизнь людей.
– Да, – медленно оборачиваясь к своим товарищам, произносит Макаров. – А ведь торжественная встреча, пожалуй, не имела места…
– Пожалуй, не имела, – мрачно откликается Николай, тряся своей огненной шевелюрой. – Может быть, мы не там, где нужно, вышли?
– Вот что, – как бы в раздумье произносит Макаров, почесывая переносицу. – Вы пойдете в кишлак и найдете эту шарашкину контору. Там располагайтесь и ждите меня. А я отправлюсь прямо на дорогу, как говорится, с корабля на бал…
Он прикуривает у Николая, передает ему свой чемоданчик и решительно направляется в сторону такира.
Камыш бесшумно смыкается за ним.
Наталья морщит нос, поправляет волосы и растерянно смотрит ему вслед.
Николай исподлобья следит за ней. В его серых глазах нежность.
– Пойдем, Наталочка, – наконец произносит он, вскидывая на плечо фанерные чемоданчики. – Казала мени маты…
…Макаров медленно пробирается между зарослями камыша по узкой тропинке. Он то поднимается на невысокие холмы, то вновь спускается вниз. И вдруг ударяет себя по лбу, словно о чем-то вспомнив. Лампа? Он забыл захватить лампу! А сколько опытных людей в Ашхабаде говорили ему об этом. Лампа нужна как воздух!
– И чтоб обязательно «Молния» на специальной металлической подставке. Без лампы пропадешь, – говорили ему, – тоска заест!
– Ну и шляпа же я! – восклицает он, взбегая на очередную возвышенность. – Постой, а где же дорога? Он хорошо помнит, что она должна начинаться у железнодорожного полотна и идти почти строго на север по такиру.
До слуха Макарова доносится чья-то песня. Он прислушивается, но не может понять ни слова.
Это туркменская песня. Макаров не понимает слов, но в печальной мелодии ему слышится тоска и боль горячей, но, может быть, непонятой или неразделенной любви.
Он взбегает еще на один бугор и теперь уже ясно видит певца. Это юноша-туркмен. Он сидит на маленьком кудлатом ишачке, его длинные ноги свисают почти до земли.
Юноша одет в серый пиджак и такие же брюки, на голове большая папаха. Черные широкие брови туркмена сурово сдвинуты и образуют одну широкую полосу.
Вот он заметил Макарова и широко улыбнулся.
– Здравствуй, товарищ, – первый произносит он, соскакивая с ишака и протягивая крепкую смуглую руку. – Будем знакомы, пожалуйста, Мамед, местный житель.
– Здоро́во, – улыбается ему в ответ Макаров. – А я вот дорогу ищу…
– Какую дорогу? – удивляется Мамед, и брови его настороженно сдвигаются. – Зачем тебе дорога? – снова спрашивает Мамед, не спуская с Макарова глаз.
Макаров торопливо достает из кармана пачку папирос «Строим».
– Куришь? – протягивает он пачку.
– Зачем? – брезгливо морщится тот. – Черным дымом дышать? Нехорошо.
– Конечно, нехорошо, – соглашается Макаров, с любопытством поглядывая на юношу. – Меня сюда дорогу строить прислали. Прорабом назначили. А сам я из Украины, из Полтавы. Может, слышал?
Брови Мамеда расползаются все шире и шире. Он дружелюбно улыбается.
– Конечно, слышал. У меня начальник – Мирченко, тоже из Украины. Геолог. Хорошие песни поет. Я теперь хорошо Украину знаю. Очень хорошо.
Он поднимает руку, словно требуя внимания.
– Тарас Шевченко, – торжественно произносит он. – Правда? Днепрострой! Правда?
– Правда, правда, – взволнованно кивает головой Макаров.
– И песни хорошие, – продолжает Мамед. – Вот послушай.
Он вдруг запевает, чуточку перевирая слова и мелодию:
– Ой дівчино, шумить гай.
Кого любиш та й згадай.
Правильно?
Он подходит вплотную к Макарову и снова пожимает ему руку.
– Здравствуй, Украина, – трясет он руку Макарова. – Помогать нам приехал?
– Здравствуй, Туркмения, – поддаваясь его волнению, отвечает Макаров.
Брови Мамеда снова сурово сползаются.
– А дорогу плохо твои люди строят. Совсем плохо. Вот сам увидишь. – Он внимательно смотрит в глаза Макарова. – Ты как будешь работать? Хорошо?
И, не дождавшись ответа, назидательно произносит, подняв кверху указательный палец:
– Хорошее дерево по плодам узнают, а хорошего человека – по его делам. Такая у нас пословица есть.
Он вскакивает на ишачка.
– Пошт, пошт! – кричит и проезжает вперед.
И вот, наконец-то, Макаров видит дорогу. Свою дорогу!
Невдалеке перед ним начатое дорожное полотно, широкая насыпь посреди такира, уходящая к горам. Полотно тянется вдоль невысоких каменистых холмов, вдалеке сливающихся с горными хребтами.
Лицо Макарова раскраснелось. Сердце бьется чаще.
«Ну, вот и начинается твой первый экзамен, – думает он о себе. – Крепись, товарищ!»
Дорога строится. Отчетливо видны группы землекопов, телеги, тачки. Землекопы берут из расположенных вдоль полотна канав, так называемых резервов, и в тачках перевозят по катальным доскам к насыпи.
Тяжелая, однообразная работа. Сколько этой земельки нужно перевернуть, чтобы соорудить насыпь протяжением в несколько десятков километров. Тьму!
Макаров сбегает с холма. Еще издали он заметил, что резервы заложены неправильно.
Он почти бегом направляется к ближайшей бригаде. Его появление уже заметили все. Работа прекращается, рабочие постепенно сходятся к одному месту. Макаров видит перед собой рослого паренька с льняным снопиком волос на голове и ямочкой на подбородке. Паренек стоит, опершись на лопату. Рядом с ним – маленькая черноглазая девчушка в мужских ботинках, в красной короткой юбке, из-под которой видны ее голые ноги, на голове – косынка.
Навстречу Макарову с земляной насыпи медленно спускается приземистый пожилой землекоп. Он обут в лапти. На его взлохмаченной голове лежит блином старая, видавшая виды, промасленная кепка. У землекопа красные, подслеповатые, видимо пораженные трахомой, глаза.
– Здравствуйте, – нерешительно произносит Макаров, останавливаясь.
– Здравствуйте, если не шутите, – первой отвечает черноглазая девчушка, с удивлением рассматривая Макарова.
– Цыц, ты, – кричит на нее старик и не спеша снимает свою кепочку. – А закурить у вас не найдется? – щурит он свои хитровато поблескивающие глаза. – Уши совсем попухли.
– Найдется, – с готовностью отвечает Макаров и открывает коробку папирос, приобретенную в вагоне-ресторане.
К коробке протягиваются десятки черных, мозолистых рук. Она мгновенно пустеет.
– Закурили, – насмешливо тянет черноглазая. – Совести-то совсем нет.
– С куревом беда! – как бы оправдываясь, говорит старик.
– А вы, извините, кто будете?
Но его перебивает стоящий рядом землекоп в рваном узбекском халате, босой, но в шляпе.
– С куревом беда! – смеется он, оскаливая неровные зубы. – А с чем не беда? Жратвы нет. Кто что где достанет, тем и кормится. Спецовки не дают, вот и ходим, как артисты.
Девчушка фыркает.
– А ты чего, Маруська? – набрасывается он на нее. – Разве неправду говорю? К черту эту работу! Сегодня же на расчет подаю. Хватит!
– Хватит, – поддерживают его многие из рабочих, видимо члены его бригады. – Правильно Куркин говорит!
– Цыц, вы, – снова машет на них рукой старичок в кепочке. – Может, человек к этому делу и отношения никакого не имеет, Может, он просто прохожий.
Старик с любопытством разглядывает костюм Макарова, белую рубаху с крахмальным воротником, темно-зеленый галстук, фетровую шляпу. Сколько стипендий съела эта штуковина – и не счесть. Особенно хотелось приобрести шляпу – предмет давних вожделений: что за специалист без шляпы? А теперь вот чувствует – действительно, вырядился не по погоде! А шляпа и галстук вовсе не к месту.
– А вам, извините, не жарко? – ехидно хихикает в ладошку Маруся.
– Жарко, барышня, – виновато усмехается Макаров, отводя взгляд от ее сверкающих глаз. – А назначен я к вам сюда, товарищи, прорабом. Так что вместе работать будем.
Вокруг воцаряется тишина.
Маруся открывает рот, словно собираясь снова бросить какую-нибудь шутку, но высокий парень, стоящий рядом с ней, незаметно толкает ее локтем. Маруся прикусывает язычок.
– Вот что, – прерывая неловкое молчание, произносит Макаров. – Вы здесь, ребята, с резервами больно нахомутали. Давайте-ка для начала разбивочку сделаем…
Он обращается к старику…
– А колышки, визирки у вас найдутся?
– Имеются, – поспешно отвечает тот. – Я бригадиром здесь. Фамилия моя Ченцов. Из мордвы, значит.
Макаров снимает ручные часы, прячет их в карман пиджака, сбрасывает пиджак, шляпу и аккуратно складывает на бровку полотна.
Рабочие не спеша расходятся по своим местам. Макаров замечает – их совсем мало. Для такой стройки – горстка.
«Вербовать нужно, – думает он, принимаясь за разбивку. – Иначе тут пять лет припухать будешь».
У Макарова просто чешутся руки, работы просят. Он проворно по визиркам, с помощью Ченцова, выставляет колышки, натягивает шнур, отбивает линию кюветов.
Схватив лопату и поплевав на руки, начинает отбрасывать податливый грунт. Торопливо зачищает откос. Ясно вырисовывается профиль кювета.
Макарову жарко. Со лба катятся крупные капли пота. Но он так увлекся работай, что ничего не замечает. Не замечает он и того, что рабочие снова бросили работу и с удивлением следят за ним.
– Вот бы в нашу бригаду этого работягу, – давясь от смеха, шепчет Маруся своему высокому напарнику. – Правда, Сережа?
Но паренек опять толкает ее локтем.
Макаров, наконец-то, замечает, что привлек к себе всеобщее внимание. Он с трудом выпрямляется и оглядывается вокруг.
«Что же это я, – думает он, мучительно краснея, – это, ведь и правда, не моя работа».
– А где же ваше начальство? – обращается он к Ченцову. – Десятники где?
Ему вдруг страшно захотелось курить. Он вертит в руке пустую коробку.
– А табачку у вас нет? – неуверенно спрашивает он.
Вокруг раздается дружный хохот.
– Отдай жену дяде, – сочувственно ворчит Ченцов. – Табачишко, конечно, есть, да дюже крепкий, едучий.
Он вытаскивает из кармана черный замасленный кисет и протягивает его Макарову.
– А начальство наше на поминках.
– На каких таких поминках? – удивляется Макаров, свертывая козью ножку под любопытными взглядами столпившихся вокруг рабочих.
– Помбух, значит, помер, – сообщает парень в длинной навыпуск полотняной рубахе и рваных штанах. – Водки перелопавши…
Ченцов бросает на него укоризненный взгляд.
– Зачем человека зря хаять? Не положено. Пришло время, и помер, все под этим ходим.
Макаров отдает лопату, торопливо одевается.
– Смотри, Ченцов, – оборачивается он к бригадиру. – Разбивочки придерживайся. А я в контору пойду – помбуха хоронить.
Накинув на руку пиджак, Макаров направляется к селению.
И тотчас же позади него зазвенел чистый, хрустальный голос, выводя незамысловатую частушку:
– Ах, ты веточка елова,
Веточка зеленая.
Я в прораба молодого
До смерти влюбленная.
«Кто же это?» – краснея, оглядывается Макаров. Маруся! Вот чертовка! Он взбегает на песчаный бугор и еще раз окидывает глазом стройку. «Задержался, я здесь, – думает он. – Интересно, который час?» Макаров роется в одном кармане, в другом. Но все напрасно. Часы его исчезли…
ШАРАШКИНА КОНТОРА
…Низкое глинобитное строение. На перекосившихся источенных дверях выведено углем «Дорстрой».
Макаров перешагивает через порог и испуганно отшатывается, Прямо перед ним на грязном глиняном полу стоит грубо сколоченный гроб. В гробу лежит человек с реденькой бородкой, добрым, пухлым лицом.
В комнате полумрак. Приглядевшись, Макаров замечает Наталью и Николая. Возле дверей, прислонившись, к стенке, сидит на корточках старик-туркмен в большой бараньей шапке и халате.
– Сторож, – кивает на него Николай. – Ну и обстановочка!..
Наталья встает и, прижимая к груди руки, подходит к Макарову.
– Что же делать?
– Нужно приготовить все к погребению, – стараясь не глядеть на покойника, говорит Макаров. – Ты, может быть, знаешь, как все это делается?
– Знаю, – опускает глаза Наталья. – Я сделаю…
– А старик вам поможет.
Он положил руку на плечо сидящего на корточках сторожа.
– Нужно отрыть могилу. Понятно?
Старик медленно встает.
– Душтым[2]2
Понятно (туркменск.).
[Закрыть], – отвечает он. – Меня зовут Аман Дурдыев.
– Ну, вот и хорошо, Дурдыев, – обрадовался Макаров. – Немедленно похоронить помбуха. – Он оборачивается к Николаю. – А что десятники?
Тот, отвернувшись, машет рукой.
– Аллилуя поют. Вот уж действительно шарашкина контора!
Макаров выходит из конторы и направляется к стоящему невдалеке такому же невзрачному глиняному зданию. Еще издали до него доносится гнусавое, протяжное пение.
– Аллилуя, аллилуя! Господу помолимся!
Он с силой дергает дверь и входит. В накуренной комнате за деревянным, неотесанным столом сидят трое. Посреди стола несколько бутылок водки, чурек, брынза, лук, куски холодной баранины.
Пение сразу же обрывается.
– Здравствуйте! – Макаров присматривается: кто же из них Федоров?
– Здравия желаю, – отвечает за всех высокий, русоволосый, со светлыми глазами и кирпичного цвета лицом мужчина, сидящий на красном месте. Он, видимо, был недоволен неожиданным вторжением Макарова.
– Мне нужен прораб Федоров, – сухо произносит Макаров.
– Я за него, – поднимается русоволосый. Рубашка его расстегнута, в вырезе видна татуировка – синяя русалка с огромной грудью…
– Старший десятник Родионов, – представляется он и протягивает большую жилистую руку. – Федоров уехал в банк, за деньгами. С кем имею честь?
– Техник Макаров. Приехал принимать дорогу.
Лица всех вытягиваются. Родионов изумленно переглядывается со своими товарищами.
– Ну, что ж, – говорит он после минутного колебания. – Знакомьтесь.
Из-за стола неловко поднимаются остальные и поочередно представляются.
– Назаров, Сидор Иванович.
Сидор Иванович изрядно наклюкался. У него седые, коротко подстриженные волосы, лицо в глубоких морщинах и такой алый нос, что кажется – подуй на него посильней, и он сразу вспыхнет горячим пламенем.
Вслед за ним к Макарову подходит молодой парнишка с лихим чубом в красной футбольной майке.
– Симка, – внушительно произносит он.
Все несколько смущены и встревожены происходящим.
– Прошу садиться, – придвигает Родионов пустой деревянный ящик. – Поминаем товарища. Боевого помбуха Емельянова.
– Сейчас не время, – отклоняет приглашение Макаров. – Прошу всех на дорогу. И давайте сразу же договоримся: в рабочее время ни проводов, ни поминок не устраивать.
– Нужно же соблюдать обычай, – изумленно смотрит на Макарова Назаров. – Как же это так?
– По обычаю это делается после похорон, – сухо парирует Макаров. – Да это вы и сами великолепно знаете. – Он направляется к двери. – Прошу за мной!
Родионов широко раскрытыми глазами, как будто не понимая происходящего, смотрит на Макарова. Глаза его темнеют, лицо становится совсем бурым. Но он сдерживает себя, машет рукой и бросает:
– Пошли, братва!
Пошатываясь и спотыкаясь, они выходят и бредут вслед за Макаровым по направлению к дороге.
– Молодо, зелено, – ворчит Назаров и вдруг запевает: «Вот приедет барин, барин нас рассудит!»
– Шагай, старый верблюд, – злобно рычит на него Родионов. – Распелся в рабочее время!
…Вечером, когда Макаров вернулся в контору, он был приятно поражен. Окна были вымыты, стены побелены, стол выскоблен и накрыт чистой газетой, пол подметен и побрызган.
– Это все Наталья, – кивает в угол Николай, склонившийся у стола над проектом. – Дорожка! Тридцать два километра по такиру и пятнадцать в горах. Серпантины. Зубы обломаешь. Три миллиона рублей. Ты представляешь себе, Виктор?
Макаров вытирает потный лоб.
– Вот мне эти тридцать два километра по такиру и не нравятся, – устало произносит он.
– Почему? – удивляется Назаров. – Идеальная прямая.
Макаров некоторое время молчит.
– Я здесь другом одним обзавелся, – медленно произносит он. – Мамедом звать. Чудесный человек. Я уж его к нам на работу пригласил – он эту местность здорово знает. Так вот он говорит, что по этому такиру весной ни пройти ни проехать.
– А как же изыскатели? – снова удивляется Николай. – Ведь они-то об этом тоже думали…
– Они думали, а нам строить, – криво усмехается Макаров. – Ну, да ладно. Будем как-то выпутываться.
Наталья меж тем возится за стареньким шкафом с папками, которым она отделила себе дальний угол в комнате. Слышно, как она что-то там приколачивает молоточком.
Наступают сумерки. В комнате темнеет. Из окна видно, как над горами сгущается фиолетовая темень, и они постепенно исчезают в ней.
– Нужно туда, в горы идти, – продолжает Макаров. – Там самый ответственный участок. А людей нет. Я вот думаю, Николай, придется тебе этим делом заняться.
– Каким делом? – изумленно поднимает брови тот.
– Вербовкой, – как бы не замечает его удивления Макаров. – Все это сейчас крайне важно – и кадры, и снабжение. А то ведь здесь даже паршивой столовки не открыли. Позор!
– Ты что же, думаешь меня в снабженца, в интенданта превратить? – голос Николая дрожит. Лицо его побледнело. Он комкает лежащие перед ним листы проекта и медленно встает.
Макаров тоже поднимается.
– Знаешь что, Николай? – с трудом произносит он. – Нам нужно с самого начала…
За шкафом кто-то вскрикивает. Это Наталья. Видно, промахнулась и угодила по пальцу. Там разливается какое-то сияние. Наталья тут же выходит из своего угла и направляется к ним, держа в руках большую керосиновую лампу со стеклом.
– Чудо! – восклицает Макаров, забыв обо всем. – Я же весь день думал об этой проклятой лампе. И как ты догадалась?
Наталья краснеет.
– Ты еще про эту лампу в Ашхабаде нам все уши прожужжал, – тихо произносит она. – Все вы, мужчины, такие бесхозяйственные.
Девушка поправляет газету, сползшую со стола, опускается на табуретку. Часто моргает – это ее давняя привычка, от которой она никак не может избавиться.
– А может быть, я этим делом займусь? – ни к кому не обращаясь спрашивает она. – А?
– Каким делом? – не понимает Макаров.
– Да вот вербовкой, снабжением. Это же, действительно, очень нужно.
Николай опускает глаза.
– Да ты что? – глухо произносит он. – Мы уже обо всем договорились.
Лампа горит ровным и ярким светом. Вокруг вместе с ее сиянием разливается теплота, уют.
– Ты бы отдохнул немного, – участливо говорит Наталья Макарову. – Набегался сегодня. Пойдем.
Макаров послушно встает и идет вслед за Натальей в отгороженный ею угол. Здесь уже стоит топчан, застеленный чистой простыней и одеялом.
– Как же я?.. – смущенно останавливается Макаров.
– Ничего, ничего, – торопливо успокаивает его Наталья. – Так вот и ложись.
Она поворачивается и уходит. Макаров, после недолгого колебания, снимает пиджак и ложится, свесив ноги. И тотчас же виденья обступают его. Он уже не понимает, что это: сон или воспоминания. Он снова – в который раз! – прощается с Юлией.
Вот она идет по тихой аллее Корпусного сада, и он чувствует, как сладкая боль овладевает его сердцем.
– Здравствуй, Юлия, – бросается он навстречу. – Здравствуй, моя хорошая.
Он берет ее об руку, и они идут уже вдвоем. От нее исходит чарующее тепло. Оно словно обволакивает его всего благоухающим облаком. Вот так бы шел и шел, – тысячи дней, тысячи верст!
Когда началась эта любовь? Он не помнит. Будет ли ей конец? Он не знает. Все время стоит она перед его глазами – маленькая, изящная, с черными, как смоль, волосами и молочно-белым, словно выточенным из слоновой кости, лицом.
Что-то не клеилась у Макарова эта любовь.
Юлия Туманова, молодая, способная певица, часто встречалась с ним на вечеринках и много танцевала, поглядывая искрящимися глазами из-под длинных шелковистых ресниц.
На них всегда обращали внимание. Многие говорили: «Вот это пара!» Но мать Юлии – высокая, чопорная дама в пенсне – не придерживалась этого мнения. Она просто не обращала внимания на Виктора, не придавала никакого значения их частым встречам.
И вдруг стряслось неслыханное: Макаров неожиданно, в ее присутствии, сделал предложение Юлии.
– Я очень люблю тебя, – сказал он бледнея. – Зачем нам мучиться? Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Я уже вполне взрослый и могу сам зарабатывать на жизнь. Мы будем хорошо жить. Обещаю тебе это. А то, что мы молоды, так это ведь хорошо. Почему все считают, что нужно жениться как можно позже, когда давно уже истрачены все лучшие чувства? Вот здесь, передо мной, ты и твоя мать. Говорите мне все, что вы думаете, но только правду.
Мать Юлии, все это время протиравшая пенсне, медленно и величаво встала.
– Я считаю этот разговор смешной, но неуместной шуткой, – проговорила она холодно.
– Шуткой? – вскричал Макаров, еще более бледнея.
– Да, шуткой. И вам, юноша, я советую больше не являться в наш дом, вы превратно истолковали наше гостеприимство.
В комнате наступила тишина. Слышно было только, как тикали часы: тик-так, тик-так.
– А ты, Юлия?
Юлия закрыла лицо руками и выбежала в соседнюю комнату…
Уже перед самым отъездом Макаров вновь после долгой разлуки встретился с Юлией. Была тихая зимняя лунная ночь. Он долго бродил по опустевшим улицам Полтавы, встречаясь и прощаясь с памятными уголками. Было очень тихо. Только изредка пробегал, поскрипывая валенками, запоздалый прохожий да проносились извозчичьи сани.
Тополя стояли вдоль улиц, окутанные волшебными кружевами, отбрасывая на снег длинные голубые тени. Макаров шел, опустив голову, глубоко задумавшись. Очнулся он словно от внезапного толчка.
Оглядевшись, понял, что пришел к дому Юлии.
Особнячок стоял озаренный луной, посверкивая иголками инея, будто и на него была накинута та же волшебная кружевная сеть. Щемящая боль сжала сердце Виктора. Чувство утраты чего-то неимоверно большого было настолько сильно, что он сжал зубы, чтобы не застонать.
Долго он стоял, вглядываясь в темные окна, силясь сквозь них разглядеть нежные черты лица Юлии, ее немного бледные губы и влажные блестящие глаза. Она мечтала стать большой актрисой, и он часто в шутку называл ее «царицей сцены».
– Прощай, царица! – прошептал он и вздрогнул.
Бесшумно открылась калитка, и на улицу, закутанная в теплый платок, выбежала Юлия. Торопливо оглядевшись, она подбежала к Виктору.
– Зачем ты здесь? – спросила она, увлекая его в тень, отбрасываемую тополем.
– Проститься с тобой пришел, – не помня себя от счастья, отвечал Виктор. – Я завтра уезжаю в Среднюю Азию. Надолго, Юлия. Ты слышишь меня?
Он привлек ее к себе. Его руки ощущали ее гибкое тело, упругие груди касались его груди, на своем лице он чувствовал ее теплое дыхание.
– Поедем вместе, слышишь? – бормотал он, как в бреду, целуя ее вздрагивающие губы, ее глаза, осязая губами ее пушистые ресницы.
Она выскользнула из его объятий.
– Нельзя, Виктор, – сказала она, словно смиряя его порыв. – Меня ждет сцена. Неужели ты не понимаешь этого? Прощай, Виктор!
Она повернулась и ушла, словно растаяла в лунном серебристом потоке…
Что это, сон или воспоминание?
А вот снова идет она, тоненькая, изящная, кокетливо приподняв свою гордую головку в тяжелом венчике кос.
Но это уже не тихая полтавская улица. Она идет узкой тропинкой, окаймленной камышом, и камыш качает своими метелками, словно приветствуя ее. Она здесь! Она приехала к нему!
– Юлия! – кричит он и бросается к ней навстречу.
Камыш смыкает перед ним свои упругие стебли. Виктор яростно продирается сквозь заросли, но они становятся все гуще и гуще. И вот между ним и ею поднимаются горы, высокие и неприступные. Срывая ногти, он скользит по каменным уступам, он почти настигает ее, но стремительная горная река возникает на его пути. С грохотом скачет она по уступам, увлекая за собой огромные валуны. Они падают прямо на него. Он поднимает руки и вскрикивает.
– Вставай, – тормошит его Наталья. – Вставай, там рабочие пришли. Требуют расчета. Ты слышишь?
Макаров слышит. Там в конторе, за шкафом, стоит невероятный шум. Слышны крики и ругань.
Он торопливо надевает пиджак, приглаживает рукой волосы, и выходит из своего укрытия.
Яркий свет лампы на мгновенье ослепляет его. Он щурит глаза, силясь разглядеть происходящее. Перед ним толпа рабочих. Впереди стоит землекоп в рваном узбекском халате и черной потрепанной шляпе.
«Куркин», – вспоминает Макаров его фамилию.
В толпе, заполнившей небольшое помещение, он замечает высокого парня с льняными волосами и ямочкой на подбородке, рядом с ним – Марусю, прячущую свои угольные глаза, и многих других рабочих.
Землекопы заполнили все помещение, они дымят цигарками, щелкают семечки. От Куркина сильно попахивает вином.
– За расчетом пришли, – вызывающе глядя на Макарова, произносит он. – Давай расчет, хозяин!
– Что это вам так загорелось? – удивляется Макаров, все еще не пришедший в себя. – Что за спешка?
Рабочие дружно, как по команде, что-то злобно выкрикивают.
– Давай расчет! – кричат они, наступая на Макарова. – Деньги на бочку!
– Откуда же у меня деньги? – пробует их уговорить Макаров. – Я ведь еще и дороги-то не принял. Требуйте у Федорова.
При упоминании фамилии Федорова все загалдели еще громче.
– У твоего Федорова получишь, – кричит Куркин, сверля Макарова злобными глазами. – Он, может, с нашими деньгами смылся уже.
– С утра уехал, до сих пор нет. Все вы одна шайка-лейка.
– А ты назвался прорабом, так и рассчитывай нас.
– У нас поезд ночью идет, – кричит кто-то, широко раскрывая рот. – На другую стройку едем.
Все шумят, перебивая друг друга.
– На твоей дороге свет клином не сошелся!
– Поедем на Турксиб, – это не то, что твоя дорога паршивая!
– Там рубли подлиннее будут…
– Постойте, – поднимает руку Макаров, стараясь успокоить рабочих. – Скоро явится Федоров. Я получу у него деньги и всех рассчитаю.
Воспользовавшись наступившей тишиной, он продолжает:
– А что касается Турксиба… Не всем же на Турксибе работать. Здесь тоже большое дело начинается. Пятилетка – это ведь для всей страны.
– Ты брось нам зубы заговаривать, – кричит в ответ Куркин. – Нечего нас за Советскую власть агитировать. Мы люди вольные. Где хотим, там и работаем. Давай расчет, и точка!
Их попросту опьяняет беспомощность Макарова, возможность безнаказанно покуражиться. Они наступают все яростней и злей.
– Гони монету! Расчет!
К Макарову тянутся руки, хватают его за галстук.
– Назад! – кричит побледневший Николай. – Вы что, с ума сошли?
– Я прошу не сорить и не курить, – дуть не плача, просит Наталья. – Полдня провозилась.
Она выходит из своего укрытия в белом стареньком платьице, какая-то особенно домашняя, в шлепанцах на босу ногу, с веником в руках. Часто моргает, между ресницами чуть-чуть поблескивают слезы. В комнате воцаряется тишина. Парнишка в белой рубахе и лаптях, стоявший впереди, смотрит на нее, разинув рот. В руках его зеленый галстук Макарова. Парень вынимает изо рта цигарку и старательно плюет на нее.
