Текст книги "Генерал Багратион. Жизнь и война"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 62 страниц)

Беспокойство от возможного мира с Наполеоном испытывали и другие офицеры. Капитан Семеновского полка П. С. Пущин записал в дневнике 2 сентября, уже после оставления Москвы: «Сообщение о вступлении французов в Москву возбудило всеобщее негодование и такой ропот между нами, что многие офицеры заявили, что если будет заключен мир, то они перейдут на службу в Испанию». Как и многие другие, опасался заключения мира и Багратион. 22 августа он вызвал Давыдова к себе и сказал: «Светлейший согласился послать для пробы одну партию в тыл французской армии, но, полагая предприятие это неверным, определяет на него только 50 гусар и 150 казаков; он хочет, чтоб ты сам взялся за это». После этого Багратион дал Давыдову свою карту и сел писать инструкцию, в которой были такие слова: «Предписываю вам употреблять все меры, беспокоить неприятеля со стороны нашего левого фланга и стараться забирать их фуражиров не с фланга его, а в средине и в тылу, расстраивать обозы, парки, ломать переправы и отнимать все способы; словом сказать, я уверен, что, сделав вам такую важную доверенность, вы потчитесь доказать вашу расторопность и усердие и тем оправдаете мой выбор, в протчем, как и на словах я вам делал мои приказания, вам должно только меня обо всем рапортовать, а более никого; рапорты же ваши присылать ко мне тогда, когда будете удобной иметь случай, о движениях ваших никому не должно ведать, и старайтесь иметь их в самой непроницаемой тайности. Что ж касается до продовольствия команды вашей, вы должны иметь сами об ней попечение. Генерал от инфантерии кн. Багратион. 22-го августа 1812 года, на позиции»48.

Как село называется: Бродино или Бурдино? Тем временем объединенная русская армия, отойдя от Колоцкого монастыря на 12 верст, 22 августа остановилась у села Бородина. В журнале военных действий было записано: «22 (августа). Вступила армия в лагерь при Бородине. По осмотре главнокомандующим позиции повелено было немедленно приступить к укреплению оной»411. А. И. Михайловский-Данилевский, бывший при Кутузове в тот день, вспоминал, как накануне, 21 августа, главнокомандующий, «завидя невдалеке село, послал меня спросить, как оно называется, я привез ему в ответ, что это село именуется Бородиным. Мог ли я догадаться тогда, что в сию минуту я произносил бессмертное в истории имя»50. Впрочем, даже в первые дни после сражения это название писали «нетвердо». Так, в рапорте Кутузова об оставлении Москвы говорилось: «…должен я был оставить позицию при Бродине»51. В этом смысле Лев Толстой в своем бессмертном романе проявил глубокое чувство историзма: «Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди? – Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу. – Бородино, – поправляя, отвечал другой».

«Неприятель ломил всеми силами»

В этот день и на следующий, 23 августа, Коновницын вел упорные бои за деревни Твердики и Гридино в окрестностях Колоцкого монастыря. Повторялось то же, что и раньше. «В продолжение 10 часов сражения, – сообщал Коновницын главнокомандующему 2-й армией Багратиону, – мы уступили неприятелю не более 9 верст, останавливаясь на пяти позициях… Неприятель в самых больших силах стоит от меня в двух верстах»52.

Шум этого боя был явственно слышен в расположившихся лагерем у Бородина войсках основной армии. Арьергард Коновницына уже был не в состоянии сдерживать неприятеля на дистанции хотя бы в несколько верст от основных сил армии.

Денис Давыдов, получив инструкцию Багратиона, отправился как раз к Колоцкому монастырю и видел, что там творилось: «Проехав несколько верст за монастырь, мне открылась долина битвы, неприятель ломил всеми силами, гул орудий был беспрерывен, дым их мешался с дымом пожаров, и вся окрестность была как в тумане». Как вспоминал участвовавший в арьергардных боях А. Н. Муравьев, «в ночь на 23 августа арьергард наш отошел в ночь к Колоцкому монастырю. Поутру рано открылось нам великолепное зрелище всей огромной французской армии, построенной в боевой порядок и спускающейся против нас по покатости горы перед монастырем. Но это необыкновенное зрелище скоро обратилось для нас в смертоносную битву. Усиленный неприятельский авангард наступал на нас стремительно, а мы, шаг за шагом, с большим уроном, уступая свою местность, принуждены были постепенно и в порядке отступать и, находясь беспрестанно в огне, должны были к вечеру соединиться и войти в состав главной армии, уже построенной в боевой порядок на новом месте, при с. Бородино»53. Действительно, и из других источников известно, что давление Наполеона настолько усилилось, что Коновницын 23–24 августа, несмотря на мужественное сопротивление, оказался фактически прижат к собственной армии, его полки слились с полками, уже сутки стоявшими в боевом порядке. То же произошло с фланговыми отрядами арьергарда. Днем 24 августа отряд Крейца, шедший от Коновницына слева, был окружен противником у деревни Глазово и с величайшим трудом вырвался из окружения. Спасаясь от неприятеля, он «вывалился» прямо на Бородинское поле, перед стоявшей на позициях русской армией и соединился с нею.

Наконец-таки Наполеон навязал русским генералам желанную для него битву. Близость этого момента он почувствовал еще в Гжатске, когда объявил приказ, в котором были такие слова: «Ваши желания исполняются, мы приближаемся к сражению, вы пожнете новые лавры… Готовьтесь!» Тогда он достаточно точно определил дату генерального сражения – 7 сентября по новому стилю54. Бородинское поле стало тем краем, отступление за который под прикрытием арьергарда по прежним, принятым в военном деле диспозициям было уже невозможно. Сражение стало неотвратимым…

Глава двадцать первая
Накануне битвы

Ахиллесова пята у него слева

Бои, которые вел Коновницын на подступах к Колоцкому монастырю, а потом наступившее на некоторое время затишье дали русским небольшую передышку. Она позволила командованию спокойно «ввести армию в позицию» на Бородинском поле. Позицию эту заранее присмотрел Толь. 22 августа она была осмотрена Кутузовым и в целом одобрена им.

О пользе выбора позиции. «Сейчас, – писал Барклай Багратиону 14 августа, – возвратился из Вязьмы полковник Толь и генерал-лейтенант Труссон, которые доносят, что отсель до Вязьмы и близ оного города нигде нет позиции, в которой можно было бы дать сражение, и все места лесисты, и горы покрыты кустами»1…

Выбор так называемой «позиции», то есть местности, в которой предполагалось дать неприятелю генеральное сражение и тем самым решить исход кампании и, возможно, войны, был одной из самых острых проблем русской армии. Мало найти подходящее большое поле для столкновения с войском врага. Следовало подобрать для себя позицию, дающую изначшьно ряд выгод и преимуществ, прежде всего – надежно защищенные фланги. Заняв позицию, надлежало, с одной стороны, так подготовить ее (с помощью укреплений), чтобы затруднить противнику наступательное движение, а с другой – оставить нашим войскам возможность атаковать неприятеля. Кроме того, необходимо было предусмотреть удобные пути для отхода в случае поражения. Словом, в некотором смысле русская армия все время отступала от границы в поисках удобной позиции для генерального сражения с Наполеоном и никак не могла ее найти, пока не дошла до Бородинского поля.

Многие полководцы, нетрусливые и весьма опытные, не любили генеральных сражений, которые могли в один час изменить судьбу армии, трона, родины. Так, Петр Великий, решаясь в 1709 году на генеральное сражение со шведами под Полтавой, отдавал себе отчет в том, что победу в сражении может определить случай, что генеральное сражение – это игра. Как писал царь, «сия игра в Божьих руках и кто ведает, кому счастье будет». Он хорошо знал, сколько таких «игр» закончились бедой. Взять, к примеру, битву на Косовом поле в 1525 году. Потерпев поражение от турок в этом генеральном сражении, балканские славяне почти на полтысячи лет попали под османский гнет. А это, в свою очередь, сказалось на всей последующей истории Балканских стран, на менталитете и образе жизни балканских народов. И до сих пор название Косово не сходит с полос газет – нынешняя ситуация там была определена почти пятьсот лет назад поражением славян на Косовом поле. Но что делать! Бывает так, что генерального сражения уже никак нельзя избежать… Наполеон, кажется, об этом особенно не задумывался – его устраивала любая позиция, которую занял неприятель, лишь бы русские наконец остановились и тем самым дали ему возможность их разгромить.

Выбор позиции для генерального сражения осуществляла генерал-квартирмейстерская служба русских армий. Как писал И. П. Липранди, выбор позиции, начиная от Смоленска и до Москвы, происходил следующим образом: «генерал-квартирмейстеры, а иногда и полковник Габбе, взяв с собой из находящихся при Главной квартире офицеров, сколько почитали нужным, отправлялись на это поручение. Встретив местность, которая казалась благополучною, оставляли одного или двух офицеров для обозрения ее в подробностях и легкой, на глазомер (не сходя с лошади), съемки и с прочими отправлялись иногда далее. Найдя еще позицию, ее обозревали, делали также съемку и возвращались в Главную квартиру. Тут отдавали отчет об одной или двух найденных позициях, тогда отправлялись или Толь, или Вистицкий (если позиция не ими избрана) и, наконец, Беннигсен» как начальник Главного штаба при Кутузове2. До назначения Кутузова позицию осматривали главнокомандующие 1-й и 2-й армий вместе со своими начальниками штабов и генерал-квартирмейстерами. На деле главным квартирмейстером русских армий был инициативный, опытный полковник Главного штаба Карл Федорович Толь. Он, будучи генерал-квартирмейстером 1-й армии, превосходил энергий и знаниями своего коллегу по 2-й армии М. С. Вистицкого, человека инертного и не имевшего доброй репутации еще со времен похода Суворова в Италию и Швейцарию.

Как писал помощник полковника Толя А. А. Щербинин, выбор позиции был делом чрезвычайно трудным. «Во время… рекогносцировки Толь заметил однажды окружавшим его офицерам, что исправный квартирмейстерский офицер должен ежедневно сделать сто верст верхом. Он выполнял это на самом деле. Между тремя его лошадьми был немилосердный иноходец, очень маленький, длиннохвостый, светло-серой масти, за которым поспевать нам было очень трудно»3. Щербинин сообщает, что на всем протяжении от Смоленска до Царево-Займища Толю с большим трудом удалось отыскать всего четыре позиции, но все они были одна за другой забракованы командованием.

Тут невольно возникает вопрос: почему же позиции не были выбраны раньше? Почему поиск позиции оказался таким многотрудным? Ведь задолго до войны было очевидно, что существуют две вероятные цели движения войск Наполеона после вторжения в пределы Российской империи: Москва и Петербург. Когда читаешь в письме Барклая от 20 июля, что, «прибыв сейчас в Смоленск, я узнал от генерал-квартирмейстера, посланного вперед для обозрения окрестностей сего города, что вовсе нет на правом берегу Днепра позиции», трудно удержаться от вопроса: а почему нельзя было заранее проделать работу даже более легкую, чем создание Дрисского лагеря: за много месяцев до предполагаемого столкновения с противником разослать по основным направлениям возможного отступления квартирмейстерские команды, чтобы подобрать места для позиций и даже – если будет время – подготовить, усилить их, а не делать это буквально в ночь подхода неприятеля, как это было под Бородиным, у Шевардина? Ведь позиция под Гейльсбергом в 1807 году, как помнит читатель, была подготовлена Беннигсеном заранее, как и Дрисский лагерь…

Все наши рассуждения не нарушают принципа историзма – военные времен Наполеоновских войн были достаточно опытны и значение позиций для сражений прекрасно понимали. Дело, наверное, заключалось, во-первых, в плохой организации работы Главного штаба, а во-вторых, в господстве высших стратегических соображений, предполагавших, что, как и раньше, военные действия будут вестись только за границей. Впрочем, о территории противника тоже знали мало.

Но, возвращаясь к России, скажем, что даже если подобрать позиции заранее по каким-то неведомым причинам оказалось невозможно, то все же неясно, почему в войсках не было хороших карт. Н. Д. Дурново, работавший в Главном штабе, постоянно жалуется в своем дневнике (лето 1812 года) на то, что, не поднимая головы, «корпит над картой Смоленской губернии», столь нужной штабу4. 26 июня, уже во время отступления со штабом 1-й армии, Хитрово писал в своем дневнике: «Мы трудились как каторжные над картой России. Во всех корпусах не хватало карт местностей, по которым они проходили. Вместо того, чтобы изготавливать в Петербурге карты Азии и Африки, нужно было подумать о карте Русской Польши. Хорошая мысль всегда приходит с опозданием»5. Если такая простая, очевидная мысль, хотя и с опозданием, пришла в голову 18-летнему прапорщику, то почему она не пришла раньше в голову тем, кто непосредственно занимался квартирмейстерским делом в России, – управляющему квартирмейстерской частью императорской Военно-походной канцелярии князю П. М. Волконскому, генерал-квартирмейстерам всех четырех русских армий, другим военным чиновникам, включая военного министра? Разве карты пограничных и вообще западных губерний не должны быть готовы за несколько лет до вторжения неприятеля и розданы по корпусам

Вообще, думать о будущем, готовиться к нему – не в наших правилах. Вспоминается история заместителя шефа жандармов Л. В. Дубельта, который в 1847 году – задолго до Крымской войны! – внес в свой дневник такую запись: «Английский флот стал заводить винтовые корабли. Мне пришло в голову, что ежели их флот будет двигаться парами, а наш останется под парусами, то при первой войне наш флот тю-тю! Игрушки под Кронштадтом и пальба из пищалей не помогут… Эту мысль я откровенно передал моему начальнику (А. Ф. Орлову, шефу жандармов и ближайшему сподвижнику Николая I. – Е. А.) и сказал мое мнение, что здравый смысл требует, ежели иностранные державы превращают свою морскую силу в паровую, то и нам должно делать то же и стараться, чтобы наш флот был так же подвижен, как и их. На это мне сказали: “Ты, со своим здравым смыслом, настоящий дурак!” Вот тебе и на!» Результат Крымской войны и судьба русского парусного флота известны.

Но все же отдадим должное императору Александру I, который, хотя и с опозданием, но осознал необходимость подготовки к долгой обороне. Полковник А. Ф. Мишо вспоминал, что после оставления Дрисского лагеря Александр отправил его вместе с генерал-адъютантом Чернышевым «для избрания позиций, имеющих целью прикрытие Москвы укрепленными лагерями с сильными профилями и могущими в то же время служить складочными пунктами для военных припасов, артимерии, а также средоточием рекрут, которые, защищая их в случае надобности, могли бы в то же время найти в них центры для обучения и укрепления позиции на случай сражения. В то же время государю угодно было заявить мне, что в случае недостаточности времени для возведения этих укреплений для защиты Москвы он отправит меня на Волгу и даже далее… Прибыв в Москву и полагая, что ввиду успехов неприятеля не хватит уже времени для окончания предположенных укреплений, на устройство которых потребовалось бы от четырех до пяти месяцев, Его величество приказал мне отправиться на Волгу для устройства укрепленных лагерей в защиту Нижнего и Казани, где находились значительный арсенал и помещение для 100 тысяч рекрут, формировавшихся под начальством генерал-лейтенанта графа Толстого»6.

Что же представляла собой выбранная с таким трудом позиция? Бородинское поле тянулось на пять верст от деревни Утица слева до деревни Маслово на правом фланге. Вообще же место это было открытое, с давным-давно выведенными лесами, довольно густо населенное. На всем этом пространстве, как утверждают справочники, располагались четыре помещичьих села и 19 деревень, вдоль проселочных дорог тянулись засеянные поля. В тринадцати селах и деревнях стояли помещичьи усадьбы с постройками и садами.

С точки зрения тогдашней военной науки, позиция на Бородинском поле была посредственной, учитывая, что русская армия намеревалась вести оборонительное сражение с превосходящими силами противника. Правая часть позиции была сильна благодаря природным условиям – холмам, а главное, крутому берегу реки Колочи, выполнявшей роль рва перед расположением русской армии. Обойти правый фланг было невозможно из-за текущей там реки Москвы и густого леса, тем более что все лесные дороги инженерные части заранее завалили непроходимыми засеками. За 22–25 августа естественные препятствия были усилены земляными укреплениями. Ключевым пунктом позиции правого фланга было село Бородино, стоявшее на Новой Смоленской дороге, по которой можно было при необходимости начать организованное отступление к Москве, что потом и произошло. Для усиления обороны Бородина здесь было построено укрепление с восемью орудиями. Но в неприступности правого фланга была своя слабость – перейти в контрнаступление с этой стороны было трудно.

Правое крыло обороны и центр позиции на укрепленной возвышенности (Курганная батарея) заняла 1-я армия под командой Барклая. Багратиону с его 2-й армией достался левый фланг, который, по общему мнению, был признан ахиллесовой пятой русской позиции. В отличие от правого фланга позиция слева была весьма уязвима в том смысле, что неприятелю ее было легче атаковать и прорвать, но зато, как писал Левенштерн, «левый фланг… имел то преимущество, что он был в одно и то же время наступательным и оборонительным, тогда как правое крыло не имело этого преимущества»7. Позиция левого фланга требовала значительного укрепления. «Позиция, в которой я остановился при деревне Бородине в 12-ти верстах вперед Можайска, одна из наилучших, которую только на плоских местах найти можно, – писал Кутузов императору 23 августа. – Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить искусством» (имеется в виду инженерное искусство)8. Земляные укрепления строили быстро, день и ночь, но времени, чтобы их закончить – или, как говорили военные, «вывести в правильный профиль», – не хватило. Ермолов писал: «Слабость левого крыла в сравнении с прочими частями позиции была ощутительна, укрепления же на нем ничтожны, и по краткости времени нельзя было успеть сделать их лучшими». Возводили земляные сооружения и в других местах позиции. Можно лишь условно считать, что были подготовлены к обороне Курганная батарея (батарея Раевского), Семеновские (Багратионовы) флеши и другие укрепления. Они не представляли собой, как полагалось по науке, высокие, опоясанные глубокими рвами земляные насыпи. На Бородинском поле укрепления были во многом условными – в сущности, низкие земляные валы, кое-где укрепленные фашинами, с неглубокими ровиками, причем на Шевардинском холме почва оказалась настолько твердой, что копать ее было трудно, и пришлось носить с полей пахотную землю и уже из нее насыпать валы. К тому же укрепления имели открытый доступ с тыла, почему в ходе сражения конница противника не раз успешно их штурмовала.

Причин слабости инженерного дела на Бородинском поле было две – недостаток времени и недостаток шанцевого инструмента – лопат, кирок, ломов и пр. И хотя от полков выделялись солдаты, возводили укрепления по большей части ополченцы – крестьяне, не имевшие опыта окопной работы. Лучше других была укреплена батарея Раевского, там был глубокий ров (во время боя он оказался доверху заполнен трупами), а вокруг выкопана цепь волчьих ям, прикрытых хворостом, – защита от наскоков кавалерии. Был тут построен и палисад из бревен от разобранных крестьянских изб9. Инженерные части поспешно возводили мосты и готовили переправы в тылу армии, что требовалось для последующей переброски войск с одного фланга на другой.

Двадцать второго августа Багратион был уже в лагере возле деревни Семеновское. Это была его последняя Главная квартира. Оттуда он написал последнее письмо Ростопчину. Поводом стало то, что ему в руки попала одна из афишек московского главнокомандующего: «…Больно, мой главнокомандующий, что не удостоил мне прислать, я бы дал при приказе в армию. А как сейчас получил партикулярно, то и дал всем читать, и все закричали и много и долго будут кричать: “Слава Богу, графу Ростопчину честь и слава!” И подлинно слава Богу, что вам вверили в такой хаос Москву. Если бы Гудку (имеется в виду фельдмаршал Гудович. – Е. А.), то чисто бы шнапс, как кн. Кирилла говорит».

О своей жизни Багратион писал вскользь, с неудовольствием и некой безнадежностью: «Я посылаю своего человека купить кое-что, мочи нет – ослабел, но надо уж добивать себя. Служил (в) Италии, Австрии, Пруссии, кажется, говорить смело о своем надо больше. Ей-богу, мой почтенный друг, я рад (служить), рвусь, мучаюсь, но не моя вина, руки связаны, как прежде, так и теперь». В последней фразе – оценка своего неудовлетворительного статуса генерала, так и не ставшего главнокомандующим всеми армиями. Поэтому о военной обстановке в письме сказано мельком, без интереса, с привычным недовольством действиями командования: «Неприятель вчера не преследовал, имел роздых, дабы силы свои притянуть, он думал – мы дадим баталию сегодня, но сейчас я получил рапорт от аванпостов, что начали показываться, по обыкновению у нас еще не решено: где и когда дать баталию? – все выбираем место и все хуже находим». В заключение Багратион писал: «Я так крепко уповаю на милость Бога, а ежели ему угодно, чтобы мы погибли, стало (быть) мы грешны и сожалеть уже не должно, а надо повиноваться, ибо власть его святая». И под конец – о земном: «Сын ваш премилый и здоров»10.

«Дело адское», или Ненужный Шевардинский бой

Крайним левым пунктом обороны был первоначально признан Шевардинский редут, построенный у одноименной деревни. Он представлял собой довольно сильную позицию, но Багратион, осмотрев его, пришел к выводу, что позиция у Шевардина опасна для занимающих ее войск – из-за того, что она была значительно выдвинута за общую линию обороны армии и при наступлении неприятеля войска, ее обороняющие, будут наверняка отрезаны от основных сил, обойдены по тянувшейся вдоль позиции Старой Смоленской дороге. Кутузов, осмотрев 23 августа позицию, поддержал Багратиона и приказал сместить левый фланг к защищенной оврагом деревне Семеновское и стоявшей на Старой Смоленской дороге деревне Утице. В Семеновском срочно начали строить укрепления (так называемые Семеновские флеши, шанцы) с сильной батареей в 24 пушки.

Но тут возникает вопрос – если было решено сместить левый фланг к Семеновскому и Утице, то почему начатые у Шевардина укрепления не бросили, а в течение 23 и 24 августа непрерывно достраивали да еще установили там 12 орудий? Зачем нужно было сражаться на заведомо проигрышной позиции, а потом, положив огромное количество солдат и офицеров, отойти к Семеновскому? А. И. Михайловский-Данилевский искал рациональное объяснение происшедшему в том, что «защита редута как отдельного укрепления была бы с нашей стороны без цели, если бы князь Кутузов не имел надобности выиграть несколько времени, проведя к окончанию инженерные работы, начатые на позиции»". Это мнение, в целом, закрепилось в литературе. Возможно, что оно опиралось на запись в дневнике начальника Главного штаба 2-й армии Э. Ф. Сен-При: «Главнокомандующий, чтобы воспрепятствовать приближению к ней (деревне Семеновское. – Е. А.), приказал укрепить деревню и возвести впереди несколько флешей. Занялись также укреплением высоты, которая находилась впереди деревни, возле деревни Шевардино, но только для того, чтобы наблюдать за движением неприятеля и поддержать отступление арьергарда. Надеялись, что этот арьергард может задержать неприятеля еще в течение всего 24-го числа и дать время окончить укрепление»12. Но известно, что 24 августа арьергард Коновницына не смог удержаться перед Бородинским полем, слился с армией, стоявшей на позиции, и в поддержке из Шевардинского укрепления уже не нуждался. Что же касается «наблюдения за движением неприятеля», то зачем было строить земляные укрепления, если, по справедливому замечанию Л. Н. Толстого, для этого «достаточно было казачьего разъезда»

Толь выдвигает другую версию целесообразности кровавой Шевардинской увертюры: «Главный предмет… при построении сего редута состоял в том, чтобы открыть настоящее направление неприятельских сил и, если возможно, главное намерение императора Наполеона». Версия также малоубедительная – для достижения этой цели – понять, куда назавтра двинется противник, – не нужно было класть в землю 5–6 тысяч солдат и офицеров. Между тем относительная слабость позиции слева была настолько очевидна, что направление возможного удара французов именно туда было для всех несомненно. А поэтому огромные жертвы на Шевардинском редуте были совершенно напрасны.

Следует прислушаться к мнению Барклая. В своем «Изображении военных действий 1-й армии в 1812 году» он писал, что после донесения Багратиона о непригодности Шевардина как крайне левого оборонительного пункта было «наконец решено, что в случае нападения неприятельского сей фланг отступит и станет между упомянутой высотой и деревней Семеновской. На сей предмет предписано было построение батарей и редутов. Я не постигал, почему сему движению надлежало исполниться по нападении неприятеля, а не заблаговременно. Вероятно потому, что генерал Беннигсен не желал себя опорочить, он выбрал позицию (у Шевардина. – Е. А.), и посему следовало пожертвовать 24-го (августа) от 6 до 7 тысяч храбрых воинов и 3 орудия»". Вероятно, Барклай, при всей его необъективности в отношении Беннигсена, прав – Шевардинский бой был ненужным для русской армии кровопролитием, той страшной ценой, которую армия заплатила ради поддержания репутации своего начальника штаба.

С объяснением Барклая перекликается трактовка этого эпизода Jl. Н. Толстым, который в романе «Война и мир» писал, что изначально «позиция была избрана по реке Колоче, пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так, что левый фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при слиянии рек Колочи и Войны». При этом Толстой прямо в романе дает схему, в которой показано, какими должны были быть, по соображению нашего командования, «предполагаемое расположение французов» и «предполагаемое расположение русских». Это и есть идея Беннигсена, о которой говорил Барклай. И «ежели бы, – пишет Толстой, – Наполеон не выехал вечером 24-го числа на Колочу и не велел бы тотчас же вечером атаковать редут, а начал атаку на другой день утром, то никто бы не усомнился в том, что Шевардинский редут был левый фланг нашей позиции, и сражение произошло бы так, как мы ожидали». Но Наполеон, желая занять лучшую позицию перед битвой, решил устроить ее не на левом, а на правом берегу Колочи, а Шевардинский редут он «расценил как передовое укрепление, которое мешало ему хорошенько обозреть русские позиции и развернуть войска»14. Поэтому и было решено его захватить. Но при этом Наполеон не собирался с ходу атаковать всю русскую армию. Он не был готов к генеральному сражению даже на следующий день, 25 августа. В тот день он готовил войска к битве, провел две рекогносцировки и внимательно рассматривал русские позиции15.

Багратион не возражал против боя у Шевардина. В этот момент он был занят усилением позиций своей армии у Семеновского и Утицы, и всякая задержка противника была на руку его армии. Шевардинский бой он мог рассматривать как вариант Шёнграбена. Русские войска у Шевардина располагались таким образом: у самого Шевардина стоял отряд генерала А. И. Горчакова, который был здесь главным начальником, а за ним, ближе к Семеновскому, располагались 27-я дивизия Неверовского и дальше 2-я Кирасирская дивизия 2-й армии. Цепи егерей прикрывали Шевардинский редут как слева, так и справа от Ельни до реки Колочи, у деревни Алексинки. Всего в этом сражении с нашей стороны участвовали 11,4 тысячи человек. Больше половины из них легло тут костьми.

Французы, оттеснив арьергард Коновницына, вышли к Бородинскому полю и сразу же, под командованием самого Наполеона, атаковали Шевардинский редут, который, как уже сказано, мешал им удобно развернуть войска вдоль всей русской линии. В бой с нескольких направлений от Новой Смоленской дороги пошли войска маршала Даву – видно, такова была судьба Багратиона – все время сражаться с великим французским полководцем. Пехоту Даву поддерживала кавалерия Мюрата, а от Старой Смоленской дороги действовали польская пехота и кавалерия Понятовского – также противники Багратиону знакомые. У Наполеона было троекратное превосходство в силах, что в конечном счете и решило судьбу «Шевардинской увертюры». Но эта победа завоевателю далась нелегко.

Французы сразу сбили егерей, захватили стоявший напротив Шевардина Доронинский курган и начали с него интенсивный обстрел Шевардинского редута, уничтожая прислугу русских пушек. Артиллеристы, попавшие под обстрел, стали увозить пушки с позиций, подалась назад и дивизия Неверовского. Французы перешли в атаку и ворвались в редут, где захватили часть орудий. В это время русское командование ввело в бой резервы – кирасир и драгун, которые атаковали французских пехотинцев. Завязалось сражение русских кирасир и драгун с испанскими пехотинцами, польскими и французскими кавалеристами. Тут, в темноте, русские кирасиры, пользуясь внешним сходством своей униформы с саксонскими кирасирами, сумели обмануть французов, «назвав себя союзниками»16. Это позволило им внезапно атаковать противника и отбить несколько пушек. Редут переходил из рук в руки. Стемнело, бой продолжался по инерции.

Как вспоминал участник сражения Н. Б. Голицын, «здесь мне представилась ужасная картина обоюдного ожесточения, которой впоследствии нигде не встречал. Сражавшиеся батальоны, русские и французские, с растянутым фронтом, разделенные только крутым, но узким оврагом, который не позволял им действовать холодным оружием, подходили на самое близкое расстояние, открывали один по другому беглый огонь и продолжали эту убийственную перестрелку до тех пор, пока смерть не разметала рядов с обеих сторон. Еще разительнее стало это зрелище под вечер, когда ружейные выстрелы сверкали в темноте как молнии, сначала очень густо, потом реже и реже, покуда все утихло по недостатку сражающихся»17. Об ожесточении в этом бою вспоминал и французский офицер. Когда он «вступил одним из первых в редут, он нашел молодого офицера русской артиллерии, который еще находился там и защищался сломанной саблей; он потребовал от него сдаться, но этот последний не хотел, он нанес ему удар, который полностью его (русского. – Е. А.) обезоружил; тогда русский взял камень и хотел поразить нашего молодого человека, который не смог сломить его никаким другим способом, как убив его»18.