Текст книги "Генерал Багратион. Жизнь и война"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 62 страниц)

«Поражай, наступай! Пей, ешь, живи и веселись!»

Письма Ростопчина Багратиону написаны в таком же, как в афишках, разговорном, псевдонародном стиле: «Ну-ка, мой отец, генерал по образу и подобию Суворова! Поговорим с глазу на глаз, а поговорить есть о чем! Что сделано, тому так и быть…» Этот «простонародный», порой почти с матерком, стиль подхватывает и Багратион. Этот стиль ему близок, как и сами «афишки» Ростопчина. Получив одну из них, Багратион писал: «Со слезами читал лист печатный. Истинный ты русский вождь и барин. Я тебя давно обожаю, и давно чтил везде, и по гроб чтить не перестану»102. В письмах Ермолову Багратион писал о предвоенной ситуации и начале своего отступления таким же языком: «Вообрази, братец: армию снабдил славно, без издержек государю. Дух непобедимый выгнал (то есть вызвал, пробудил. – Е. А.), мучился и рвался, жадничал все бить неприятеля. Пригнали нас на границу, разтыкали нас, как шашки102… Стали, рот разиня, обосрали всю границу и побежали. Где мы защищаем? Ох, жаль, больно жаль Россию! Я со слезами пишу. Прощай, я уже не слуга; выведу войска на Могилев, и баста!»104

В этих письмах содержится постоянное осуждение всякого вида отступления, повторяется нарочитая проповедь исключительно наступательной тактики и стратегии. В письме Ермолову от 7 июля Багратион писал: «Бога ради, не осрамитесь, наступайте, а то, право, худо и стыдно мундир носить, право скину его… Им все удается, если мы трусов трусим… Ретироваться трудно и пагубно. Лишается человек духу, субординации, и все в расстройку… Ежели вперед не пойдете, я не понимаю ваших мудрых маневров. Мой маневр – искать и бить! Вот одна тактическая дизлокация, какие бы следствия принесла нам. А ежели бы стояли вкупе, того бы не было! С начала не должно было вам бежать из Вильны тотчас, а мне бы приказать спешить к вам, тогда бы иначе! А то побежали и бежите, и все ко мне обратилось! Теперь я спас все, и пойду только с тем, чтобы и вы шли. Иначе – пришлите командовать другого, а я не понимаю ничего, ибо я не учен и глуп. Жаль смотреть на войско и на всех на наших. В России мы хуже австрийцев и пруссаков стали»101. Ругая отступление, Багратион не дает пощады даже самому государю, что вообще-то для осторожного в «дворских обхождениях» полководца довольно необычно: «По-моему, видно государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем. Я же думаю, что русский и природный царь должен наступательный быть, а не оборонительный, – мне так кажется»“”1.

При этом отступала и 2-я армия, но собственное отступление Багратион воспринимал как вынужденное, совершаемое по чужой (точнее, Барклая) вине и при этом героическое, сопряженное с победами: «Мне одному их бить невозможно, ибо кругом был окружен и все бы потерял. Ежели хотят, чтобы я был жертвою, пусть дадут именное повеление драться до последней капли. Вот и стану!»; «Не шутка 10 дней, все по пескам, в жары на марше, лошади артиллерийские и полковые стали, и кругом неприятель. И везде бью»107.

В таком шутовском, в духе Ростопчина, дискурсе у Багратиона выходит все необычайно легко и просто, особенно когда речь идет о действиях других: «Мы можем победить их весьма легко, можно сделать приказать двинуться вперед, сделать сильную рекогносцировку кавалерией и наступать всей армией. Вот и честь и слава!»108 Только с передачей всей полноты власти именно ему, Багратиону, он связывает резкую перемену стратегии: «Я делаю все, что должно христианину и русскому, а более бы сделал, если бы ваш министр отказался от команды. Мы бы вчера были в Витебске, отыскали бы Витгенштейна, и пошли бы распашным маршем, и сказали бы в приказе: "Поражай, наступай! Пей, ешь, живи и веселисьГ» т. Читая эти залихватские письма, сопоставляя их с деловой перепиской Багратиона, ловишь себя на мысли, что они написаны другим человеком. Разве мог на самом деле так поступать, а тем более писать в приказе, будь его воля, генерал от инфантерии князь П. И. Багратион!

Как врага закидать шапками

Одновременно, как у Ростопчина, все эти зряшные призывы Багратиона сочетаются с принижением, подчас нарочитым, достоинств и боевых качеств противника: «Насилу выпутался из аду. Дураки меня выпустили“”… Как (государь. – Е. А.) позволил ретироваться из Свенцян на Дриссу? Бойтесь Бога, стыдитесь! Россию жалко! Войско их шапками бы закидало. Писал я, слезно просил: наступайте, я помогу. Нет! Куда вы бежите? Ей-богу, неприятель места не найдет, куда ретироваться. Они боятся нас, войско ропщет, и все недовольны… Зачем побежали? Надобно наступать!.. Несмотря ни на что, ради Бога, ступайте и наступайте! Ей-богу, оживим войско и шапками их закидаем»“1. «По всему видно, что войска его не имеют уже того духа, и где встречаем их, истинно бьют наши крепко. С другой стороны, он не так силен, как говорили и ныне говорят…» «Божусь вам, неприятель – дрянь, сами пленные и беглые божатся, что если мы пойдем на них, то они все разбегутся»112. Еще раньше Багратион писал Аракчееву: «Советую наступать тотчас. Не слушайте никого. Пуля – баба, штык – молодец. Так я полагаю. Остроумие г-на Фуля… (вероятно, далее непристойность. – Е. А), что он делает нас бабою»1”. Здесь, конечно, чувствуется стилистика учителя Багратиона Суворова, для которого раешный, шутовской язык был одним из способов общения с людьми, – вспомним все известные «чудачества» великого полководца.

Как сказано, армия покинула Смоленск с боями, отбиваясь от наседавших французов, которые тотчас перешли на правый берег Днепра и стали преследовать русские войска, что очень тревожило Багратиона. Но из Дорогобужа он писал Аракчееву: «Неприятель стал в пень. Что стоило еще оставаться 2 дня. По крайней мере, они бы сами ушли, ибо не имели воды напоить людей и лошадей»114. Все это далеко от правды. Общая картина происшедшего после Смоленска, как уже сказано, была совершенно иной. Наполеон не «ставал в пень», никуда уходить не собирался, наоборот – он был готов вступить с русской армией в битву и навязывал ее русским.

После же того как русским армиям, под сильнейшим напором превосходящих сил противника, удалось вырваться у Дубина на Московскую дорогу и начать по ней поспешный отход, Багратион пишет Ростопчину: «Мне кажется, неприятель далее не потянется – устал точно, и наши усердно их бьют. Против меня даже бросали ружья и все с себя скидали, кричали пардон. Божусь вам Богом, что три полка нашей кавалерии и три полка казаков опрокинут 60 эскадронов и самого Мюрата»115. Как профессиональный военный он прекрасно понимал, что ни по численности, ни по качеству тогдашней нашей кавалерии такое невозможно. Но это в стиле Карнюшки и его создателя: одним махом «семерых побивахом». Причем в тех же письмах порой читаем вполне реалистичные оценки. Оказывается, что противник, «ставший в пень» и готовый вот-вот бежать или проиграть сражение, по словам того же Багратиона, «с многочисленнейшею кавалериею старается обходить наши фланги и предупредить нас прибытием в Вязьму», что «неприятель неотвязчив: он идет по следам нашим», что «откровенно говорю, что нас здесь очень немного, в обеих армиях едва ли будет 80 тысяч, а он сильнее»"6. Вспомним также весьма высокую оценку, которую раньше давал Багратион французской армии.

А как можно понять столь же «раешный», вполне в стиле афишек Ростопчина и лубочных картинок, «проект» обороны Москвы, изложенный Багратионом Ростопчину: «Мне кажется, иного способу уже нет, как, не доходя два марша до Москвы, всем народом собраться и что войска успеет, с холодным оружием, пиками, саблями и что попало соединиться с нами и навалиться на них, а ежели станем отступать, точно к вам неприятель поспешит»“7. И эти слова пишет опытнейший полководец, блестящий знаток рассчитанного, умного отступления, гений арьергардных боев! И будто в подтверждение этого вывода он тут же допускает невольное признание (кстати, о кавалерии): «Пуще шельма имеет множество конницы и тем нас озадачивает, вдруг очутится в 50 верстах на фланге кавалерия». А потом продолжает: «Всякий день я имею пленных, и все единогласно жалуются, что нет пропитания, и даже просят, чтоб мы решились б дать им баталию, и тогда они все побегут»”8.

Цена признаний пленных. Пленные были одним из важнейших источников информации о противнике. За ними охотились обе стороны. Огромной удачей было перехватить фельдъегеря или курьера противника с депешей. За это можно было получить награду от командования. Но случались и курьезы. Русский агент Хершенсон доносил по начальству, что 4 июля «в расстоянии 20-ти верст от Орши взят (русский) фельдъегерь, и так как он попал к пьяным людям, то депеши его изорваны, а сам он с извощиками и с лошадьми взят в плен»"9. Ценной добычей считались пленные, взятые в бою. В те времена пленник обычно не упорствовал в молчании, а рассказывал все, о чем его спрашивали: жизнь была дорога, а воинская этика позволяла пленному сообщать сведения о себе.

Однако читая составленные на основе допросов пленных отчеты русского командования, удивляешься излишней доверчивости их составителей и высокопоставленных читателей (среди которых был и Багратион). Пленные, а особенно дезертиры, рассказывали то, что хотели услышать от них в русских штабах.

Набор этих показаний был стандартным: моральный дух солдат Великой армии ужасен, войска голодают, разбегаются, в частях вот-вот начнется бунт. Особенно ярко почему-то живописали катастрофическое состояние французской кавалерии. Вот отчет Главной квартиры, в котором сказано о состоянии четырнадцати французских кирасирских полков в период до Бородина: «Каждый из сих полков не содержит в себе более 250 человек, что составляет всего 3500 кирасиров. Лошади их находятся в таком худом состоянии, что, по словам дезертиров и пленных, полки не могут выдержать баталии. Хотя состояние гвардейской кавалерии лучше, но все дезертиры и пленные разных наций и чинов утверждают, что она также претерпевает великий недостаток в фураже и что в короткое время она может лишиться всех своих лошадей»"0. Напомним, однако, что на Бородинском поле французская тяжелая кавалерия действовала весьма эффективно. Что же касается убыли лошадей в кирасирских полках Великой армии, то она, конечно, была значительной (об этом есть несомненные свидетельства), но вместе с тем надо учитывать, что из Восточной Пруссии и Герцогства Варшавского непрерывно шли маршевые эскадроны, которые пополняли действующие войска. Как писал французский военный губернатор Литвы граф Д. Гогендорп, «подкрепления для армии подходили все время». Кроме целого корпуса, пришедшего в сентябре, в армию постоянно отправляли маршевые батальоны, составленные из солдат, вышедших из госпиталей, отставших и гарнизонных солдат121.

Примечательно, что в цитируемом выше отчете Главной квартиры есть и такой пассаж: «Сообщая вам описание плачевного состояния врагов наших, могу уверить, что наша армия находится в лучшем состоянии. У нас обилие в сухарях, всякой крупе и водке. Воины наши содержатся не хуже, чем в мирное время»122. Последнее – типичное официальное вранье. А. Н. Муравьев, шедший вместе с арьергардом Коновницьша, вспоминал, что «арьергард наш терпел величайшую нужду в продовольствии, ибо идти по следам 120-тысячной нашей армии, где все по дороге и по сторонам разорено и сожжено, поставляло нас в совершенную невозможность воспользоваться чем-либо для продовольствия, не оставалось даже соломы для биваков и дров для разведения огня. Мне случилось однажды два дня оставаться совершенно без всякой пищи, с услаждением насытился кусочком свиного жира, который один казак достал из-под потника своего коня. Кусок этот был покрыт лошадиной шерстью. Не я один был в такой нужде, но и многие другие штабные, не получавшие правильной раздачи сухарей, да и весь арьергард вообще очень нуждался, потому что не полагали, что отступление продолжится так далеко внутрь государства, и потому заготовлений было очень мало. Думаю, что я более других страдал от голода, потому что не имел денег для покупки кое у кого и где только мог сухаря, продовольствия же из запасов после отступающей армии мы вообще получали очень мало, и, кроме собственных средств, кормиться было почти нечем»1".

Укрыться в чужую хижину от иллюмината-чухонца

Письма Багратиона Ростопчину и Аракчееву просто пышут ненавистью и презрением к Барклаю, все без исключения действия его подвергаются сомнению и осмеянию. В этих письмах преобладает ревниво-злое отношение к Барклаю с элементами ксенофобии, намеками на низкое происхождение, трусость и даже измену главнокомандующего 1-й армией: «Я знаю, что вы – русский, дай Бог, чтобы выгнали чухонцев, тогда я вам докажу, что я верный слуга Отечеству… А всего короче скажу вам, что он (то есть Наполеон. – Е. А.) лучше знает все наши движения, нежели мы сами, и мне кажется, по приказанию его мы и отступаем и наступаем…» «Вождь наш – по всему его поступку с нами видно – не имеет вожделенного рассудка или же лисица… Барклай яко иллюминат (в смысле масон. – Е. А.) приведет к вам (в Москву. – Е. А.) гостей. Мне делать нечего: вся армия видит мои труды, но они непрочны – я повинуюсь, к несчастию, чухонцу; все боится он драться». «Я примечаю, что он к вам хочет бежать. Христа ради, примите его в колья или в дубины, когда прибудет»124.

Здесь, как и в других местах переписки, Багратион демонстрирует известный принцип – «уничижение паче гордости». Он изображает себя в виде смиренного, униженного, скромного исполнителя чужой, злой воли, который, однако, не желает служить «чухонцу». В этом отчетливо видны и комплексы этого талантливого самоучки: «Пришлите командовать другого, а я не понимаю ничего, ибо я неучен и глуп» или: «Ну, брат, и ты пустился дипломатическим штилем писать. Какой отчет я дам России? Я субальтерн, и не властен, и не министр, и не член Совета»125. Тема отсутствия прежней доверенности государя, «невхожести» в политические круги по-прежнему волнует Багратиона, и это отражается на его переписке. Кроме того, он постоянно угрожает своей отставкой. Так он писал со времен отступления от Николаева на Бобруйск: «Я, ежели выдерусь отсюда, тогда ни за что не останусь командовать армиею и служить. Стыдно носить мундир…

Нет, мой милый! Я служил моему природному государю, а не Бонапарте… Если бы он (Барклай. – Е. А.) был здесь, ног бы своих не выдрал, а я выду с честию и буду ходить в сюртуке, а служить под игом иноверцев-мошенников – никогда!» Или: «Ежели для того, что фигуру мою не терпит, лучше избавь меня от ярма, которое на шее моей, пришли другого командовать»; «Я никак вместе с министром не могу. Ради Бога, пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать, в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу»126. Это цитаты из уже известных нам писем Багратиона Аракчееву. Так он писал и позже, во время отступления от Смоленска («Прощайте! Вам всем Бог поможет, и дай вам Бог все. а мне пора в чужую хижину оплакивать отечество по мудрым распоряжениям иноверцев»)127. Только что не прибавил вполне литературное: «…под сенью струй». «Я лучше пойду солдатом в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем»128. Но к намерению уйти в отставку (о которой он между тем официально никогда не заикался), к описанию своей болезни он относится как к фигуре речи: «А я очень нездоров и с ума сошел точно по милости Б(арклая). Следовательно, сумасшедший не токмо защищать отечество, но и капральством не может командовать». При этом дает истинный «диагноз» своей болезни: «Так болен! А ежели наступать будете с Первою армиею, тогда я здоров!»129

Сетования на болезни и «твердое намерение» уйти в отставку перемежаются в письмах Багратиона со вполне серьезными сюжетами. Завершая явно игровой пассаж в письме Ермолову («…а мне пора в чужую хижину…» и т. д.), он сразу же пишет: «Дайте знать, что у вас делается по известиям. На Ельню неприятеля не слышно. Я от вас ничего не имею. Что делается в Смоленске? Куда они идут – за вами или остановились? Где Платов и какое его направление? Нужно нам собрать людей. Усталых много, отдохнуть надобно. Подумайте укомплектовать в Дорогобуже…»130

Бракующий Багратион

В одном из писем Багратиона Ростопчину после ухода из Смоленска есть примечательное место: «Все отступление его (Барклая. – Е. А.) для меня и всей армии непостижимо, а еще хуже, что станет на позицию, вдруг шельма Платов даст знать, что сила валит, а мы снимайся с позиций и беги по ночам, в жар и зной назад, морим людей на пагубу несем (неприятеля. – Е. А.) за собою»131. Подобная интерпретация обстоятельств отступления и выбора позиций после сдачи Смоленска совершенно противоречит реальному положению дел и тогдашнему поведению самого Багратиона.

Точно известно, что первая позиция, выбранная генерал-квартирмейстером Толем при Усвятье (при Андреевке), была – после совместного осмотра главнокомандующими и великим князем Константином – забракована по инициативе как раз Багратиона, который утверждал, что позиция под Дорогобужем представляет больше выгод132. Барклай ночью 11 августа дал приказ отвести обе армии к Дорогобужу и встать в позицию перед городом133. Примечательна история с выбором и этой позиции. У нас есть свидетельства нескольких людей – Клаузевица, Левенштерна, Граббе и Вистицкого, бывших тогда с главнокомандующими русских армий. Клаузевиц пишет, что «генерал Багратион был чрезвычайно недоволен этой позицией… Полковник Толь, человек чрезвычайно упорный и не слишком вежливый, не захотел сразу же отказаться от своей идеи и стал возражать, что в высшей степени раздражило князя Багратиона, который закончил разговор довольно обычным для России заявлением: “Господин полковник! Ваше поведение заслуживает того, чтобы вас поставить под ружье!1”34 В России подобное выражение является не только фразой; как известно, там может состояться в законном порядке своего рода разжалование, причем самый знатный генерал, по крайней мере формально, может стать рядовым. К этой угрозе никак нельзя было отнестись с пренебрежением. Барклай смог бы заступиться за своего генерал-квартирмейстера, лишь выступив в качестве главнокомандующего, и категорическим приказанием заставить князя Багратиона замолчать и повиноваться, но он был далек от этого. Проявить такую авторитарность, пожалуй, было для него и практически невозможно вследствие сложившихся взаимоотношений, к тому же он не обладал достаточно властным характером для такого выступления». И хотя Толя не разжаловали, мнение Багратиона победило, и «оба генерала решили отказаться от позиции, которую так расхваливал Толь»135.

Присутствовавший также при этой сцене барон Левенштерн дает несколько другую интерпретацию происшедшего. Он сообщает, что Барклай и Багратион осматривали позицию, и Багратион, «опасаясь, чтобы обе армии не были отрезаны от Дорогобужа, уговорил Барклая оставить эту позицию и поискать более удобной близ Вязьмы»1311. Это подтверждает и Барклай в письме императору 14 августа («Положено было обще с князем Багратионом отступить к Вязьме в три колонны»)137. В редакции Левенштерна Барклай и Багратион нашли позицию «неудачной во многих отношениях, и генерал Барклай высказал полковнику Толю, избравшему эту позицию, свое неодобрение по поводу неудачного выбора местности. Толь, со своей обычной откровенностью, доходившей иногда до грубости, отвечал, что он не может создавать позиции и не умеет выбирать лучшей там, где природа не содействует его целям. Генерал Барклай, обдумывавший в это время дальнейший образ действия, не обратил внимания на эту грубую выходку, но князь Багратион был возмущен ею и сконфузил молодого полковника Главного штаба, прочитав ему наставление, которым он был совершенно уничтожен. Он сказал Толю: “Если вы не умеете выбирать лучшей позиции, это еше не доказывает, что другие не могли бы сделать этого: во всяком случае, такому юнцу как вы неприлично говорить подобным тоном с главнокомандующим, заслужившим всеобщее уважение и которому все подчиняются беспрекословно”. Князь добавил, что он, князь Багратион, сам подает к тому пример и, будучи старше в чине, с готовностью подчиняется генералу Барклаю; шесть генералов, украшенных Андреевскими лентами, считают за честь повиноваться главнокомандующему и признают его выдающиеся способности, благодаря которым он стал во главе армии; он, Толь, обязан своим спасением великодушию и доброте главнокомандующего, который не обратил внимания на его неприличные слова; если бы участь Толя зависела от него, князя Багратиона, то ему пришлось бы надеть солдатскую шинель. Полковник Толь, бледный как полотно, молчал… Войскам было приказано сняться с позиции. Это приказание было результатом предыдущей сцены»138.

И хотя в приведенной речи Багратиона в защиту Барклая есть скрытые шипы (упоминание о его старшинстве перед Барклаем, о шести кавалерах ордена Святого Андрея Первозванного, которого тогда не был удостоен Барклай), для нас главное другое – позицию при Уше забраковал Багратион – один или вместе с Барклаем, – вопреки мнению Толя, который, получив выволочку от Багратиона, даже заплакал от обиды139. О том, что «весьма выгодную позицию» оставили «по совету князя Багратиона», писали Щербинин и Вистицкий, а также поляк Колачковский140.

Так что обвинения Багратиона в адрес Барклая, который якобы бросил выбранные позиции и бежал, неосновательны. Толь был убежден, что «двойственное поведение князя Багратиона, бракующего сравнительно выгодную позицию и указывающего заведомо невыгодную, можно объяснить тою интригой, которая велась в это время против благородного командира 1-й армии Барклая де Толли»141. С этим можно согласиться. Багратион был страшно раздражен на Барклая и порой даже капризничал. 14 августа Сен-При написал письмо своему коллеге А. П. Ермолову от имени Багратиона: «Что касается до предложения военного министра остановиться здесь и делать роздых для войск, князь приказал мне вам сказать, что он на все согласен, а впредь не намерен вмешиваться ни в какие дела, знавши по опытам, что все его предложения никогда не приводятся в исполнение. Он замечает только…», и дальше Багратион передает свое несогласие с предложением Барклая142.

Когда армия подошла к Вязьме, то там удобной позиции не оказалось. Багратион сам позицию не осматривал, но писал Ростопчину о «происках» Барклая: «Я согласиться никак не могу с Барклаем потому, что я хочу наступать, а он отступает, – вот вся беда наша. Требует письменного всегда моего мнения и соглашается до тех пор, пока читает, а потом вдруг переменит и выдумывает небылицы. В Вязьме я так прост, чтобы всем нам остановиться, и министр был согласен, но сейчас получил бумагу, что позиции нет там, а что за 10 верст за Вязьмою, по Московской дороге, есть изрядная позиция, а воды-де нет. Я и примечаю, что он к вам хочет бежать…» В письме Ермолову Сен-При, которому Багратион выразил свое мнение, сказано совсем другое: «Он (Багратион. – Е. А.) замечает только, что ежели мы здесь повременим и оставим приуготовлять нам лагерное место в Вязьме г-ну Толю, то мы возобновим ошибки наши под Дорогобужем, куда мы привели неприятеля на плечах, чтобы бросить в скорости самую выгодную позицию. Он полагает, что самим лучше всем распорядиться на месте и не дать время неприятелю нас преследовать всеми своими силами и нас принудить дать сражение, прежде чем наши силы (имеется в виду запасной корпус Милорадовича. – Е. А.) к нам подойдут»142. Из этого текста никак не вытекает, что Багратион просит остановиться в Вязьме; напротив, он ратует за отход войск.

Словом, позицию для генерального сражения под Вязьмой не выбрали и смогли это сделать только у Царево-Займища. Позиция у этого села по всем параметрам вроде бы подходила для генерального сражения. С этим были согласны оба главнокомандующих. Впрочем, Щербинин писал, что позиция эта была опасна тем, что за спиной войск протекала речка с болотистыми берегами. Но уже пришедший в отчаяние от отступления и тяжести жернова ответственности на своих плечах Барклай решил дать здесь сражение. «Толь, – пишет Щербинин, – до такой степени убежден был в опасности этого лагеря, что бросается перед Барклаем на колени, чтобы отклонить его от намерения сражаться здесь. Барклай не внимает убеждениям своего генерал-квартирмейстера. Но вдруг извещают о прибытии Кутузова в Царево-Займище… День был пасмурный, но сердца наши прояснились. Узнав от Толя об опасности лагеря, князь Кутузов тотчас приказал отступать»144. Квартирмейстер немного ошибается: поначалу Кутузов решил принять бой в этой позиции и приказал ее укреплять, но потом действительно дал приказ об отступлении. Отчаянный спор Багратиона с Барклаем, столько недель изводивший его участников и всю армию, утратил свою актуальность. Все с надеждой теперь смотрели на Кутузова…