Текст книги "Генерал Багратион. Жизнь и война"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 62 страниц)

Глава двадцатая
Путь к Бородину

Мужественно нес на плечах Мюрата

Прибытие в армию Кутузова воодушевило и… Наполеона. Он воспринял это как знак грядущего сражения, которого так жаждал. Как писал А. Коленкур о своем императоре, «медлительный характер Барклая изводил его. Это отступление, при котором ничего не оставалось, несмотря на невероятную энергию преследования, не давало надежды добиться от такого противника желанных результатов. “Эта система, – говорил иногда император, – даст мне Москву, но хорошее сражение еще раньше положило бы конец войне, и мы имели бы мир”… Узнав о прибытии Кутузова, он тотчас же с довольным видом сделал вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжить отступление, он, наверное, даст нам бой, проиграет его и сдаст Москву… через две недели император Александр окажется без столицы и без армии»1. Мысль Наполеона сводилась к тому, что Александр, понимая неизбежный результат войны, сделает Кутузова козлом отпущения за поражение и сдачу столицы, а после этого с легким сердцем заключит столь нужный Франции мир. Зная характер «северного сфинкса», в эту версию можно поверить. Следует отметить, что многие думали об Александре в том же ключе. Как писал Н. К. Шильдер, в ряде случаев Александр «поступал согласно усвоенному им в решительные минуты жизни образу действий: оставлять многое в сомнении, в неопределенности, а затем внезапным решением в противоположном духе и направлении приводить всех в недоумение»2.

Приехав в Царево-Займище к армии 18 августа3, Кутузов в общем-то продолжил то, что делали Барклай и Багратион, – он дал приказ отступать, но изменил порядок отступления. И хотя прибытие Кутузова, как известно, воодушевило войска, но этого для победы было еще мало. Ростопчин не без юмора писал, что непомерная радость по поводу назначения Кутузова мало что изменила, «можно было подумать, что одно присутствие Кутузова обратит в бегство армию Наполеона или поразит ее, как появление головы Медузы»4. Арьергард Коновницына двигался по главной Московской дороге. Как выразился Граббе, он «мужественно нес на плечах своих Мюрата и отбрасывал его всякий раз, когда за нужное считал остановиться, сохраняя для себя выгоды позиции и отражая бешеные натиски венчанного наездника»5. Параллельно основному отряду арьергарда, по проселкам, слева и справа от Московской дороги, шли два отряда под командой генералов Крейца и Сиверса. Их задача состояла в том, чтобы, «держась на одном уровне» с Коновницыным, то есть не опережая, но и не отставая от главных сил отступающей армии, прикрывать их с флангов.

Еще раз о казаках. При отступлении от Смоленска казаки поначалу прикрывали отход основных сил. Это они успешно делали и во время отступления 2-й Западной армии от Николаева. Однако ситуация там была иной – основным противником казаков были польские конные полки, с которыми казаки успешно справлялись, одержав две победы в арьергардных боях. После же Дорогобужа в авангарде французов двигались основные пехотные и кавалерийские части, столкновение с плотными массами которых казакам было уже не по зубам. Кроме того, оказалось, что Платов, командовавший с 8 по 17 августа общими силами арьергарда, не справляется со своими обязанностями (то же было и во время войны 1806–1807 годов)6. В итоге, по воле прибывшего в армию Кутузова, казаков от дела отстранили и из частей 1-й и 2-й армий был сформирован сводный арьергард под командой генерала Коновницына7.

В ответ Платов обиделся на главнокомандующего и фактически устранился от активных боевых действий. Он написал Барклаю: «Хотя я и слаб здоровьем, поспешаю отправиться к Его величеству в Москву»8, притом что в Москве государя не было. Кстати, проблемы с Платовым возникали давно. В действующей армии до приезда Кутузова Платов был старейшим после Багратиона полным генералом (с осени 1809 года) и на этой почве конфликтовал с Барклаем и другими генералами. Так бывало и раньше. Еще в 1807 году, прибыв в армию, воевавшую в Восточной Пруссии, Платов жаловался графу Ливену: «Здесь в армии все меня службою моложе. Я не в претензии против главнокомандующего (им был Беннигсен. – Е. А.), он один, а на других мне больно смотреть потому, когда я служил генерал-майором, из них старшие теперь были только бригадирами тогда, а другие – полковниками и подполковниками» 1. Вообще, Платов был человеком непростым. Он отличался своенравием, был безмерно тщеславен и корыстолюбив. Опытный царедворец, он умел использовать придворную конъюнктуру, проявлял завидную ловкость, умел «выгодно выбирать знакомства и заводить полезные связи», всегда поддерживал хорошие отношения с фаворитами и придворными"1. Особые отношения сложились у донского атамана с вдовствующей императрицей Марией Федоровной. С ней Платов переписывался и при появлении в столице обязательно посещал государыню, которая испытывала странную симпатию к малообразованному атаману. Вполне возможно, что императрицу привлекали в Платове (как и в случае с Багратионом) мужественность и брутальность, которых было так мало в придворном кругу.

Багратион держался с Платовым по-дружески, был с ним подчеркнуто вежлив – его письма Платову во время отступления от границы свидетельствуют об этом. Это и понятно – с военно-юридической точки зрения, Платов был независим от Багратиона, прямо не подчинялся ему. Только благодаря такту и подчеркнутой вежливости главнокомандующего Платов оставался вместе со 2-й армией, и Багратион этим был доволен: иначе положение его армии резко ухудшилось бы – как уже сказано, казаки исправно прикрывали ее отступление.

После Смоленского сражения и особенно после отстранения от командования арьергардом Платов фактически вышел из-под власти главнокомандующего. Почти единодушно многие мемуаристы утверждают, что Платов и его казаки после этого стали вести себя самым непотребным образом. «В 1812 году Платов очень сильно кутил, – писал А. И. Михайловский-Данилевский. – Барклай за это на него сердился, а Ермолов безуспешно старался его останавливать. Князь Багратион, который его более знал, нежели Алексей Петрович, взялся его унять. “Вы с ним не умеете сладить, – говорил он, – посмотрите, я ему намекну на возможность графского титула, и он уймется”. Так и случилось. После разговора с Багратионом Платов перестал пить, но по приезде каждого курьера из Петербурга он являлся к Ал. П. Ермолову, тогда начальнику Главного штаба, с вопросом: “Что новенького” Выслушав все новости, он всякий раз спрашивал: “А еще ничего” Так продолжалось довольно долго, но так как о графском титуле не было и помину, то он опять запил. Барклай отослал его в Москву, где он гулял, пока его не подобрал Кутузов вопреки Барклаю»". Ермолов подтверждает сказанное Михайловским-Данилевским: «Не слыша обещаний сделать его графом, Платов перестал служить, войска его предались распутствам и грабежам, рассеялись сонмищами, шайками разбойников и опустошали землю от Смоленска до Москвы. Казаки приносили менее пользы, чем вреда». Кутузов не смог заставить Платова исполнять должность – тот сказался больным, а «казаки вообще почти ничего не делали»12.

Платов действительно уехал в Москву, и это привело к массовому «заболеванию» всех других казачьих генералов, которые не хотели воевать без своего атамана. Для генералов регулярной армии такой бойкот мог закончиться военным судом, но только не для казачьих военачальников. Казаки вели себя столь независимо, что Ермолов в письме Платову вынужден был потребовать, чтобы подчиненный Платову генерал ответил за слова, приведенные в его рапорте: «Просил я узнать от генерала Краснова, называющего русских чуждыми, с которого времени почитает он войско Донское союзным, а не подданным российского императора» Михайловский-Данилевский писал о том же: «Атаман Платов всех восстановил против себя и против казаков, во-первых, распутным своим поведением, например, он был мертво пьян в оба дня Бородинского сражения, что заставило между прочим Кутузова, 24 августа, во время дела, сказать при мне, что он в первый раз во время большого сражения видит полного генерала без чувств пьяного. Вторая причина, по которой казаки потеряли свою славу, состоит в том, что они в сию войну старались действовать отдельно от армии, как будто в намерении устранить себя от регулярных войск и как будто бы они служили другому государю и другому отечеству. Сверх того, они ужасно грабили; меня уверяли достоверные люди, что Платов посылал на свой счет грабить деревни и села и отправлял на Дон несколько обозов с похищенными таким образом вещами. Когда армия была на Тульской дороге, то команда, посланная для отыскания беглецов, настигла восемьдесят грабивших казаков, которых нельзя однако же бьшо поймать, потому что они пиками и саблями пробились сквозь команду. Недолго спустя после оставления Москвы большое число казачьих начальников рапортовались больными, что князя Кутузова вынудило написать к Платову письмо, в коем он, спрашивая о причине, подавшей к тому повод, говорил, что он доведет обстоятельство сие до высочайшего сведения и в то же время для прекращения сего употребит ту власть, которая званию его была представлена. Платова и Барклая де Толли почитали в армии тогда главными виновниками бедствий России»13.

Кажется, что в таком поведении казаков прослеживается их особая, отличная от русской, ментальность, в основе которой лежала неистребимая идея казачьей вольности. Несмотря на все многовековые попытки власти уравнять казаков с общей массой подданных, казаки чувствовали свою «особость», отличие от русского народа. Собственно, они и были всегда особым народом. Это отражается в литературе о казаках, в том числе и современной: «В суровое для России время донские казаки пришли ей (1России. – Е. А.) на помощь»14. Так пишут, когда считают донцов особым народом.

Следом за русской армией по всем трем дорогам неотступно шла французская армия, привычная к тяжелым походам. Правда, такое плотное движение за русскими корпусами вело к массе неудобств для французов. Как уже сказано, если русские квартирмейстеры могли заранее найти удобное место для лагеря, то французский авангард с наступлением темноты останавливался там, где натыкался на русский арьергард, – обычно в малопригодных для бивака местах, подчас без воды. От таких ночевок особенно страдала кавалерия, больше других нуждавшаяся в водопое15. Но все-таки авангарду было лучше, чем идущим следом войскам. «Авангард еще кормился, а остальная часть армии умирала от голода», – писал Коленкур. При этом нужно учитывать, что русская армия, отступая, жгла вдоль дороги деревни, сжигала обнаруженные в них припасы зерна, продовольствия и сена. А. Н. Муравьев вспоминает, что войска жгли селения не только вдоль дороги, но и «в некотором от нее расстоянии по сторонам, чтобы французов лишить всех способов покоя»". Как всегда в таких обстоятельствах, совершалось много глупостей. Как вспоминает Н. Е. Митаревский, в разоренном дворянском имении он застал солдата, который бил палкой хрустальную люстру: «Зачем ты это делаешь» – «Да так, ваше благородие, чтоб не досталось французу»17. О страданиях местных жителей даже не упоминается – для всех это были лишь статисты важной военной игры, обыкновенные жертвы войны. Движение армий было видно издалека по столбам черного дыма, тянувшегося вдоль Московской дороги. Отступая, русские также уничтожали и жгли мосты, портили верстовые столбы и прочие указатели. В итоге, французам было трудно привязать данные бывших у них примитивных дорожных карт к местности, по которой двигались их войска.

Тяжело давалась дорога солдатам обеих армий. Как вспоминает участник похода на стороне французов поляк Колачковский, после прохода основной массы войск можно было видеть, что «остальная пехота еще тащилась по дорогам, многие совершенно обессиленные и больные не могли поспеть за колонной, другие, здоровые, но неохотно подчинявшиеся дисциплине, пользовались всяким случаем, чтобы уйти из строя, и промышляли себе пищу по сторонам дороги. Это были мародеры или отсталые – язва всех войск, а в особенности французского, которое получало продовольствие реквизиционным способом»1".

Примерно то же происходило и в русской армии. «Строго собирать всех отлучившихся от транспортов больных и раненых, идущих дорогой поодиночке и маленькими командами» – так предписывалось в приказе 18 августа, да и позже". Подбирать отсталых было делом нелегким. Как писал Изюмов, «мы шли всю ночь и на другой день увидели, что и неприятельский авангард следует за нами; много было хлопот выгонять пехотных солдат из деревень, по счастию неприятель слабо нас преследовал»20. Нравственное состояние русской армии при отступлении из Смоленска было удручающим. «Войска наши, – вспоминал А. Н. Муравьев, – с неимоверною скорбью оставили сию древнюю твердыню, сей первый русский город и с поникшими главами и растерзанными сердцами отправились по Московской дороге»21.

Что у вас, ребята, в ранцах?

Естественно, что в отступающей армии резко упала дисциплина. Записи в книге приказов Барклая – свидетельство тому:

«Господин главнокомандующий с прискорбием заметил сего числа, что в таком войске, каково российское, привыкшем всегда к трудам и походам, нашел он в пехотных полках неожиданный беспорядок, особенно в Копорском пехотном полку, который на привале был совершенно разбросан, ружья имел в куче и без надлежащих караулов, за что начальник оного полка арестуется на двое суток…Господин главнокомандующий с удивлением поставляет сие на вид начальникам полков, ибо он никогда не полагал быть в необходимости напоминать им о правилах, кои каждому офицеру должны быть известны…

…По повелению… для предупреждения грабежа ставить во дворах и селениях залоги, кои сменяться следующим корпусом. Господин главнокомандующий делает замечание, что войска, кои делают грабеж, не могут быть храбры…

Господин главнокомандующий с неудовольствием встретил во время похода многих усталых от полков… сие тем непростительнее, что войска при нынешнем движении сверх положенного получают винную и мясную порцию, следовательно, весьма достаточное имеют продовольствие. Сие приписывается единственно несмотрению и беззаботливости гг. начальников полков, коим подтверждается более стараться о столь важном предмете, каковой есть сбережение людей, ибо большое число усталых в полку не делает чести шефу оного»22.

А вот одна из последних записей в книге приказов Барклая от 17 августа: «Главнокомандующий встретил во время марша рядового Рязанского пехотного полка, который в развращенном и пьяном виде правил на дрожках, принадлежащих г-ну генерал-лейтенанту Олсуфьеву, коему и делается за сие выговор»23.

Мародерство было подлинным бичом армии и несчастьем местного населения, подвергавшегося ограблению и со стороны своих защитников, и со стороны завоевателей. Впрочем, при отступлении наших войск среди части местных жителей царили эсхатологические настроения, они бросали имущество, уходили вместе с войсками. Как уже сказано, накануне сражения за Смоленск местные купцы задешево все продавали, а сельские жители «не только не против, но даже предлагали брать, говоря: “Берите, батюшки, берите, родные, чтобы не досталось французу”»". «Из пустых селений, – пишет Радожицкий, – солома с крыш была разносима в лагери, заборы, двери, ставни разбирались на дрова, остальное по выходе войск сожигали казаки, и неприятель по следам нашим везде находил опустошение».

Но и мародерство обыкновенное, без патриотического уклона, не прекращалось в течение всего похода армии. Кутузов, прибывший в армию в августе 1812 года, сразу же заметил непривычно раздутые ранцы идущих мимо него русских солдат («Ранец – солдатский братец»). В его приказе было отмечено, что главнокомандующий «заметить изволил, что солдатские ранцы нагружены слишком необыкновенно, от чего и должно полагать, что в оных помещается гораздо больше положенного»25. Поэтому Ермолов приказал: «Всем начальникам полков осмотреть ранцы и наблюдать, дабы нижние чины ничего, кроме самого необходимого, в оных не имели»26. Заботясь «о сохранении сколько можно спокойствия в столице», Кутузов срочно послал приказ начальнику Московского ополчения генералу И. И. Маркову, в котором писал, что «мародерство, вкравшееся в армию, усилилось так», что возникла угроза благополучия жителям Московского уезда и самой столицы, для чего ополченцам тотчас ловить появившихся в окрестностях Москвы мародеров. 19 августа Кутузов сообщал императору, что за один день было поймано около двух тысяч мародеров – солдат регулярной армии, и против «сего зла приняты уже строжайшие меры»27.

Строевых солдат еще удавалось как-то удержать в колонне и на биваках, но следующим за ними обозным, отставшим, больным удержу не было. Как крик о помощи звучит фраза из письма Ростопчина Кутузову по поводу вступивших в Гжатск русских войск: «Обоз наш грабит город»2".

Мародерство в русской армии усилилось особенно noaie Бородинского сражения. Император Александр, получая со всех сторон жалобы на солдат русской армии, которые в своей стране вели себя хуже завоевателей, был вынужден прислать в армию 29 сентября специальный приказ. В нем были весьма суровые, даже жестокие слова в адрес героев Бородина: «К великому прискорбию моему слышу я, что есть между вами недостойные вас сотоварищи ваши, которые, отлучаясь самовольно от команд своих, шатаются по деревням и лесам под именем мародеров – имя гнусное, никогда не слыханное в русских войсках, означающее вора, грабителя, разбойника. Должно ли почтенное имя защитника веры и отечества оскверняться сими презренными именами? Россия – мать ваша, что ж может быть преступнее как, видя ее расхищаемую врагами, не только не защищать ее, но еще вместе с ними грабить и собственными руками раздирать утробу своей матери? Тяжкий грех сей не отпустится никогда, ни в сем веке, ни в будущем». К приказу был приложен уникальный документ – особая присяга с припиской: «Говорить громко в присутствии облаченного в ризу священника». Каждый солдат должен был прилюдно произнести слова этой особой, антимародерской присяги: обещать «не отлучаться от команды никуда своевольно. Не укрываться и не бродить по сторонам. Не грабить и не отнимать ни у кого насильно, ведая, что и неприятель, грабящий и зажигающий, грешит и разбойничает, то кольми паче тот, который, вместо обороны от него, сам собственную свою землю, и братьев своих, разоряемых от врага, еще более разоряет, и Отечество, и царя, и святую веру свою предает»29.

Как удержать место

Семнадцатого августа натиск Мюрата оказался настолько силен, что арьергард Коновницына был отброшен к Царево-Займищу и даже соприкоснулся с главными силами армии. Чтобы не ввязаться в общий бой в невыгодном для армии положении, Кутузов приказал отступать к Гжатску. Впрочем, Кутузов был какое-то время в нерешительности: вначале он велел усиливать земляные укрепления на выбранной перед его приездом Барклаем и Багратионом позиции, а потом дал приказ о поспешном отступлении. Может быть, прав JI. Н. Толстой, писавший в романе «Война и мир» (возможно, с чьих-то слов), что Кутузов «не хотел принять позицию, избранную не им». Барклай считал, что Кутузов покинул выгодную позицию по наущению своего окружения, говорившего, «что по разбитии неприятеля в Царево-Займище слава сего подвига не ему припишется, но избравшим позицию»30. В этом можно сомневаться – выбирая здесь позицию, Барклай видел в ней последний рубеж – здесь он действительно предполагал победить или умереть. Кутузов же с самого начала не рассчитывал победить Наполеона, а предполагал отступать дальше, чтобы усилиться за счет находившегося в нескольких переходах резервного корпуса Милорадовича.

Кутузов распорядился, чтобы войска шли налегке, только с парой патронных повозок на полк. 20 августа последовал строгий приказ: «Обозам никаким отнюдь при армиях не быть», от колонн были отосланы генеральские экипажи и вообще весь обоз направлен южнее от дороги31. Одновременно Кутузов попросил Багратиона прислать 15 эскадронов конницы на замену совершенно измотанным войскам 1 – й армии, к которой относились и арьергардный корпус Коновницына, и приписанная к нему кавалерия. Она, по словам Кутузова, «за употреблением оной чрез долгое время… ослабела до того, что на некоторое время нужно отдохновение». Приказание было отдано кстати – войска Коновницына, часто останавливаясь, с трудом сдерживали натиск Мюрата, Понятовского и Даву. С большими потерями полковник К. А. Крейц со своим отрядом, шедший параллельно Коновницыну (он был отряжен от 1-й армии), не дал противнику обойти корпус на Большой дороге справа. Ту же задачу выполнял шедший слева от корпуса Коновницына отряд генерала К. К. Сиверса (от 2-й армии), хотя положение то одного, то другого отряда становилось подчас критическим – французы не давали русским расслабиться ни на минуту. Особенно труден оказался следующий день, 20 августа, когда с самого раннего утра атаки французов шли одна за другой, и войскам Коновницына, Сиверса и Крейца пришлось останавливаться восемь раз, чтобы отразить натиск французской кавалерии и пехоты. После «удержания места… – писал Коновницын Кутузову, – мы всегда принуждены были уступить оное»32. О том же Коновницын сообщал и Багратиону: «Несколько раз удерживали мы место и всегда принуждены были уступать оное, следуя шаг за шагом»33. О том, чтобы остановиться хотя бы на час, передохнуть или сварить кашу, не приходилось и мечтать. Мосты на пути отступления поджигали с огромным риском, буквально за несколько минут до подхода неприятеля. Как-то раз, под Гжатью, случилось так, что французы прорвались уже по горящим настилам моста и попытались отрезать отряд Крейца от основных сил русской армии. Крейцу с его отрядом пришлось, не разбирая дороги, поспешно отступать через поля, овраги, а потом и через реку Гжать. Но солдаты не бросили приписанные к отряду пушки и сумели протащить их на веревках по дну реки. Все эти дни Багратион управлял войсками арьергарда, вникая во все подробности. Его дежурный генерал Маевский вспоминал: «Идет ли часть войск, тащится ли повозка, остались ли казачьи коши – все это издали должен знать Маевский и наизусть сказать князю. Образ моей службы был таков: весь день ехать с князем верхом, на привале писать, вечером начинать работать с Сен-При, продолжая это до 12 часов ночи. В это время встает князь и работает со мной до свету»34.

Двадцатого августа главные силы армии подошли к Колоцкому монастырю. Кутузов дал диспозицию дальнейшего движения всех трех колонн, конечной точкой которого впервые стало село Бородино. Интересно, что почти тотчас эту диспозицию отменили, так как вроде бы признали, что у Колоцкого монастыря можно взять позицию лучше и здесь дать сражение Наполеону. Но после тщательного осмотра решили, что лучше все-таки позиция при Бородине. Кутузов писал Ростопчину, что позиция у монастыря хороша, но «слишком велика для нашей армии и могла бы ослабить один фланг»35. В итоге «армия продолжила отступное движение к селу Бородино, где местоположение представило более к тому выгод»36. Новая диспозиция, оглашенная утром 21 августа, предполагала следующий порядок движения: первая (правая) колонна, включающая армию Багратиона, шла от Колоцкого монастыря по маршруту: село Рожество, Ельня, Шевардино, Алексинка и Бородино. Вторая (средняя) колонна (Дохтурова), состоявшая из 5, 3 и 6-го корпусов 1-й армии, двигалась от Колоцкого монастыря по большой почтовой дороге через деревни Акиншину, Валуеву до Бородина (10 с половиной верст). Наконец, третья (левая) колонна генерала Милорадовича (2-й и 4-й корпуса) отступала от Колоцкого монастыря до Бородина через деревни Просолову, Еремееву, что составляло 13 с половиной верст37. Один из последних приказов Багратиона с марша был дан 20 августа: «Всем корпусам 2-й Западной армии, сваривши каши, выступить сего числа в полдень 12-ти часов в поход в деревню Максимовку обыкновенным порядком»38. Это были последние 12 верст боевого похода, которые в своей жизни совершил Багратион.

«Лучше я лягу здесь! В Индии я пропаду…»

После отхода армии от Колоцкого монастыря Коновницын с величайшим трудом сдерживал французов. С какого-то момента счет отступлению пошел буквально на часы. Кутузов просил Коновницына, чтобы тот «с ариергардом держался долже (дольше. – Е. А.) и что для армии нужно 4 часа времени»39. Коновницын, понимая, как важно дать нашим армиям дойти до Бородина и, не теряя порядка, разместиться на позиции, был готов «держаться сколько можно». «Ежели с 1-й позиции буду сбит, – писал он Багратиону, – перейду на вторую и стану там держаться до самой крайности»40.

Багратион внимательно следил за действиями своих войск в арьергарде и, когда увидел, что отряд Сиверса потеснен неприятелем и слишком подвинулся со своей, южной, стороны к основным силам, потребовал, чтобы Сивере перешел в атаку и отбросил неприятеля от деревни Колесники, что и было сделано 21 августа41. Весь день шел упорный бой за эту деревню. Тут было принципиально важно, как уже сказано, «держаться на одной высоте с арьергардом», то есть добиться того, чтобы войска Коновницына, Сиверса и Крейца находились на одной линии и не позволили противнику вбить между ними клин.

Как вытекает из мемуаров Д. В. Давыдова, как раз 21 августа он явился к Багратиону с предложением об организации партизанских отрядов и «объяснил ему выгоды партизанской войны при обстоятельствах того времени». Давыдов довольно убедительно указывал на то, что коммуникации противника растянулись неимоверно, что это дает возможность летучим отрядам маневрировать на огромном пространстве от Москвы до Смоленска. Эффект налетов на коммуникации скоро себя проявит – противник будет испытывать нужду в боеприпасах и продовольствии, а кроме того, появление отрядов воодушевит крестьян и «обратит войсковую войну в народную».

Известно, что в армии серьезно опасались, как бы государь не пошел на мировую с Наполеоном: ведь он уже один раз допустил Тильзит, так почему не может быть повторения? Эта мысль мучила некоторых военных. Ермолов писал Багратиону после отступления от Смоленска: «Боюсь, что опасность, грозя древней нашей столице, заставит прибегнуть к миру»42. Тот же Ермолов писал П. П. Палену 15 августа из-под Вязьмы, что целью Наполеона является Москва, «он думает, что лишь Москва немного в опасности, то и мир подписан в его пользу. Заключение весьма правдоподобное, основанное на известных вам обстоятельствах. Но где такая предусмотрительность, где так верные расчеты, чтобы льзя было не обмануться. Не дай Боже допустить злодеев до Москвы! Но естли завидующая щастию нашему судьба позволит овладеть ею, кажется и то, ко благу нашего народа, не окончит войны нашей, будем защищаться до последней крайности. Обманута будет сволочь его, и продолжение войны, истребление надежды окончания оной, зима, недостатки, все вообще уменьшит силы его, и влекомые обольщением народы, не имеющие ни малейших выгод, собственно им принадлежащих, не только смирятся, но думать должно отстанут многие»43. Сам Багратион в письме к Ростопчину сообщал: «Слух носится, что канцлера потребовали в Петербург (Н. П. Румянцев, сторонник Наполеона, с началом войны уехал в деревню. – Е. А.) и что думают наши, как бы помириться. Чего доброго от Румянцева и Аракчеева все статься может (как неосторожно задел князь Петр своего благодетеля! – Е. А)»44. Напомню, что в другом, выше уже цитировавшемся письме Багратион так комментировал приезд в армию Кутузова: «Я думаю, что к миру он весьма близкий человек, для того его и послали сюда». Мысль эта о человеке, только что заключившем Бухарестский мир, не казалась тогда безосновательной.

Все это служило для Багратиона аргументом в пользу развертывания партизанского движения. В разговоре с ним Давыдов высказал эсхатологическую мысль о том, что Кутузов продолжит тактику отступления, начатую Барклаем, и что «Москва будет взята, мир в ней подписан, и мы пойдем в Индию сражаться за французов… Я теперь обращусь к себе собственно! Если должно непременно погибнуть, то лучше я лягу здесь! В Индии я пропаду с 50 или 60 тысячами моих соотечественников без имя и за пользу чуждую моего отечества – а здесь умру, держа твердою рукою знамя мщения и независимости, около которого столпятся поселяне, ропщущие на насилие и безбожие врагов наших… а кто знает, может быть, и армия, определенная действовать в Индии…» «Князь, – продолжает Давыдов, – прервал нескромный полет моего воображения, пожав мне руку и сказав: “Сейчас пойду к светлейшему и изложу ему твои мысли”».

Идея диверсий не была нова для Багратиона. Еще в 1807 году в Пруссии он разрешил В. И. Дибичу, майору 26-го егерского полка, быть «партизаном». Склонный к авантюризму Дибич предложил план действий в тылу французов с целью похищения Наполеона. Но тогда идея создания «партизанского отряда», а в сущности диверсионной группы, не осуществилась – слишком экстравагантной показалась главнокомандующему Беннигсену вся эта затея45. Теперь же ситуация была иной. Кутузов поддержал инициативу Давыдова. Любопытно проследить ход мысли знаменитого гусара. Он, как, вероятно, и Багратион, не сомневался в том, что Москва падет. При этом он не доверял императору Александру, полагая, что тот после падения старой столицы все же пойдет на позорный для России мир и тогда победитель отправит русские войска…завоевывать для французов Британскую Индию. Трудно сказать теперь, возможно ли было такое в случае победы Наполеона.

Идея индийского похода. Идея совместного вторжения в Индию принадлежала не Наполеону, а Павлу, составившему проект подобной экспедиции в 1800 году и считавшему, что проект этот мог «покрыть бессмертною славою первый год девятнадцатого столетия и главы тех правителей, которыми задумано это полезное и славное предприятие»46. Предполагалось, что французская армия, численностью 35 тысяч человек пехоты с артиллерией по Дунаю, от Ульма, спустится в Черное море, русский флот перевезет ее в Таганрог, оттуда на судах они поднимутся в Царицын и затем спустятся до Астрахани. Там к французам присоединятся 35 тысяч русских солдат. Дальше путь лежал на Астрабад, где надлежало заранее подготовить склады всего необходимого. «Поход этот, – записано в проекте, – от французских границ до Астрабада рассчитан приблизительно на 80 дней, потребуется еще 50 дней, чтобы главные силы армии достигли правого берега Инда, направившись в Герат, Ферах и Кандагар, всего 130 дней похода и перевозки для французских войск, которые так же, как и русские, будут состоять под главным начальством генерала Массены (по требованию, определенно заявленному императором Павлом)»47. Это тот самый Массена, который разгромил Римского-Корсакова в Швейцарии и «плотно провожал» оттуда Суворова. Идея похода на Индию, чтобы «сломить хребет Британской империи», не была чужда Наполеону и в 1812 году.