355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Евгений Анисимов » Генерал Багратион. Жизнь и война » Текст книги (страница 24)
Генерал Багратион. Жизнь и война
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 02:22

Текст книги "Генерал Багратион. Жизнь и война"


Автор книги: Евгений Анисимов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 62 страниц)

Происходящее слева становилось прологом катастрофы уже для правого крыла русской армии, которой командовал князь А. И. Горчаков. Дело в том, что через реку, протекавшую за спиной правого фланга, не было мостов – все они находились слева, против позиций Багратиона. Наполеон же намеревался, сбив полки Багратиона и захватив город, отрезать тем самым войска Горчакова от переправы. Между тем до катастрофы крыла Багратиона дела правого фланга не были так уж плохи – русские полки удержали позицию, несмотря на атаки колонн Ланна и Мортье. Булгарин, бывший там, писал, что на поле шли непрерывные сражения кавалерии, которая гоняла друг друга с одного края на другой.

Какое зрелище! Любопытны его подтверждаемые другими современниками наблюдения над особенностями кавалерийских сражений, весьма отличных от сражений пехоты. «По моему мнению, нет зрелища живописнее и привлекательнее, как кавалерийское сражение! Франкировка, атаки, скачки по чистому полю, пистолетные выстрелы, схватка между удальцами, военные клики, трубные звуки – все это веселит сердце и закрывает опасность смерти… Кто не бывал в кавалерийском деле, тот не может иметь об этом ясного понятия. Многие воображают, что две противные кавалерии скачут одна против другой и, столкнувшись, рубятся или колются до тех пор, пока одна сторона не уступит, или что одна кавалерия ждет на месте, пока другая прискачет рубиться с ней. Это бывает только на ученье или на маневрах, но на войне иначе. Обыкновенное кавалерийское дело составляет беспрерывное волнение двух масс. То одна масса нападает, а другая уходит от нее, то другая масса, прискакав к своим резервам, оборачивает лошадей и нападает на первую массу и опрокидывает ее. Это волнение продолжается до тех пор, пока одна масса не сгонит другую с поля. Во время беспрерывного волнения рубят и колют всегда тех, которые скачут в тыле, то есть бьют вдогонку. Бывают и частные стычки – но это не идет в общий счет. Иное дело в фланкировке. Это почти то же, что турнир. Тут иногда фланкеры вызывают друг друга на поединок, и каждый дерется отдельно»77.

Фланкеров иначе называли застрельщиками. Пеших или конных, их обычно высылали действовать перед фронтом и по флангам армий, они предназначались отчасти для разведки, отчасти для завязывания боя, так сказать, для прощупывания противника. И конечно, фланкеры при этом стремились показать свою удаль и бесстрашие, вызвать противника из таких же фланкеров на поединок. Эти поединки удальцов, будь то на коне (а позже – на самолете) – непременная часть войны с древнейших времен. В древности часто сражения вообще не начинались без поединка застрельщиков. Давыдов в своей новелле «Урок сорванцу» описывает, как он, прибыв в армию в качестве адъютанта Багратиона, был недоволен своим штабным положением и рвался в бой, выпросился у Багратиона «в первую цепь будто бы для наблюдения за движением неприятеля, но, собственно, для того, чтобы погарцевать на коне, пострелять из пистолетов, помахать саблею и – если представится случай – порубиться. Я прискакал к казакам, перестреливавшимся с неприятельскими фланкерами. Ближайший ко мне из этих фланкеров, в синем плаще и медвежьей шапке, казался офицерского звания. Мне очень захотелось отхватить его от линии и взять в плен. Я стал уговаривать на то казаков, но они только что не смеялись над рыцарем, который упал к ним как с неба с таким безрассудным предложением. Никто из них не хотел ехать за мною, а у меня, слава Богу, случилось на ту пору именно столько благоразумия, сколько нужно было для того, чтобы не отважиться на схватку с человеком, к которому, пока я уговаривал казаков, уже подъехало несколько всадников. К несчастию, в моей молодости я недолго уживался с благоразумием. Вскоре задор разгорелся, сердце вспыхнуло, и я, как бешеный, толкнул лошадь вперед, подскакал к офицеру довольно близко и выстрелил по нем из пистолета. Он, не прибавив шагу, отвечал мне своим выстрелом, за которым посыпались выстрелы из нескольких карабинов его товарищей. То были первые пули, которые просвистали мимо ушей моих. Я не Карл XII, но в эти лета, в это мгновение, в этом упоительном чаду первых опасностей я понял обет венценосного искателя приключений, гордо взглянул на себя, окуренного уже боевым порохом, и весь мир гражданский и все то, что вне боевой службы, все опустилось в моем мнении ниже меня, до антиподов! Не надеясь уже на содействие казаков, но твердо уверенный в удальстве моего коня и притом увлеченный вдруг овладевшей мною злобой – Бог знает за что! – на человека, мне неизвестного, который исполнял, подобно мне, долг чести и обязанности службы, я подвинулся к нему еще ближе, замахал саблею и принялся ругать его на французском языке как можно громче и выразительнее. Я приглашал его выдвинуться из линии и сразиться со мною без помощников. Он отвечал мне таким же ругательством и предлагал то же, но ни один из нас не принимал предложения другого, и мы оба оставались на своих местах. Впрочем, без хвастовства сказать, я был далеко от своих и только на три или на четыре конских скока от цепи французских фланкеров, тогда как этот офицер находился в самой цепи. С моей стороны было сделано все – все, за что следовало бы меня и подрать за уши и погладить по головке. В это самое время подскакал ко мне казачий урядник и сказал: “Что вы ругаетесь, ваше благородие! Грех! Сражение – святое дело, ругаться в нем – все то же, что в церкви: Бог убьет! Пропадете, да и мы с вами. Ступайте лучше туда, откуда приехали ”. Тут только я очнулся и, почувствовав всю нелепость моей пародии троянских героев, возвратился к князю Багратиону». Кстати, известно, что в словах урядника – суть отношения к войне народа-воина – русского казачества.

К вечеру Беннигсен полностью выпустил нити управления из своих рук – по воспоминаниям участников непонятно даже, где он находился на последней стадии сражения. Ясно, что главнокомандующий не рвался вперед и не искал смерти в бою. По некоторым данным, у Беннигсена начались страшные боли в животе – говорили, что как раз в это время у него началась почечная колика, что нередко бывает от сотрясений во время верховой езды. Как известно, боли эти, обусловленные движением в почках камня, бывают невыносимыми, хотя резкие почечные боли могут и внезапно прекратиться. Известно, что под Гейльсбергом приступ боли был так силен, что Беннигсен на глазах великого князя Константина катался по земле. Однако передавать командование кому-нибудь другому он не согласился… Была ли польза от такого командования, решайте сами!

Как бы то ни было, А. И. Горчаков ничего не знал о происходящем в центре и на фланге у Багратиона. Когда он понял, что отрезан, то решил прорываться через город к мостам. Колонны ударили в штыки, пробились через город к берегу и увидели, что понтонных мостов уже не существовало – они горели. И тогда, как вспоминал участник трагедии, «пехота правого нашего фланга бросилась в реку… но многие не попали на мелкое место и утонули, другие бегали по берегу, ища брода, иные поплыли – никто не хотел сдаваться в плен… Наконец, пришла и наша очередь – мы пошли вплавь через реку… Легко сказать, переплыть на лошади через реку, но каково плыть ночью, не зная местности, и когда с тыла жарят ядрами и брандскугелями! На берегу реки был сущий ад! Крик и шум Ужасный. Тут тонут, тут умоляют о помощи, здесь стонут раненые и умирающие… Нельзя пробраться к берегу, а между тем ядра и брандскугели валят в толпы и в реку…»79. Отступавшая одновременно со своим Коннопольским уланским полком Надежда Дурова собственными глазами видела весь этот ужас: «Жители бегут! Полки отступают! Множество негодяев – солдат, убежавших с поля сражения, не быв ранеными, рассеивают ужас между удаляющимися толпами, крича: “Все погибло! Нас разбили наголову, неприятель на плечах у нас! Бегите! Спасайтесь!”»80.

Зато воспоминания Беннигсена рисуют иную, почти эпическую картину: «Наши войска начали совершать отступление в порядке, тихо, с твердой решимостью отразить неприятеля, если бы он стал наседать на них… Войска нашего центра совершали свое отступление в столь внушительном порядке, что не могли подвергнуться какому-либо решительному нападению со стороны неприятеля, он ограничился только артиллерийским огнем и то на довольно значительном расстоянии. Попытки против нашего правого крыла, сделанные преимущественно кавалериею, также не сопровождались успехом, она постоянно была отражаема и, наконец, удалена с поля сражения. Когда последние части нашего арьергарда вступили в город, то неприятельские войска также в него проникли, но некоторые наши егерские полки кинулись на них и прогнали из города с потерею, французы после этого не беспокоили наше отступление. Неприятель, полагаясь на свое значительное численное превосходство, льстил себя надеждою, что наши войска не перейдут реку Алле без большого урона. Но когда он отважился на решительный удар, долженствовавший опрокинуть наши ряды, он сам был до того сильно отражен, что возымел еще большее уважение к храбрости русского солдата…»81 Если кто хочет убедиться, что такое рапорт военачальника и как его можно использовать в качестве исторического источника, то пусть перечитает эти слова Беннигсена и сопоставит их с приведенными выше сведениями.

Потери наши во Фридландском сражении были велики – около 10 тысяч человек; французы – по их данным – потеряли 4 с половиной тысячи человек. Но главное – поражение это было нелепым, обидным, нежданным и унизительным. Аустерлиц внезапно повторился на берегу реки Алле. Как и тогда, русские солдаты с позором побежали от неприятеля. При этом потери, несмотря на их значительность, не были смертельны для армии. Более того, неприятелю достались всего 13 русских пушек, тогда как больше сотни орудий удалось сохранить, и они. расставленные на правом берегу Алле, сдержали натиск французов, которые, впрочем, и не собирались переходить реку. Опять началось отступление, на этот раз уже разбитой армии.

«Не забуду никогда, – вспоминал Денис Давыдов, – тяжелой ночи, сменившей этот кровавый день. Арьергард наш, измученный десятисуточными битвами и ошеломленный последним ударом, разразившимся более на нем, чем на других войсках, прикрывал беспорядочное отступление армии, несколько часов пред тем столь грозной, стройной и красивой. Физические силы наши гнулись под гнетом трудов, нераздельных со службой передовой стражи. Всегда бодрый, всегда неусыпный, всегда выше всяких опасностей и бедствий, Багратион командовал этой частью войск, но и он, подобно подчиненным его, изнемогал от усталости и изнурения. Сподвижники его, тогда только начинавшие знаменитость свою, – граф Пален, Раевский, Ермолов, Кульнев – исполняли обязанности свои также чрез силу; пехота едва тащила ноги, всадники же дремали, шатаясь на конях»82. Словом, отступление после Фридланда не выглядело таким четким и организованным, как описывает его Беннигсен. Армия находилась в беспорядке, началось дезертирство: «…ее крайне ослабили отлучившиеся от полков люди при отступлении от Фридланда и по пути до Немана. Собираясь большими толпами, они проходили разными дорогами, снискивая грабежом себе пропитание и в числе нескольких тысяч перешли Неман в Юрбурге, Олите, Мерече и некоторые даже в Гродне»83.

Плот мира и дружбы

Да, вновь Багратион был начальником арьергарда. Что он думал о понесенном его войсками поражении, мы не знаем. Наверное, это были грустные мысли. Успокаивало лишь то, что армия не была разбита в пух и прах, что из России идет подмога. «Не только ни один полк – ни один русский взвод не положил оружия и не сдался – все дрались, пока могли! Дрались чудно, а почему же не одержали победы? Не наша вина»84.

А что же Беннигсен? Будем великодушны и присоединимся к словам Булгарина о нем: «Впрочем, хотя Беннигсен был хороший генерал – но такие генералы были и будут, а Наполеоны, Александры Македонские, Цесари, Фридрихи Великие и Суворовы рождаются веками. У Наполеона при одном взгляде на поле битвы рождались соображения, которых достаточно было бы для десяти отличных генералов. Наполеон был гений!»85 Что мог ему противопоставить Беннигсен? Свою осторожность и расчетливость? Но этого оказалось мало.

На этот раз служба Багратиона в арьергарде оказалась легче, чем раньше, до Фридланда. Долгое время французы не преследовали армию, и только несколько раз конница Мюрата сближалась с войсками Багратиона. Он привычно строил своих солдат в боевой порядок и ждал наступления французов. Но Мюрат каждый раз не решался атаковать. 6 июня основная масса русской армии пришла в Тильзит, лежащий на Немане. За день до этого к армии присоединились благополучно бежавшие со своими войсками из Кенигсберга генералы Лесток и Каменский. В тот же день армия Беннигсена без помех перешла Неман, вступила на территорию Российской империи, и солдаты Багратиона, последними прошедшие по мосту, зажгли его буквально под ногами лошади Мюрата, появившегося в этот момент впереди своих разъездов…

Кампания для русских окончилась поражением – прежде всего моральным. Их изгнали из Пруссии. Что делать дальше, не знал никто. Но было ясно, что численное преимущество на стороне Наполеона, что он достиг своего – завоевал все Прусское королевство, включая Кёнигсберг. Только в дальнем уголке, в захолустном Мемеле, как на последней жердочке, сидел прусский король, уже отправивший фамильные ценности династии Гогенцоллернов в Россию. Воевать с Наполеоном многим казалось невозможным…

В один миг армия расстроилась. Впрочем, Беннигсен так не думал. Он храбрился, писал императору, стоявшему в Юрбурге, что «неудача этого дня ни в чем не уменьшила храбрость, выказанную войсками в предшествующих сражениях. Если обстоятельства потребуют, войска будут драться так же храбро, как будто и не происходило Фридландского сражения. Хорошее мнение неприятеля о нашем солдате, внушенное его отвагою, нисколько не изменилось после этой битвы». Последнее верно, но ведь не ради же хорошего мнения французов о русском солдате был затеян весь этот кровопролитный поход? В конце письма Беннигсен писал, что, «тем не менее, я считаю, что было бы согласно с осмотрительностью начать какие-либо переговоры, хотя бы только для того, чтобы выиграть время». Из главнокомандующего будто вышел весь воздух, и он, после всех страшных испытаний, выпавших на его долю, утратил волю к сопротивлению. Правда, через несколько дней, устроив смотр войскам, главнокомандующий писал о высоком боевом духе армии: «Если обстоятельства востребуют, армия будет так же сражаться, как сражалась она всегда». К тому же из России подошли одна за другой две дивизии. Но Беннигсену император уже не доверял – он получал о происшедшем во Фридланде и другие рапорты и сообщения. Решающим для Александра стало письмо представителя Министерства иностранных дел при армии господина Цизмера своему министру барону Будбергу. Цизмер писал, что Беннигсен сообщил в своем рапорте императору не всю правду. Правда же заключается в том, что «в один миг армия расстроилась. Был совершенный беспорядок. Никто не распоряжался. Если подчиненный смеет откровенно говорить начальнику, то доложу, что нам остается одно средство: как можно скорее предложить перемирие или вступить в переговоры о мире, пока армия и идущие к ней подкрепления станут за Прегелем и можно будет получить выгоднейшие условия мира. Наша потеря в людях и артиллерии несметна. Беннигсен изобразил императору Фридландскую битву в несравненно меньшем мрачном виде, нежели как было на самом деле. Уверяю вас, что я ничего не преувеличил».

Теперь трудно судить, преувеличил ли Цизмер или нет. Ясно, что армия не была разбита и «несметность» потерь в людях измерялась десятью тысячами человек, что было много, но все-таки составляло лишь одну седьмую часть от общей численности армии. Потери артиллерии были даже менее значительны. Но Цизмер был прав в том, что армия (и ее главнокомандующий в первую очередь) утратила боеспособность, не выдержав чудовищного морального и стратегического давления, которое на нее почти непрерывно оказывал Наполеон. Ощущение безнадежности в ходе непрерывных отступлений истомило солдат и офицеров. Александру и его окружению было ясно, что армия не в состоянии защитить даже свои границы. Теперь, силою обстоятельств, предстояло испить чашу позора ему самому. При этом, как записала в дневнике обер-гофмейстерина прусской королевы Луизы графиня Фосс, царь был «страшно недоволен Беннигсеном»… Через несколько дней снова: «Царь страшно раздражен против Беннигсена, но, тем не менее, оставляет его главнокомандующим. Заключено перемирие»87.

Действительно, раздосадованный поражением царь дал согласие на начало переговоров. Беннигсен написал соответствующее письмо французскому командованию и переслал его Багратиону, стоявшему на российской стороне у сожженного моста. Адъютант Багратиона переправился в лодке на французский берег, был принят самим Мюратом, а потом начальником Главного штаба маршалом Бертье, который заявил, что император Наполеон желает не просто перемирия, а мира.

Легко было догадаться, что мир этот будет тяжким для России, – Наполеон решил ковать железо, пока оно горячо.

Вначале было подписано перемирие, а 13 июня на плоту посреди Немана состоялась знаменитая Тильзитская встреча двух императоров, которая прошла, можно сказать, «в дружеской обстановке». Накануне царь запретил называть Наполеона презрительно «Буонопартией», а попам запретил ругать его «антихристом», и в течение нескольких лет цензура свирепо преследовала нарушителей запрета писать о Наполеоне плохое88. (Почти так же было с Гитлером и фашизмом в советской прессе осени 1939-го – первой половины 1941 года.) Багратион не был включен в делегацию, встречавшуюся с французами на плоту, а потом в Тильзите, объявленном на время переговоров нейтральным городом. Из военных в свите государя были генералы Беннигсен, Ливен, Уваров и Лобанов-Ростовский. Багратион же верхом, в числе прочих военачальников, провожал императора, ехавшего в коляске к переправе через Неман.

Увидеть гениального полководца и уехать

Когда с обоих берегов разом отчалили барки с императорами, все (и, думаю, Багратион) прильнули к подзорным трубам – увидеть Наполеона близко тогда казалось событием необычайным. Стоявший рядом с Багратионом его адъютант Денис Давыдов вспоминал: «Дело шло о свидании с величайшим полководцем, политиком, законодателем и администратором, пылавшим лучами ослепительного ореола, дивной, почти баснословной жизни, с завоевателем, в течение двух только лет, всей Европы, два раза поразившим нашу армию и стоявшим на границе России. Дело шло о свидании с человеком, обладавшим увлекательнейшим даром искушения и, вместе с тем, одаренным необыкновенной проницательностью в глубину характеров, чувств и мыслей своих противников… Я видел его, стоявшего впереди государственных сановников, составлявших его свиту, особо и безмолвно. Время изгладило из памяти моей род мундира, в котором он был одет, и в записках моих, писанных тогда наскоро, этого не находится, но, сколько могу припомнить, кажется, что мундир был на нем не конно-егерский, обыкновенно им носимый, а старой гвардии. Помню, что на нем была лента Почетного Легиона, чрез плечо по мундиру, а на голове та маленькая шляпа, которой форма так известна всему свету. Он даже стоял со сложенными руками на груди, как представляют его на картинках. К сожалению, от неимения опоры подзорная трубка колебалась в моих руках, и я не мог рассмотреть подробностей черт его так явственно, как бы мне этого хотелось»89. Видевшая тогда же Наполеона графиня Фосс записала в дневник: «Он поразительно дурен собою: толстое, обрюзгшее смуглое лицо, сам толстый, маленький, никакой фигуры, круглые, большие, тревожно бегающие глаза, выражение лица жестокое, истинный дьявол во плоти. Только один рот у него красивый, и зубы хорошие»10. Любопытно, что низкорослость Наполеона стала общим местом. Посмертные измерения тела бывшего императора, сделанные доктором Аттомарки, показали, что Наполеон был ростом 168,6 сантиметра, иначе говоря, был выше двух третей своих солдат, средний рост которых в пехоте составлял 162–165 сантиметров91.

Что, кроме любопытства, испытывал при виде Наполеона Багратион, не могший не ценить гений этого необыкновенного человека, нам неизвестно. Наверное, как и другие генералы и офицеры, не остывшие от Фридланда, он испытывал чувства досады и сожаления. Давыдов пишет, что французы были на редкость вежливы и приветливы и ни в чем не показывали своего превосходства (об этом якобы был тайный приказ Наполеона). «За приветливость и вежливость мы платили приветливостями и вежливостью, и все тут. 1812 год стоял уже посреди нас, русских, с своим штыком в крови по дуло, с своим ножом в крови по локоть». Пока шли свидания императоров, Багратион находился в Главной квартире. Давыдов, молодой лейб-гусар, жаждавший увидеть поближе Наполеона, не раз отпрашивался у Багратиона в Тильзит. «Князь, – пишет Давыдов, – столько же взыскательный начальник во всем, что касалось до службы, столько снисходительный и готовый на одолжение подчиненным своим во всяком другом случае, согласился на мою просьбу без затруднения и почти ежедневно посылал меня с разными препоручениями к разным особам, проживавшим тогда в Тильзите»92.

27 июня 1807 года был заключен Тильзитский мир. В тот же день Беннигсен был уволен в отставку, естественно, «до излечения болезни». Как будто в пику ему новым главнокомандующим был назначен его враг генерал Буксгевден, вызванный в Тильзит из Риги. Другим рескриптом император лишил чиновников провиантского и комиссариатского ведомств за явные злоупотребления и воровство права ношения армейского мундира. Мало кто тогда удостоился наград, и только казаки атамана Платова, ставшие с той поры необыкновенно популярными в Европе из-за своей экзотической внешности и мужественного проворства, получили почетное знамя. И было за что: за эту кампанию они захватили 139 офицеров и 4196 солдат противника! Самих же казаков в войсках было не больше трех-четырех тысяч.

Солдаты и офицеры еще долго стояли на Немане. Как вспоминал Н. Г. Левшин, раненых офицеров содержали в Риге, не давая им выехать в Россию «для того, чтобы сохранить в тайне Фридландское несчастное сражение»93. Только по заключении Тильзитского мира армия двинулась в Россию. Багратион вслед за царем выехал в Петербург. Его прощание с сослуживцами было теплым. Ермолов писал: «Войска арьергарда возвращены в дивизии, коим они принадлежали, мы все, служившие под командою генерала князя Багратиона, проводили любимого начальника с изъявлением искренней приверженности. Кроме совершенной доверенности к дарованиям его и опытности, мы чувствовали разность обхождения его и прочих генералов. Конечно, никто не напоминал менее о том, что он начальник, и никто не умел лучше заставить помнить о том подчиненных. Солдатами он был любим чрезвычайно»94.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю