Текст книги "Генерал Багратион. Жизнь и война"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 62 страниц)

Известная болезнь армии – мародерство – проявилась почти сразу. Уже 22 июня император Александр был поражен тем, что «во время верховой прогулки своей, изволил найти в грабительстве деревни и жителей рядовых…». Далее в высочайшем повелении о примерном наказании мародеров перечислены шесть имен44. К тому же нужно помнить, что области, по которым отходила 2-я армия, лишь формально считались российскими. Радожицкий вспоминал, что во время отступления русских войск с территорий бывшего Польского государства поляки отказывались добровольно предоставлять им провиант, сено и прочее – выдаваемые расписки отступающей армии для них ничего не значили, да и симпатий к русским они не испытывали. Царил дух неприязни и даже ожесточения: уходящие с квартир войска никто, как обычно это бывает, не провожал, солдаты и офицеры относились к полякам как к изменникам, из их имений «тащили все, что попадалось им в руки, в биваках валялись стулья, столы, перины, одеяла, занавесы, посуда и всякая живность…»45.

Впрочем, после отхода с бывших польских территорий на собственно русские земли мало что изменилось. Вместо прежнего: «Так им и надо!» – появилось другое оправдание грабежей: «Лучше самим взять, чем отдать неприятелю»46. Не забудем, что следом за отступающими русскими войсками шли французы, «прославившиеся» в Европе еще большими грабежами и насилием над мирным населением. Падение дисциплины было неизбежно из-за самого характера войны, состоящей из ситуаций экстраординарных, не дающих начальству проследить за всеми действиями солдат, как это бывало возможно в казарме и гарнизоне. Да и никто не отменял важного элемента войны – трофеев. Отобрать у побежденного противника оружие, боеприпасы, другие средства ведения войны входило в прямые обязанности воина. А это открывало неограниченные возможности для присвоения победителем казенного и личного имущества побежденного, его одежды, вещей, денег. Как рассказывал старый гренадер Попадищев, он был ранен под Аустерлицем и попал в плен к французам. В импровизированный госпиталь, устроенный в крестьянском доме, один за другим врывались французские и баварские солдаты, обыскивали всех раненых подряд и грабили их. Офицерскую шинель, которую снял в бою с убитого французского офицера сам Попадищев, враги не взяли – она была вся измазана кровью, но медали суворовского ветерана без зазрения совести ободрали. «Что ж, думаю, и их очередь настала шарить по нашим карманам!» – написал ветеран. Грабители врывались еще несколько раз, хотя брать вроде было уже нечего. Наконец пришел старый солдат – истинный профессионал грабежа: «Отстегнул пу говицы у штанов и в это время нашел зашитые у меня пять червонцев (откуда у простого гренадера червонцы – пусть читатель догадается сам. – Е. А.) и, отрезав их тесаком, оставил меня в покое». Впрочем, и это было еще не все. Вскоре вбежал солдат-баварец и содрал с раненого сапоги, что было сделать непросто – Попадищев был как раз ранен в ногу. Баварец с трудом стащил сапог, но, видно, совесть в нем на мгновение пробудилась, он пожалел своего ограбленного до нитки врага и, видя страшную жажду, которая мучила русского гренадера, принес раненому воды и вина… Пожалуй, есть основания усомниться в правдивости донесения Платова, который отослал к Багратиону первых в этой войне пленных, взятых казаками под Миром (дано с сохранением особенностей орфографии): «Неудивляйтес, ваше сиятельство, что пленные безрубашек и голые, некозаки рубашки сняли, а оне сами их уже в лагире в виду моем, подрали наперевяску ран, ибо голстины нет, а послать для взятья в местечко, вышлоб гробежом ивсе ето делалос в перевяске скоростию, чтобы спасти их»47.

Другой причиной мародерства был голод. Снабжение армии тех времен организовывалось довольно просто. Согласно уставам, армия везла в обозе запас продовольствия (прежде всего сухари). Обоз состоял из провиантских (или сухарных) фур, телег с «порционным вином» в бочках, патронных ящиков и лазаретных телег и карет, а также телег с другими «тягостями» (понтонами, шанцевым и прочим имуществом). Кроме того, обоз составляли телеги, кибитки и кареты офицеров, которые везли с собой запасы провианта, личные вещи, денщиков, слуг и даже жен. Приказом 19 июня предписывалось, что патронные ящики «всегда должны находиться при полках, а провиантские фуры иметь всегда во время марша в некотором расстоянии от корпуса, а лазаретные кареты должны идти в след за полками для больных и слабых»4*. Это выражение – «некоторое расстояние от корпуса» – при форсированных маршах, тяжелых, а иногда и непроезжих дорогах становилось из канцелярской фигуры речи грубой реальностью: к моменту «приема пищи» сухарные и иные фуры оказывались в одном-двух переходах от полка, то есть в 30–50 верстах от бивака. Еще больше отставал «порционный скот».

Это понятно: стадо коров и быков могло пройти не более 5–6 верст в день, а пехотинец – до 25 верст. Поэтому солдатам, съевшим в дороге прихваченные с собой сухари (обычно брали сухарей на три-четыре дня), на биваках попросту было нечего есть, а это с неизбежностью порождало мародерство, грабежи. А когда есть очень хочется, патриотический характер войны не может быть препятствием для грабежа своих же соотечественников. Не меньше проблем возникало и с фуражом для коней. Митаревский пишет, что солдат велено было обеспечивать из сухарных фур, «а фураж брать, где найдется, под квитанцию…». Между тем квитанции были ничего не значащими бумажками и не препятствовали мародерству, тем более что если сена и овса у крестьян уже не было, то солдаты косили рожь и траву в ближайших окрестностях. Впрочем, как писал один из французских участников похода Митаревский, рожь и трава были скошены уже на расстоянии пяти верст от дороги. «Тут мы начали понемногу таскать, где случится, коров и свиней и варили уже для солдат пишу в котлах». Митаревский пишет, что грабить местных жителей «настоящего позволения не было, но этого начальство как будто не видало и не обращало внимания»44. Далее он описывает с юмором, как поднятое мародерами в одном из селений стадо свиней с визгом кинулось на дорогу, по которой двигались полки, и там тотчас началась «потеха» – ни одна свинья через дорогу не перебежала, все они попали в солдатские котлы… Постепенно солдаты научились находить спрятанный местными жителями в ямах хлеб, искусно выслеживать укрытую в лесах крестьянскую скотину. Заметим, что подчас мародерство было уже единственным способом раздобыть еду и корм для лошадей. Один из французов так описывает реалии жизни армии: «Несмотря на усталость и опасности, которым подвергаются люди, сворачивая с дороги… голод толкал множество людей на мародерство по деревням в двух-трех лье от дороги, которые еще не были разграблены, ни сожжены при наступлении к Москве. Много из этих мародеров было схвачено, но все же эти мародеры снабжали колонну продовольствием и спасли армию. Они возвращались с лошадьми, отобранными у жителей, и… ржаной мукой, перемешенной с отрубями и свининой (), что и продавали за большие деньги, а на следующий день опять шли за добычей для продолжения торговли, но, конечно, сомнительно, чтобы они остались в барышах. Как ни плоха была мука, из нее делали размазню, которую, чтобы согреться, ели горячей».

Бивак – дом солдата

Сноровисто и согласованно действовали солдаты на биваке – одни разжигали костер, готовили еду, другие строили шалаши. Деревья для костра не рубили – «их трудно было распиливать», обычно брали дрова у местного населения или ломали сначала заборы, плетни, потом сараи и пристройки, а затем раскатывали и дома. Бывало, что в местах бивака крупного воинского соединения целые деревни исчезали без следа – дома и сараи в одно мгновение растаскивали на дрова для костров, солома с крыш тоже не пропадала – шла на подстилку и укрытие от дождя: «Делали из жердей козлы, связывали их соломой вверху, на высоте в рост человека, одну сторону переплетали поперечными жердями, прокладывали соломою, а спереди разложены огни. Таковы были наши бивуаки, но от дождя это была плохая защита – можно было спрятать одну голову». Артиллеристы покрывали лафеты кожами и под ними спали. Радожицкий, легко раненный в бою, но не оставивший товарищей, страдал от бивачной жизни: «В первый раз я почувствовал здесь беспокойство бивачной жизни: цыганские шалаши из хвороста, кой-как сплоченные и покрытые травой, составляли временные жилища наши. Дождевая мокрота и ночной холод заставляли беспрестанно перед шалашами иметь курящиеся костры, дым от сырого хвороста, мешаясь с табачным от курильщиков, щекотал горло и вынуждал слезы и кашель. Товарищи, развалившись на мокрой соломе под бурками, забавлялись кто во что горазд (в основном играли в карты. – Е. А.), но я не знал, куда деваться с ногою, везде было мне неловко, больно и, как говорится, не по нутру»51.

Французы, шедшие за русскими, испытывали те же или даже бблыпие трудности и действовали так же, как и русские. Пьер де Лош, один из офицеров Великой армии, писал: «Едва достигали бивака, как армия рассыпалась в поисках провианта. Солдаты приносили рожь, муку, но никогда им не удавалось разжиться хлебом… За неимением хлеба клали муку в суп. Бблыпая часть солдат пользовалась этой пищей во время всего похода. Благодаря отнятым у поляков быкам и коровам, которых мы вели с собой, в мясе у нас недостатка не было, несмотря на то что во всех ущельях, около каждого моста, где скот смешивался, войска друг у друга его воровали». По русским источникам видно, что воровство скота в соседнем полку было обычным делом, порой приводившим к стычкам между солдатами52. В XIX веке были нормативы по «порционному скоту»: «Здоровое животное ест достаточно. На ощупь его кожа мягка, а мясо плотно и упруго, движения бодры и легки, глаза ясны и подвижны, оболочка носа красна и влажна, язык не выпускается, дыхание ровное, и выдыхаемый воздух, а также испражнения не имеют отвратительного запаха»51. Мясо положено было осматривать через 24 часа после убоя. Естественно, в походе, о котором идет речь, нормативы не соблюдались. Если не было крупного рогатого или мелкого скота, то ели лошадиное мясо, а когда французы отступали от Москвы, один из мемуаристов описывает жуткий способ обеспечения солдат мясом: вырезали мясо прямо из идущих по дороге лошадей, и на морозе истомленные, обреченные на гибель животные этого даже не чувствовали.

Без хлеба и сухарей жить было невозможно. Солдат получал полфунта мяса в день и три фунта печеного хлеба (или столько же сухарей). В походе, при первой же возможности, как только разживались мукой, пекли хлеб и тотчас из него сушили сухари. «У меня в эскадроне, – вспоминает французский офицер, – не было хлебопека, но всесильная нужда всему научит солдата, и в походе и на биваке люди брались за работы, которые были под стать только специалистам. Если стояли на реке, стирали белье, сами чинили белье, одежду, обувь, конское снаряжение, и солдату приходилось быть прачкой, портным, белошвейкой, мясником, булочником и шорником… Интересуясь выпечкой, я торопил людей, тем более что опасался сигнала “поход”, когда пришлось бы оставить людей для окончания выпечки, а потом везти хлеб за собой»54.

И далее мемуарист рассказывает о том, что его солдаты пекли хлеб, используя для этого древнейшие способы: «Мы пекли лепешки, подобные таковым шотландским хайлендерам: мука разводится в воде, замешивается довольно крутое тесто, из которого делают круглую и плоскую лепешку, она ставится в огонь на горячие, покрытые золой уголья, и минут через 25 готова очень вкусная лепешка»55.

Взор перпендикулярный. Сохранившиеся источники обычно умалчивают о фактах насилия над женщинами из селений по пути следования войск. Разумеется, такие факты были – ведь по дорогам шли десятки тысяч молодых мужчин, уже давно разлученных со своими женами и возлюбленными. Примечательна запись 37-летнего князя В. В. Вяземского, спасшего от насилия целый женский польский пансион в местечке Антополь: он перевез женщин в какую-то деревню, «удалив его от пламени и грабительства».

Вяземский пишет, что корпус отошел на позицию, чтобы сразиться с австро-саксонским корпусом Шварценберга и Ренье: «Мне поручены были передовые посты. Я, объезжая передовые посты рано очень, заехал в деревню, где были мои пансионерки. Все вскочили, в одних рубашонках, с открытыми грудионками, цаловали мне плечи. Полная грудь Высоцкой прельщала меня, и я, шутя, начал ее цаловать и, опустя мой взор к земле перпендикулярно, видел всю Высоцкую (вот она, точность выражений военных! – Е. А.). Какое надобно терпенье! Боже мой, это моя Катя в 16 лет (1-я жена, генеральша Екатерина Григорьевна. – Е. А.). Прости, Катинька, сравнение, ей-Богу, хорошо: та же белизна, та же твердость, та же прелестность и даже… – прости, Катя. Проклятый Шталь прискакал во всю прыть сказать, что отряд неприятеля около деревни. Прости, ангел Высоцкая! Ух, и теперь еще не опомнился от прелестей ее… Армия наша была атакована неприятельскою армиею…» Через пару дней: «Как я измучился, 46 часов не ел, не пил, с лошади не сходил. Забудешь и о красоточке Высоцкой. Кобрин опять в пламени, и бедные жители опять в стенании»56. Не у всех воинов была такая железная воля, как у генерала Вяземского…

Дрисский лагерь. Уютная ловушка

Хотя Багратион вырвался из ловушки около Николаева, угроза окружения по-прежнему висела над ним, а главное – оставалось невозможным соединение с 1-й армией. А та шла своим, не менее трудным путем. В тот самый день 26 июня, когда Багратион достиг Несвижа, войска 1-й Западной армии более чем в 200 верстах от него уже занимали Дрисский укрепленный лагерь. Подробно рассказывая о марше Багратиона и его взглядах на действия (или, как он считал, бездействие) 1-й Западной армии, будем объективны и к Барклаю. Ему приходилось нисколько не легче, чем Багратиону. Да, у него была более сильная армия, но против него выступал сам Наполеон. С таким противником следовало быть предельно осторожным и расчетливым. Эту расчетливую осторожность Барклай и проявлял с первых дней войны. Он, как опытный и хладнокровный фехтовальщик, отступал перед делавшим острые выпады искусным противником, выбирая наилучший момент и место для ответного выпада. Но вот с этим как раз и не складывалось.

Долгое время самой удобной позицией считалась излучина Западной Двины у местечка Дрисса, заранее превращенная в укрепленный лагерь по проекту генерала Фуля. Когда же в конце июня 1812 года 1-я Западная армия подошла к Дриссе, многим генералам стало ясно, что закрепляться здесь нельзя, иначе армии грозит разгром. В тогдашней нервной обстановке заговорили, естественно, об измене, предательстве, которые привели армию в ловушку. Но, как справедливо выразился в письме домой близкий к Александру I генерал Армфельд, «все думают, что главную роль здесь играет измена, никто не предполагает, что это просто глупость». Участник событий А. X. Бенкендорф писал, что соперничавший с Фулем генерал Паулуччи якобы прямо сказал Фулю: «Этот лагерь был выбран изменником или невеждой – выбирайте любое, ваше превосходительство»57. Но Клаузевиц, хорошо знавший тогдашнюю обстановку (он служил под началом Фуля), говорил не о глупости и тем более не об измене. Он считал, что создание этого лагеря явилось плодом умозрительных, оторванных от жизни размышлений («игры мыслей») ближайшего военного советника Александра I. Как «человек кабинетный», генерал Фуль был далек от представлений о реальности. Укрепленный лагерь у Дриссы, в котором должна была засесть 1-я Западная армия ввиду превосходящих сил противника, не имел эшелонированной обороны, а главное – армия, войдя в него, оказывалась прижатой к берегу Западной Двины и не могла свободно отойти с этой позиции. Такое положение лагеря превращало его в ловушку, подобную той, в которую за его лет до этого попал Петр Великий на Пруте во время Русско-турецкой войны 1711 года. И хотя прообразом Дрисского лагеря были укрепленные лагеря Фридриха II (особенно Бунцельвицкий лагерь времен Семилетней войны), здесь не было такой мощной крепости, какая имелась возле Бунцельвицкого лагеря. А лишь в сочетании с крепостными сооружениями, цитаделью, мощной артиллерией и магазинами подобный лагерь позволял полевой армии пересидеть любого противника и совершать против него эффективные выпады.

Александр – полководец неудач

В начале июля в Главной квартире решалась судьба армии. Сам Александр, по словам А. А. Щербинина, в тот момент «начинает сомневаться, созывает военный совет, коего все члены… доказывают, что лагерь этот должен быть погибелью и гробом нашей армии»58. Как писал Армфельд, решающим стало обращение к императору семнадцати генералов, собравшихся 1 июля у генерала Тучкова 1-го. Обсудив ситуацию, они единодушно просили государя отправить Фуля в отставку и срочно переменить план действий. Александр прислушался к мнению генералитета и согласился на отступление армии вверх по Западной Двине к Полоцку, а потом к Витебску и Орше – месту предполагаемой встречи с армией Багратиона. В тот же день армия покинула лагерь на Дриссе. Вскоре возле него показались французы. С опаской они приближались к внушительным земляным укреплениям. «У многих, – писал вюртембержец доктор Роос, – вероятно, тогда при приближении к этому необыкновенной высоты окопу, имевшему значительное число амбразур, тревожно билось сердце. Чем ближе подходили мы к укреплению, тем тише мы становились, не слышно было ни стука оружия, ни отхаркивания, ни кашля, ни одна лошадь не ржала. Каждую минуту мы ожидали огненный привет со стороны этого окопа. Вдруг тишина сменилась каким-то бормотанием и затем перешла в хохот. Не оказалось ни пушки, ни солдата в этом колоссальном окопе»59. Французы, занявшие лагерь, тотчас его разрушили60.

По-видимому, именно тогда, после ухода из Дрисского лагеря, навсегда закончилась полководческая деятельность Александра I. Несомненно, он был уязвлен уничтожающей критикой плана Фуля со стороны большинства генералов. Ведь это был, в сущности, его, императора, план, взлелеянный долгими раздумьями и советами с Фулем. Впрочем, по мнению В. М. Безотосного, здесь не обошлось и без «византийства»: вряд ли император Александр, никому никогда не доверявший, мог ставить только на Фуля; фигура прусского генерала «была выбрана как подходящий объект критики военных кругов… генералитет ругал не императора, а его глупого советника», и на самом деле план Фуля должен был маскировать подготовку к наступательной войне61.

Приведенная исследователем версия кажется вероятной, но излишне усложненной, – в жизни обычно все выглядит проще: недаром армия в конечном счете пришла в лагерь, придуманный Фулем и одобренный государем. Для нашего сюжета важно, что общий протест генералитета не только переменил прежнее намерение царя засесть в лагере и совершать выпады против Наполеона, но и похоронил тот план «фланговых ударов» 2-й армии, которому всеми силами сопротивлялся Багратион. Как осторожно писал А. X. Бенкендорф, заботившийся о явно подмоченной репутации Александра I как полководца, «император, слишком скромно еще оценивавший собственные военные способности, поверил в этом отношении голосу своей армии и, к счастью, покинул Дрисский лагерь, предав его общей критике»62.

Надо отдать должное русскому императору. Он не упорствовал в следовании своему плану, а, переступив через гордыню, нашел мужество отказаться и от плана, и от Фуля. А ведь мог, будучи самодержцем, пренебречь мнением профессионалов и угробить армию, а вместе с ней и Россию. Примечательно, что еще накануне Александр не только принял решение дать генеральное сражение, но даже приурочил его к юбилейной дате – дню полтавской победы 27 июня 1709 года, о чем известил войска особым указом: «Русские воины! Наконец вы достигли той цели, к которой стремились… Нынешний день, ознаменованный Полтавской победой, да послужит вам примером! Память победоносных предков ваших да возбудит к славнейшим подвигам. Они мощною рукою разили врагов своих, вы, следуя по стезям их, стремитесь к уничтожению неприятельских покушений на веру, честь, отечество и семейства ваши. Правду видит Бог и ниспошлет на вас благословение Свое»61. Вскоре планы переменились, и битвы в день полтавского юбилея не произошло.

Седьмого июля, когда армия достигла Полоцка, Александр незаметно покинул войска и уехал в Смоленск и далее в Москву. Это не было поступком труса – напрасно обвиняла в этом государя его младшая сестра Екатерина Павловна. В отъезде царя было заложено разумное, рациональное начало. Накануне он получил письмо, подписанное тремя своими приближенными – А. А. Аракчеевым, А. Д. Балашовым и А. С. Шишковым. Авторы письма призывали государя покинуть армию и не рисковать собой во имя предстоящей, несомненно долгой, борьбы с неприятелем. Они писали, что страна нуждается в организации длительной обороны, а подданные – в моральной поддержке, ибо при малейших успехах неприятеля «сама внутренность государства, лишенная присутствия государя своего и не видя никаких оборонительных в ней приготовлений, сочтет себя как бы оставленной и впадет в уныние и расстройство, тогда когда бы, видя с собою монарха своего, она имела сугубую надежду: первое – на войски, второе – на внутренние силы, которые, без всякого сомнения, мгновенно составятся окрест Главы Отечества, Царя». Другая причина, по которой советники считали отъезд государя необходимым, состояла в том, что император, находясь при войсках, не предводительствует ими, передав начальство военному министру, но тот, в присутствии государя, «не берет на себя в полной силе быть таковым с полной ответственностью». Пожалуй, именно в осознании этого факта и заключалась главная причина решимости Александра покинуть армию. Позже император писал сестре Екатерине, что «пожертвовал для пользы моим самолюбием, оставив армию, где полагали, что я приношу вред, снимая с генералов всякую ответственность, что я не внушаю войскам никакого доверия». По словам Александра, он хотел вернуться в армию, если бы не Кутузов, – «отказался от этого намерения лишь после этого назначения, отчасти по воспоминанию, что произошло при Аустерлице из-за лживого характера Кутузова»64.

Впрочем, Александр I все же сыграл выдающуюся роль в этой войне. Во-первых, он с самого начала войны (и даже до ее начала) принял твердое решение не искать мира с Наполеоном, как бы тяжелы ни были обстоятельства. По словам Г. Ф. Паррота, проректора Дерптского университета, с которым государь виделся в марте 1812 года, Александр сказал ему: «Я, конечно, не заключу постыдного мира, скорее похороню себя под обломками империи»65. Как говорил император чуть позже полковнику А. Ф. Мишо, «Наполеон или я, он или я, но вместе мы царствовать не можем. Я узнал его: он более меня не обманет»66. Неслучайно, посылая из Свенцян А. X. Бенкендорфа к Багратиону, царь велел передать главнокомандующему 2-й армией, что «ничто не заставит меня положить оружие, пока неприятель будет в наших пределах»61. Это же государь повторял много раз, отрезая себе и своему окружению путь назад, к миру с завоевателем. То, что царь просил передать свою политическую волю главнокомандующему одной из армий, и в такой форме, крайне важно. Тем самым он подтверждал твердость и серьезность своих намерений, пресекал у всех подданных даже тень сомнений в том, что они проливают кровь не ради нового позорного Тильзита, а во имя независимости Родины, Отечества, которому действительно грозила смертельная опасность.

Александр осознавал невозможность переговоров с Наполеоном. Даже «мягкий» для России Тильзитский мир 1807 года оказался тяжек и унизителен, «…когда, – по словам А. С. Пушкина, – не наши повара / Орла двуглавого щипали / у бонапартова шатра». А теперь даже на тильзитский вариант рассчитывать не приходилось. Примеры других, побежденных Францией стран стояли перед российским императором. Известно, что Александр читал аналитическую записку начальника русской разведки Чуйкевича и наверняка был согласен с его оценкой дипломатии Наполеона-победителя: «Не столько страшен Наполеон в самой войне, сколько посреди мира. Народам, вступающим с ним в союзы, перо его опаснее самого меча. Едва заключит с народом мир, то уже и готовит ему в кабинете своем оковы и, до объявления войны, потрясает его основание мерами, в коих он превосходен, расстраивает пружины государственного управления, посеевает в оном раздор, а в областях дух мятежа и неудовольствия»68.

В случае военной победы Наполеона Россию ждали тяжкие испытания, и Александр отчетливо понимал это. Действительно, Наполеон готовил серьезнейшие геополитические изменения в Восточной Европе. А. Коленкур писал, что, предвкушая свою несомненную победу, Наполеон говорил ему: нужно «раз навсегда покончить с колоссом северных варваров. Шпага вынута из ножен. Надо отбросить их в их льды, чтобы в течение 25 лет они не вмешивались в дела цивилизованной Европы… В соприкосновение с цивилизацией их привел раздел Польши. Теперь нужно, чтобы Польша, в свою очередь, отбросила их на свое место… Надо воспользоваться случаем и отбить у русских охоту требовать отчета в том, что происходит в Германии… После Эрфурта Александр слишком возгордился. Приобретение Финляндии вскружило ему голову. Если ему нужны победы, пусть он бьет персов, но пусть он не вмешивается в дела Европы»69.

Александр, исполненный всевозможными аристократическими предрассудками и комплексами, в этот критический момент поднялся над ними, показал себя национальным лидером, вождем своих подданных, всех россиян. Он не побоялся поднять народ на войну, вооружить крестьян, воодушевить их в сущности на «испанский вариант» борьбы с врагом партизанскими методами. До сих пор не оставляют нас равнодушными слова «Воззвания к нации», подписанного Александром 6 июля 1812 года, то есть вскоре после оставления Дрисского лагеря. Несколько напыщенный (в стиле того времени) и вместе с тем встревоженный тон воззвания свидетельствует об осознании царем серьезнейшей опасности, нависшей над Россией. В час испытаний, потрясших империю, Александр прибег к помощи народа. Недаром его бабка императрица Екатерина II считала, что за русским народом можно чувствовать себя как за каменной стеной. Когда враг стоял у ворот, власть в России часто искала помощи народа. В этом смысле александровское «Воззвание» чем-то напоминает первые обращения советских лидеров в начале Великой Отечественной войны 1941–1945 годов к народу, вдруг ставшему для них «братьями и сестрами».

В манифесте Александра говорилось: «Враг вторгся в пределы нашей родины и продолжает нести свое оружие в глубь России. Он идет с вероломством, могущим разрушить империю, которая существовала всегда в течение многих поколений; он атакует ее с силой и пытается опрокинуть власть царей объединенными силами Европы. С предательством в сердце и лестью на губах он ищет возможности обмануть доверчивые души и навязать им оковы. Но если пленный разглядит свои цепи под цветами, умысел властелина раскроется сам собой, война ему необходима, чтобы утвердить дело предательства…» Неясно, что имелось в виду в последней фразе. Возможно, Александр таким образом туманно обвинял Наполеона в вероломном вторжении и измене тем мирным договоренностям,

17 Е. Анисимонкоторые были заключены между ними раньше. Возможно, он опасался также, как бы Наполеон не отменил крепостное право и не дал крестьянам свободы на занятых им территориях, что изменило бы соотношение сил в стране. Мысль о том, что завоеватель может это сделать, подняв тем самым страну на бунт, беспокоила власти. (Тревога по этому поводу проскальзывает в переписке министра полиции А. Д. Балашова и главнокомандующего Москвы Федора Ростопчина70). Воззвание Александра кончается призывом объединиться; царь обещает, что французы найдут «в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном лице – Палицына (келаря Троице-Сергиева монастыря, прославившегося в годы Смуты начала XVII века. – К А.), в каждом крестьянине – Минина. Благородное дворянское сословие! Вы были всегда защитниками нашего Отечества! Святейший Синод и представители нашего духовенства, вы во всех условиях призывали своим заступничеством Божественное покровительство нашему Отечеству! Народ русский! Бесстрашные потомки славян! Это не в первый раз, как вы разбиваете зубы тигров и львов, что бросались на вас! Объединяйтесь! Несите крест в ваших сердцах и железо в ваших руках, и никакая земная сила не устоит против вас!».

Наконец, император одобрил идею посылки «летучего корпуса» генерала Ф. Ф. Винценгероде с диверсиями по тылам и коммуникациям французов. И хотя задача корпуса состояла в прикрытии фланга 1-й армии, силою обстоятельств он стал выполнять роль партизанского отряда, ведя «неправильную», с точки зрения военной науки и этики того времени, диверсионную, партизанскую войну в тылу врага. Чуть позже ее стали вести малые соединения регулярной армии под командой ставших знаменитыми партизанских командиров Давыдова, Фигнера, Сеславина и др. Все они действовали под непосредственным руководством Главной квартиры.

Отступление от Дриссы

1-я армия выступила из Дрисского лагеря 2 июля и 6 июля прибыла в Полоцк. Войска испытали все те трудности, которые выпали на долю солдат и офицеров армии Багратиона. Отступление всегда печально и томительно в моральном и физическом смысле. Нелегко воину, мужчине сознавать свою слабость перед лицом наступающего противника. Неслучайно, когда, подъехав к солдатскому биваку, Барклай задал вполне традиционный вопрос: «Хороша ли каша» – он получил непривычный, даже дерзкий ответ: «Хороша, да не за что нас кормят…»71 Ответ этот понятен тем, кто знает историю русской армии за последние десятилетия XVIII века. В умах еще царил Суворов, в строю шли ветераны его победных походов. Радожицкий вспоминал о том удручении, которое овладело солдатами при отступлении: «В откровенных беседах их часто вызывались незабвенные имена Румянцева, Суворова… Русские до сего времени не умели ходить назад, и слово ретирада в их понятии заключало в себе нечто предосудительное, не свойственное достоинству храбрых воинов, приученных Румянцевым и Суворовым ходить только вперед и побеждать. Иной полководец, может быть, никогда бы не решился на продолжительную ретираду, он скорее б лег, как Леонид, со всеми воинами у рубежа границы, а (не) повел бы собою неприятелей в сердце отечества»72.