Текст книги "Генерал Багратион. Жизнь и война"

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 62 страниц)

Но так случилось, что поражение под Салтановкой… пошло на пользу русским. Маршал Даву оказался почти в том же положении, что и сам Наполеон, который, готовясь к генеральному сражению под Витебском, не ожидал внезапного ухода русской армии к Смоленску. Багратион 17 июля сообщал Барклаю из Мстиславля, что после атаки Раевского Даву «остался в уверенности, что имел я намерение атаковать его с левого берега Днепра, укрепился в Могилеве и дал мне через то время дойти до того пункта» (то есть Мстиславля. – Е. А.), откуда можно соединиться с 1-й армией65. А ведь поначалу, из цитированного выше письма Багратиона Барклаю, следовало, что главнокомандующий 2-й армией был уверен в обратном: Даву его непременно опередит. Из письма видно также, что именно тогда впервые за всю кампанию целеустремленный, собранный Багратион дрогнул… Да и то: пройти столько огненных верст, достичь Смоленска… и обнаружить там, как и в Минске и потом в Могилеве, своего проклятого преследователя!

Но счастье, наконец, улыбнулось русским. Произошло чудо. Багратион прав, отсылая нас к карте. Если посчитать версты, то можно понять, что какими бы «суворовскими маршами» ни двигался Дохтуров от Лиозно к Смоленску, как бы ни спешил Багратион туда же через Мстиславль, французы были бы в Смоленске на день-два раньше. Барклай был тоже уверен в том, что дело почти проиграно. В письме Багратиону он писал, что французы непременно уже движутся к Смоленску: «Итак, я иду форсированными маршами через Поречье на Смоленск, куда, по всем пол ученным сведениям, обратится наверно вся неприятельская армия и корпус маршала Даву со всеми соединенными силами»66. На следующий день он же писал: «Отступаю к Смоленску единственно для того, чтобы предупредить коварные замыслы Даву, идущего из Могилева прямою дорогою к Смоленску»67.

Но этого-то как раз и не было! «Коварный Даву» не шел к Смоленску. Впервые столкнувшись в полевом сражении с войсками 2-й Западной армии и увидев их упорство, он задумался. Как писал Паскевич, «сражение под Могилевым произвело на него (Даву. – Е. А.) большое влияние. Он сам признавался, что никогда не видел пехотного дела, столь упорного». Маршал полагал, что утром русские снова начнут наступление уже силами всей армии Багратиона, рвавшейся на соединение с 1-й армией. Поэтому в ночь отступления Багратиона от Салтановки и форсирования Днепра французы готовились к обороне, спешно укрепляли предместья Могилева, возводили редуты на подступах к городу. Одновременно Даву усиливал свой корпус, который увеличился после прибытия войск Пажоля, а потом и корпуса Понятовского. Важным оказалось и то, что Багратион 12 июля, уступая требованиям Барклая68, разрешил Платову переправиться через Днепр и пробираться к 1-й армии, хотя, как писал Платов, Багратион «меня отпустил весьма неохотно»69. Это движение казаков, наводнивших окрестности Могилева вдоль левого берега Днепра, и ввело маршала Даву в заблуждение. Он увидел в этом предвестие большого сражения, которое даст ему русский главнокомандующий. Казаки же прошли Могилев севернее и у Любавичей впервые встретились с драгунами Сибирского полка, посланного Ермоловым навстречу 2-й армии70.

Но все-таки ошибка Даву была не в том, что он просидел пять дней в Могилеве, ожидая нападения Багратиона. Узнав, что 2-я армия переправилась на левый берег Днепра ниже и уже прибыла в Мстиславль, он почему-то и тогда не исправил свой промах. Между тем он мог это сделать, даже несмотря на потерянные в Могилеве дни. Сен-При без всяких эмоций внес в свой дневник: «17 и 18-го армия сосредоточена в Мстиславле. Неприятель не двигается из Могилева»11. Денис Давыдов писал, что после битвы под Салтановкой дивизии Раевского и Воронцова, прикрывавшие отход 2-й армии через реку (по дневнику Сен-При, это было 12 июля – Е. А.), позже начали отступление, и противник их почему-то также не преследовал. Это странное «воздержание Давуста от преследования Раевского и Воронцова, – писат Давыдов, – многих из нас тревожило. Мы полагали, что Давуст проник превосходную мысль Багратиона и что он, для преграждения нашему ходу чрез Мстиславль к Смоленску, оставя в покое и Раевского, и Воронцова, двинулся чрез Днепр к первому из сих городов».

Та же мысль была и у начальника Главного штаба 1 – й армии А. П. Ермолова, писавшего 27 июля, что 2-я армия вырвалась благодаря «грубой поспешности маршала Даву, ожидавшего нападения на Могилев… Маршал Даву должен был прежде нас занять Смоленск, и без больших усилий, ибо в Орше были части его армии»72. В своих позднейших записках А. П. Ермолов вернулся к этому драматическому моменту, отметив, что даже диверсия французов на Смоленск нанесла бы русской армии огромный ущерб: «Маршал Даву, пропусти князя Багратиона, мог войсками своими, расположенными в Орше и Дубровне (то есть на кратчайшей к Смоленску дороге через Красный. – Е. А.) занять временно Смоленск… истребить запасные магазины и разорить город. Потеря магазина была бы нам чувствительна, ибо продовольствие армии производилось недостаточное и неправильное»73. В другом месте записок он оценил происшедшее в более широкой исторической перспективе: «Грубая ошибка Даву была причиной соединения наших армий, иначе никогда, ниже за Москвою, невозможно было ожидать того, и надежда, в крайности не оставляющая, исчезла!»74

И тогда восторженное письмо царю вырвавшегося на оперативный простор Багратиона от 17 июля было бы преждевременным: «Не имея преграждений от неприятеля, я сего числа с вверенною мне армиею прибыл благополучно в Мстиславль… Я почитаю себя весьма счастливым, что после всех преград я наконец достиг того пункта, на каком не имею неприятеля уже в тылу и с флангов армии, здесь я с ним грудью»75. Да, это был первый во всей кампании момент, когда армия Багратиона могла встать лицом к лицу с противником, а не отступала от него, опасаясь ударов во фланги и в тыл.

Но все же скажем слово и в защиту неустрашимого Даву. Как и Багратион, он точно не знал силы своего противника и наверняка их преувеличивал. Поэтому наутро он стал серьезно готовиться к обороне Могилева. Кроме того, А. Коленкур передает историю, неизвестную нам по русским источникам. Он сообщает, что поскольку Багратион, подойдя к Могилеву, полагал, что «ему придется иметь дело со слабым корпусом, наспех собранным маршалом, и что никто его не теснит», он якобы «послал к князю Экмюльскому (Даву. – Е. А.) адъютанта, чтобы передать ему, что он в течение нескольких дней обманывал его своими активными маневрами, но теперь Багратион знает, что маршал может противопоставить ему лишь головные части колонны, а потому во избежание бесполезного боя предупреждает его, что будет завтра ночевать в Могилеве. Маршал, не отвечая на эту похвальбу, сделал все возможное для укрепления своей позиции». А потом произошел бой под Салтановкой76. Конечно, этот рассказ можно было бы проигнорировать как недостоверный, но, с другой стороны, в нем можно найти и зерно истины: если Багратион был убежден (точнее – дезинформирован), что его армию ждут только головные части корпуса Даву, то он мог припугнуть слабого противника. И тогда посылка парламентера согласуется с представлениями русского командующего о силах французов и оправдывает намерение морально подавить волю противника к сопротивлению. Как бы то ни было, решимость Багратиона, выразившаяся в ультиматуме и в первой яростной атаке войск Раевского под Салтановкой, свою роль сыграла – Даву не хотел рисковать, даже диверсионная экспедиция в Смоленск могла показаться ему авантюрой, на которую он, не зная истинной ситуации, не пошел, а в итоге оказался в проигрыше.

Итог багратионовой одиссеи

Итак, завершая наш скромный Анабасис беспримерного отступления 2-й Западной армии от границы до Смоленска, скажем, что весь этот марш, закончившийся так благополучно, кажется чудом. А произошло это чудо и из-за ошибок французов, и благодаря мужеству и терпению солдат 2-й армии и, конечно, таланту Багратиона как полководца. Кажется поразительным, как же ему удалось, минуя все ловушки и опасности, которые расставляли на его пути противник, природа и случай, не просто провести армию по 800-верстному пути, но и сохранить ее боеспособность. Достигнутое Багратионом даже превосходит то, чего добился его обожаемый учитель Суворов, совершивший свой знаменитый Швейцарский поход. Не будем забывать, что Суворову удалось сохранить главным образом честь русского оружия, но не армию, жалкие остатки которой уже ни на что не годились. 2-я же армия участвовала в Смоленском и Бородинском сражениях. Если бы в тот век нашелся хотя бы один поэт, видевший это отступление, он бы непременно сравнил воинов Багратиона с античными героями македонского войска, совершившими беспримерный марш по Малой Азии, что запечатлено в знаменитом сочинении «Анабасис». Маршу 2-й армии поражались все, знавшие суть дела. Как писал прошедший весь этот путь Д. Душенкевич, «о сем чудно выдержанном марше россиян имеет право сказать с благородною гордостью: по дорогам неудобнопроходимым, воды гнилых болот, вонючие, даже красные, должно было иногда употреблять, в короткое время всею армиею такое расстояние пройти под носом неприятеля беспрерывным движением, поочередно делая привалы, с последним привалом головная колонна бьет подъем и следует далее, дело необыкновенно спешнЪе, совершенное без потерь, в удивительном порядке, пользе, оным доставленной, летопись отечественная даст настоящую цену и определение точное»77.

Прерванная увертюра

Вернемся опять под Витебск… Рано утром 16 июля Наполеону донесли, что русской армии перед его позициями нет! Император не мог в это поверить. Французов поразила быстрота, с которой отступали, можно сказать, организованно бежали русские войска. Французский офицер Ложье вспоминал: «Как только занявшаяся заря расчистила горизонт, мы все, как по общему согласию, не говоря ни слова, устремляем взгляд на расстилающуюся перед нами громадную равнину, вчера еще усеянную врагами, на которых нам так хотелось напасть. Сегодня она лежит перед нами пустынной, покинутой. Неприятель не только исчез, он не оставил никакого указания относительно дороги, по которой пошел».

Для истории можно и повторить. Как писал адъютант Наполеона граф Сегюр, уход русских был полной неожиданностью для императора, считавшего, что проявленное накануне необыкновенное упорство русских – верное свидетельство того, что они готовятся наутро дать ему сражение. Накануне вечером он, по словам Сегюра, сказал свои знаменитые слова: «Завтра, в пять часов, взойдет солнце Аустерлица!» Впрочем, если верный оруженосец императора ничего не напутал, ту же фразу Наполеон, согласно многим другим источникам, произнес также и накануне Бородинского сражения. Это даже попало в тогдашнюю прессу. Выходившая в Вильно польская газета писала 17 сентября: «На рассвете 7-го числа император, окруженный маршалами, поднялся на холм, где находился редут, взятый нами еще 5-го числа. В половине шестого на ясном, безоблачном небе показалось чудное, светлое солнце. “Это солнце Аустерлица”, – сказал император. Вся армия приняла эти слова за счастливое предзнаменование…» По другой версии, Наполеон, стоя у Шевардинского редута, якобы сказал: «Сегодня немного холодно, но всходит прекрасное солнце. Это солнце Аустерлица»78.

Но тогда, под Витебском, утреннее солнце было обыкновенным. Наполеону донесли, что лагерь русских пуст. Тот решил сам убедиться в этом и поехал посмотреть лагерь, оставленный русской армией. «С каждым шагом, – писал Сегюр, – его иллюзия исчезала, и вскоре он очутился посреди лагеря, покинутого Барклаем. Все в этом лагере указывало на знание военного искусства: удачный выбор места, симметрия всех его частей, точное и исключительное понимание назначения каждой части и, как результат, порядок и чистота. Притом ничего не было забыто. Ни одно орудие, ни один предмет и вообще никакие следы не указывали вне этого лагеря, какой путь избрали русские во время своего внезапного ночного выступления. В их поражении было как будто больше порядка, чем в нашей победе! Побежденные, убегая от нас, они давали нам урок! Но победители никогда не извлекают пользу от таких уроков – может быть, потому, что в счастье они относятся к ним с пренебрежением и ждут несчастья, чтобы исправиться. Русский солдат, найденный спящим под кустом, – вот единственный результат этого дня, который должен был решить все! Мы вступили в Витебск, оказавшийся таким же покинутым, как и русский лагерь»79. Попутно заметим, справедливости ради, что места для биваков русской армии выбирал знаменитый Карл фон Клаузевиц – большой знаток полевой науки110.

Наполеон вступил в Витебск 16 июля. На некоторое время он даже «потерял» русскую армию – два дня было неизвестно, в каком направлении она ушла. И только 18 июля он узнал, что Барклай уходит к Смоленску. Сработало то, что позже будет названо «скифской тактикой» отступления. Барклай даже с гордостью писал, что его армия «в военном смысле может тщеславиться, производив оное (отступление. – т Е. А.) в виду превосходнейшего неприятеля, удерживаемого малым авангардом, в начальстве графа Палена состоящим»81. Наполеон, подобно Даву, упустил русскую армию. Сам Барклай в донесении 17 августа на имя М.И.Кутузова, приехавшего сменить его на посту главнокомандующего, признал это: «Великое для меня щастие, что неприятель не воспользовался выгодами своими и остался после сражения под Могилевым спокойным зрителем, не предпринимая ничего на Смоленск»82.

Другой свидетель поспешного отступления 1-й армии, граф Армфельд, писал о нем как о необыкновенной удаче, рискованном предприятии: «Мы счастливо добрались до Смоленска. Отступление из Витебска было совершено под командой молодого генерала Палена, начальствовавшего арьергардом, этот случай останется всегда чудом в военной истории. Бонапарт вел сам корпуса Мюрата, Богарне и маршала Нея, но, несмотря на это, русская армия отступила прямо перед его носом через громадное поле, верст в 25 длиной, французской кавалерии было бы более чем легко раздавить нас в этот момент. Я никогда в жизни не испытывал такой боязни, как в этот день, быв убежден, что мы пропали, все мои надежды были возложены на чудную казачью лошадь, которую я получил от атамана»81.

Печальная судьба раненых и пленных. Другой стороной «скифской тактики» стало то, что русские войска бросили на милость победителей около четырехсот раненых солдат, оставленных на поле сражения и в опустевшем Витебске. Такое отношение к раненым было обычным по тем временам. Известно, что вывезенные с Бородинского поля 22 тысячи русских солдат были оставлены на произвол судьбы в брошенной Москве и в большинстве своем сгорели в страшном московском пожаре1"1. Не менее 10 тысяч раненых русских солдат было брошено в Можайске – ближайшем от Бородина городе. М. И. Кутузов сразу после отступления армии с поля сражения писал Ф. В. Ростопчину: «Раненые и убитые воины остались на поле сражения без всякого призрения» ю. Согласно рапорту полковника А. И. Астафьева, в январе – апреле 1813 года на поле Бородина, в Можайске и уезде были сожжены 58 521 труп и не менее 8234 «падали» – трупов лошадей. И все равно до конца XX века в окрестностях Можайска постоянно находили кости павших. Как писал один из местных жителей, «когда при строительстве родильного дома в Можайске очередной раз наткнулись на многочисленные кости, археолога, чтобы установить время захоронения, не вызывали, кости даже не были собраны – их топтали прохожие и строительные рабочие»80.

Наверное, так же было и в десятках других городов, в том числе и в Витебске. Опустевший город, жители которого бежали за Днепр, после отхода русской армии представлял собой тягостное зрелище. И. Т. Радожицкий, раненный в бою и оставленный в городе, писал, что в Витебске была «ужасная тишина, прерываемая только стоном раненых, которые в разном положении валялись на мостовой»87. По словам Сегюра, «все эти несчастные оставались три дня без всякой помощи, никому не ведомые, сваленные в кучу, умирающие и мертвые, среди ужасного смрада разложения. Их наконец подобрали и присоединили к нашим раненым, которых тоже было семьсот человек, столько же, сколько и русских. Наши хирурги употребляли даже свои рубашки на перевязку раненых, так как белья уже не хватаю. Когда же раны этих несчастных стали заживать, и людям нужно было только питание, чтобы выздороветь, то и его не хватало, и раненые погибали от голода. Французы, русские – все одинаково гибли»88. О том же писал и хирург Ларей: «Они лежали на гряз ной соломе вповалку, друг на друге, среди нечистот, и, можно сказать, гнили в этом смраде. У большей части их раны были поражены гангреной или страшно загрязнены. Все они умирали с голоду»89. Очевидцу Митаревскому запомнился в Витебске некий лабаз, занятый операционной. Возле лабаза стояли лужи крови, оттуда «выбрасывали отрезанные руки и ноги, которые растаскивали собаки»90. Вообще, медицина была в те времена простая – ампутация, причем без наркоза (его заменял стакан водки), считалась порой единственным спасением при ранении рук и ног, особенно с обнажением костей и смещением. Поэтому всех, кто приближался к полевому госпиталю, поражало зрелище отрезанных рук и ног, которые кучами грузили на телеги и куда-то увозили.

Всего в сражении под Витебском русские войска потеряли 834 человека убитыми и 1855 ранеными. Отмечая мужество и стойкость русских войск в этом трехдневном сражении, обратим внимание и на зафиксированную в ведомости дежурного генерала 1-й армии значительную цифру «пропавших без вести», то есть бежавших или взятых в плен. Их было довольно много в обшей массе потерь – 1069 человек91.

Пассивность, проявленная Наполеоном в тот момент, объяснялась не только тем, что он вначале готовился к генеральному сражению, а потом «потерял» русскую армию, но и желанием дать своей уставшей от форсированных маршей армии отдых. Поэтому император не стал преследовать Барклая до Смоленска. Русским также требовался отдых, но нужно было поспешно уходить с места несостоявшейся битвы. Войска почти бежали – так стремителен был их форсированный марш. При всей четкости и организованности отступления 1-й армии марш был очень трудным. Как вспоминал И. С. Жиркевич, «на отдыхах мы обыкновенно стояли три или четыре часа и, сваривши кашу, опять подымались в поход. Жар был нестерпимый, и мы не более как в 38 часов прошли около 75 верст до Смоленска»92. Иного русской армии было не дано.

Глава четырнадцатая
Топтание под Рудней

Долгожданная встреча

Первая Западная армия быстро, но организованно отходила от Витебска по дорогам на Поречье и Рудню и 20 июля остановилась у Смоленска. Лагерь был устроен на правом берегу Борисфена – так, вспоминая античность, во французской армии называли Днепр. Как известно, в греческой мифологии Борисфен был границей ойкумены, обитаемого мира, за которым жили неведомые гипербореи. Арьергарды под командованием Палена, Шевича и Корфа были оставлены в Поречье и Рудне.

Вторая армия пришла к Смоленску 22 июля и остановилась в лагере на левом берегу. Вырвавшись из пекла, воины 2-й армии чувствовали себя победителями. А. П. Ермолов писал, что «радость обеих армий была единственным между ними сходством. Первая армия, утомленная отступлением, начала роптать и допустила беспорядки, признаки упадка дисциплины. Частные начальники охладели к главному, низшие чины колебались в доверенности к нему (Ермолов имеет в виду недоверие высшего офицерства к Барклаю и распространявшиеся среди солдат слухи о том, что Барклай – «немец-изменник». – Е. А.). Вторая армия явилась совершенно в другом духе! Звук неумолкающей музыки, шум не перестающих песней оживляли бодрость воинов. Исчез вид понесенных трудов, видна гордость преодоленных опасностей, готовность к превозможению новых. Начальник – друг подчиненных, они – сотрудники его верные!»1. Ермолов отразил различие в общем настроении двух армий: воины 2-й армии испытывали подъем, а в 1-й царил иной дух. А. Н. Муравьев, шедший с 1-й армией, пишет согласно с Ермоловым: наши войска, «предводимые своими начальниками, всегда держались донельзя, никогда не отступали с бегством, но всегда в порядке и полном послушании у своих командиров… но у всех на душе лежало тяжелое чувство, что французы более и более проникают в отечество наше, что особенно между офицеров производило ропот»2. Ему вторил сослуживец П. X. Граббе: «Со вступлением армии на старинную русскую землю война приняла, казалось, вид более мрачный: доверенность войск к своему главнокомандующему ослабла, заметили нерусскую его фамилию, ближайшие его сотрудники усомнились в его способностях, и с Петербургом началась переписка враждебная для Барклая де Толли. Глаза всех обратились на князя Багратиона, с которым соединение было уже несомненно. Поход 2-й армии от Немана, отрезываемой с фланга маршалом Даву, преследуемой с тыла королем Вестфальским, покрыл ее честию и возвысил в глазах армии и России любимого ими и прежде любимца Суворова. Между обеими армиями в нравственном их отношении была та разница, что 1-я надеялась на себя и на русского Бога, 2-я же, сверх того, и на князя Багратиона»3.

Так думали и другие очевидцы и участники событий, последовавших за объединением армий. «Тогда у нас радость была всеобщая, – вспоминал офицер И. Т. Радожицкий, – потому более, что армию князя Багратиона почитали мы, по незнанию, пропащею. Русские снова ободрились; собранные силы нашего православного воинства внушили каждому солдату приятную уверенность, что от стен Смоленска победа будет в наших руках, вместе с тем предел стремлению завоевателей и нашей бесконечной ретираде. Одно имя генерала Багратиона, известного храбростью, подкрепляло надежду в войсках. Я сам, соглашаясь с общим ожиданием, столько был в том уверен, что в письме отцу своему, жившему в Ярославской губернии, писал между прочим: “Войски наши отступили к Смоленску, может быть, пойдут и далее, но Бог-Рати-Он с нами, и мы будем в Париже”. При тогдашних обстоятельствах имя Багратиона для русских заключало в себе какое-то таинственное знаменование против апокалиптического имени Наполеона, как доброго гения против демона»4.

Соединение двух Западных армий, слившихся как две капли воды в одну, доставило людям радость и облегчение – они были теперь вместе и в два раза сильнее перед лицом страшного врага! Как вспоминал Федор Глинка, солдаты, подходя к Смоленску, «показывали руки с растопыренными пальцами – “прежде мы были так! (то есть корпуса в армии, как пальцы на руке, были разделены), теперь мы, – говорили они, сжимая пальцы и свертывая ладонь в кулак, – вот как! Так пора же (замахиваясь дюжим кулаком), так пора же дать французу разй – вот этак!” Это сравнение разных эпох нашей армии с распростертою рукою и свернутым кулаком было очень по-русски, по крайней мере очень по-солдатски и весьма у места»5.

Смоленск – это уже Россия. Смоленск был русским, родным городом, и он радушно встретил своих защитников. Десятки тысяч солдат, прошедших по опасным, пыльным дорогам Литвы и Белоруссии, в Смоленске получили передышку, неожиданный краткий отпуск. Они сознавали, что впереди их ждет неизбежное, страшное испытание, может быть, смерть. И командование не могло не дать людям насладиться отдыхом. «Три дня, – писал Дрейлинг, – прожили мы под Смоленском бурно и весело. Два месяца мы терпели всевозможные лишения. Теперь мы брали от жизни все и пользовались всем вволю, благо в городе еще можно было достать все что угодно»6. Вместе с тем в городе ощущалась тревога, днем и ночью царило лихорадочное веселье, всюду пили, шла игра в карты, купцы, предчувствуя катастрофу, «все задешево продавали»7.

Впрочем, не будем драматизировать состояние и настроение в армии Барклая. Ее солдаты и офицеры также вели себя достойно. Как отмечал Армфельд, наши солдаты стойко держались под огнем, сами переходили в контратаки, и вообще, «чудное, превосходное, храброе и выносливое у нас войско. Генерал Пален рожден для того, чтобы быть самым знаменитым воином в Европе. Генерал Ермолов, генерал Корф – люди с великим талантом. Самое незначительное обстоятельство в нашу пользу может иметь для нас счастливый оборот». Все случилось так удачно, будто Бог был на нашей стороне. «Соединение русских армий не могло совершиться с большим успехом: один день разницы мог бы иметь самые гибельные последствия. Такое счастливое соединение двух армий, несмотря на все усилия неприятеля, представлялось мне тогда же как знак особого расположения Провидения к будущему успеху нашего оружия», – вспоминал еще один участник похода 1-й армии, князь Н. Б. Голицын8. Наверняка так считали и другие. Им казалось, что начинается новый этап войны, что пришло время побед…

Двадцать третьего июля, впервые после начала войны, Барклай и Багратион встретились в Смоленске и обсудили планы грядущих операций. Теперь общая численность армии составляла 120 тысяч человек1. В приказе Барклая от 24 июня говорилось, что армии соединились, что «уже нет нам никакого к тому препятствия. Вскоре соберетесь вы, храбрые воины, вместе и общими силами противустанете врагу..». Заодно было объявлено еще об одной, пусть и небольшой, победе русского оружия, в сущности – о мелкой арьергардной стычке, закончившейся отступлением французского авангарда. В контексте событий под Смоленском эта стычка казалась предвестием больших побед: «Вчера арьергард 1 – й Западной армии, отражая стремление авангарда неприятельского в три раза сильнейшего, заставил его скрыться и искать спасения в лесах, с значительною в людях потерею»10.

«С нетерпением ожидаю наступления»

После соединения армий главнокомандующих беспокоил значительный разрыв их войск как с корпусом П. X. Витгенштейна, прикрывавшим Петербург, так и с армией А. П. Тормасова, противостоявшей на Волыни австрийским и саксонским корпусам. Вскоре, после стольких недель огорчений и тревог, пришла еще одна истинно радостная весть: Турция ратифицировала мирный договор с Россией, и с этого момента Дунайская армия адмирала П. В. Чичагова численностью 57 тысяч человек получила свободу действий. Оставив около десяти тысяч солдат для охраны границ, она могла двинуться на север, на помощь своим боевым товарищам. Ну а пока нужно было думать, как же воевать с Наполеоном.

Французская армия стояла на линии Витебск – Могилев. Сам император французов с гвардией квартировался в Витебске, в Орше находились старый знакомец Багратиона маршал Даву, а также Жюно и Груши, в Могилеве – Понятовский. Ней и Мюрат были выдвинуты в авангард, стоявший на дороге Витебск – Рудня – Смоленск. Это была одна из нескольких дорог, веером разбегавшихся от Смоленска на запад, северо-запад и юго-запад. Северо-западнее дороги на Рудню шла дорога на Поречье – Витебск, левее проходила дорога на Надву, которая в Рудне сливалась с главным трактом Витебск – Смоленск. Еще левее, то есть южнее, уже по берегу Днепра, тянулась дорога Смоленск – Красный – Орша. Наконец, дальше к югу проходила дорога на Мстиславль – Могилев, по которой Багратион со своей армией и пришел в Смоленск.

Главнокомандующие и их штабы напряженно думали, по какой же дороге выступит к Смоленску Наполеон. А он никуда не двигался! Восемнадцать дней он и его армия отдыхали – французы устали от форсированных маршей не меньше, чем русские. В окружении императора, так же как и в русских штабах, кипели споры о том, что делать дальше: вставать ли армии на зимние квартиры или двигаться на Смоленск и Москву? В Витебске Наполеон получил два неприятных известия: одно – о ратификации Стамбулом русско-турецкого мира и второе – о манифесте Александра I с призывом к россиянам подняться на народную войну. Это грозило повторением испанского варианта развития событий. Как известно, сопротивление испанцев французским оккупантам поначалу казалось в Европе нелепостью, противозаконным бунтом; военные теоретики считали, что неорганизованные мятежники с вилами и косами не устоят против регулярных войск, но месяцы народного сопротивления складывались в годы, французские войска непрерывно несли потери, и народная война стала походить на упорный пожар на торфяниках. Как образно писал Р. Делдерфилд, «враги Франции с удовольствием наблюдали за этой борьбой, полагая, что корсиканский людоед до смерти истечет кровью через рану в своей пятке»". Теперь, в 1812 году, призыв к народной войне слетел с уст царя, и это поразило Наполеона, не ожидавшего от коронованного «брата» подобного «демократического» шага и надеявшегося, что им удастся-таки договориться между собой. Как полагают некоторые, именно эти действия Александра побудили Наполеона завершить в Витебске «Вторую Польскую войну» и начать Московский поход, чтобы как можно больнее унизить русского царя, заставить его подписать мир в старой русской столице, священном для русской нации городе. По словам находившегося возле Наполеона графа Сегюра, именно тогда император и решил идти на Москву.

В свою очередь, император Александр I приветствовал известие о соединении армий. Он писал Барклаю: «Так как вы для наступательных действий соединение (армий. – Е. А.) считали необходимо нужным, то я радуюсь, что теперь ничто вам не препятствует предпринять их и, судя по тому, как вы меня уведомляете, ожидаю в скором времени самых счастливых последствий. Я не могу умолчать, что хотя по многим причинам и обстоятельствам при начатии военных действий нужно было оставить пределы нашей земли, однако же не иначе, как с прискорбностью должен был видеть, что сии отступательные движения продолжились до Смоленска… Я с нетерпением ожидаю известий о ваших наступательных движениях, которые, по словам вашим, почитаю теперь уже начатыми… Ожидаю в скором времени услышать отступление неприятеля и славу подвигов ваших»12. После этих вежливых, но решительных слов отступать Барклаю было, кажется, уже невозможно. Но он не распознал тогда в царском письме скрытого предупреждения, не понял, что ему дается последний шанс…

Барклай полагал, что Наполеон двинется из Витебска на Поречье либо на Рудню с целью захвата Смоленска. 20 июля он писал подходившему к Смоленску Багратиону, что французы преследуют его арьергард «многочисленною кавалериею, из сего заключить можно, что под Смоленском на сих днях должно быть генеральное сражение»13. Багратион же был убежден, что Наполеон пойдет по кратчайшему пути, то есть по центральной дороге на Рудню. Следовательно, нужно не дожидаться его наступления, а двинуться вперед, навстречу Великой армии, и напасть на французов. При личной встрече 22 июля он убеждал Барклая «пользоваться сей минутой и с превосходными силами напасть на центр его и разбить его войска в то время, когда он, быв рассеян форсированными маршами… не успел еще собраться… Вся армия и вся Россия сего требуют». Это верно – общее настроение после соединения армий было весьма боевым, и все были готовы сразиться и взять реванш за отступление. Кроме того, это отвечало суворовским принципам, которые исповедовал Багратион, – движение вперед, разведка, перехваченная инициатива и моральное давление на противника. Примером может служить приказ Багратиона Платову 27 июня, накануне столь удачного для казаков боя при Мире: он предписывал атаману выделить два полка охотников и «…на него ударить. Я уверен, что неприятель или слаб и выжидает подкрепление, или робеет, почему и нужно нам самим его атаковать и показать, что идем на него, – стоять же перед ним долго на одном месте никак нам не должно, и обстоятельства не позволяют»14.