Текст книги "Нина"
Автор книги: Евгений Костюченко
Соавторы: Илья Авраменко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
Глава 14
В карцер Нину отправили не из-за того, что она молчала. Следователь, закончив допрос, переговорил с оперативным дежурным насчет некоторых особенностей оформления задержанных и ушел. Оперативный дежурный вызвал обоих сержантов, и толстого, и прыщавого, и устроил им разнос с выволочкой и особо жестокими обещаниями. После чего ушел. А сержанты, вернувшись к себе, отправили вредную задержанную в карцер. Просто так, для «воспитательной профилактики правосознания», как выразился младший сержант Прокудин, разглядывая в зеркале свое травмированное распухшее ухо.
Так уж устроен этот мир. Сержанты мучают задержанных, капитаны орут на сержантов, полковники обещают вывернуть матку капитанам, а генералы тихо-спокойно, одним росчерком пера превращают полковников в отставников, что и является самой страшной карой. И только генералов никто не гонит в три шеи, никто им матку не выворачивает, никто не обещает сгноить их в круглосуточных нарядах, и уж тем более никто не посадит генерала в карцер.
Потому что генерал должен сидеть в своем кабинете, в кожаном кресле, и спокойно работать с документами.
Один такой генерал как раз задумался над очередным документом, когда его побеспокоил вкрадчивый голос из селектора:
– Владимир Макарович, к вам заместитель генерального директора телекомпании "Медведь".
– Кто это? – нахмурился генерал, который терпеть не мог телевизионщиков, газетчиков и прочих журналюг.
– Иван Ефимович Бобровский.
– Да-а? – сразу оттаял генерал. – Пусть заходит.
Этого репортера генерал помнил еще по своей старой работе. Хороший репортер, сообразительный. Всегда все согласовывал, акценты расставлял верные, в духе требований. Таких репортеров сейчас мало, все нынче с норовом.
Бобровский вошел в кабинет, приветливо улыбаясь и держа одну руку за спиной.
– Что прячешь? Гранату? – спросил генерал, вставая навстречу гостю и протягивая ему руку. – Мне докладывают, ты растешь.
– Исключительно благодаря сотрудничеству с вами, товарищ генерал-полковник, – ответил журналист и ловким движением поставил на стол плоскую бутылку зеленого матового стекла.
– Реми Мартин! – уважительно произнес генерал. – Растешь, я вижу, растешь стремительно!
В прежние времена генералу случалось выпивать с Бобровским. Под рюмочку хорошего коньячка решались любые вопросы. Пили они армянский и дагестанский, позже – "наполеон" польского разлива. А нынче – пожалуйста, французский.
Генерал не стал откладывать дегустацию и выставил на стол две дежурные рюмки.
– Давай, Ванюша. За твой успех.
– За наш, – многозначительно поправил Бобровский.
– Значит, заместителем генерального стал? Как это ты вовремя подгадал. Как раз к предвыборной кампании.
– В жизни, товарищ генерал, самое главное – это в нужный момент оказаться в нужном месте.
– Что же, место твое очень даже нужное. Хорошо, что старых друзей не забываешь. Как говорится, будем действовать согласованно. Правильно я понимаю? Хорошие люди должны помогать друг другу.
Бобровский кивнул:
– Для ваших хороших людей, Владимир Макарович, у меня всегда найдется эфирное время.
Генерал понял, что сейчас журналист чего-то попросит. Недаром он так легко пообещал свое содействие.
– Как здоровье после покушения? – запоздало поинтересовался генерал. Болит рука-то?
– Ерунда, элементарный ушиб. Задел локтем об лестницу. Я, кстати, хотел с вами об этом поговорить. В отношении этой стрелявшей. Нины Силаковой. Вдовы Ветра.
– Давай.
Бобровский крутил между пальцами тонкую ножку рюмки, разглядывая на свет остатки коньяка.
– Тут вот какое дело… деликатное, Владимир Макарович. Я заявление по этому случаю не писал. Вы понимаете, я ее знаю очень давно. Эту Силакову. Мы даже дружили… Она баба всегда была на нервах, с придурью…
– По ней и видно. Нормальные бабы за киллеров замуж не выходят.
– Да, это тоже еще, Ветер этот… Она его любила без памяти, всегда ждала, верила и ни о чем таком не подозревала. Он от нее все успешно скрывал. Она ему только в рот смотрела.
– Ну да, артист известный, – мрачно кивнул генерал и налил еще по половине рюмки.
О делах убитого киллера он знал побольше Бобровского, но не счел нужным вставлять свои комментарии. Пусть журналист свободно выскажется, сформулирует задачу, а там видно будет. Если он, скажем, потребует доступа к каким-то уголовным делам, это одно. А если захочет копнуть биографию Саши Ветра, то это совсем другое. Тут никакой коньяк не поможет, подумал генерал.
– Я думаю, у нее от всех переживаний натурально крыша поехала, говорил Бобровский. – Жалко мне ее. У нее ребенок остался маленький. Если бы можно, Владимир Макарович, это дело замять… И нам с вами эта история, честно говоря, совсем ни к чему. Начнутся всякие разговоры: "Какая такая компания "Медведь"? Это где баба в студии перестрелку устроила?" А ведь так и начнут болтать. А рейтинг от таких разговоров, как вы сами понимаете, не подскочит. Баба отсидит, пойдет языком молоть, еще наврет с три короба. Зачем нам эти лишние слухи и сплетни?
– Лишних не надо, нам и старых хватает, – генерал отмахнулся. Так-так, я тебя понял. Ну, и что ты предлагаешь?
– Ну, она же с придурью. А с больной какой спрос? Ее лечить надо, а не судить. Владимир Макарыч? За мной ведь не заржавеет. Я на добро памятливый.
– Лечить, говоришь? Ладно. Вопрос порешаем, – генерал нажал кнопку селектора. – Оленька, по делу Нины Силаковой, кто там, завтра ко мне, к восьми утра.
– Так точно, Владимир Макарович.
Генерал поднял рюмку.
– Должок за тобой, Ванюша.
– Базара нет, – Бобровский понятливо улыбнулся.
Глава 15
Нина всегда была способной ученицей. Может быть, до отличницы она и не дотягивала, но учителя ее хвалили. Старательная девочка, говорили они, все на лету схватывает. Правда, знания, схваченные впопыхах, так же легко и покидали ее голову сразу после очередной хорошей оценки. Нину это не особенно расстраивало, потому что в жизни было множество вещей поинтереснее школьной программы. Но она всегда успевала понять, чего от нее хочет тот или иной преподаватель, и всегда выдавала правильные ответы.
Её школьные навыки помогли Нине практически мгновенно овладеть профессией. Они же пригодились ей и в изоляторе временного содержания. Уже на втором допросе Нина сидела на стуле ровно, колени сведены, руки на коленях, прямой взгляд в глаза следователя. Ответы чёткие и по существу.
Единственной проблемой оставалось то, что Нина упорно отказывалась врать.
Ей предложили дать показания о том, что покойный муж планировал и осуществил убийство Листьева, Холодова и Старовойтовой. Она отказалась.
Это предложение повторялось изо дня в день, и Нина отвечала на него одной и той же фразой:
«Мой муж никого не убивал. Это вы убили его».
Следователи менялись, но их требование оставалось прежним. Чем только ни грозили неуступчивой арестантке, но Нина стояла на своём.
Она не считала дней, но прошло не меньше двух недель, когда перед ней появился ещё один следователь. Молодой, краснолицый, с обширной лысиной, которую он маскировал, зачёсывая волосы от уха до уха.
Он долго сверлил Нину взглядом, прежде чем выложить перед ней чистый лист бумаги и авторучку.
– Даю тебе последнюю возможность, Силакова. Дашь показания – выйдешь на свободу. Не дашь – отправишься в камеру к маньячкам.
– Я уже дала все показания по своему делу, – ровно ответила Нина.
– Твоё дело – херня на постном масле. Нет никакого дела. Ты думаешь, меня государство столько лет учило, чтобы я мелкое хулиганство расследовал? Пиши.
– Что?
– Как твой муж подготовил и осуществил убийство Листьева и Старовойтовой. Напишешь – получишь условно.
Нина едва не напомнила ему, что он забыл вставить в этот список ещё и Холодова. Но сдержалась, и ответила, как всегда.
– Мой муж никого не убивал. Это вы убили его.
– Не будь дурой, Силакова.
– Это вы убили его.
– Ещё раз такое услышу, брошу в камеру к маньячкам.
– Это вы убили его.
Следователь сдержал слово. И прямо из кабинета Нину отвели в какую-то другую камеру.
Она осталась стоять у двери. Множество женских лиц повернулись к ней со всех нар, снизу и сверху.
Высокая худая женщина со шрамом через лицо спрыгнула с нар и направилась к Нине. Напевая «Бьётся в тесной печурке огонь», она вертела в руках верёвочку. Приглядевшись, Нина увидела, что это не просто верёвочка, а длинная петля.
«Она ненормальная», – подумала Нина, увидев глаза этой женщины. Они казались абсолютно чёрными из-за расширенных зрачков, да ещё и смотрели в разные стороны. Тонкие губы раздвинулись в кривой улыбке, обнажив редкие зубы.
«Такая убьёт и не заметит, – Нина прижалась спиной к двери. – Нет, голубушка, лучше не трогай меня».
Она незаметно отвела ногу назад, готовя замах для удара. «Если сумасшедшая набросится, бью в голень, – рассчитывала Нина. – А если накинется вся толпа, свернусь калачиком у двери. Попинают и отстанут. А убьют… так, и кончится всё».
Несколько суток карцера, голод, непрерывные допросы сделали своё дело. Ниной овладело полное равнодушие. Грязная одежда, слипшиеся волосы, нечищеные зубы – всё это поначалу причиняло ей почти физическое страдание, но сейчас ей было уже всё равно.
Она без страха смотрела на петлю в руках сумасшедшей уголовницы. Нина была готова расстаться с жизнью. Но всё, что осталось у неё, – это способность сопротивляться. И она будет сопротивляться, сколько хватит сил. Сопротивляться следователям, наверное, даже труднее, чем ввязаться в драку с толпой уголовниц. Потому что там, в кабинете, Нина не могла отвести душу и влепить ему пощёчину, которой он заслуживал.
А тут, в камере, никто не остановит её, и она даст волю своим кулакам, локтям и коленям.
Женщины в камере притихли, наблюдая, как уголовница со шрамом приближается к Нине, поигрывая петлёй и напевая.
– Будешь моей болонкой, – проговорила она, оборвав песню.
Неожиданно с нижних нар поднялась коренастая, широкоплечая, очень толстая тётка. Не говоря ни слова, толстуха остановила уголовницу со шрамом, ткнув пальцем ей в грудь:
– Отдохняешь, Зоечка. Она моя.
Продолжая петь «Землянку», Зоечка повернулась на сто восемьдесят градусов и так же медленно побрела обратно.
А толстуха шагнула к Нине. Подойдя поближе, она молча размахнулась и ни с того ни с сего ударила Нину в глаз своим мягким кулаком.
Это было не больно, но Нина ударилась спиной о дверь и схватилась за лицо. Толстуха тут же набросилась на неё всей своей тяжестью, по-борцовски обхватила шею и пригнула к полу.
– Нина услышала её шепот:
– Стони ты, дура, стони, как будто больно… Это ты жена Сашки Ветра?
– Да… – Нина простонала.
– Громче стони, мать твою перемать. Сейчас отпущу и в другой глаз тресну. Вырывайся.
Её хватка ослабла, и Нина без труда вырвалась из рук толстухи. Она едва успела подняться на ноги, как получила новый удар по скуле и снова оказалась зажатой мощными руками. Толстуха навалилась на неё, прижав голову Нины к своему животу, и опять зашептала:
– Скажешь, что били башкой об стену. Синяки под глазами, тошнит, сотрясение мозга. Усекла? Отправят в больничку. Ты стонать-то не забывай, дура, они ж там слушают, под дверью, волки позорные. Это они заказали тебя отмудохать. Давай, покричи, что ли!
Нина изобразила жалобный стон.
– Ах, ты курва! – дико заорала на неё толстуха и вцепилась ей в волосы. – Мозги размажу!
Со стороны, наверно, это выглядело ужасно: толстуха схватила Нину за волосы и била головой о железную дверь. Но весь фокус был в том, что страшные удары принимали на себя пухлые пальцы, которыми толстуха прикрывала Нину, как шлемом.
– Я Саломятина, Вика-Деточка, запомнишь? Сашка твой уважаемый был человек. По понятиям жил, по понятиям сгинул. Запомнишь Вику-Деточку?
– Да.
– Кому надо, расскажешь при случае, чтоб знали. Сейчас отпущу. Падай, блюй и стони. И не разговаривай.
«Ударив» об дверь ещё раз, толстуха отпустила Нину, и та повалилась у порога, не переставая стонать. Дверь камеры распахнулась, на пороге выросли милиционеры.
– Что за шум, а драки нету? – спросил один, а второй носком сапога перевернул Нину на спину.
Толстуха упёрлась руками в бока, вызывающе выпятила грудь и хорошо поставленным голосом опытной базарной скандалистки выдала классическую блатную фразу:
– Эту клизму зачуханную ещё тут увижу, запрессую! На штыке отрихтую! Печёнками рыгать будет!
– Что, Деточка, в кондей захотела? – вяло пригрозили милиционеры, выволакивая Нину из камеры.
Они притащили её в кабинет и усадили на стул. Красномордый следователь оглядел её и, видимо, остался доволен осмотром.
– Что, Силакова, поскользнулась?
Нина, вспомнив инструкцию Вики-Деточки, простонала, качая головой и держась за ушибленные скулы.
– Последний раз тебя спрашиваю. Будешь писать показания на Ветра?
– Тошнит меня, – простонала Нина. – Плохо мне.
– Сама виновата. Ничего, мы твоё здоровье поправим, – пообещал следователь. – Ты направляешься на обследование в институт Сербского. Думаю, тебе там быстро освежат память. Если в психушке вдруг что-то вспомнишь про мужа, скажи врачам. Только не опоздай.
Глава 16
Чтобы Нину перевели из тюрьмы в дурдом, Иван Бобровский потратился на французский коньяк.
Для уголовного авторитета по кличке Шепель этот перевод обошёлся бы дороже. Но он привык не считать денег, когда необходимо было поступить «по понятиям». А «понятия» требовали непременно выручить из ментовских лап жену погибшего товарища.
Сашка Ветер работал на Шепеля давно, и работал чётко. Когда-то Ветер спас ему жизнь, и Шепель не забывал об этом никогда.
Но вытащить Нину из-под следствия было необходимо и чисто для собственной безопасности. Девчонку могли, в конце концов, расколоть. Её показания могли стать основой для новых дел. И хрен его знает, чем всё могло кончиться. Время сейчас такое, никакой стабильности.
Потому и попросил Шепель одного своего человечка подсуетиться насчёт Нины.
Но французский коньяк журналиста сработал быстрее, чем деньги Шепеля. И к тому времени, когда его «человечек» вышел на нужного мента, Нина уже покинула изолятор.
О чём и было немедленно доложено.
– Прикинь, Шепель, – докладывал «человечек», подсев к его столу в пустой шашлычной, – Сунулся я в мусарню, туда-сюда, вышел на нужного мента, башли подготовил в лапу сунуть, а её – хлоп! И без нас переводят. Прямо передо мной выезжает машина и её перевозят в дом жизнерадостных. Сэкономил бабки. Держи.
Он протянул боссу пухлый конверт.
– Молодец, Егор, – сдержанно похвалил Шепель, хотя парень и не сделал ничего особенного. Но ведь старался, суетился, молодец. – А она тебя видела?
– Конечно, без понтов, – заверил Егор. – Я там всё сделал, чтобы перед ней нарисоваться. Чтобы она думала, что это всё-таки мы постарались.
– Ты ей дал знать? Как?
– Шепель, ну, как… Как «дал»? Я за её машиной ехал, всю дорогу фарами ей моргал… и ещё моргал, когда её завозили.
– А говоришь, видела. Она тебя, может, и не видела.
– Ну… не знаю. Наверно, видела. Если глаза не закрыла.
– Язушку ей пошли, пусть чудачка маленько успокоится. Говорят, она в мусарне себя хорошо вела.
– Говорят, хорошо.
– Так язушку пошли, не забудь. Пусть знает, что мы о ней беспокоимся. Выпустят её, будет думать, что это мы её вытащили. А не выпустят – пусть надеется, что мы её вытащим. И так хорошо, и так. Обязательно язушку пошли. От имени всех друзей.
– Ладно.
Шепель отхлебнул чай из хрустального стакана. К столу подлетел хозяин заведения и подал тарелку с шашлыком.
– Спасибо, Рустам, спасибо, дорогой. Сколько я тебе должен?
Рустам возмущённо замахал руками и удалился, чтобы не мешать деловой беседе.
– Хороший шашлык на этом рынке мастырят, – сказал Шепель, прожевав первый кусочек. – Честный шашлык. Что у тебя ещё?
– Я могу уработать банкира, – тихо сказал Егор.
– Да, честный шашлык, – повторил Шепель, словно не расслышав собеседника, и даже почмокал губами от удовольствия.
То, что шашлык был назван «честным», вовсе не означало, что он был вкусным. Нет, Шепель просто отметил, что порция была большой, и куски баранины были крупными, и зелень на отдельной тарелке тоже высилась горкой. Ничего не пожалел Рустам для своего покровителя. Вот что значит честный шашлык. А вкуса Шепель не замечал. Особенно после слов Егора. Потому что он терял аппетит при одном только упоминании о банкире.
Дело в том, что уголовный авторитет Шепель давно мечтал превратиться в легального бизнесмена Юрия Павловича Шепилова. Для этого преображения было готово почти всё. Оставалось только совершить кое-какие финансовые и юридические процедуры, после которых Шепелю не придётся больше собирать дань с московских барыг. Он будет жить чисто на свою зарплату, скромное жалованье председателя совета директоров нефтяной компании. Плюс дивиденды. Плюс кое-какая недвижимость под Москвой, в Ницце и в этом самом, как его… в Майами. Нехилая перспектива.
Но, чтобы захватить эту компанию, надо обойти конкурента, которого звали «Нефтемашбанк». А во главе этого банка стоял неуступчивый банкир, который и сам, видать, раскатал губу на Майами. С банкиром пытались договориться по-хорошему. Не вышло. Тогда Шепель решил для начала лишить банкира его парламентской крыши, и депутат Дерюгин получил две пули в область сердца, плюс контрольный выстрел в голову. Минус Сашка Ветер. Какая-то крыса сдала Сашку, и тем самым счёт сравнялся. Один – один. И выиграет тот, кто первым сделает следующий ход.
Он отхлебнул чай и ничего не ответил Егору. Тот понял это как предложение развить тему.
– Мне ещё Ветер говорил, что я уже учёный, – быстро сказал Егор. – Он давно говорил, что я могу уже вместо него работать.
Шепель долго возил куском мяса по тарелке, размазывая кетчуп. Его молчание вдохновило Егора, и тот даже привстал:
– Ты сам видишь, я чётко работаю. С чудачкой его я же всё организовал как надо. И по бабкам уложился, всё чики-чики.
Шепель отодвинул тарелку и огляделся в поисках салфетки. Егор живо протянул ему свой носовой платок, и Шепель не спеша вытер испачканные кетчупом пальцы.
– Был бы Ветер, он бы сам тебе сказал, – добавил Егор. – Он…
– Был бы Ветер, я бы с тобой не разговаривал, – перебил Шепель. – Что за базар, что ты сделал? Дело великое – договорился менту в лапу сунуть? Ну, сунул бы, он бы её на экспертизу отправил. Он её и так отправил. Сейчас лепиле в лапу сунешь, он ей послабление даст. Ты же её из дурдома не тащишь!
– Об этом вообще разговора пока не было.
– А какие тебе разговоры нужны? Ветер твой был друг или мой?
Егор виновато отвёл взгляд. Шепель, довольный тем, как смог осадить мальчишку, спросил:
– Что за банкира хочешь?
– Этот рынок хочу.
– Всё?
– Ещё аванс. На текущие траты. На разработку.
– Сколько?
– Пока тысячи четыре. Потом ещё может быть.
– Губёнка не дуреха. Сроки?
– Месяца два на разработку. Потом – когда скажете.
– Почему так долго?
– Бережётся он…
Это был уже конкретный разговор. Шепелю понравилось, что Егор не виляет, не напускает туману. Два месяца? Срок реальный. Даже профессионалы не взялись бы устранить банкира быстрее. Четыре тысячи? Не уложится он в такую смешную сумму, будет вытягивать ещё. Не страшно, на такое дело не жалко и потратиться чуток.
Этот банкир был у Шепеля как кость поперёк горла. И в ближайшем будущем эту кость надо уничтожить. Шепель и сам собирался искать исполнителя А тут на ловца и зверь бежит.
– М-да, – недовольно протянул он. – Два месяца… Ветер бы его оперативно шваркнул.
– У Ветра опыт был. А, у меня без практики опыт, откуда возьмётся?
– M-да… ну ладно, – Шепель, не оглядываясь, постучал по стакану вилкой – Рустам, иди сюда.
Хозяин шашлычной вырос перед ними как из-под земли.
– Рустам, теперь это ваш смотрящий. Все дела по рынку – с ним.
– Очень приятно, – Рустам широко улыбнулся, просто расцвёл от счастья. Мы с Егором давно знакомы. Молодой, умный, авторитетный. Наконец, он просто хороший человек. Егор, шашлык будешь?
– Нет.
– Пора мне, – Шепель встал. – Егор, так смотри. Время пошло.
Глава 17
Тюрьма имеет, по крайней мере, одно преимущество перед психушкой – любой зэк знает свой срок, а душевнобольного могут обследовать и лечить до самой смерти.
Точные сроки выписки не в силах установить ни один врач, так как в процессе лечения может понадобиться дополнительное время для проведения тех или иных мероприятий или же может наступить ухудшение в состоянии здоровья. Примерно так ответил Нине врач, когда она спросила, надолго ли её сюда поместили.
Поначалу ей казалось, что все её новые соседки на самом деле такие же нормальные, как и она, только по каким-то причинам прикидываются больными.
В первый же день к ней подошла низенькая старуха. Она долго вглядывалась в лицо Нины, словно встретила старую знакомую, да никак не может вспомнить её имя. Потом вдруг схватила за плечи и закричала с театральной яростью:
– Вот и ты, лярва! Ты убила моего сына! Ты думаешь, ты теперь ускользнёшь?
Старуха разразилась диким хохотом, а Нина, растерявшись, стояла перед ней, беспомощно оглядываясь. Откуда-то появился санитар. Он, молча, схватил старуху за волосы, ударил по рукам и потащил её куда-то по коридору. При этом старуха ликующе хохотала.
«Вот и я стану такой, как она», – с ужасом подумала Нина.
Санитар, утащивший старуху, вернулся в сопровождении врача, и тот, проходя мимо Нины, кинул на неё быстрый взгляд и распорядился:
– А этой, новенькой, тоже вколоть аминазин и – в простынку, в простынку. Чтоб побыстрее очухалась.
– Зачем мне аминазин? – спросила она. – Я здорова.
– А здесь все здоровые, – ответил врач. – Аминазинчик – это такой витамин. Общеукрепляющий. Хуже не будет. И в простынку, в простынку.
Вот тогда-то, завёрнутая в мокрую холодную простыню, лёжа на дне ванны, Нина и узнала, что выпишут её отсюда неизвестно когда. Её будут обследовать и при необходимости лечить. Если она будет буянить, то получит усиленные дозы аминазина. От бредовых состояний прекрасно помогает трифтазин и галоперидол. А если не будет ни буйства, ни бреда, то это признак депрессии, и в таких случаях назначается мелипрамин, тизерцин или на худой конец нуредал.
Наверное, все эти медикаменты с успехом применялись для лечения других обитательниц палаты с решётками на окнах. Но Нина, кроме обещанного аминазина, получала от медсестёр только жёлтые драже аскорбинки.
Она потеряла счёт дням. И как-то неожиданно обнаружила, что за окнами кружатся жёлтые и бурые листья.
Стоя у окна и глядя на задний двор больницы, она пыталась вспомнить, сколько же недель, а может быть, и месяцев, прошло с того дня, когда она сюда попала.
За её спиной слышался обычный гомон: «Давай, давай. Сейчас он наладит», «Я болею за футбол», «Я это место заняла, вали отсюда».
Бывшая прокурорша громко напевала: «Я раньше вышивала крестом и гладью». Это был лучший номер её богатого репертуара, но она исполняла его, как и все прочие номера, лишь до второй строчки – берегла связки. Она по двадцать четыре раза в день сообщала, что сам Гергиев добивается её выписки, чтобы немедленно включить выдающееся меццо-контральто в свою труппу.
«А я болею за футбол», – настаивала продавщица из «Берёзки». Хотя её магазина давно уже не было, она никак не могла с этим смириться, и даже в больничной палате продолжала приторговывать разным импортным дефицитом, который, впрочем, сама же и производила из обрывков наволочки и старых чулок.
Внезапно сквозь бабий гомон громко и отчётливо прорезался мужской голос: «…И я, Иван Бобровский».
Нина испуганно оглянулась и увидела, что санитар настраивает телевизор, и все её соседки по отделению уже расселись на стульях перед экраном.
Санитар закрепил антенный кабель и предупредил:
– Если хоть один вопль услышу, выключу на хрен. Поняли, оптимистки?
Женщины молча закивали, и даже прокурорша прикрыла рот ладонью, чтобы не пропеть чего лишнего. Санитар ушёл, а на экране остался Иван Бобровский, делающий умное лицо и беззвучно разевающий рот, потому что санитар отключил звук.
– Уберите этого говноеда, надоел, опять новости, музыку найдите, уберите этого говноеда, – загалдели женщины вполголоса. – Ирка, переключи.
Ирка – «Берёзка» подошла к телевизору и принялась переключать каналы. Зрительницы продолжали препираться, постепенно повышая голос: «А я хочу говноеда», « Я болею за футбол», «Это не говноед, а ведущий тележурналист нашей великой страны», «Найди что-нибудь человеческое». На одном из каналов шёл показ мод.
– О, моды, моды! – дружно обрадовались все. – Оставь моды, Ирка!… Это старые моды, это повтор… Оставь, всё равно оставь…
Нина отошла от окна и повернулась к экрану, зябко кутаясь в больничный халат. На экране, в белом платье с розой, летела над подиумом модель Нина Силакова. «А я хорошо смотрелась тогда», – она равнодушно оценила картинку.
– Ёкарный бабай! – ахнули зрительницы. – Бабы, гляньте! Это ж наша Нинулька!…
– Ишь ты… точно! Мало нам на неё тут глядеть, ещё по телевизору её показывают!
– Нинуля! Нинулечка! Глянь-ка! Тебя показывают!
– А жопой-то вертит! Тьфу ты, ей нечем вертеть-то, а она вертит!
– Тебе, небось, не снилось!
– Да прям!…
Прокурорша вскочила и, распевая «Я раньше вышивала крестом и гладью», вихляя всеми возможными местами, прошлась перед телевизором.
– Не позорься, ты, пивной ларёк!
Нина снова вернулась к окну и прижалась лбом к решётке. Прокурорша всё не могла угомониться. Распахнув халат, она вихляла бёдрами и крутила толстым животом.
– Смотри, мандавошка, как надо! – приставала она к Нине, топоча у неё за спиной. – Есть что показать! Ну чего ты отвернулась, блядушка!
– Отстань от неё!
– Нина, не оборачиваясь, молча взяла цветочный горшок с подоконника.
– Что, подстилка бандитская, завидуешь простому женскому счастью? Смотри, как надо! Я раньше вышивала…
На этот раз прокурорше не удалось исполнить до конца даже первую строчку, потому что цветочный горшок с треском раскололся об её голову.
Когда санитары выбежали из ординаторской и остановились на пороге холла, там царил идеальный порядок.
Больные смирно сидели на стульях, внимательно глядя на экран телевизора. Особенно смирно сидела прокурорша – открыв рот, раскинув руки и закатив глаза.
– Что тут гремело? – спросил санитар.
Никто не ответил ему.
– Ещё один звук, и концерт окончен, – грозно сказал санитар. – Силакова, на выход. Врач зовёт.
В кабинете врача Нина тихо села на стул сбоку от стола, сложив руки на коленях. Она держала голову ровно и только немного скосила глаза, пытаясь разглядеть, какое число виднеется на перекидном календаре.
– Ну что же, вас можно поздравить, голубушка, – сказал врач, быстро заполняя медицинскую карту. – Никакой агрессии у вас не наблюдается. Суицидальных попыток не отмечено, поведение в целом адекватное. Лечение дало превосходные результаты. Будем готовить документы на выписку. Вы меня слышите?
– Да-да… я слышу! Конечно, слышу! Я чувствую себя хорошо. Голова не болит, – проговорила Нина и вдруг осознала услышанное. – Что вы сказали. Документы на… На выписку?!.
– Нет никаких психоневрологических показаний держать вас в стационаре. Я указал в медицинском заключении, что приступ немотивированной агрессии был спровоцирован нервным срывом, и подобное поведение для вас не является типичным. Думаю, пальба из газового пистолета в общественном месте больше не повторится. А то ведь вам, голубушка, на одни штрафы работать придётся.
– Что? Из газового? Вы что говорите?
– Говорю, что написано в вашем деле. Понимаю, что вам неприятно это слышать Вы уж извините, но по роду работы мне приходится знакомиться с такими интимными вещами, как милицейские протоколы.
– Из газового, – повторила Нина, с отчаянием сжимая кулаки. – Да нет, не может того быть…
– Тихо, тихо, голубушка. Не волнуйтесь. Я всё понимаю. Как говорил дедушка Крылов, который объелся блинами, от радости в зобу дыханье спёрло. Но, как говорил другой классик, от счастья не умирают. Идите в палату. Скажите сестре, что все процедуры с этого дня отменяются. Впрочем, я и сам скажу…
– А когда… Когда меня отсюда…
Врач заглянул в календарь, перевернул пару страниц и наморщил лоб:
– Скоро, голубушка, скоро. Вас надо сначала подготовить к возвращению в суровую реальность. Знаете, когда водолаз слишком быстро поднимается из глубины, он может умереть от декомпрессии. Вот от такой декомпрессии мы вас и убережём.
Не волнуйтесь, это недолго.
