Текст книги "Черная радуга"

Автор книги: Евгений Наумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Уж Матвейка и выложился! Уж и постарался! Смекнул, в чем дело, и, чтобы доказать, какой он грамотный и глубокомысленный, даже такие словечки ввертывал, как «вышеуказанный», «упомянутый», «нижеозначенный». Корпел целый час…

После сравнения текстов стало ясно капитану, что сирота – вовсе не затаившийся буржуй, а писал он сам и от детской дурости, а может наивности, поделился своими мыслями.

Его выпустили глубокой ночью. Матвейка так приурезал по улицам, будто за ним гнались на машине. И на бегу повторял:

«Мамочка! Мамочка! Мамочка!», хотя теперь уже было ясно, что мамочки ему не увидеть, что письмо его так и не дойдет до вождя и учителя.

Но нет худа без добра. Не было бы счастья, да несчастье помогло. До вождя и учителя письмо не дошло, хоть и было шибко грамотное, поскольку тогда на местах решали, что положено ему читать из почты своего народа, а что не положено, и направили послание по соответствующим инстанциям. А так как исходила бумага из весьма авторитетной конторы, то реакция последовала молниеносная. И зря радовался на следующий день Дудко, потирая руки: «Ну, теперь тебе конец, отличник! (Видимо, к отличникам он с детства питал глубокое отвращение.) Колонии не миновать! Он уже там побывал, видали?»

Сразу после обеда приехала какая-то комиссия, заняла кабинет директора, и воспитанников по одному стали вызывать и спрашивать. «Бовдуры», шедшие первыми, старательно донесли директору, какие вопросы задают члены комиссии, и вскоре он уже имел бледный вид. В составе комиссии были, наверное, опытные педагоги, потому что на сей раз многие запуганные воспитанники отвечали на вопросы откровенно. И даже отказалась комиссия от пышного ужина в летней столовой, который спроворил директор, быстренько покормив детей постной овсяной кашей.

Обслугу разогнали, директора выставили с треском, кажется, потом судили, Матвейка не знает, потому что как раз пришел вызов из Ленинграда, из речного училища, куда он еще раньше послал документы, – сам решил не доучиваться до десятого класса, затерроризировал его угрозами директор.

Жребий был брошен, и ветер странствий ударил в его грудь. Тогда он мыслил такими книжными фразочками, сплошь возвышенными.

…Дверь снова открылась – это он почувствовал по изменению воздуха. Прозвучали быстрые легкие шаги. Сердце вдруг замерло… Шаги… Такие знакомые.

На его лоб легла прохладная твердая ладонь.

Он широко открыл глаза.

Перед ним стояла Лена в белом халате. Она ничуть не изменилась. Та же летящая тоненькая фигурка, смелые блестящие глаза и детские припухшие губы. В профиль она напоминала Нефертити, анфас – Кузнечика. Того кузнечика, что малюют в мультфильмах, – наивного и трогательного. Что ему нравилось: она всегда улыбалась. И все воспринимала с юмором, даже свои беды.

Но теперь на ее лице отражались печаль и сострадание. Он рванулся, забыв про «систему», но удавка отбросила его назад.

– Лена?! Ты – тут? На службе у матьее?

Она молчала, все так же внимательно, изучающе глядя на него. Он заговорил расслабленно, чуть не плача:

– Я искал… по всему белу свету тебя искал…

Она присела рядом. Наверное, там стояла табуретка, но он ее не видел.

– А я удирала, – на губах ее появилась знакомая улыбка, которую он так любил. – Все боялась, что ты меня настигнешь и я тебя прощу.

Мост Поцелуев… Она, конечно, не забыла.

– Но ты простила?

– Вот до чего ты себя довел, – не отвечая, заговорила она чуть насмешливо. – Если бы тебя сейчас побрить, постричь, умыть, а то испугаться можно.

– Ты не видела меня в понедельник утром, – в тон ей ответил Матвей. – Но все это из поучений мордоворота. Ты по его заданию работаешь, что ли?

– А ведь я тебе говорила… тогда, на мосту. Теперь ты мои мотивы понимаешь?

– Думаешь, сейчас крикну: «Это все ты виновата!» Нет, я про графу «самокритическое отношение» помню. Сам, сам во всем виноват. Родители у меня алкоголики, в детстве я с чердака упал на темечко – травма головного мозга тоже усугубляет тягу к сиводралу…

Не отвечая, Лена профессиональным жестом взяла его за руку и начала считать пульс.

– Скажи: кризис миновал, – попросил он.

– Кризис миновал! – громко сказала она, и оба рассмеялись.

– Ты правда здесь на службе?

– Меня вызвали, – уклончиво сказала она.

– Вызвал? Кто? Из клуба… глухие охотоведы пронюхали. Как зацепили?

– Ты так часто в бреду повторял мой адрес, что они подумали: мать. И дали телеграмму. Вот я и приехала.

«Брехня все это! – хотелось крикнуть ему. – Я не бредил, я все время начеку».

– Если это правда, – сказал он. – Если это правда…

– Я никогда не обманывала.

– Знаю. Потому и мотался за тобой. Но если это правда, достань какую-нибудь робу и повесь там, на вешалке. Робы в каптерках. Сейчас который?

– Три часа ночи.

Три! Он это чувствовал.

– Значит, через час жди меня у трапа. Я буду нести трубу.

– Но… но… – она изумленно скользнула взглядом по узлам, оплетавшим его, как кранец. – Как же ты?

– Не беспокойся. Придет один друг. Поможет. Мордовороты где – справа или слева?

– Санитары-то? Один меня встретил, сонный… проводил сюда и пошел куда-то по коридору, – она слабо махнула рукой.

– Так я и знал, – он удовлетворенно откинулся назад. Петлю, гады, все-таки туговато подвели. – Иди, если не спит, займи его разговором, потом поищи робу и повесь на вешалке. В четыре я понесу трубу.

Она послушно пошла к двери. У порога обернулась:

– А труба зачем?

– Для отвода глаз… вахтенного. Если удастся, достань брезентовые рукавицы.

Тихо прикрылась дверь.

Вот и нашел он ее… нашел. Наконец.

Правда, свидание состоялось не так, как он рисовал много раз в своем воображении. Он – загорелый, обветренный, в морской парадной форме и с букетом цветов подходит к ней; она в светлом воздушном платье, а может быть, в белых джинсах, которые так ей шли. Они долго смотрят друг другу в глаза. Потом камера переходит на их ноги: она поднимается на цыпочки…

Каким же она увидела его теперь?

Он взглянул на себя со стороны и мучительно содрогнулся. Видок – и душок… душок из канализации, мигом въедается в тело. Но ничего, уже сегодня он предстанет перед ней другим.

Но не сейчас.

Он точно рассчитал время. Минуты три-пять на поиски мордоворота, две минуты на доклад ему, а потом они прибегут сюда, чтобы дежурить всю ночь и не дать ему уйти.

А его уже не будет.

Они вязали его по одной из привычных схем, досконально изученных Академиком. Привычка. Вот где их ахиллесова пята: закоснелость, консерватизм, привычный бег по кругу…

Руки были связаны скользящими узлами на равном расстоянии друг от друга. Он давно ослабил их, и теперь обе ладони скользнули к краям койки, нащупали толстые узлы внизу. Они распускались легко. Один, второй опали. Осторожно вывел шприц из вены и зажал ее тампоном, который фиксировал иглу. Одна минута, за это время кровь закупоривает прокол сгустком. Так и есть, теперь руки свободны.

Он закинул их за голову и принялся освобождать удавку. С ней особой возни не было. Оставались ноги. Их притянули полотенцами к перекладинам, которые находились далеко внизу. Для того чтобы достать узлы, нужно сесть и спустить ноги вниз. С удавкой это сделать невозможно. Но теперь… Узлы ослабились.

Он встал и прислушался. В глазах заблистало, потом пелена стала рассеиваться. Еще не бегут, все тихо. Прошлепал босыми ногами к двери. В углу стояли тапочки. Он надел их, осмотрел себя: рубашка, трусы, тапочки. Небогато для прогулок по улице в тихую зимнюю ночь. Но сойдет. Вышел из двери и, не оглядываясь, пошел влево по коридору. Никто не окликал, тускло горели лампы ночного освещения. Вот и знакомый выход, сюда алкоголики выходят покурить даже ночью, поэтому дверь закрыта только изнутри на крючок. Он откинул крюк, вышел и пошатнулся, – но не от свежего морозного воздуха. В сознании разом все сместилось!

Он находился не на трехдечном дизель-электроходе, а в нарко на улице Мира. Не успели переправить? Отложили на утро? Значит, он их опередил.

Теперь нужно взять скорость и не давать им форы. Снег под тапочками поскрипывал, но холода не чувствовалось. Быстро дойдя до угла, завернул и рванул к парадному подъезду. Такой наглости они не ожидают. Кинутся ловить его прежде всего по задворкам, а не на центральной улице. Правда, на центральной улице сейчас его вид в трусах и тапочках шагающего по снегу мог бы вызвать удивление. Но не у кого. Улица совершенно безлюдна, по трассе не идут машины. Он в темпе пересек ее и пырнул между большими многоэтажными домами. Все. Теперь они побегают.

Пьянящее чувство свободы охватило его. Выстраданная! Ни с чем тебя нельзя сравнить! Это знает тот, кто был ее лишен.

Холода он по-прежнему не ощущал. Но почему зима такая мягкая? Где он – на Севере или на Украине? Все вроде такое знакомое, даже улицу Мира вспомнил, а в географии никак не сориентируется. Всему виной то, мрачно подумал он, что его запутал этот дизель-электроход. Но ведь он чувствовал, как мягко покачивается на волнах судно, слышал, как хлюпает вода у борта, даже гул моторов внизу. И топот матросни, и матерщину боцмана…

Скорей всего не на Севере. Там зимой в тапочках и трусах не побегаешь. А если и побегаешь, то очень недолго.

Нужно решить вопрос с экипировкой. Он вошел в первый попавшийся подъезд и поднялся на третий этаж. Три – его счастливое число. Магическое.

Послышались шаги, дверь открыл мужик тоже в трусах и тапочках, но он вписывался в обстановку – ночью в собственной квартире в чем хочу, в том и хожу. А Матвей никак не вписывался – посетитель, стоящий на лестничной площадке, да еще в такое глухое время.

– Извините, – сказал он, кашлянув, – меня только что ограбили. Возвращался с вечеринки, встретили трое… наставили… джинсы, югославские туфли… кинули вот тапочки, чтоб не простужался.

Свиные глазки мужика ошарашенно ощупывали его фигуру.

– Вы… – выдавил наконец он, – в милицию хотите позвонить? У меня нет телефона!

– Что там милиция, – махнул Матвей рукой. – Мне домой как-то добраться нужно. Живу далеко. Не найдется ли у вас каких-нибудь старых штанов? Завтра я вам обязательно занесу.

Мужик сразу же подобрался.

– Нет. Ничего нет. Ничем не могу помочь.

И тут же испуганно захлопнул дверь, будто и его собирались ограбить. Теперь Матвей точно знал, где находится.

Нет, он не на Севере. Там и квартиры, и души людей нараспашку. Он вспомнил, как ему передали ключи от квартиры совершенно незнакомого человека, и он жил там полгода, пока хозяин находился в отпуске. Даже мелочь, рассыпанную на телевизоре, с места не стронул! Честность человека там считается аксиомой, и нужно сделать что-то недостойное, чтобы тебя стали считать жуликом. А тут все наоборот. Сколько бы честных и благородных поступков ты ни совершил, все равно тебя считают жуликом. «Не может быть, чтобы не крал. Все крадут…»

«Свинорыло! – думал Матвей, спускаясь по лестнице. – Таких здесь тьма. «Ничем не могу помочь» – вот их жизненное кредо. Машина, дача, десять или двадцать тысяч на книжке, а ничем не может помочь… Рваных штанов у него нет! У меня ни гроша, у всех моих знакомых по нарко – вошь на аркане, сколько же тогда лежит в чулке у этого?» И тут его осенило: «Как же он отдаст свои рваные штаны, если сам всю жизнь в них ходит? Что завтра натянет?»

Он горько рассмеялся, стало немного легче.

Нужно было начинать с другого конца. Он вышел и окинул взглядом фасад многоэтажного дома. Ага, одно окошко светится! «Если там гудят, то меня встретят нормально. Может, и допинг получу…»

Вошел, вычислил квартиру и позвонил. Открыла пожилая женщина с заплаканными глазами. И даже не удивилась.

Матвей, стуча зубами, – холод уже начал действовать, – повторил байку про ограбление. Выглядело – вкупе со стучащими зубами – правдоподобно.

– Может, у вас муж есть, так какие-нибудь штаны…

– Мужа у меня сейчас нет, – ответила она печально. – Но штаны я вам дам.

Ушла и вынесла… новенькие джинсы в целлофановом пакете, сквозь который виднелись разные блямбы «Made in…».

– Может быть, такие, какие с вас сняли, – она вдруг посмотрела на него мудрым всепонимающим взглядом. – Кажется, подойдут.

Матвей трясущимися руками разорвал пакет, натянул джинсы – точно, впору. Блямбу на нитке не стал срывать, засунул внутрь.

– Я никогда никого не обманываю, – сказал он. – Завтра же их верну. И с процентами.

Она слабо и неопределенно махнула рукой:

– Носите…

Потом посмотрела на его ноги:

– У вас, кажется, и ботинок нет?

– Югославские были… отобрали, – когда-то у Матвея действительно были югославские ботинки, вот и запомнил.

Она молча ушла и вынесла коробку с новыми туфлями. Импорт.

– Не югославские, но все же…

Матвей смотрел то на нее, то на коробку. Все плыло перед глазами.

– Да где ваш муж-то?

– Далеко… Там, где и другие мужья.

Надел туфли – и они по размеру.

– Ну… ну, – он не находил слов. – Вы сами не знаете, какая вы женщина! Какой человек!

Она только покачала головой.

– Спасибо! Завтра принесу! Землетрясение не остановит.

На пороге он задержался.

– Скажите хоть, как вас зовут?

Не получив ответа, он вышел и посмотрел вокруг словно бы обновленными глазами. Оказывается, и здесь люди живут.

Теперь он был полностью экипирован. Правда, на нем одна рубашка, но она плотная и темная, издали смахивает на куртку.

Пошел не на центральную улицу – там уже могли барражировать группы захвата, а нырнул в чахлый скверик, пересек его, осторожно огляделся на выходе. Вернулся и сел на крайнюю скамейку, в нагрудном кармане рубашки нащупал сигареты, даже мордовороты их не отбирали, и спички.

Он закурил, голова приятно закружилась. Стал засовывать спички в карман джинсов, и рука вдруг сбоку ощутила что-то. Он посмотрел.

На скамейке стоял черный портфель.

Почти новый, но уже измятый, слегка обшарпанный – видно было, что владелец его не жалует, таскает всюду с собой, набивает чем попало. Руки прыгали, когда он привычно отщелкивал замок.

Так и есть. Внутри две «бомбы», или два «гуся», их по-разному называют, эти большие бутылки вина, мрачные, с таким же мрачным содержимым – низкосортной, но крепкой «бормотухой» местного производства. Стакан, пачка вафель. Больше ничего.

Это был его портфель.

Знаменитый, известный всем не только по виду, но и по содержимому. В одной конторе как-то нарисовали шарж: «Портфель М. Капусты в разрезе» – бутылка водки, огурец, стакан. Только они допустили маленькую ошибку: по одной бутылке он никогда не носил. Иногда в портфель входило до восемнадцати бутылок, почти ящик, и… одна тонкая противоалкогольная брошюрка.

А вот сейчас – два «гуся».

Но почему портфель здесь? Кто его принес, кто оставил? Кто-то знал, что он здесь пройдет?

Ладно, сначала допинг.

Сорвал тугую пластмассовую пробку, налил полный стакан вина. От него ломило зубы – уже захолодело, значит, принесли его сюда два-три часа назад. Лена?

Но откуда она могла знать? Она ведь осталась на дизель-электроходе… тьфу, на улице Мира.

Как бы то ни было, идет темная игра. И эта женщина – джинсы, туфли, все подогнано по нему, и она будто ждала его. «Носите…» Интересно, а если бы он попросил пальто?

Надо уходить. Ударом ладони он снова впечатал пробку в горлышко, защелкнул замок и, привычно подхватив портфель, быстро пошел из парка.

Не озираясь, пересек улицу, инстинктивно свернул направо и остановился, потрясенный.

Перед ним высился Дальневосточный университет.

Значит, он не на Украине, а во Владивостоке, во Владике, как называют его все моряки!

Не рассуждая, он свернул налево и пошел вдоль пологого парапета вниз. Навстречу ему кто-то поднимался. По конфигурации, расслабленной походке и склоненной набок голове он уже знал, кто это. В ушах зазвенело.

Удрав с «дизель-электрохода», он собирался поехать или в крайнем случае пойти к знакомому художнику, который всегда радушно принимал его. В тесной мансарде, почти сплошь заставленной картинами, эстампами, обломками гипсовых фигур и прочей дребеденью, он жил, уйдя от жены и всего мира, сам варил себе на электроплитке какую-то бурду и самозабвенно творил, веря в свою звезду. Когда пил, когда не пил, но выпить у него всегда имелось.

И, бывая у него, Матвей часто вспоминал своего Владивостокского друга, тоже художника. Впрочем, все художники чем-то неуловимо похожи.

Теперь этот друг брел ему навстречу.

Через несколько шагов он уже различил черты склоненного к правому плечу лица, характерной особенностью которого был свернутый набок нос. Неизвестно, то ли разбили ему нос в пьяной драке, то ли с таким он родился, – Матвей не расспрашивал, не принято это среди культурных людей.

Как-то в одном городе он познакомился со студенткой художественного училища с экзотическим именем Искра. Искра Ким. На самом деле это была не искра, а целый пожар. Она все делала самозабвенно: училась, любила, ненавидела. В ее миндальных глазах горела такая любовь и ненависть, когда она смотрела на него, что ему становилось неуютно. «А ведь я перекати-поле, – думал он уныло. – Опять сорвусь, что ей останется? Ребеночек? Невелико утешение…»

Однажды он проболтался ей, что знает всех художников города. Она так и вспыхнула. Кумиры! Ее кумиры, которых она видела только издали, изучала манеру каждого как откровение, кое-кому подражала…

– Познакомь! – попросила. – Проведи по их мастерским. Мне бы только посмотреть, как они работают…

В мансарды художников они пошли вечером. Или вечер такой был неудачный, или такая уж сложилась традиция. Когда они прошли три этажа мансард и выбрались наконец на улицу, Искра спросила:

– Скажи… скажи, тут есть кто-нибудь трезвый, а?

Он и сам уже набрался во время визита – там хлопнул рюмку, там стакан: художники люди гостеприимные, да и слушать их рассуждения о кубизме, квадратизме, трапециизме на трезвую голову муторно, невмоготу. Как-то не усваивалось.

– Должон быть, – ответил Матвей твердо – нужно, ведь обнадежить. – Но не попался. В другой раз…

Времена были!

В одной мансарде шел важный производственный разговор. Сюда как раз заглянул на огонек художественный редактор местного издательства, или, как его называли, «главный художник» Горбунков. Родом откуда-то из-под Перми, это прямо на лице его было написано – нос сапожком, губы врасшлеп, лопоухий. Его еще называли ласково: пермяк – солены уши. Но малый усидчивый, работящий – даже когда выпивали, не выпускал из рук штихеля, все долбил свои гравюры.

– Разве можно так работать? – спросила Искра, когда они медленно шли по набережной. В ее голосе звенели слезы.

– А ведь натворили! Видала, сколько работ? И каких! Но в конце дня нужно снять напряжение. А может, у них праздник какой? День святого Рублева… Нужно было спросить.

Он напомнил ей о том, что творческие люди своеобразные, трудные. Они выкладываются без остатка, а потом чувствуют себя опустошенными. Что делать, как взбодриться, почувствовать уверенность в завтрашнем дне? Самое верное дело – водка. Бьет по сознанию молниеносно, хлестко, с плеча.

– И убивает, – грустно добавила Искра.

– Только не повторяй мне байку о том, что каждый стакан убивает сто тысяч нервных клеток в мозгу. Что, отворяли черепушку после каждого стакана и считали? До чего современного человека легко обдурить цифрой! Скажи человеку просто: напейся и станешь идиотом, и он загогочет тебе в лицо. Но скажи: двести граммов алкоголя убивает в мозгу девяносто девять тысяч клеток, и он будет как баран повторять эту ослепительную истину. Это для слабонервных. Я знал людей, которые в рот водки не брали, а в мозгу не наскребешь и сотни толковых клеток.

В восточных глазах Искры навсегда залегла грусть. Так она и провожала его на поезд с этой неизбывной грустью.

После долгих розысков он получил наконец сообщение, что Лена находится в верховьях реки Бикин, на метеостанции в Улунге. Туда иногда летали самолеты или вертолеты, если случится что. Но ждать этого…

– Лучше всего добираться из селения Красный Яр моторкой, – сказал ему знакомый охотник. – Присоединись к промысловику… А пройти двести километров вверх по таежной реке – раз плюнуть. Только заломов берегись. Там немало потонуло…

СВЕТЛАЯ ПОЛОСА

Я пишу не об алкоголиках и не для алкоголиков, а для юношей, которые ищут интересной жизни и веселого общения, для тех, кого извращает наша варварская цивилизация, спаивающая их на каждом перекрестке. Я пишу эту книгу для здоровых нормальных юношей настоящего и будущего.

Джек Лондон

Я сидел в засаде на изюбра-пантача.

Залив изгибался дугой, и выхода его на Бикин я не видел. Ночь была темная, луна еще не взошла. Да и какая луна – косой огрызок, уж конец месяца. Вызвездило лишь. И смутно виднелись на фоне звезд ветви дерева вверху.

Стояла такая тишь, какая может быть лишь в заливе пантачей.

Ветхая оморочка[3]3
  Выдолбленная из дерева или берестяная лодка (обычно с острым носом и острой кормой).


[Закрыть] скрипнула, когда я пошевелился, по днищу ее перекатились палочки. Звук был чуть слышный, а казалось – барабанная дробь разнеслась над зеркальной водой. Что-то вздохнуло в густой траве.

Вот уже десятые сутки вдвоем с местным охотником мы идем в верховья Бикина на моторной лодке. А сейчас, сидя в заливе темной ночью, я мучительно размышляю и подбиваю бабки.

Итоги неутешительны. Еще раньше я инстинктивно почувствовал, а теперь ясно осознал, что столкнулся с грозным, коварным и беспощадным врагом. И вступил с ним в единоборство не на жизнь, а на смерть. Но оказалось, что это не только мой личный враг, а враг всего человечества. Я специально изучил вопрос, и меня охватил темный ужас.

Алкоголь. Откуда он взялся, почему к нему так тянутся люди? Да что люди – все живое. Там и сям в прессе были разбросаны сообщения, которые подавались как курьезные факты, – о пьяницах-слонах, пьяницах-свиньях, пьяницах-кошках и даже пьяницах-муравьях – трудяги при случае если дорывались, то забывали и работу, и родной муравейник… Но мне эти факты казались совсем не курьезными.

Начинают пить всегда почти насильно – по примеру, под давлением старших, по традиции, в компании, для закрепления знакомства, для общения, для взаимных излияний. Еще Джек Лондон верно заметил, что никто не начинает пить в одиночестве. Вот заканчивает алкаш часто в одиночестве, брошенный и преданный всеми. Те, кто настойчиво уговаривал его выпить первую рюмку, приобщиться к братству зеленого змия, толкал в пропасть, – где они? Возможно, еще злорадно показывают пальцами: вот до чего докатился, не умеет пить!

Никто не думает с завистью: мне бы стать таким! Помню, как один алкаш, бывший учитель истории, с гордостью говорил:

– Патриции Древнего Рима специально держали раба для пьянства. Он каждый день накачивался, ползал в грязи и пыли, а патриции воспитывали отпрысков: «Смотрите, дети, до чего доводит пьянство…» Ну, а я не патриций, – продолжал историк, – рабов у меня нет, вот и воспитываю детей на собственном примере…

В дурдомах я встречал многих удивительных людей, с которыми поучительно было беседовать на эту тему: свои теории, объяснения. Кое-что запомнилось. Мои мысли то и дело тревожно обращались к теории одного алкаша, который развивал ее шепотом в курилке, поминутно оглядываясь, причем смотрел не столько по углам, сколько вверх, и я так и не понял до конца: завернутый или деградант? Но когда-то был большим ученым…

Якобы много лет назад на землю прилетели инопланетяне. Земля им понравилась, условия подходящие. А может быть, с собственной планеты им уже смываться приспело – остывала она или должна взорваться, кто его знает. Землю-то они облюбовали, а как быть с немытыми аборигенами? Уничтожить, выжечь, как тараканов? Техника, допустим им позволяла, но гуманизм препятствовал или какие-то космические законы. И тогда они, гады, – шепот алкаша-ученого становился хриплым, – дали людям алкоголь. Повсеместно научили гнать брагу, самогон, делать вино, бормотуху. Насадили, нашептали традиции. И когда человечество ударилось в повальное пьянство, улетели – теперь люди сами себя изведут.

Может, они и делали попытку уничтожить человечество – устроили потоп. А когда обнаружили, что кое-кто спасся, тут же его и напоили. Да еще запас сивухи подсунули. Вот почему Ной и наклюкался. А ведь ему было тогда уже шестьсот лет! Шестьсот лет жил человек трезвенником, капли в рот не брал – и все коту под хвост. С чего бы это он на шестисотом году трезвой жизни ударился в пьянство?

– А может быть и другое, – продолжал далее ученый-алкаш. – Взяли они на борт детей разных народов, изменили им хромосомы – генная инженерия такое допускает – и привили наклонность к пьянству. Заложили, так сказать, мину в представителей рода человеческого. От них и пошли дети-алкоголики, дебилы, кретины. С тех пор и пьем…

Когда же я напоминал ему о животных-пьяницах, он и этому находил объяснение:

– Могли сделать еще проще: заложили предрасположенность в простейшую клетку, праматерь всего живого. Не надо и с детишками возиться…

Действительно, думал я, даже если рассматривать этот эпизод с Ноем с религиозной точки зрения, он тоже ни в какие ворота не лезет. Бог избрал праведного человека, самого достойного, чистая анкета, морально устойчив – шутка ли, шестьсот лет не замечен! А тот и оправдал доверие – едва вылез из ковчега, вошел в штопор. И видимо, в затяжной – по опыту я знал, что у алкаша желание раздеваться догола появляется где-то на седьмой-десятый день штопора.

А что такое нектар богов, нирвана, как не иносказательное обозначение алкоголя и пьяного кайфа? Наверное, инопланетяне, соблазняя людей выпивкой, указывали на небо, откуда прилетели и обещали после смерти беспробудное пьянство. Дескать, там никакой борьбы и постановлений, пойло бесплатное без наценок и очередей. Только скорее спивайтесь. Одно совершенно ясно: алкоголь был изготовлен специально. Но кем и для чего?

От напряженных раздумий в голове у меня слегка гудело, но мысли были ясные, четкие. Тремор – характерное дрожание рук после затяжного пьянства – давно прекратился, похмельный синдром и тяга исчезли. Чистый таежный воздух, напоенный ароматами лечебных трав и цветов, тяжелая физическая работа и купание в ледяной воде Бикина сделали свое дело. Уже несколько дней я засыпал мгновенно, без всяких седуксенов, элениумов, три-оксазинов и сны были легкие и ясные.

Я вспомнил кошмары, сопровождавшие каждый выход из штопора, и поежился. То я брожу среди осклизлых туш лошадей, коров, свиней, с которых содрана шкура, сочится кровь, но они живые и очень злобные – то и дело бросаются на меня, оскалив зубы, безглазые и жуткие, а я удираю и падаю, никак не могу удрать. То без конца гонится за мной кто-то безликий и мохнатый, с клыкастой пастью, распахнутой прямо на животе. Из ямы выскакивает осьминог и оплетает меня щупальцами, кривым клювом ищет сердце. Наплывают звериные хари, и некуда от них деться…

Особенно запомнился один кошмар. Мальчишка, коротко остриженный, как стригли нас когда-то в детдоме, валялся в пыли посреди дороги лицом вниз, а его терзала бешеная собака. Вокруг стояли люди, но боялись подойти. Я бросился мальчишке на помощь – даже в снах, даже в кошмарах срабатывала эта дурацкая черта моего характера – бросаться другим на помощь. Но собака вдруг обернулась и с такой невыразимой злобой, полыхавшей в желтых глазах, оскалила два ряда острых зубов, что я застыл, парализованный страхом. Так и осталось в памяти: ледяной взгляд бешеных глаз, ряды острых, блестящих, как у акулы, зубов. Мальчишка с разорванной в клочья спиной, весь в крови…

Изучив всю литературу, какую мог достать, много раз беседуя с врачами, алкоголиками, бросившими и не бросившими пить, я понял, что обречен: наследственность, обстоятельства, обстановка… «Никаких лекарств от алкоголя нет», – сказал один. «Из единоборства с зеленым змием еще никто не выходил победителем», – сказал другой.

«Итак, что же мы имеем, как говорят на производственных совещаниях? – уныло думал я, сидя в заливе пантачей ночью, под крупными таежными звездами. – Алкоголизм в какой-то стадии. Правда, я еще здоров, ничего не болит, но это может быть лишь преддверием грозной болезни, которая положит в одночасье, как моего друга Альберта Евина, или просто так называемым алкогольным здоровьем…»

Как-то пришлось беседовать с одним экспертом.

– Вот вы постоянно делаете вскрытия…

– Тридцать пять лет! – подтвердил он с гордостью.

– Скажите, что показывает вскрытие алкоголиков? Какой у них наиболее типичный букет болезней?

– Никакого, – твердо сказал он. – Организм у пьяницы – во! – Он показал большой палец. – Только переполненный алкоголем.

И это была еще одна загадка. Алкоголь, как рак, предпочитал безраздельно владеть организмом. Человек мог спать в холодной луже, на снегу, есть тухлятину, получить тяжелые ушибы – от всего этого нормальный человек долго бы маялся, но с алкаша все как с гуся вода, пока белая горячка не заставляла его выскакивать голышом и с топором гоняться за воображаемыми чертями.

Осознав грозящую опасность, я разработал свои методы борьбы и на время затаивался, ложился на дно, покидая собутыльников. Это называлось «период зализывания ран». Изменить образ жизни я не мог, для этого нужно было сменить работу, а я ее любил. Если я брошу ее и вернусь на флот, то в первый же срыв с треском вылечу. Сейчас на флоте порядки куда строже, чем тогда, когда я начинал, но даже и тогда эти штучки не проходили. Значит, после этого прямой путь – на дно, в бичи. А я еще кое-как барахтался на поверхности, и на дно мне не хотелось. Не потому, что там очень уж неуютная жизнь, – в конце концов ко всему привыкает, со всем смиряется человек, особенно пьющий, но передо мной стоял пример отца, вдруг исчезнувшего без вести (в последние годы жизни он был настоящим бичом, однажды явился к сестре оборванный и в дамских туфлях), и это в наше мирное время! Мне не хотелось так бесславно исчезнуть, чтобы никто не знал, «где могилка моя», я должен еще кое-что в жизни сделать.

Да, я должен это сделать. Даже если дойду до красной черты, остановлюсь, не переступлю. Разыщу Лену, вытравлю из себя алкоголь и воспитаю детей. Но не таким примером, каким воспитывали патриции из Древнего Рима. Дети и знать-то не будут, какие круги ада прошел их отец. И, может быть, узнают лишь тогда, когда я завершу это. Но тогда они поймут. И простят. Зато никогда не будут пить. Вырастет новое поколение – здоровое, жизнерадостное, не знающее, что такое похмелье, синдромы, треморы, нарко, ЛТП, не ощущающее унизительного чувства бессилия и беспричинного страха.

Я сделаю это.

…Просидев совершенно неподвижно и беззвучно более двух часов, я не чувствовал ног и решил возвращаться. «Разомнусь на косе, потом снова вернусь».

Но когда начал выгребать из укрытия, единственный негромкий звук пронзил меня, как выстрел. Я замер…

Так и есть: звук повторился. Словно в конце залива плеснула крупная рыба. Раз, другой, третий… Потом явственно донеслось: по воде кто-то бредет. От этого звука охотника обсыпает жаром, перехватывает дыхание. В заливе пасся изюбр.