Текст книги "Черная радуга"
Автор книги: Евгений Наумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Евгений Наумов
Черная радуга
ВЛАДИМИРУ ВЫСОЦКОМУ – певшему лучшее в худших
ЧЕРНАЯ ПОЛОСА
Налей того вина, что если капнуть в Нил, то пьяным целый век пребудет крокодил.
Рудаки
«Но ведь зачем-то я пришел в этот мир?»
Он лежал крепко принайтованный[1]1
Принайтованный – привязанный
[Закрыть] специальными полотенцами к железной койке и смотрел перед собой взглядом хамелеона: один глаз в потолок, а другой в угол. Тот, что был направлен в угол, наблюдал и тоненькую прозрачную трубочку вблизи, как по ней медленно продвигалась желтая жидкость.
Они все-таки настигли его и теперь накачивают какой-то дрянью. «Только бы не заснуть», – твердил он себе и хорошо знал, что не заснет. Он был сильнее их, выше, умнее и сейчас только ждал своего часа. «В три ночи», – назначил он сам себе, хотя часов у него не было, да если бы и были, как посмотришь: руки связаны, а шея взята в свободную удавку. Но от тех давних скитаний в тайге у него осталась привычка просыпаться в точно назначенное время. «Даже если меня и сморит дрянь – в три. Они-то к трем обязательно заснут…»
Ноги были прикручены к железным перекладинам, каждая отдельным узлом, а по рукам пропущено поперек одно длинное полотенце, которое образовывало вокруг запястий по узлу и еще двумя узлами крепилось под койкой. Вокруг шеи петлилось третье полотенце, узлы его были где-то там, далеко за головой и внизу.
Система! Или, как говорил бравый солдат Швейк, систематизированная систематическая система.
Они настигли его, связали намертво, но не сломили. У него в запасе был еще припрятан козырь.
Когда они вязали его с деланно-фальшиво-добрыми лицами, со сладенькими искусственными улыбочками, он даже не сопротивлялся. Лег так, чтобы им удобнее было вязать, и слушал приторно-мерзкие прибауточки: «Все будет хорошо… Все будет хорошо… Все будет прекрасно…»
Ax, стервецы! Для них-то все прекрасно: он пойман. Теперь никто не помешает им творить свои гнусные дела, преследовать и убивать людей, пытать их, запугивать, грабить… Никто не обрубит щупальца этой мафии, или, как он ее назвал, – матьее, не разоблачит, не выставит на всеобщий позор и осмеяние.
Так им казалось.
Но он прошел суровую школу. Он видел, как некоторые недоумки сучили ногами и руками, пытаясь высвободиться из «системы», пока не слезала шкура и не обнажалось живое мясо. Но так и не освобождались.
Ом умел развязываться за пять минут. Иногда за три.
Но если они обнаружат это, то приставят к нему дежурного санитара-мордоворота. И он будет сидеть рядом всю ночь и стеречь каждое движение. Тогда последний козырь будет бит.
Нужно ждать своего часа. Он лежал неподвижно, закрыв глаза и специально заострив все черты лица. Это он тоже умел. С виду живой жмурик.
Они стояли рядом и тихо переговаривались.
Кто-то заглянул – потянуло ветром, скрипнула дверь.
– Что с ним? – спросил высокий испуганный голос.
– Делириум тременс, – ответил один из матьее. – Белая горячка. Алкоголизм третьей степени.
Дверь торопливо хлопнула.
Вот что они придумали, сволочи! Выдать его за алкоголика. Да, это самое безопасное для них. И злободневное. Если сказать, что болен или при смерти, – тогда почему связан? А тут… Ни у одного гуманного человека не поднимется рука в его защиту.
Где-то внизу у борта хлюпала вода. По некоторым неуловимым для обычного человека, но понятным для моряка признакам он определил: трехдечный теплоход.[2]2
Трехдечный теплоход – трехпалубный теплоход. Дечный, употребл. слитно с числом двудечный, двупалубный, трехдечный, трехпалубный. ДЕК м. морск. палуба и пространство между двумя палубами; ярус. Опердек, верхняя палуба корабля; мидельдек, вторая; гондек, третья.
[Закрыть] Даже дизель-электроход класса УЛ – усиленно-ледовый. Значит, повезут его куда-нибудь на заснеженный остров или просто выбросят на льдину – поди-ка попляши. И все из-за того, что он перебежал дорогу. Решился выступить против Верховоды.
Верховода ездил по селениям вечно пьяный, со свитой прихлебателей, таких же в дупель пьяных «заготовителей пушнины»: трезвых он не терпел. Выступая перед народом, в своих пространных речах он призывал всех как один навострить лыжи, выйти на белую тропу и снять с каждого песца по две шкурки. А еще лучше – три. Он даже выдвинул лозунг: «Дадим миллион песцовых шкурок» Миллион – это звучало, впечатляло, с лозунгом долго носились, его всюду вывешивали, упоминали в докладах. Но на всем Крайнем Севере не наскреблось бы, наверно, и полмиллиона песцов, а еще их нужно было поймать да ободрать, а это не так просто, как представлялось пьяному Верховоде. Его почему-то никто не называл алкоголиком, не старался бороться с ним. Попробуй поборись – самого сразу повяжут. И надолго сунут в заведение, именуемое «нарко», или «дурдом». Как-то он пребывал в одном таком заведении. Правда, не связанный. Тогда это было предостережением, и он понял. Но исподволь собирал факты и фактики.
В этом заведении вперемешку с нормальными людьми, такими, как он, находились идиоты, дебилы – для камуфляжа. Их называли «свернутые», «гонимые», «перекошенные». Они вечно блажили, орали на весь корпус, ходили с высунутыми толстыми языками. Под шумок хорошо беседовалось в туалете, который одновременно служил и курилкой.
– Про все делишки матьее сдуру я послал в Главохоту телеграмму в три тысячи шестьсот пятьдесят шесть слов, – говорил, поблескивая черными глазами, Николай, похожий на турка. – На почте хай, мокрогубка принимать не хочет. Я к начальнику почты: обязаны! Он вякает: конечно, конечно, примем, только позвольте ваш паспорт, данные в телеграмму нужно вписать. Записали, приняли. Прихожу домой, а там уже караулит группа захвата, и все в белых халатах. Прямым ходом сюда…
– Витя, а ты чего?
Бульдозерист с прииска – поджарый, худой – поморщился:
– Болит… там, где пистолет носят. Нашрапнелили химии, гады.
– А про пистолет почему вспомнил? – подмигнул Николай.
– Дай закурить.
Оказывается, Верховода однажды приехал на прииск агитировать всех «навострить лыжи» и ночью брел через полигон. Как всегда, со свитой и бухой. А друг Вити конался у бульдозера – старье, отказал. Верховода турманом налетел на него:
– Долго будешь здесь соплями трясти? Почему не на охоте?
Бульдозерист и так был на пределе. Верховоду в лицо не знал, думал, какая-то приисковая шантрапа набежала, клерки от нечего делать.
– А катись ты… – ответил с сердцем.
Верховода выхватил пистолет и на месте пристрелил бедолагу. Правда, и сам тут же протрезвел, свита переполошилась. Стали мараковать, что делать. Накатили на убитого бульдозер, изувечили, вызвали приискового костоправа, тот трясущейся рукой нацарапал заключение: погиб по неосторожности.
А Витя неподалеку был, все видел. Его предупредили: рыпнешься – пропадешь без вести на охоте. Он с горя хлебнул стакан тормозной влаги, ворвался в медпункт, костоправа хотел взять за яблочко и давнуть, да не нашел, все вокруг покрошил, вот его и заперли.
– Да как же костоправ решился такое написать?
– Купили! – Витя приблизил свое лицо, и только тогда стало заметно, что глаза его разъезжаются в разные стороны. – Ты что – про силу капитала забыл? Верховода может всех купить и перекупить! У него соболя, ондатры, песцы.
Витя закурил и со злобой посмотрел на идиота, который стоял перед ним и взирал, словно на богородицу.
– Иди! Паскуда… – он пихнул его так, что идиот шлепнулся в лужу мочи. Поднялся, не отряхиваясь, и в той же позе встал напротив Матвея. В его глазах была покорность затравленной собаки.
– Зачем ты его… – Матвей торопливо затянулся и отдал идиоту сигарету. Тот жадно схватил и обслюнявил ее толстыми синими губами. Молча отошел и, согнувшись, застыл в углу.
В этом дурдоме Матвею ни одну сигарету не удалось докурить до конца. Даже глубокой ночью, когда он брел в туалет покурить, за ним выскальзывала из палаты идиотов тень и проделывала один и тот же ритуал: становилась напротив и молитвенно смотрела. Они уже не просили – нет, привыкли, что в ответ на просьбу могут грубо обматерить, толкнуть, ударить или пакость какую сотворить. Просто стояли и смотрели. Но взгляд был такой, что все удовольствие от курения пропадало, Матвей торопливо затягивался и отдавал.
Хоть идиоты, но быстро усекли, что Матвей дает, и отбоя от молитвенно смотрящих не было. Напротив других алкашей не становились или становились редко, а напротив Матвея всегда было двое-трое молящихся. Один – пожилой, коренастый, с закисшими глазами – «зацеплялся» еще в коридоре и шел следом, крича:
– Папа! А па-па…
Иногда он называл Матвея мамой.
– Ненавижу! И зачем их на земле держат, вонючек? – шипел Виктор.
Алкаши люто ненавидели идиотов и все время над ними изгалялись. То по шее врежут просто так, то воду или суп выльют на голову. Те покорно утирались и глупо хихикали. Не отставали от них и мордовороты. Идет по коридору, красные ручищи в стороны растопырены – мускулы не дают висеть, а навстречу крадется по стене идиот. Мордоворот, проходя, ахнет его от души по загривку, тот – головой в стенку. И – ни звука, торопится поскорее шмыгнуть мимо, пока не добавили. Чисто инстинктивный рефлекс выработался. Или ворвется вдруг мордоворот в курилку, оглядится налитыми кровью глазами, схватит какого-нибудь идиота и погонит пинками в палату. За что про что – Бог ведает.
Однажды Матвей стал свидетелем дикой расправы. С топотом и матом мордоворот вогнал в туалет идиота в мокрых кальсонах, лупил его кулачищами по выступающим ребрам, так что эхо по стенкам скакало. Потом велел другому идиоту, «активисту», содрать с него кальсоны и стал поливать голого ледяной водой из ведра:
– Обкакался, паскуда? Ты у меня обкакаешься, мать твою!
Он умудрялся и обливать идиота и пинать его тяжелыми ботинками по синему дрожащему телу. Тот испуганно закрывал лицо руками, пригибал голову и тоненько повизгивал как несмышленое дитя. Но дитя от такой жестокой науки впредь не ходит под себя, а идиот какую науку извлечет? Ведь он даже не понимает, за что сыплются на него жестокие удары из внешнего, нереального мира, наполненного чудищами и видениями. Наверное, мордоворот и казался ему таким чудищем; впрочем, Матвею он казался таким же – в нем было мало человеческого.
Правда, и среди мордоворотов попадались люди. Запомнился один, мальчик-картинка. Вьющиеся светлые волосы, лицо – хоть на киноафишу: русское, доброе, с мягко очерченными губами, широкие плечи, тонкая талия затянута в белый короткий халат. Идиотов он никогда не бил, – осторожно прикасаясь коротенькой палочкой, сгонял их обедать или в палату спать.
Как-то, сидя под звездами в маленьком дворике и покуривая, Матвей спросил его, зачем он пошел на такую работу.
– Я-я… оч-чень л-люблю людей, – слегка заикаясь (у него был дефект речи), – ответил Виктор (его тоже звали Виктором). Матвей долго думал над его словами.
Конечно, идиотам трудно было вызвать к себе сочувствие. В столовой они сидели отдельно: длинный стол для алкашей и напротив длинный стол для идиотов. Матвей старался садиться к нему спиной, потому что всякий аппетит, даже волчий, пропадал! При виде этих перекошенных, бессмысленных лиц с выпученными глазами, отвисшими челюстями, тупыми взглядами, шишками на лбу и на шее, с шелушащейся кожей… Дантов ад наяву! Кое-кто сидел голышом: как ни одевали их мордовороты, как ни лупили, через минуту они одежду с себя стаскивали. Один такой голыш любил вдруг вскакивать на обеденный стол и вышагивать между мисками. Его сбивали, сдергивали за ноги, жестоко лупили, но, похоже, боли он не чувствовал.
Хотя алкашам и идиотам еду приносили в одних бачках, но дежурные делили ее не по-братски. После того как снималась пенка для обслуживающего персонала, из оставшегося лучшие куски и побольше перепадали алкашам, поскольку они все-таки работали и окупали заведение, а идиотам – одни остатки и ошметки. Мяса в супе или борще они никогда не видели, ни масла, ни яиц, им не давали, только постную кашу, кусок хлеба и ячменную бурду вместо кофе. Если на второе была подлива с мясом, то мясо доставалось алкашам, а подлива идиотам. Поэтому они были вечно голодны, похожи на узников Бухенвальда и с радостью набрасывались на любую жратву. Ели без ложек – зачем им ложки? Запускали руки в миски, вылавливали картошку или капусту, а потом выхлебывали содержимое, настороженно кося глазами.
Алкаши, отобедав, устраивали развлечение: швыряли недоеденное на стол напротив, а там расхватывали все жадными руками. Когда Матвей увидел это в первый раз, он проникся к алкашам тяжелой черной ненавистью.
Как-то глубокой ночью он спросил стоявшего напротив идиота – глаза вроде осмысленные:
– Тебе что, курева не приносят?
– Мне ни курева, ни жратвы – ничего не приносят, – доверчиво и торопливо зашептал идиот. – И никто ко мне не приходит.
– Но ведь тебе должны какую-то пенсию платить, хоть на курево хватит.
– Ничего мне не дают, – так же обреченно шептал тот.
– А за что заперли?
– Запчасти украл.
– Гм… за это срок дают, а не сюда.
– Сначала срок дали, а потом сюда.
По вечерам их сгоняли, как диковинное стадо, к одному корыту, и они мыли свои синие ноги в холодной воде, некоторых окатывали целиком: готовили ко сну. Спали они «покатом» на достеленных на полу матрацах в большой палате и еще в одной – на койках, по двое и по трое, обняв друг друга. Иногда целовались, влюблялись.
– Что они делают? – спросил Матвей как-то остановившись.
– Им так нравится, – ответила медсестра, проходя мимо.
Из всех нарко Матвею больше всех по душе пришелся львовский. Привезли его сюда из гостиницы, и на третий день, протрезвев до естественного восприятия событий, он огляделся с радостным изумлением:
– Да у вас тут уютней, чем в отеле! Надо было сразу сюда податься.
Трехместные, самое большее – пятиместные номера, полированная мебель, радиоприемники, холодильники, цветной телевизор… Койки отдельно, а не попарно и не впритык, чтобы на тебя всю ночь не дышали сивухой месячной давности. Но самое удивительное – контингент здесь держали на беспривязном содержании. Хочешь – иди вечером в театр, в кино, на свидание с любимой девушкой (если какая придет). Но если ноги завернут в пивнушку – пеняй на себя.
Однако именно с этим нарко у Матвея связано самое тяжелое воспоминание.
Поздно вечером в палату ворвался староста Богдан – тихий и вежливый гуцул из Ужгорода и стал шарить под койкой.
– Где? Где штанга – тут лежала?
Глаза у него были побелевшие. Матвей загодя прибрал железную палицу, которую еще раньше приметил: не любил, чтобы среди ночи замахивались таким – не увернешься. От тихих всего ожидай. И вот – не ошибся.
– Ты чего?
Богдан вдруг обмяк, по его лицу покатились слезы, он сел и обхватил голову руками.
– У меня ведь тоже… двое малых, дивчинка така сама….
– Да что случилось?
Новость рассказал вошедший следом Аркадий – молодой наркоман со стажем. Глотал таблетки, молотый мак, нюхал тряпки с бензином – зрачки постоянно расширены.
– Привезли там одного… с «белочкой», – пояснил, похихикивая. – Всю семью побросал из окна, тестя зарубил…
Алкаши повалили в наблюдательную – посмотреть на новичка. Он лежал крепко принайтованный и водил мутными бессмысленными глазами. Лицо темное, набрякшее дурной кровью, на нем какие-то серо-белые потеки. Без конца, как заведенный», сучил руками и ногами.
Он жил в доме старинной постройки с высокими готическими окнами и мускулистыми львами, подпирающими балконы. Вечером пришел домой уже хороший. А тут тесть прибрел в гости с бутылочкой, сестра заглянула на огонек. Бутылку «раздавили», потом пошла, как водится, семейная дрязга. Хозяин схватил топор, ахнул тестя, сестрой высадил раму и пустил ее вниз – охладиться. Завизжала жена – он и ее следом. Дочка только просила: «Папа, папочка, не бросай маму!» Он и дочку – только платьице полыхнуло.
Взрослые женщины поубивались сразу: старинный пятый этаж что современный восьмой или девятый. А девочка, хоть и переломала все косточки, еще жила. Когда везли ее на «скорой», все повторяла пропадающим голосом: «Мама… мамочка… я умираю…» А мамочка давно уж сама на асфальте пластом лежала. Умерла девочка спустя два часа в реанимационной.
Мужик забаррикадировался плотно, вооружился топором, приготовился к серьезной осаде. Его пробовали урезонить, уговорить через мегафон. Но через мегафон разве урезонишь – в него только командовать: «Руки вверх!» На все резоны тот ревел:
– Только суньтесь… все ляжете!
Один отважный полез было по водосточной трубе, она рядом с балконом проходила. Мужик сшиб отважного мешком не то с сахаром, не то с крупой; хорошо, что невысоко залез, иначе и сам бы лег рядом с двумя женщинами. Пробовали выломать дверь – дубовая. Хоть штурмовой отряд коммандос вызывай!
– Как же его взяли? Гранатой, базукой?
– Манной кашей.
– Как-как?
– Он только с соседкой по балкону вступал в разговоры. А она вынесла на балкон кастрюлю с манной кашей – как раз поспела – да и вывернула ему в рыло – шустрая! Пока он ревел да кашу обирал с глаз, дверь высадили и его повязали.
Все алкаши с черной злобой смотрели на корчившегося четырежды убийцу. А тот пучил глаза:
– За… закурить дайте…
Обычно алкаши тихие и послушные. Но нервы всегда обнажены, и достаточно искры, чтобы превратился тихий и послушный в разъяренного зверя, которого и базукой не угомонишь.
– Закурить? – стали придвигаться.
«А ведь это я там лежу, – подумалось вдруг Матвею. – Да, я. Каждый из нас. Перейдешь грань – и там. Кто из этих не мордовал жену, детей, не кидался с ножом на тестя или деверя? Масштабы только разные. Один перешел грань и вот лежит…»
Он повернулся и ушел. Долго лежал на койке, уткнувшись в подушку. Толпа, кажется, тоже рассосалась – сама или мордовороты разогнали. А Матвею долго мерещился далекий детский голос, который все повторял, все звал мертвую маму…
Вскоре из нарко Матвея выпустили – вел себя осторожно, ходил и разговаривал тихо, с врачом-похметологом беседовал «за литературу» – показывал, что интеллект еще не ссохся.
– Хемингуэй погиб вовсе не от пьянства, а от системы. У них система «давай-давай», каждый год новую книгу, а у нас спокойно: издал брошюру, пробился в корифеи и заседай, стриги лавры на борщ с мясом. Есенин тоже мог бы дожить до наших дней, если бы тогда функционировали такие оснащенные нарко с квалифицированным персоналом, который любого алкаша выдернет за уши из самой тяжкой «белочки» и поставит на свое рабочее место.
Врач Евгений Дмитриевич сочувственно слушал, по-доброму поблескивал очками, но за очками чувствовалась отточенная сталь.
– Но вы понимаете, что губите себя? Ведь двадцать дней без просыпу…
Эх, так хотелось рвануть на груди рубашку и крикнуть, выплакаться: «Дорогуша! Да знаешь ли, отчего без просыпу?»
Перед этим к нему обратился муж одной красотки, которую средь бела дня увел у него Верховода. Мужа угонял в командировку, а сам в спортивном костюме с генеральскими лампасами без стыда и совести рассекал с красоткой на местном катке. Для других посетителей каток на это время закрывали.
– Да плюнь ты на нее, – убеждал он мужа. – Была б порядочная, не ушла б и к самому господу богу.
– Мне она до лампочки! – кричал муж, интеллигент, какой-то там теоретик, бегая по гостиничному номеру. – Но неужели тьма не рассеется?
Матвей постукал себя по лбу и показал мужу на вентиляционное отверстие в стене. Наверняка там были спрятаны микрофоны, и разговор их мог стать началом конца.
– Давал лучше жахнем да расталдычь мне свою теорию.
А сам написал на клочке бумаги и подсунул теоретику: «Готовлю на него компромат».
Вот они и напились. Пили несколько дней, потом теоретик испарился, так до конца и не расталдычив своей теории: то один приходил с бутылкой, то другой… Когда его потом везли в санитарной машине, Матвею казалось, что летит в самолете: все выглядывал в иллюминатор – когда же Иркутск будет?
Но попробуй поведай об этом добрейшему Евгению Дмитриевичу! Сразу в соответствующей графе «истории болезни» появится запись: «Бред преследования, борьба с выдуманными злодеями». Если бы они оказались выдуманными!
Это был вопрос «на засыпку», из графы «самокритическое отношение». И он стал посыпать голову пеплом и каяться, и блеять о том, что поступил безответственно и аморально, а дома бьется как рыба об лед жена с малыми детишками, и никто ей не поможет, а он, как последний обормот, прохлаждается в этом идиотском санатории, то есть санатории с идиотами… И тэ дэ.
Дома никакой жены с малыми детишками не было, но врач не знал об этом, и Матвей приплел ее для убедительности. Слушая его кулдыканье, Евгений Дмитриевич одобрительно кивал головой, как профессор на экзамене, когда студент отвечает как надо.
На следующий день Матвея выпустили. Графа «самокритическое отношение» сработала безотказно. Если самокритики нет, будут держать до тех пор, пока не станешь ходить с высунутым языком.
Вместе с ним выпустили и «турка». Тот тоже знал про графу и отрекся от каждого из своих слов, даже от подписи.
Дошли до автобусной остановки. Учреждение дымилось вдали в синей морозной дымке.
– Тьфу! – от чистого сердца послал Матвей туда привет.
– Погоди, погоди, погоди, – остановил его «турок». У него опыта и сноровки было побольше в таких делах, а Матвей всегда признавал этих людей. – Иногда и сюда, на автобусную остановку, высылают группу захвата. И возвертают.
– Почему?
– Вдруг что-то обнаружится в последний момент.
– Что может обнаружиться?
Но «турок» обрадовано сверкнул глазами:
– Автобус!
В тот же вечер он впервые и попробовал этого самого авто-стеклоочистителя «Быстрый». Оказывается, «турок» пил его давно, даже пристрастился к нему и теорию выработал.
– Коньяк, шампанское, цинандали-мунандали – все это водичка по сравнению с «Быстрым». И шестьдесят пять копеек бутылка! Дегустируй!
Он притартал штук с десяток бутылок – нес их, зажав за горлышки, двумя пучками, как редиску с базара. Стакана не было – нашли и вычистили пластмассовый для бритья. «Турок» налил синеватую жидкость, сказал интернациональный тост:
– Ну, будем!
Жахнул – и не поморщился. Закусил соленой горбушей, налил:
– Глуши.
«Если уж «турок» пьет…» – подумал Матвей. Выпил. В сознании возникла фраза из древнего северного эпоса: «И огненное копье вошло ему в горло…»
– За… запить, – он пытался прохрипеть, но, наверное, так и не прохрипел. В обшарпанной комнатушке «турка» был все же рукомойник с краном, он кинулся к нему, отвернул кран, хлебнул воды и почувствовал, как отпускает сведенное судорогой горло.
– Я никогда не запиваю, – сказал «турок», посмеиваясь и пожирая горбушу.
– Ф-фу… Это – да! – Матвей вернулся, поставил стаканчик на стол и тоже стал закусывать. – Идет – невпроворот!
– В первый раз, – пояснил «турок».
Матвей мог бы пойти и взять вина – деньги были, но северяне уж так устроены: что пьет один, то и другой. Да и пасовать перед каким-то «турком»…
Но действие «Быстрого» было в самом деле ошеломляющим, как у ракеты. Поплыли сразу. Целоваться не стали – Матвей этого не любил, но поглядывали друг на друга влюбленно.
– Тебя как зовут? – спросил «турок».
– Матвей Капуста. Фамилия моя Капуста. А тебя как?
– Я же говорил: Николай. Зови Колей. Или Коляшей.
– Коляшей? Так ты не турок, а, наверное, вятский или пензяк?
– Почему? – обиделся тот.
– Там любят такие окончания: Коляша, Маняша…
– Может, и вятский. Хотя на самом деле я подданный страны Занзибар, – зашептал Коляша, поблескивая глазами. – Потому и фамилию не называю – несколько их у меня, а какая настоящая, и сам не знаю. Запрещено.
– Да ты что?! Да ты как… как здесь очутился? – Матвей попятился назад вместе с табуреткой.
Но Коляша приложил палец к губам и метнул взглядом по стене, по батарее отопления. «Микрофоны», – понял Матвей. Что ж, даже если Коляша и брешет насчет Занзибара, за одну его телеграмму тут вполне могли сунуть «жучок». И теперь где-то разговор их терпеливо прослушивает скучающий молодец с прилизанной прической под полубокс. Придумали тоже: полубокс. Одним кулаком боксеры мылят друг другу морды, что ли?
«Турок» Коляша из Занзибара взял стаканчик, чтобы налить по второй, и стаканчик распался в его руках, съежился, как бумажный.
Минуту они растерянно смотрели на стаканчик, или, точнее, на то, что от него осталось, потом грохнули здоровым молодецким смехом.
– Что же там внутри нас деется, а?
Нашли емкость покрепче – медицинскую баночку, закатившуюся под батарею. Ставили Коляше, когда он был молод и здоров, простужался. Теперь-то уж ничем не болеет, «Быстрый» все болезни из организма выжег начисто. Вытравил микробов, как тараканов.
Допили бутылку, горло у Матвея уже не перехватывала судорога, оно обмякло, стало пропускать жидкость. Кувыркнули вторую.
Почувствовали оба, что вошли в форму, обменные процессы, видать, стабилизировались, пошли по знакомому руслу.
– Ну вот, – прохрипел «турок» Коляша. – А то капельки-таблеточки, уточки-клизмочки… Да провалитесь вы!
Он упер вдруг похитревшие глаза в Матвея.
– А ты кто? В какой фирме работаешь? Не в клубе, где глухие охотоведы? Может, приставлен?
Матвей мудро покачал головой:
– А ты подумай.
– Правильно, – похвалил «занзибарец». – У приставленных на «Быстрый» кишка тонка. Здоровье берегут, чтоб медали носить.
– Был моряком. Теперь вот карьерист.
– Из бюрократов, что ли?
– Нет, из тех, которые с места в карьер срываются. Я девушку одну ищу. Леной зовут.
– Запала в душу, – понимающе покачал головой «турок». – А приметы помнишь?
– Как не помнить? Глаза серые.
– При чем тут глаза?
– Все остальное женщина изменить может.
«Турок» приблизил вывернутые губы к уху Матвея.
– А теперь срываться надо.
– Куда? Ночь ведь.
– Вот по ночам они и берут, – шептал «занзибарец», косясь на батарею. – Небось усекли уже, что мы вмазали, и сейчас приедут. Мы для них опасные, много знаем. У меня в одном месте папка припрятана, так они бегают, вынюхивают, никак вынюхать не могут. Повяжут – и опять пойдет морока про румынский Бангладеш.
Он нашел не то полотенце, не то пеленку – хотя откуда тут взяться пеленке? – увязали оставшиеся бутылки.
– Не в дверь, – остановил «турок» Матвея. – Мы туда, а они навстречу: банзай!
Мерзлое окно открылось с таким звуком, будто его выломали. Первый этаж, вылезли прямо в глубокий снег, приладили кое-как фрамугу, прислушались.
– Тихо. Пошли.
Шагали, петляя по переулкам, покуривали, морозный воздух промывал горевшее горло.
– Ты где так хорошо наш язык изучил? – спросил Матвей.
– Как где? – гоготнул «турок». – Сам говорил, из-под Пензы я.
– Ну а подданным Занзибара как стал?
– Сказали: надо, Коляша, надо. Вот и стал.
– Кто сказал?
– Не балабонь лишнего. Сам знаешь, кто может сказать.
– Ну а раз подданный, почему там не живешь?
– Погорел. На чем горят мужики? Бабы – водка. Влюбился в одну москвичку – такая с кудряшками, а мне говорят: нельзя, вы подданный другой страны. Я паспорт занзибарский в клочья порвал, мне справку выдали, теперь вот по справке еле-еле временный паспорт получил. И северную прописку, тоже временную.
– Все мы тут временные, – Матвей хлопнул его по плечу. – Через сто лет, например, никого из живущих сейчас на Земле не будет. Ну, там, десятка два-три грузин из Осетии наберется – тех, которые в горы повыше залезут.
– А что? – остановился пораженный этой мыслью Коляша. – Ведь верно! А мы колотимся, правду какую-то ищем…
Остановились в безлюдном месте, даже домов вокруг не было.
– Здесь, – сказал Коляша.
– Всю ночь плясать здесь?
– А хоть бы и плясать, – Коляша стал на канализационный люк, ударил каблуком и сплясал замысловатую чечетку. Внизу заскрипело, люк стал подниматься.
– Влезай скорее, – просипел изнутри голос, будто изъеденный сыростью. – Холода напустишь.
На ощупь спустились по лесенке, люк захлопнулся, заскрипел запор.
– Вот и попался, карьерист, – сказал рядом Коляша. – Тут тебе и крышка.
– Войлок не забудь подпереть! – загрохотало в темноте. Голос Матвей узнал сразу – такого голоса ни у кого до самого Уральского хребта не было. А может, и дальше. Сочный – пропитый, прокуренный, как бы настоянный на спирту. Им можно было глушить волков без ружья в морозную ночь.
– Роман Эсхакович! – закричал Матвей в темноту. – Академик!
Разом вспыхнуло несколько сильных фонарей. «Морские, – определил он. – Краденые».
– Это же Быстрый! – раздались голоса. – Да еще со своим пойлом. А там кто маячит?
– Привел одного фертика, – сказал «турок», осторожно опуская узел с бутылками. – Шибко любопытный… проверить надо.
К ним приблизился – по виду ни дать ни взять профессор или директор крупного завода: очки в толстой оправе, шнобель, реденькие волосы, экономно уложенные по всей лысине. Роман Эсхакович, бессменный староста, бугор наркодиспансера, – какого, Матвей уже не помнил. Помнил лишь, что тот восемнадцать раз проходил курс. Он возвращался туда с регулярностью магнитной пульки.
Увидя его первый раз, Матвей изумился. Среди людей этой национальности, как правило, алкашей не было. Дюже умные, истиноискатели, воплотившие в себе мировую скорбь, отчаянно стремящиеся выжить в этом враждебном мире, они не засоряли мозги сивухой. А вид Романа Эсхаковича вообще исключал какие бы то ни было подозрения о пьянстве или других пороках: важный, деловитый, он проходил по палатам и отдавал распоряжения своим командирским басом: таких-то на кухню, растаких на завод, разэтаких на уборку помещений. «Начальника занесло, – подумал Матвей. – Перебрал на симпозиуме…»
Романа Эсхаковича выпустили через несколько дней – у него как раз окончился срок. Он обошел палаты, раскланиваясь, пожимая всем руки. Матвей даже не расспрашивал алкашей, кто есть кто, – у него была депрессия, не хотелось ни с кем общаться. Только подумал вяло: «Этот больше сюда не залетит…»
Романа Эсхаковича привезли через неделю. Но в каком виде! Исхудавший (он сразу вошел в сухой запой – в штопор: только пил, а ничего не ел), совершенно голый, завернутый в одеяло, но в очках, хотя с разбитыми стеклами.
Матвей уже стал оживать, спросил, в чем дело.
– Дело было вечером, – ответил один алкаш. – Его всегда так привозят.
Откачали сердягу, и уже через недельку Роман Эсхакович как ни в чем не бывало ходил по палатам со своими бумажками и покрикивал. Надушенная дама в манто привезла ему приличный костюм, новые очки, сумку с продуктами – сквозь полиэтилен матово просвечивали крупные апельсины: редкость! У нее было измученное лицо и большие печальные глаза.
Вечером Роман Эсхакович поделил на всю палату апельсины, угощал деликатесами.
– А эти выглядки не показываются, – буркнул он как бы между прочим. Среди алкашей не приняты расспросы: кто ты да что у тебя на душе. Так обложит в ответ, так пошлет… Они сами выкладывают, когда вдруг накатит.
– Кто? – так же между прочим бросил Матвей. Помолчав, староста ответил:
– Детишки дорогие.
На него, видимо, накатило, и он рассказал, что воспитал двух дочерей и двух сыновей, – все ублаготворены, все пристроены: кто кандидатом в кандидаты каких-то наук, кто управляющий, кто заведующий. И никто, никто из них за все залеты в нарко не навестил его.