Текст книги "Черная радуга"
Автор книги: Евгений Наумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
– Сегодня перевожу вас на свободу, – она выписала распоряжение на склад. – Возьмете свою одежду…
– Вы великая женщина! Только два человека в стране могут вот так, одним словом, росчерком пера, дать человеку свободу – вы и… – он многозначительно возвел очи горе.
Она снова зарделась, опустив глаза в бумаги.
– Нарядчик уже спрашивал о вас…
Заместитель по трудоустройству алкашей (трудотерапии) каждое утро наряжал выписанных на свободу по объектам. Это был высокий морщинистый человек неопределенного возраста, и почему-то, впервые увидев его, Матвей по неуловимым признакам определил: «Глушит. Но, видать, втихаря…» А оказалось, что не втихаря. Нарядчик периодически тоже входил в штопор, и его подлечивали без отрыва от производства, так что он был одновременно и пациентом, и персоналом. Наверное, только в нарко такое могло быть! Переплелись доли людские.
– А где бы вы хотели работать? – вопрос прозвучал невинно, но он подобрался: очередной тест на безволие. Алкаши обычно канючили местечка потеплее – лишь бы перебыть, перекантоваться. Но начальство поступало как в армии: если просишься в одну сторону, пошлют в другую.
– Куда направите, – твердо сказал Матвей. – На разгрузку свинца, в топку парового котла, в аду готов работать!
Тут бы и пижаму на груди рвануть, но это пошло бы в явный пережим, дешевую театральщину. Еще за урку примет, который скрывается тут от каких-то темных дел, – и такие в нарко объявлялись, искусно имитируя «белочку», но, по слухам, Валентина Михайловна сразу их раскусывала, и вскоре за ними приезжали знатоки в форме.
Она заколебалась.
– Меня художник просил… не хватает у него человека, но… – сделала испытующую паузу – тест не кончился, и Матвей молчал. – Но я пошлю вас в другое место.
«Сам накликал, – подумал с горечью он. – Нарядит на кухню тарелки мыть».
– В библиотеке инвентаризацию проводят, просят помочь. В литературе разбираетесь, кажется?
Ну не дьявол ли? Откуда она знает, что на этом коньке он неоднократно досрочно выезжал из нарко? Может, запросила сведения и теперь играет, как кошка с мышью? Не могла успеть – сама болела, Матвей тут всего неделю, да если бы и запросила, бюрократы пока раскачаются с ответом…
– Вот чего мне действительно не хватает, так это книг, – сказал он искренне. – Хожу, выпрашиваю у других, да все читают про шпионов, а начало и конец оторваны…
Она улыбнулась:
– Санитарки говорили… даже в манипуляционную с книгой приходите.
Он вздохнул с облегчением – все объяснялось просто. Тут свои надежные методы изучения пациентов, не надо никого запрашивать, глаз наметан, денек тебя понаблюдают и скажут, какая стадия деградации.
И все-таки насчет Матвея они неизменно ошибались. А может, и сам он ошибался. Ибо все более убеждался, что у него какой-то особый случай алкоголизма. По всем признакам уже давно наступила третья стадия: неудержимое влечение к сивухе во всех ее видах, глубокие потери сознания, провалы памяти, затяжные штопоры и прочее, – но после лечения он снова жил полной жизнью, восстанавливал интеллект и память, никогда ничем не болел – даже карточки в поликлинике на него так и не завели, никаких органических изменений. Может, это благодаря его особым методам борьбы? Или на нем ставится кем-то непонятный зловещий эксперимент, организм его избран в качестве испытательного полигона для чудовищного опыта?
Размышляя так, он шел морозным солнечным утром по территории дурдома на склад, представляя собой комическое зрелище: в голубой пижаме, поверх которой надета чужая рваная телогрейка, в чужих расхлябанных ботинках и в довершение на макушке слежавшаяся шапчонка на два размера меньше. И на всем белело клеймо: «нарко», «нарко». Видок! Сфотографировать и в газету под рубрику: «Пьянство – наш враг!» Вот он, враг в человеческом облике… Конечно, лучше всего объявить врагом человека, а не явление – бороться куда легче.
Отдав на складе записку и получив мешок с вещами, Матвей дрожащими руками распотрошил его, горя желанием увидеть, в чем же его доставили сюда, – тогда еще один провал восстановится. Так и есть! Короткая меховая куртка, рыжая шапка, костюм, галстук (!), модные туфли. С банкета привезли какого-то, что ли?
– Документы, деньги и часы у фельдшера отделения, – сказала завскладом. – К нему обращайтесь.
Значит, привезли не пропившегося до нитки. В таком случае денег и часов не оказалось бы. Переодевшись тут же у склада, причем никто из проходивших не обращал никакого внимания на человека в трусах, стоящего на снегу, что особенно нравилось ему в дурдомах и нарко, Матвей почувствовал себя уже не экспонатом, а человеком. «Возрождаюсь!»
Алкаши встретили его настороженными и в то же время почтительными взглядами – шустряк, уже на свободе и в своем барахле. Такого права удостаивались немногие, хотя для работы и переводились все со временем на свободный режим, «свободу», но одежду носили рабочую, с клеймом. Кто-то решил: наверное, начальство или большой прохвост, что нередко одно и то же. Если начальство, то почему здесь, а не на переднем рубеже?
Один закинул удочку:
– Что, уже выписывают?
– Еще нет, но скоро, – не стоило посвящать контингент в подробности, это породило бы нездоровые злобные эмоции, и даже шапку могли украсть. Чем меньше они знают, тем лучше для него. Хотя он сам был алкашом и многим сочувствовал, слушая печальные повествования, но всегда помнил, что подлее и продажнее нет, наверное, на земле существа, чем деградирующий алкаш, – в первую очередь у него выветривается или, точнее, вымывается водкой все человеческое. А тут в основном и были такие. Некоторые уже начали было покрикивать на него: почему не убирает в палате, в умывальнике, в туалете, почему сидит с книгой.
– А что мне, с тобой сидеть, харя? – шуганул их Матвей отборным морским, но когда староста Миша попросил, для приличия пару раз убрал палату – дело святое, за собой убирать надо.
Теперь же они сразу притихли – чутко улавливали статус каждого. Коль Михайловна его отметила, доверяет, лучше не встревать – живо серу вкатят, рыло в узелок сведет. «Не высовываться!» – первое и главное, что усваивал алкаш в нарко.
Он сходил в библиотеку и познакомился со своими несложными обязанностями: перебрать книги и расставить их по каталогу, оценить степень истрепанности каждой для списания негодных, сделать выписки задолжников. Библиотека оказалась маленькой, но емкой, тут брали книги обслуживающий персонал и больные некоторых отделений: нарко, невро, инвалидов, подростков. Остальные – идиоты, маразматики, буйные – книгами не интересовались.
Легкая, приятная работа, а главное – можно много читать. С самого раннего детства, сколько он себя помнит, не расставался с книгой. Даже в детдом его доставили с книгой сказок «Соловей и медянка», засунутой за пазуху вместе с ворованными яблоками. Читал в автобусах, трамваях, очередях, в тяжкие часы жизни, и в светлые. Особенно помогала книга при выходе из штопора, и в нарко. Как только начинал соображать, тут же хватался за ближайшую из тех, которые лежали на тумбочках алкашей, пока они работали. Если бы не книга, от мук и тяжких раздумий можно свихнуться.
А в нарко его ждала неприятная процедура. Алкаши завладевали широкими тазами, садились в кружок, как на сеансе спиритизма, под зорким надзором медсестры.
– Капуста, на рыгачку! – увидев, окликнула она. Он неприятно удивился:
– Уже? Ведь по схеме не скоро…
– Иди! – алкаши оживились – хоть чем-то отыграются. Ишь, Фря в рыжей шапке! Оказывается, не очень-то привилегированный. Те проходят лишь дезинтоксикацию, им не назначают рефлекторное, как официально называется выработка рвотного рефлекса против алкоголя, а в просторечии «рыгачка». – Сейчас будешь арию Рыголетто петь!
– Но я не вижу здесь моего любимого вина, – для Матвея эта процедура была тяжкой не столько в физическом, сколько в моральном отношении. Проводилась она просто: сначала выпиваешь четыре-пять стаканов тепловатой воды, потом стопочку медного купороса, а потом – алкоголь, и тебя выворачивает наизнанку. После определенного числа сеансов вырабатывается стойкий рвотный рефлекс даже при одном виде или запахе алкоголя. Считалось, по теории, что в будущем рефлекс убережет алкаша, когда он выйдет из нарко и отправится в одиночное плавание но бурному морю питейных соблазнов.
И дело было не только в том, что рефлекс никого не уберегал на практике и оказывался чистейшей липой, – он видел, как алкаши, добросовестно исполнив в обед «арию Рыголетто» и всем своим видом выражая сильнейшее отвращение при виде алкоголя, к вечеру исправно напивались чем попало, и никакой рвотный рефлекс не срабатывал. Дело в том, что подсознательно Матвей чувствовал себя при этом каким-то подопытным кроликом, сидящим в клетке.
Однако возражал он осторожно, будто и соглашаясь, – раздевался, причесывался, а сам проверял реакцию медсестры, нащупывал, как далеко может зайти в сопротивлении: тут не очень любили протестующих. Назначили процедуры – давись, а принимай!
Дежурила неулыбчивая строгая Галя, та, что баловала его новокаином.
– Вы ведь порядок знаете – нужно самим покупать любимое! Алкаши бывают разные – кто на «Массандре» свихнется, кто на «сухаче», кто на роме, а кто даже на шампанском, если карман позволяет. Бывали и «пивные» алкоголики. Кто к чему пристрастился, против того и вырабатывается рефлекс. В таком случае алкаш сам приносит свое любимое пойло – можно сказать, сам роет себе яму. Наивность подобных легковерных всегда умиляла и удивляла. «Взрослый дядя, с лысиной, а поди ж ты, рассуждает «ак Бармалей: выпьем все лекарства и будем здоровы».
Если уж так захотел бросить пить, встань, почувствуй себя мужчиной и скажи: все, завязал! А он сидит, глаза красные, как у кролика, и давится: ве-е, ве-е! И надеется, что ему поможет добрая фея в белом халате, вытащит за уши из грязи.
– Как я его куплю – любимое? Сюда ведь не донесу, – он направился к указанному месту.
– А какое ваше любимое вино? – полюбопытствовала Галя. – Может, у нас и найдется…
После курса «рыголеттчиков» оставались недопитые бутылки – стояли в шкафчике красочной батареей как свидетельства былых страстей и увлечений.
– Денатурат три косточки, – быстро ответил он.
Алкаши захохотали. Все шутки на пьяные темы они воспринимали хорошо, а другие обычно до них не доходили. Галя впервые улыбнулась.
– Не верится, – протянула она. – Непохоже, чтобы вы, пили денатурат…
Он промолчал. Если перечислить ей, что пил, то еще, пожалуй, в обморок хлопнется. Ладно, придется перенести, процедуры назначает заведующая, и у нее, похоже, какие-то замыслы.
И он стойко перенес процедуру. После нее мерзко внутри, мерзко снаружи, во рту – будто дверную ручку сосал. Утер слезы, отвернулся от Гали – пусть не видит такую харю…
После обеда уколы. В одну руку, в другую руку, сзади и спереди… «Только что в голову не колют, а надо бы, раз у нас такие дурные головушки…» – во время уколов он почему-то ожесточался сам на себя, появлялись элементы мазохизма: колите, режьте подлеца, раз не умеет пить!
А мысли насчет уколов в голову оказались пророческими…
Устав от бессмысленного хождения (как в клетке!), Матвей присел на скамеечку у стены рядом с инженером-связистом Володей Московских, худощавым интеллигентом с живыми, глубоко сидящими глазами. У них с первых дней установился контакт. Тут же сидел и шофер Саша с оторванным ногтем, читал книжку в сиреневом переплете.
– Что читаешь?
– Зарубежный автор, – Саша показал: начало было оторвано. – Тоже о пьянстве. Хорошо написано. Видать, автор крепко залетал, да только не повезло ему в нашем нарко побывать – живо излечился бы. Читаю и думаю: ну чего ему не хватало? Денег куры не клюют, свой дом, огород, сад, на лошадях катается, машина, цветной телевизор… хлебай мед да еще ложкой. А он, видите ли, хотел… – он полистал замусоленные страницы, – «ощутить еще больше всю полноту счастья…» С жиру бесился. А с жиру много ли выпьешь? Он себя тут алкашом изображает, у нас бы считался трезвенником, возглавлял пьяную комиссию. Тут получишь твердую зарплату, ох и твердую – аж ребра поют! – там вычет, там вычет, только на бутылку и осталось. Куда ее? Вот и оприходуешь… чтобы ощутить всю полноту счастья. С одной бутылки не ощутишь, добавишь… и пошло-поехало!
– А ты не ней, – лениво посоветовал Володя, – вот и заведутся деньги, машина, огород…
– Откуда они заведутся, от грязи моей неумытой, что ли? – вскинулся Саша. – Я вот в молодости свою двадцатилетнюю программу по глупости разработал: подкопить к сорока годам сто тысяч, положить на сберкнижку и жить на проценты. Как раз уйдет по двести пятьдесят в месяц. Копил, копил, копил…
– Ну и где они, эти сто тысяч?
– Где… – Саша ловко срифмовал. – Вот ежели бы красть… А тут и украсть негде. Как тот хохол, который мечтал: «Колы б я був царем, я б украв сто рублив и утик». Видать, и ему негде было украсть.
– Вся беда алкашей в том, что у них полная разобщенность, – заговорил Володя негромко, раздумчиво. – Вот смотри: каждый ходит со своими думами, а если и сбредутся поговорить, то о водке, политуре, кто, как и где пил. Ни общих интересов, ни общих целей. Разные стадии, разные уровни, даже пьют разное! Ну о чем, мне, например, говорить с деградантом?
Деградантов сразу было видать: синюшная морда, с которой синь не сходит уже от самых просветляющих лекарств. У большинства экзема, кожа шелушится, лобная кость выдается вперед, как у боксера, перенесшего сотни боев, и пустой взгляд, оживляющийся лишь при появлении бачка с едой. Набор слов невелик, да и тот весь нецензурный. Матвей часто задумывался: почему алкаши все забывают, даже маму родную, а «мать-перемать» не забывают, полный набор всегда наготове. Видимо, оседают в памяти как самые общеупотребительные слова, по закону частоты применения.
Один из них, Митя, и мат забыл, вовсе не мог говорить. Единственное, что мог из себя выдавить, – какой-то птичий звук: «пи пи-пи»… Каждое его появление в столовой вызывало у алкашей злорадное оживление, словно выход клоуна на арену. И действия Мити вправду носили клоунский характер. Возьмет пустую миску, подойдет к окошечку.
– Тебе полную миску или половину? – нарочно спрашивает дежурный мордоворот.
– Пи-пи-пи… – силится тот сказать. Мордоворот довольно ухмыляется и наливает полную миску – ведь знает, гад. Тот идет к столу и хочет спросить, занят ли стул: «пи-пи-пи…» Ему пододвигают стул. Он тянется за солью: «пи-пи-пи…» Так и слышится беспрерывно, словно кто-то созывает разбежавшихся цыплят. Алкаши гогочут. «Над кем смеетесь, паразиты? – злобно думал Матвей. – Такие же, только на ступеньку выше… да с этой ступеньки и вы скоро сорветесь, может и «пи-пи-пи» не осилите… Как куры готовы раненого заклевать…»
С первого дня за Матвеем ухаживал тот молодой румяный парень с младенческими голубыми глазами: водил в туалет, приносил чай, еду, даже кормил с ложечки, когда он не в силах был и ложку в руки взять – вырывалась, как живая. В каждом нарко-есть такие алкаши, добровольно помогающие вновь поступившим, изнемогшим бедолагам. Вскоре их выделяют и ставят санитарами. Но этот проявлял особую старательность, и Матвей сначала заподозрил: уж не приставлен ли, чего он все подмигивает? Может, на провокацию какую хочет толкнуть? Есть такие. Но позже заведующая отделением рассказала, что парень не только пил, но и напяливал на голову полиэтиленовый мешок, садился над ведром бензина – надышится, бегает по крышам, влезает на антенну, мяукает, лает. Успел заработать и цирроз, который еще не проявился, и тяжелое поражение мозга, и букет сопутствующих болезней. Жалко Матвею стало этого парня, видимо по натуре доброго и отзывчивого, потому что только эти черты в нем и сохранились. Ему бы такие дела ворочать, после работы обнимать красивую молодку – за него любая пойдет, нянчить подрастающего сына, мастерить ему голубей из бумаги…
Ничего такого ему не видать как своих ушей. Зашелушится кожа, враз молодецкий румянец прорубит сетка глубоких морщин, выпадут зубы – а там и бабища с косой.
«Ну ладно, мы, алкаши старшего поколения, – люди конченые. С этим давно смирились. Так ли, не так – судьбу сами выбрали. А этого ведь мы предали, не сумели отстоять у сивухи…»
И замысел его, тот замысел, что родился в заливе пантачей росистой яркой ночью, стал еще крепче, заставлял сжать зубы и терпеть.
Через несколько дней (рыгачка, антабус, уколы, муторные процедуры) Валентина Михайловна пригласила его в кабинет:
– Ну что же, лечение идет успешно. И в библиотеке о вас отзываются хорошо… Выловили какие-то книги, из-за которых могли быть неприятности…
– Списки спустили, а не успели списать. Или забыли. Разные там стейнбеки, белли, кузнецовы, гладилины, аксеновы… да еще речи Го Можо, – он умолчал, что эти книги выпросил себе, безмерно удивившись, что встретил их здесь. Пожалуй, только в библиотеке дурдома они и могли уцелеть.
– Долго еще продлится инвентаризация?
– Скоро заканчиваем, – осторожно ответил он, вглядываясь в ее крупное красивое лицо. Он начал ее уже немного побаиваться: ощутил, с какой непреклонной волей управляет она отделением, как панически боятся ее алкаши, как неукоснительно выполняются все распоряжения. Однажды два алкаша нажрались одеколона, и в наказание за это она распорядилась (помимо обычных репрессий провинившихся – «вертолет», наблюдательная) в десять часов вечера выключить телевизор. А как раз шел футбол, любимое зрелище, которое как-то еще воспринимали, и всегда истово собирались у телевизора. Она ушла в семь, а в десять Дежурная выдернула штепсель из розетки. Алкаши матерились, просили, на колени становились – ничего не помогло. Ну и отыгрались на виновных! Ни один не дал им закурить, когда они, белея кальсонами, выползали в туалет. Что может быть мучительнее! Те собирали окурки в урнах, на заплеванном полу и жадно досасывали.
– Как настроение?
– Сами понимаете… – он опустил голову. – Тяжко.
– Ну ничего, ничего, – в ее голосе прозвучали ободряюще сочувственные нотки. – С завтрашнего дня процедуры я отменяю а вы запишитесь на иглотерапию у Петра Борисовича. Дело это новое, перспективное. Но – добровольное, – подчеркнула она.
Матвей лихорадочно соображал. Что кроется за этим предложением? Приоткрывают ему дверку или… Раздумывать некогда.
– Вам верю беспредельно, Валентина Михайловна! И если вы велели записаться…
– Не велела, а предложила, – тут же поправила она.
– Да, но я лично воспринимаю ваше предложение как веление царствующей королевы. Об иглотерапии мне известно, и самому хотелось попробовать, а вдруг?
– Вы же гипнозу не поддаетесь, – заметила она. – Сами говорили. А традиционные методы рассчитаны на три месяца. Если меня спросят, почему я раньше вас выписала, как объясню? За нами тоже, знаете ли, контроль…
И тут в мозгу Матвея будто молния вспыхнула! Какой же он олух! А вернее тогда, во время первой беседы, полностью, видать, еще не включился. Ведь она и тогда приоткрывала ему дверку.
Речь шла о сеансах гипноза, который затеял проводить из лечащих похметологов Петр Борисович. Это был живчик плотненький жизнерадостный мужичок, любящий поесть и выпить (не скрывал), но в меру, «ухлестнуть за бабцом». Энергия в нем так и кипела, он всегда был обуреваем новыми идеями лечения и искоренения алкоголизма. Все его любили, и Матвею он нравился. Самое удивительное было в том, что этот врач, повидавший алкашей во всех ипостасях, изучивший их вглубь и вширь, все еще свято верил в успех безнадежных усилий. Каждый день отрубал голову гидре, а на ее месте вырастало десять новых, но он с той же неиссякаемой энергией бросался в бой. Прямо-так современный Еруслан Лазаревич!
Но именно благодаря таким энтузиастам наркология, наверное, и получила статус науки и кое-как держалась на грани хирения.
Сначала он пытался воздействовать на сознание и внедрить гипноз – где-то вычитал, что им может практически овладеть каждый (будто речь шла о тачании сапог, было бы желание). Ну, этого у Петра Борисовича было хоть отбавляй. Он перелопатил литературу, освоил методику и однажды собрал добровольцев в пустой палате. Усадил их полукругом, поставил на табуретке перед ними запечатанную бутылку водки и торжественно начал:
– Перед вами величайшее зло вашей жизни! От нее все ваши беды! Горе и несчастье близких, родных и детей! Смотрите на это проклятье с наклейкой!
Алкаши и так не сводили глаз с бутылки, давились слюнями.
Сразу засекли, что не вода, – на стенках белели бы пузырьки, да я по цвету неуловимо отличается, как – не объяснишь, но алкаш за двести метров разберет, где вода, а где водка.
– Теперь вы закроете лицо руками – вот так! – и будете нагибаться вперед, повторяя за мной то, что я скажу. Говорите: я решил твердо избавиться от пьянства, от алкоголизма. Мое решение непреклонно. Мне надоело быть пьяницей! Спиртное больше не будет привлекать меня! Я забуду об алкоголе. Какая бы в жизни ни сложилась ситуация: горе, радость, обида, ссора, – я не должен брать в рот ни капли спиртного, ни капли алкоголя – всю жизнь! Ни капли спиртного!
И так далее, и тому подобное – все по науке, на криках и восклицаниях – длинную формулу, каждое слово которой отскакивало от сознания алкашей, как от стенки горох. Но сам Петр Борисович увлекся, все повторял, закрыв лицо руками и слыша в ответ согласованный хор голосов, а когда открыл лицо – бутылка на табуретке оказалась пустой, а на полу валялась металлическая пробка, сорванная чьими-то торопливыми ногтями. И главное – высосали, не издав ни одного звука, глотали, передавая друг другу бутылку, ни на секунду не прерывая хор послушных голосов.
Петр Борисович ногой опрокинул табуретку. В ту секунду выдержка изменила ему и оптимизм поколебался:
– Могила исправит вас, обормоты! Всем «вертолет», «вертолет».
И убежал в отчаянии. Но потом изменил методику и уже не приходил на сеансы с бутылкой, а раскладывал всех по койкам и усыплял, расхаживая в мягких тапочках и монотонно повторяя формулы внушения.
Как ни странно, желающих попасть на его сеансы оказалось много, а некоторые даже искренне верили, что гипноз им помогает, и уверяли доброго Петра Борисовича, что чувствуют после сеанса «какое-то облегчение».
Все объяснялось просто: сеансы проводились в рабочее время, и записавшихся освобождали на два часа раньше. Вот они и рвались – лучше «покемарить на гипнозе», чем ворочать мешки с мерзлой картошкой или копать канавы.
Петр Борисович охладел к гипнозу после того, как его лучший «медиум» Хомчик, которого все называли Хамчик, засыпавший по первому слову, прямо после сеанса проник в манипуляционную, крючком из проволоки открыл шкафчик и выкрал оттуда сулею спирта, по недосмотру старшей медсестры не спрятанную вовремя в сейф. Спирт он перелил в заранее припасенную грелку, а в сулею набуровил воды, так что пропажи не сразу хватились, и «медиум» успел насосаться под лестницей, за мусорными ведрами до того, что тут же схватил «белочку», а когда разгневанный Петр Борисович лично принял участие в скручивании любимца, укусил его за то место, куда обычно ставят «ракету» из серы, причем прокусил сквозь штанину до крови.
Но еще до этого прискорбного инцидента Матвей побывал на его сеансе и не ощутил ничего, кроме скуки. Он добросовестно пролежал целый час, слушая бубнение гипнотизера, и даже не мог уснуть. После этого и брякнул легкомысленно Валентине Михайловне, что не поддается гипнозу. А ведь она еще тогда давала возможность избежать и уколов, и омерзительной рыгачки. Притвориться бы ему, как тому Хамчику, да и полеживать на сеансах, повторяя про себя любимые песни Высоцкого, стихи Омара Хайяма или по памяти читая незабываемую «Одиссею капитана Блада».
– Все понял, Валентина Михайловна. Простите меня, дуралея, – он встал и сделал единственно необходимое – поцеловал ей руку. Тут она покраснела по-настоящему – у нее была нежная кожа, и краснела она легко, – и даже слабо попыталась отнять руку. Наверное, никто из алкашей за двадцать лет работы не целовал ей руки, разве что в белой горячке, принимая за мамочку. Кстати, в нарко ее чаще называли «мамой» («Полундра, мама пришла!»). – Сегодня я окончательно убедился: в груди у вас бьется благородное сердце. И вы настоящий специалист, во мне-то не ошиблись.
Последняя фраза была крючком – теперь ей отступать некуда. Верит она ему или не верит, а выпишет досрочно. Рассуждать при этом будет так: доверие иногда исцеляет алкашей, не пропивших окончательно совесть. По наблюдениям персонала, Матвей был похож именно на такого человека. А вдруг макаренковский метод и тут сработает? Она-то ведь ничем не рискует: сделала все по науке. Риск доставался только ему.
Как, впрочем, и с иглотерапией. Правда, тут Матвей особенно ничем не рисковал: Петр Борисович хотя и был увлекающимся беспочвенным энтузиастом, но к делу относился добросовестно. По слухам, он где-то в столице прошел специальные курсы и долго практиковался, прежде чем приступить к своей ответственной миссии. У некоторых алкашей за пять минут снимал нестерпимую головную боль, воткнув пару иголок в кисть руки, Матвей сам видел. К нему даже приезжали из города какие-то дамочки, измученные бездельем, и он пользовал их от всяких мигреней, неврозов, закрывшись в своем кабинете.
К вечеру того же дня Матвей уже лежал в манипуляционной, весь нашпигованный иголками – из головы их торчало не меньше пяти, – и размышлял о бренности своего существования: промахнись иголка на миллиметр, порази не тот центр – и будешь ходить всю жизнь с вывалившимся набок языком и перекошенными глазами, хорошо если ходить будешь… Иголки были длинные и тонюсенькие, почти не чувствовались, но все равно ощущение было не из приятных. «А не пил бы, подставил бы свою дурную головушку под эти эксперименты? Эх, свобода дороже головушки…» Правда, в глубине сознания где-то теплилась надежда: а вдруг? Ведь не зря эта мудрейшая китайская медицина насчитывает тысячи лет – значит, были у нее и успехи.
У Петра Борисовича лежал на столе атлас точек для чжень-цзю-терапии – так это называлось, и всем желающим он показывал, какие нервы нужно раздражать и к чему это приведет. Текст был написан по-русски, хотя фигуры людей и лица на рисунках носили явно восточный характер, а точки укалывания и вовсе назывались по-китайски, даже глубина погружения иголки указывалась в фэнях (0,3 сантиметра). Все это делается для того, пояснил Петр Борисович, чтобы сохранить единую терминологию в иглоукалывании – она распространена во всем мире, и специалисты должны говорить на одном языке, а не кто в лес, кто по дрова.
Матвей полистал альбом и долго читал описания болезней, которые лечатся китайским способом, удивляясь, как их много, – оказывается, дело-то серьезное, основательное.
– Ну, болезни органов дыхания, обмена веществ, внутренней секреции и тому подобное, даже плешивость, – понятно, – сказал он врачу. – А вот тут и грипп, и дизентерия, и коклюш – они-то вызываются бактериями, вирусами. Как их выгонишь иголочками?
– Все это еще раз доказывает, что лечат не лекарства, а сам организм. Нужно только его активизировать, мобилизовать.
– Но алкоголизма-то тут нет! – кинул он главный козырь. – Не знали его древние китайцы, что ли? А ведь вино пили. Вот недавно читал Пу Сун-Лина – на каждой странице глушат.
– Да разве это глушат? – махнул рукой Петр Борисович. – От того, что выжрет наш рядовой алкоголик за вечер, десять китайцев коньки откинут. Не было у них раньше алкоголизма. Не знаю, может, сейчас оперились…
– А как же вы лечите от алкоголизма? В руководстве ничего не сказано.
– Во-первых, мы проводим лечение по разделу нервно-психических заболеваний, – он заговорил лекционным тоном. – Прежде всего нужно снять разные расстройства, неврозы, депрессии – последствия алкоголизма. Во-вторых, уже есть и новейшие разработки, отечественные комплексы – нас ознакомили с ними.
Он замялся.
– А в третьих? – настырно спросил Матвей. – Нашли в-третьих или нет?
– Пока нет, – вздохнул тот. – Точки, снимающей тягу к алкоголю, еще не нашли. Бьются ученые во всем мире…
«Этот, по крайней мере, честен, – тепло подумал Матвей. – Не пудрит мозги своим всемогуществом, а это вызывает доверие. Доверие – вот что главное».
– Но все-таки иглоукалывание и при алкоголизме дает очень и очень положительные результаты, – опять взбодрился врач. – Так что советую…
Вечером на немой вопрос старосты Матвей покачал головой:
– Пока что я пас. Если засекут, может сорваться важное дело. А тебе я взял, – он вытащил небольшой пакетик – три пузырька с березовой.
Миша благодарно вздохнул, и пакетик скользнул куда-то под костыли. Он тут же направился в укромный уголок.
«Разобщенность, – вспомнились слова инженера Володи. – Он свое получил, а больше его ничего не интересует… Даже такие вот, лучшие среди нас!»
Прославленное в веках древнее иглоукалывание тоже оказалось бессильным – на горизонте по-прежнему маячила бутылка. Как у Буратино: закрыл глаза – и появилась тарелка манной каши пополам с малиновым вареньем. Только вместе тарелки появлялась бутылка – хоть закрывай глаза, хоть лежи с открытыми, словно покойник в кино.
«Это у меня от напряжения, – думал Матвей. – Тут как в абвере, без права на ошибку. А выйду, расслаблюсь немного…»
Но Валентину Михайловну он горячо заверил, что сеансы крепко помогают. Тут он не сильно кривил душой – каждый раз после иглотерапии действительно наступало успокоение и в то же время ощущалась какая-то бодрость, легкость в теле.
– Я даже почувствовал себя древним китайцем, – пошутил он. – Лезут в голову разные конфуции, будды, даосы, гейши… виноват, это из другой оперы. Сейчас не до гейш.
Она весело засмеялась.
– Вылечитесь, и гейши будут. Мы вас выписываем. Отметим, что иглотерапия дала положительный результат… – она лукаво взглянула на него, – но понаблюдаться немного придется.
– Где? – насторожился он.
– По месту жительства. А еще… я дам вот это, – она вытащила из стола маленькую коробочку. – Новейшее средство, зарубежное, только недавно получили – и немного. Называется орап.
– А от чего оно?
– Снимает тягу. Очень эффективное, – она высыпала на ладонь крохотные таблетки, выбрала одну, переломила пополам и половинку протянула. – Будете принимать по половинке в день.
Матвей послушно бросил таблетку в рот, неуловимым движением языка переправил за щеку и запил водой из стакана, протянутого заведующей. В нем, как у всех алкоголиков, жило неистребимое подозрение ко всякого рода химии, и, если была возможность не принимать, он тут же ею пользовался.
Через полчаса, попрощавшись с Мишей и немногими обитателями, которые слонялись в рабочее время в корпусе, выйдя за ворота и бегло ознакомившись с инструкцией, по оплошности (или намеренно?) забытой заведующей в коробочке орапа, он похвалил себя, что не проглотил таблетку. Лекарство действительно оказалось новейшее, импортное и даже дорогое, но… для шизофреников. «На арапа хотели взять, арапы, – подумал со злостью. – А раз для шизиков, значит, подавляет волю. Ведь врачам от шизика и других свихнутых нужно только одно: чтобы сидел в уголке и не выскакивал, не выступал, не чудесил. Словом, вел себя «нормально», как все: ходил по одной половице и слушался. Не-ет, единственное, что у меня еще осталось и благодаря чему я существую, – это несгибаемая воля!»
