Текст книги "По ту сторону ночи"

Автор книги: Евгений Устиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Поздний старт. Глава 5

Воскресенье 28 июня. Знаменательная дата! На этот день, после трех суток напряженной подготовки я назначил долгожданное отплытие.

Старт в десять часов вечера. Я бы предпочел покинуть Большую землю в более ранний час, но совершенно измученный Бонапарт просит меня об отсрочке. В ночь с пятницы на субботу он спал всего три часа, а на воскресенье и вовсе не сомкнул глаз. Все эти дни и ночи он провел на берегу и на реке, прилаживая и «гоняя» мотор.

Мне нравится столь развитое сознание ответственности, и я стараюсь, чтобы моторист почувствовал мое одобрение. Он совсем осунулся; на почерневшем от бессонницы и грязи лицо еще больше выдается длинный нос и блестят глаза с воспаленными белками.

Саша много часов провел с Бонапартом на берегу, исполняя роль подручного. Мотор долго капризничал после разборки. То он вовсе но заводился, то вдруг на полном ходу неожиданно прекращал работать, то еле-еле тянул шлюпку даже вниз по течению.

Разумеется, Куклин не так утомлен, как Бонапарт; время от времени он прибегал ко мне, чтобы рассказать о положении дел и отдохнуть от нервирующей возни с мотором. Сейчас он спит как убитый, несмотря на дневной гомон в переполненном бараке.

Таюрский в эти дни был занят заготовкой основного продовольствия и бензина и, как всегда, блестяще справился с этой важной задачей. Весь угол нашей комнаты завален грудой мешков и ящиков, от одного вида которых у меня щемит сердце. Поднимет ли весь этот груз наша лодка и потянет ли старенький мотор?

К счастью, выяснилось, что мы сможем пополнить запас бензина в Пятистенном. Это позволило нам сильно облегчить шлюпку, взяв с собой только одну бочку горючего. Еще в субботу я подписал официальный договор с Винокуровым, выхлопотал отпуск Бонапарту, связался по рации с Пятистенным, получил деньги по аккредитиву и телеграфировал в управление и домой о нашем отправлении. Теперь оставалось только ждать часа отплытия.

Как медленно течет время! Монотонно жужжат у окна большие зеленоватые мухи. С завидной безмятежностью спит Куклин. Мне не читается и не пишется. Куда же девался Таюрский? Пойти, что ли, еще раз на берег?

Небо слегка хмурится. С юга над широко раскинувшейся медлительной рекой тянутся рваные облака; между ними скользит солнце. Только что из набежавшей тучки пролился минутный дождичек; от земли поднимается теплый пар. Спускаюсь к причалам, где пришвартована лодка. Мотор заботливо укутан чехлом. Видно, что Бонапарт и Куклин тщательно вымыли и выскоблили наше суденышко. Оно чуть покачивается на волнах между железной баржей и длинным, прочно закрепленным на берегу плотом.

Сейчас всего пять часов, а на берегу очень оживленно. С плота удят рыбу, и тут же с визгом ныряют в воду ребятишки. Некоторые из них купаются в трусиках; кто поменьше – обходится без всякой одежды. Особенно артистически ныряет слегка раскосый мальчуган в заплатанных коротких штанах, которые еле держатся на его слишком худеньких бедрах. Солнце ласково согревает эту идиллическую картину.

К девяти часам вечера мы уже все в сборе в гостинице. Только что пришел отдохнувший Бонапарт со слегка опухшими от сна глазами. Он приоделся, посвежел и выглядит почти парадно. Мы тоже чуть взволнованы торжественностью момента.

Петя не смог достать машину для перевозки груза на берег; однако у нас неожиданно появляется столько помощников со стороны, что мне достается только сумка с картами, аэрофотоснимками и деньгами.

Большой оживленной толпой, в которой путешественники совершенно затерялись среди провожающих, мы спускаемся на берег.

Ровно десять часов вечера. Таюрский подтягивает лодку и прыгает в нее с толстых бревен плота. Начинается погрузка.

– Осторожнее, осторожнее! Заносите с этой стороны! Погоди, вниз положим вон тот мешок с мукой! Что ты делаешь, разве можно сахар класть на дно!

Это Петя командует, распределяя груз. Его нужно уложить так, чтобы не уменьшить плавучести лодки и не снизить скорости хода нашего суденышка. Кроме того, повседневно необходимые вещи должны быть всегда под рукой, а то, что требуется реже, можно заложить на дно.

Мы несколько раз перекладываем особенно тяжелые предметы, проверяя дифферент лодки на нос и на корму. Потом распределяем места для сидения, стараясь устроить их поудобнее. Бонапарт и Куклин усаживаются на корме справа и слева от руля. Таюрский оборудовал себе уютное гнездышко на носу; он будет у нас впередсмотрящим. Мне готовят «капитанскую каюту» приблизительно посередине лодки, на месте снятой второй банки. У меня под рукой кожаная сумка с картами, компас, термометр– пращ, барометр, геологический молоток, ружье и рыболовные принадлежности.

Но вот наконец наше имущество распределено, подогнано и уложено. Благодаря стараниям Пети это сделано очень ловко; просто непонятно, куда девалась сваленная перед тем на плоту устрашающая гора мешков и ящиков. Лишь в центре лодки груз несколько возвышается над бортами. Мы плотно закрываем его брезентовым полотнищем и вылезаем на плот, чтобы отдохнуть, покурить и полюбоваться своей работой.

– Красавица! – с восхищением произносит Куклин.

Сильно осевшая в воде белая стройная шлюпка, почти

целиком закрытая зеленым брезентом, из-под которого на транце поднимается начищенный до блеска мотор, действительно выглядит очень красивой.

– Ну что ж, друзья, – говорю я своим товарищам, – вот и все готово. Можем отправляться. Пожелаем себе удачи – и в путь!

Мы крепко жмем руки провожающим и, напутствуемые добрыми пожеланиями, спускаемся с плота. Я последним занимаю свое место и смотрю на часы: без десяти одиннадцать.

Бонапарт сильно дергает пусковой ремень, мотор гудит, и шлюпка медленно разворачивается под огромной кормой кирпично-красной баржи. Быстро ширится полоса свинцово-серой воды, отделяющая нас от берега. Уменьшаются домики поселка с развешанными для просушки рыбачьими сетями. Еще несколько минут, и мы одни посреди просторов медленно текущей реки, на которых наша красавица лодка вдруг начинает казаться жалкой и ненадежной щепочкой!

Равномерно работающий мотор тянет нас со скоростью около десяти километров в час. Через полчаса такого хода Нижние Кресты почти скрываются из глаз. Только высокая дымящая труба ремонтной базы тоненькой черточкой еще видна на низком горизонте.

Солнце спряталось на севере за фантастическими нагромождениями белых, серых, розовых и багровых облаков. Там, где оно сейчас находится, пылает яркое зарево, от которого тянутся косые полосы огня.

В двухстах метрах – правый берег Колымы с редким лиственничным лесом и густым, сбегающим прямо к воде, кустарником. Левый берег – до него не менее шести-семи километров – еле виден. Он тоже топорщится щеткой лиственниц.

Необозримые пространства реки, по которой сейчас с легким шелестом катятся большие пологие волны с белыми гребешками, нагоняют чувство затерянности и одиночества. Даже самый молодой и жизнерадостный из нас, Куклин, и тот присмирел, кутаясь от ночной свежести в телогрейку, он крепко затягивается папироской. Бонапарт сосредоточен и угрюм. Таюрский, скрытый от меня брезентом, потихоньку мурлычет что-то минорное.

Небо понемногу заволакивается облаками; около часу ночи солнце окончательно прячется за плотной завесой туч. Временами накрапывает мелкий дождь. Легкий до сих пор южный ветер теперь свежеет. Шлюпка взбирается на волну; вдоль бортов летят пенистые брызги.

Бонапарт направляет лодку ближе к берегу; теперь мы плывем не больше чем в двадцати метрах от него. Здесь слабее ветер и меньше качает, хотя все-таки холодно. Термометр показывает тринадцать градусов.

Во втором часу ночи проходим мимо небольшой рыбачьей заимки – два плосковерхих сруба с черными впадинами крошечных окошек. Перед дверью бревно с воткнутым в него топором, у обдерганного куста колышется в реке крутобокая лодка. Хозяева, очевидно, давно спят, но зато не спит подбежавшая к воде и облаявшая нас собака… Закутавшись краем палатки, я временами дремлю и вижу какие-то тревожные сны.

– Который час? – вдруг прерывает мой сон Бонапарт. – Скоро все закроется туманом, как бы не пропустить устья Анюя.

Сумрачно. Я плохо вижу стершийся циферблат. Десять минут третьего. Мы плывем уже больше трех часов. По времени скоро должен быть Анюй, до которого от Крестов немногим более тридцати пяти километров.

Низкие тучи уже сплошь затянули небо, а над рекой быстро уплотняется белая завеса тумана. Справа от нас уходящая в беспредельность вода, слева ночной мираж – висящие над туманом лиственницы. Густая пелена скрыла берег и основания деревьев, и потому кажется, что они растут прямо из клубящегося облачного моря.

– Эй, – окликаю я Петю, – на носу, не спать! Смотри не проворонь Анюй! Саша, а ты что нос повесил, погляди-ка, красота какая!

Мы сбрасываем с себя оцепенение, потягиваемся, раскуриваем, шутим.

Прямо против устья Анюя находится самое старое русское поселение на северо-востоке Азии – Нижнеколымск. Этот форпост русских землепроходцев был заложен Михаилом Стадухиным больше трехсот лет назад, в 1644 году, на пути от Якутского острова к «теплому морю» – Тихому океану. Этот укрепленный административный и торговый пункт находился на полпути между Леной и Анадырем.

Сейчас, по словам Бонапарта, в Нижнеколымске всего несколько десятков домов. Как по размерам, так и по значению этот старинный поселок сильно уступает Нижним Крестам.

Мы внимательно вглядываемся вперед и вправо, пытаясь увидеть берег. Увы, перед нами лишь серая водная гладь с колеблющимся над ней плотным белым занавесом.

– Внимание! Течение слева! – вдруг кричит Петя.

Действительно, сильная струя воды отклоняет нос шлюпки в сторону. Наш берег Колымы куда-то исчез, и мы видим теперь только воду и туман.

– Анюй! – торжественно возглашает Бонапарт и круто кладет руль налево.

Итак, Колыма пройдена! Через четверть часа лодка как-то неожиданно вырывается из тумана; наконец мы можем оглядеться.

Ширина Анюя не превышает здесь восьмисот – тысячи метров. Оба берега видны совершенно отчетливо. Они покрыты густыми зарослями высокого кустарника. Мы плывем ближе к правому берегу. Хорошо различается невысокая, влажная от недавно прошедшего дождя глинистая терраса. Ветерок доносит легкий запах цветущего шиповника; самих цветов в предрассветных сумерках не видно.

На Анюе нас охватывает атмосфера удивительного спокойствия. Здесь нет ни пронзительного ветра, ни шумящих волн, как на Колыме. Исчезает чувство подавленности, вызванное громадными просторами реки. Кажется, что мы пересекли враждебный нам океан и приближаемся к тихой гавани.

Будущее показало, впрочем, что Анюй отнюдь не походил на тихую пристань! В эту памятную ночь мы даже не ступили еще и на порог настоящих, а не кажущихся опасностей.

Но сейчас воды Анюя, подпираемые громадой Колымы, монолитной массой без единого всплеска скользят к устью. Шлюпка все выше поднимается по реке. Мы уже очень утомлены и внимательно вглядываемся в берега, высматривая удобное для стоянки место. Непроходимая стена ольховника, полярной березки и цветущего багульника делает пока высадку невозможно.

В двенадцати километрах выше устья Анюя сливаются две его ветви – Большой и Малый Анюй.

Бонапарт сворачивает в Большой Ашой, ширина которого здесь не больше четырехсот – пятисот метров. Среди прибрежного кустарника появляются единичные тоненькие, как спички, лиственницы.

Лишь в половине шестого утра, когда почти рассеялся туман и в зарослях травы у берегов закопошились дикие утки, мы обнаружили не заросший кустами клочок берега. Это был небольшой бугорок высотой около трех метров с густой, мокрой от тумана и росы травой. Лучшего места ожидать невозможно; мы решили остановиться на отдых.

Петя с Сашей ставят палатку. Бонапарт, нарушая все таежные традиции, разжигает при помощи бензина костер, а я спешно разогреваю консервированный борщ и кипячу чай.

Сказывается вчерашний трудный день и ночной переход без сна. Мы клюем носом и вяло отмахиваемся от пляшущей над нами тучи комаров.

Наскоро проглотив этот не то ужин, не то завтрак, я забираюсь в палатку. Высоко поднявшееся солнце уже нагрело тент, от мокрой травы поднимается пар, над ухом звенят комары. Я не в силах подняться от разморившей меня усталости и прошу Петю развести дымокур.

Наконец все улеглись. Над крышей палатки гудит плотный рой комаров, с реки доносится оживленное кряканье уток.

Уже почти засыпая, я слышу что-то вроде звонкого фанфарного призыва, но, не успев удивиться, проваливаюсь в глубокий сон.

Большой Анюй. Глава 6

Десять часов утра. Закончив свои записи, я вылезаю из плохо натянутой покосившейся палатки. Петя разжигает костер. Бонапарт возится в лодке с мотором, а Саша, примостившись на крошечном торфяном бугорке, удит рыбу. К сожалению, у него нет наживки, и потому дело не клеится.

Мы еще не вошли в ритм путешествия и не установили хозяйственных дежурств, которые наладили впоследствии. Так как все заняты, я готовлю завтрак из лапши, мясных консервов и припахивающего дымом чая.

Жарко светит солнце, в голубом небе плывут редкие облака, и почти не шевелятся тяжелые листья ольхи.

– Какую часть всего пути мы вчера проплыли? – съев свою миску лапши и вытаскивая комаров из кружки с чаем, спрашивает меня Куклин.

– Приблизительно одну двадцатую, и притом самую легкую из всех двадцати!

– Какие же мы, однако, молодцы, что не побоялись отправиться к этому вулкану! – восклицает Саша.

– А что, собственно, в этом молодецкого?

– Как что? Вот мы, четверо, плывем в неизвестные края на лодке с древним мотором. Вы думаете, многие бы решились на это? Даже рации у нас нет на случай какой– либо беды!

– А ты не болтай о бедах, – сурово прерывает его Петя, – у нас их не может быть, мы не за тем поехали!

– Чем же плох мотор, – обижается Бонапарт, – за всю ночь ни разу не осекся!

– Да что вы на меня напали, – кричит Куклин, – я как раз рассчитываю на приключения! Что бы это было за путешествие без приключений!

– Ишь ты, герой какой, – ворчит Таюрский, – не хвались, идучи на рать!

Я невольно улыбаюсь.

– Не беспокойся, дружок, я думаю, у нас будет более чем достаточно происшествий!

В этот момент за стеной кустов позади палатки раздается громкий гортанный звук. Он немного похож на крик летящего гуся, но протяжнее, гораздо сильнее и мелодичнее. В нем есть что-то и от пионерской трубы, и от внезапно лопнувшей струны рояля.

– Лебедь! – спокойно отхлебывая чай, говорит Бонапарт.

Я мигом вспоминаю фанфары, которые мерещились мне во сне. Вот оно что: то были лебеди!

Петя хватает ружье, но мне не хочется омрачать такое радостное утро. Я прошу его не стрелять, и мы втроем осторожно продираемся через заросли. Метрах в ста от Анюя показывается берег большого пойменного озера. Это остаток древнего, покинутого рекой русла – старица. Она тянется наискось к Анюю километра на два.

Сквозь листья мы замечаем на воде какое-то движение. Чуть дыша, я навинчиваю телеобъектив на свой «Зоркий», и мы ползком пробираемся вперед.

Вот они! Боже мой, какие красавицы! Две огромные, белые, как Пена, птицы плавают в двух-трех десятках метров от нас.

Плавно изгибают они свои длинные шеи и приглаживают перышки на спине. Высоко поднимая голову, спокойно смотрят по сторонам или засматриваются на свое изображение в зеркале вод. То подплывают вплотную друг к другу и как будто о чем-то шепчутся, то медленно расходятся в стороны.

Сжавшись в комок, мы замираем от восторга.

– Царевна-Лебедь! – шепчет Саша.

Я навожу аппарат и делаю несколько снимков, всякий раз вздрагивая от щелканья затвора. Однако до птиц далеко, и они ничего не слышат.

Вот одна из них вдруг торчком погружается в воду, выставив маленький остроконечный хвост и крупные желтые лапы.

Эта поза так не вяжется с царственной важностью лебедей, что мы чуть не прыскаем от смеха. Из-за этого я не успеваю сделать снимка.

В этот момент из густой травы неподалеку показывается семейство гусей. Они не спеша спускаются к берегу и грузно шлепаются в воду. За ними крошечными серо-зелеными комочками скользят птенцы.

Лебеди недовольно оборачиваются в сторону шумных соседей. Один из них широко раскрывает гигантские крылья и, привстав на воде, шумно хлопает ими. Вслед за тем обе птицы тяжело снимаются с озера и летят прямо на нас. Мы вскакиваем на ноги. Лебеди с испуганным криком круто взмывают вверх и поворачивают к Анюю.

– Вот тебе и приключение! – говорю я Саше.

В первом часу дня мы грузимся в лодку. Последним прыгает Бонапарт. Оттолкнувшись от берега, он заводит мотор. Увы, искры нет, мотор молчит. Много раз он дергает пусковой ремень и все с тем же результатом. Течение медленно сносит лодку вниз.

Мы с замиранием сердца следим за мотористом. Случайный ли это каприз двигателя или зловещее предзнаменование?

Петя и Саша достают весла и, выправив лодку, начинают грести против течения; она еле движется. Теперь мы наглядно убеждаемся в том, что без мотора наше предприятие было бы совершенно безнадежным!

К счастью, минут через десять, после многих усилий Бонапарта, мотор зачихал и наконец ровно загудел. Моторист сразу взял полный ход; лодка рванулась вперед.

– Вот и второе приключение!

Вновь потянулись однообразные, заросшие ольхой и березой низкие берега. В глинистой двухметровой террасе видны какие-то тонкие горизонтальные полоски. Это естественные отметки уровня воды в роке. Сейчас конец июня, весенний паводок уже прошел, и вода начинает спадать.

Каждая такая полоска отмечает на глине временный уровень реки. Судя по общей высоте террасы и количеству полосок, вода в Анюе уже упала не меньше чем на один-полтора метра. Позднее мы поняли, какое жизненно важное значение имела для нас эта цифра!

После четырех часов однообразного пути шлюпка подошла к небольшой рыбачьей заимке Байоково. Здесь, по словам Бонапарта, должна сейчас находиться его теща со своим внуком, племянником жены: бабушка везет мальчика на каникулы к себе домой в Пятистенное. А мы и не знали, что у него есть родственники в Пятистенном!

– А как она его везет?

– Да на «ветке»!

– То есть как? От Крестов до Пятистенного на «ветке»?

– А что ж такого, – спокойно отвечает Бонапарт, – бабка у нас охотница. Вот они с охотой и плывут помаленьку!

Мы переглядываемся с Сашей. Старая женщина со школьником-внуком на верткой лодочке-ветке плывет за двести километров по громадной пустынной реке! Здесь в случае несчастья из пушек пали – никто не услышит!

А мы-то ведем счет нашим «приключениям»!

У заимки кустарник отступает далеко от берега. Над водой поднимается крутой склон трехметровой террасы, в которой среди глины попадается уже редкая мелкая галька.

Мы еще были далеко от берега, когда на нем показались встречающие. Впереди мужчины, позади несколько женских и детских фигур, вокруг теснятся собаки.

Это рыбаки из Нижнеколымска. Возможно, что их предки пришли сюда лет триста назад со Стадухиным. У них русские фамилии и имена, но на их лицах ясно сказывается значительная примесь местной крови. Выступающие скулы, раскосые глаза и прямые иссиня-черные волосы отличают их от русских – светлый цвет кожи, плотное телосложение и высокий рост делают их непохожими на эвенов.

Поднимаемся на берег, жмем всем руки и, приглашенные гостеприимными хозяевами, идем выпить чаю.

На заимке посреди живописной поляны, окруженной цветущим шиповником и ольхой, две плосковерхие избушки. Аромат роз смешан с запахом вяленой рыбы. Между избушками в несколько рядов на тонких горизонтальных шестах развешана вяленая щука. Это юкола, заготовленная на зимний корм собакам. Над крышами на солнце сушатся янтарно-желтые спинки чира – это для людей.

После залитой солнцем поляны в помещении кажется сумрачно и прохладно. Садимся за чисто выскобленный некрашеный стол и, пока где-то греется чайник, ведем неторопливую беседу. Куклину это вскоре надоедает, он незаметно скрывается за дверью.

Наши хозяева приезжают сюда в летние месяцы ловить рыбу и охотиться. Каждый год им разрешен отстрел определенного количества сохатых, которых тут немало. На ловлю рыбы колхоз дает довольно большое плановое задание. В низовьях Анюя ловятся чир, муксун и ленок. По протокам и старицам много щуки, которую вылавливают и сушат на корм ездовым собакам. Рыбу главным образом засаливают в бочках, частью вялят на солнце и затем слегка коптят.

Хозяйка приносит большой медный чайник. Судя по толстому налету окаменевшей копоти, он может помнить времена первых поселенцев. Из толстых граненых стаканов пьем жидковатый чай с совершенно изумительной по нежности и вкусу янтарной юколой. Такой деликатесной рыбы не достать в самом лучшем магазине Москвы. С моей точки зрения, у нее лишь один недостаток – она чрезмерно жирна.

Я шепчу Пете, он выходит к лодке и вскоре возвращается с конфетами и печеньем. Чаепитие сразу заметно оживляется.

После часового отдыха в Байоково, сфотографировав хозяев, провожаемые пожеланиями успеха, спускаемся к реке. Бонапарт уже возится с мотором. Тут же лодочка, которую чем-то грузит маленькая пожилая женщина. Это и есть теща нашего капитана. Я здороваюсь с ней и невольно вспоминаю героев песни о Гайавате. Передо мной типичная индианка со скуластым смуглым лицом и смелыми глазами. Сверх каких-то тюков она бережно кладет одноствольное ружье и толкает в лодку мальчика лет десяти-одиннадцати.

– Евгений Константинович, – шепчет Бонапарт, – до Пятистенного далеко, теще долго плыть самой-то, может, взять на буксир?

Я, конечно, не возражаю, хотя вторая лодка замедлит наше плавание. Мы тепло прощаемся со всем населением заимки и готовимся отплыть. В этот момент, запыхавшись, прибегает один из рыбаков и бросает нам через борт двух громадных, еще не выпотрошенных чиров.

Заработал мотор. Шлюпка опять выходит на середину реки; сзади на коротком буксире тянется лодочка старухи. Термометр-пращ показывает двадцать градусов, температура воды пятнадцать градусов – совсем не плохо для Заполярья!

Вскоре я решаю, что теща послана нам богом. Без нее пришлось бы учиться водить лодку на привязи только после Пятистенного – в гораздо более трудных условиях. Здесь благодаря медленности течения все гораздо проще, хотя в первые же минуты совместного путешествия мы чуть не утопили старуху.

Бонапарт, который тоже впервые буксировал лодку, сперва подцепил ее на трехметровую веревку. В результате, как только он увеличил обороты мотора, лодочку буквально вдавило в воду. Она стала торчком и сразу бы затонула со всеми мешками, старухой и мальчонкой, если бы Бонапарт вовремя не выключил мотор. Нужно сказать, что теща вела себя молодцом. Едва сама не вывалившись в воду и чудом удержав покатившиеся было мешки, она лишь молча погрозила мотористу, кулаком.

После этого Бонапарт попробовал сцепить обе лодки бортами. Однако из этого также ничего но вышло. Сдвоенная их масса оказывала громадное сопротивление воде, и нага ход очень заметно уменьшился. Кроме того, на больших оборотах сильная струя воды била в борт и корму нашей шлюпки, заливая ее водой и отклоняя нос в сторону. Мы поплыли зигзагами.

Наконец пришли к единственно правильному выводу: нужна длинная веревка! Но вот беда, взятый специально для этой цели тонкий металлический трос лежит на самом дне шлюпки. Ведь мы не знали, что он понадобится нам раньше Пятистенного!

Бонапарт связывает несколько концов веревки. Лодочка плывет теперь в пятнадцати метрах; наш ход улучшился, хотя чувствуется, что буксирная веревка все еще коротковата.

После Байоково пейзаж заметно, хотя и медленно, меняется. Все выше и круче становится левый берег реки. Вместо трехметровой террасы мимо нас тянется уже восьмиметровый глинистый обрыв, – Непроходимая стена ольховника сменилась тонкими лиственницами с редким подлеском. Течение делается быстрее, местами появляются небольшие мели и перекаты. На реке все явственнее обозначается фарватер, которого отныне нам нужно придерживаться.

Впередсмотрящий Петя временами кричит Бонапарту:

– Правь вон на тот обрывчик; потише, потише, тут отмель!

Около девяти часов вечера, впервые за наше плавание, шлюпка врезается в небольшую глинистую мель на середине Анюя. Впрочем, мы легко сталкиваем наше суденышко На глубокую воду.

Старуха кричит нам, что это Константиновский перекат и что скоро будет Константиновская заимка, где нужно ночевать. С этого момента и вплоть до прихода в Пятистенное она присваивает себе лоцманские права. То и дело с ее лодочки слышны возгласы:

– Куды, куды те несет, держи прямо! Не юли, не юли, окаянный, тут те быстриной стащит!

Бонапарт что-то бурчит себе под нос, но выполняет указания, благо все они на поверку оказываются разумными.

Медленно спускается золотой вечер. Солнце, конечно, высоко; как всегда, оно застынет в небе на всю ночь. Но все-таки лучи его незаметно окрашиваются в желтовато– оранжевые тона, и это создает впечатление предзакатного уюта и тишины.

Вокруг нас и в самом деле стоит великая тишина. Беззвучно течет большая река: лишь на перекатах волны журчат, как в скромном горном ручейке. Даже гомон вышедших на вечернюю кормежку птиц и тот, кажется, не нарушает вечернего спокойствия.

А дикой птицы с каждым поворотом реки становится все больше. С берегов и с отмелей мы то и дело вспугиваем бесчисленные выводки гусей, каменушек и чирков, спешащих укрыться в прибрежных зарослях. Только крупные светлые крохали никогда не прячутся, а, с шумом вспенивая воду, убегают от лодки вверх по течению. Боязливые гагары и бакланы задолго до приближения опасности тяжело срываются с места и, отталкиваясь от воды ногами и крыльями, медленно набирают скорость. На взлете эти большие птицы очень напоминают гидросамолеты.

Гораздо реже встречаются лебеди, которые парами стоят на отмелях реки либо на отлогостях берега. Расправив свои белоснежные крылья и вытянув длинные шеи, они улетают от нас всегда вниз по реке, стремясь обогнуть лодку по дуге большого радиуса.

В одиннадцать часов вечера мы подплываем к Константиновской заимке. На левом берегу терраса поднимается уже на тринадцать метров. Она состоит из глины с редкой круглой галькой, среди которой я нахожу великолепные окатыши янтарно-желтого ограночного сердолика.

Галька – первый признак того, что мы выходим из скучной области заиленных речных низовьев. Хотя до гор еще, конечно, очень далеко!

Заимка состоит из одной пустой сейчас избушки, в которой я не могу даже выпрямиться во весь рост. Мы уступаем ее старухе с внуком, а сами разбиваем палатку по соседству. На ужин у нас изумительная уха из подаренных в Байоково чиров. Мы должны благодарить за уху тещу Бонапарта, сменившую лоцманские обязанности на более ей подобающие обязанности почтенной бабушки– стряпухи. По аромату, вкусу и наваристости приготовленная ею уха не уступает стерляжьей!

Разведя у входа в палатку дымокур, мы еще несколько минут наслаждаемся перед сном папиросой и звуками засыпающей тайги. Вот гуси звонко загоготали на большом озере против заимки; прокричал лебедь, а прямо над нами вдруг заорала кедровка. К величайшему нашему удивлению, где-то неподалеку закуковала кукушка. Ее совершенно подмосковное «ку-ку» было последним, что мы услышали в эту ночь на Анюе.