Текст книги "По ту сторону ночи"

Автор книги: Евгений Устиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Тут я тоже рассердился. «Ничего, говорю, вы мне, Таись Иванна, не покажете и моего жалованья с меня не вычтете. Ребята, говорю, свидетели, что вы меня силком угнали рыбу ловить, а я вас упреждал о медведихе. Вот, кричу, и получайте за ваше политическое самодурство. Я, кричу, и нас могу к ответу наладить за то, сколько имущества пропало по вашему неумению. Учиться, кричу, надо жить да в тайге служить!» Ничего, замолчала! Вон оно как!

– Ну, и чем же кончилась твоя война с Таисией Ивановной? – спросил я Мишу, когда мы кончили хохотать.

– А ничем. Меня она, правда, после медведихи уважать стала. Но за нашим бездельем охотилась, как и прежде. Вот я и говорю, что не всякое учение не всякому человеку впрок!

– А бывает и по-другому, – сказал после минутного молчания Саша, – бывает и так, что без учения человек сразу схватывает, что к чему, и поступает лучше ученого. Ты вот рассказал, как медведица разгромила вздорную бабу, а я сразу вспомнил другое – как умная женщина ограбила медведя!

– Да ну? – загорелся Гоша. – Вот это класс! А ну давай историю!

– Пожалуйста! Так вот, еще до того, как я стал работать с Евгением Константиновичем, мне пришлось один сезон проработать в поле с Ириной Михайловной. Вы все ее знаете. Не в пример Таисии Ивановне, она женщина рассудительная и геолог толковый, а уж охотница – дай бог всякому! Никакому мужчине не уступит ни в удаче, ни в меткости!

Мы работали в то лето в верховьях Охоты, в местах куда более диких, чем эти, и совсем отрезанных от мира. Забрались мы в тайгу на оленях еще в апреле по снегу, а обратно сплывали на плотах уже глубокой осенью вместе с шугой.

Поднимаясь весной на нартах, мы оставили в нескольких местах на высоких деревьях лабазы с провиантом, а потом вели наши съемочные работы, двигаясь вниз по реке от лабаза к лабазу. Так экономили время, транспорт и силы. Лабазы были все построены умело. Медведи подобраться к ним никак не могли, и мы не потеряли за лето ни грамма продуктов.

Однако планы и сроки таежной работы – одно, а их выполнение – другое. Они не всегда совпадают. Так и случилось однажды, что мы задевались больше положенного на одном участке со сложной геологией. Работа затянулась, а продукты не растянешь!

В один пасмурный день у нас не оказалось ни хлеба, ни мяса, ни сахара. Одна соль да немного детского печенья. Что делать? До следующего, лабаза плыть на плоту не меньше двух суток. Решили отправиться сегодня же, но плыть-то на пустой желудок неохота!. Вот Ирина Михайловна и говорит:

– Нужно бы пройти вверх но протоке. Авось удастся настрелять уток. Хоть и без хлеба, а все же мяса поедим перед дорогой.

Она, вероятно, сама думала поохотиться, но мы с рабочим взяли оба наших ружья и без лишних слов вышли из палатки. Неловко все же мужчине сидеть у костра и ждать, пока женщина накормит его своей охотничьей добычей!

На беду в нашей протоке мы не встретили ни одной утки. Сколько раз мне так случалось: бродишь, бродишь на охоте и только ноги убьешь, а стоит пойти в маршрут – без ружья, от дичи деваться некуда! Продрались мы через кусты, увидели в луже стайку крохалей; но и те взлетели, не подпустив на выстрел. Ходили мы, ходили, дело уж подходит к полудню, а дичи все нет, Ну, думаю, пора возвращаться, а то Ирина Михайловна забеспокоится. Ведь она одна в лагере осталась. Правда, у нее есть маленький коровинский пистолетик, но что сделаешь с такой игрушкой, если, скажем, на лагерь набредет косолапый хозяин!

Идем обратно хмурые. Еще бы – ив животе бурчит от голода, и самолюбие заедает. Охотнички! Эх, думаю, хоть бы на обратном пути что встретилось! Однако, сколько мы ни высматривали, сколько по кустам и заводям ни лазили, а дичи не нашли. Для успокоения совести пытались стрелять рыбу в реке, но и из этого ничего не получилось. То ли попал в нее, то ли нет, поди разберись в воде! Так и шли в лагерь голодные и злые.

Уже на подходе мой товарищ стал носом крутить. «Вроде как обедом пахнет!» «Что ты, говорю, какой там обед. Тебе, верно, с голоду мерещится!» А он стоит на своем: пахнет, мол, и только! И что ж вы думаете? Подошли мы к палатке, а там и в самом деле не обед, а настоящий пир Ирина Михайловна нам приготовила. Перед костром расставлены миски с вареной рыбой, а в ведре над огнем кипит замечательная наваристая уха. Мы так и обомлели. «Откуда это у вас? Как вы столько рыбы без сети наловили?» А она видит, что мы пустые вернулись, и усмехается. «Вы, говорит, меня с собой не взяли, а я обиделась и решила показать, что могу не хуже вашего охотится!»

Нам, конечно, ничего не оставалось, как проглотить это ее угощение, что мы без лишних слов, и сделали. Хоть и без хлеба, а наелись досыта. После, уже на плоту, Ирина Михайловна нам рассказала, как ей удалось нас так здорово осрамить.

Когда ей надоело ждать нас у палатки, она тоже решила пойти по берегу. Ясно, что она захватила и пистолетик, о котором я говорил. Мы отправились с рабочим вверх по протоке, а она вышла к главному руслу и пошла по течению. Идет и вдруг видит: впереди на мелком перекате что-то темнеет. Как будто большой пень, а шевелится. Подошла ближе. Медведь рыбу ловит! «Вот, думает, здорово, никогда не видела!»

Другая на ее месте Живо навострила бы лыжи, но Ирина Михайловна подкралась поближе и, присев за кустом, стала наблюдать.

Матерый медведь устроился на косе посреди переката и пристально всматривался в воду. Время от времени он молниеносно выбрасывал на гальку сверкающую рыбину. Тут же он пришлепывал жертву лапой и, подцепив когтями, подкладывал ее под себя. Медведь был очень увлечен охотой и не следил за своим уловом. Многие рыбины, очнувшись от оглушающего удара, выскальзывали из-под него и, изгибаясь и подскакивая, уходили обратно в воду. На глазах Ирины Михайловны у медведя убежало таким образом не меньше половины добычи. Но медведь почти не обращал внимания на потери и только изредка бросал косой взгляд на прыгающую рыбу и что-то ворчал про себя, не переставая, однако, следить за водой. Видимо, это был страстный охотник, для которого сама охота рыла важнее добычи!

Но Ирина Михайловна тоже была охотницей. Зрелище поглощенного охотой медведя и выловленной им рыбы натолкнуло ее на озорную мысль: а что, если попытаться отобрать у косматого рыболова его добычу!

Не думая о риске и о том, что ее озорство может обернуться плохо, она подняла пистолет и, испустив пронзительный клич, дважды выпалила в воздух.

Случилось удивительное. Громаднейший медведь, рявкнув, подскочил на месте как ужаленный и, бросив, свою добычу, пустился наутек. Поднимая тучу брызг, он помчался к противоположному берегу и мгновенно скрылся в кустах. Долго хохотавшей Ирине Михайловне оставалось только перебрести на косу и забрать свою незаконную добычу. Там остались два почти метровых кижуча и несколько сильно избитых горбуш. Их она даже не взяла, так как двух больших рыбин было вполне для нас достаточно.

Вот как поймала случай Ирина Михайловна! А что получилось бы, будь она в тайге чужой? Сидели бы мы в тот день на плоту не солоно хлебавши!

– Ничего подобного! – решительно отрезал Гоша. – Свой, чужой! Подфартило, и все! Мы с дядей Петей на што свои, а застукал нас мишка и штаны скинул!

– Штаны? Хо-хо! Однако хороши вы были!

– Хороши не хороши, а с голым задом цыганочку плясали!

Понимая, что пришел его час, Гоша оглядел нас лукавыми глазами и даже помолчал с минуту.

– Послали нас, значит, с дядей Петей за баланами для новых бараков…

– Да ты хоть толком скажи, кто этот твой дядя Петя?

– Дак дядя Петя старший конюх у нас в лагере! Душевный старик; с Дону пригнали за корову.

– Как так за корову?

– Погоди, Миша, ну что ты его путаешь? Не мешай!

– Ну вот, взяли мы сани, потому уже снег лежал, и почапали в тайгу. Дорога горная. Оттепель. Ну не тянут лошади, хучь плачь; с грязи на снег перебиваемся. Еле доползли! А пока баланы к саням стаскивали, вовсе стемнело.

Говорит дядя Петя: «Ну, оголец, ночевать нам придется. Сбирай дрова, да побольше. Ночью будет холодно».

А я ему: «Что как нас, дядя Петя, в бегах объявят? Ведь верный карцер!»

«Не боись, говорит, Гошка, нашей вины тут нету, не посадят! Не ломать же лошадей по буеракам! А окромя того, говорит, нарядчик у меня дружок, он не выдаст. Ты знай тащи сушняку на большой костер, а я место у огня приспособлю».

Взял он сколько-то здоровых баланов, у огонька в ряд положил и ветками прикрыл, чтобы, значит, не на мокрой земле ночевать. А я огонь пустил до самого неба. Пышет! Тепло! Красота!; Лошадей он пригнал и к саням у костра привязал. Сели мы, пайку съели, махровый дым кольцами завиваем. Потом он меня на зеленую постель уложил, бушлатом укрыл и говорит: «Спи Гоша, а я помечтаю».

Я лег, а он под нос себе тихонечко дудит и в костре ковыряется.

Ну, заснул я, конечно, и во сие что-то видел. Вдруг дядя Петя меня под бок тычет: «Проснись, Гоша, тут неладно!»

Я брыкаюсь. Отстань, мол, спать хочу! Куды там, еще пуще меня толкает. «Вставай!» – шипит.

Очухался. Темно. Слушаю. Ничего. Гляжу на дядю Петю. Серый, что земля дрожит, как фраер пород фараоном. Лошади тоже ногами бьют и в огонь лезут. Признаюсь, и я в сей час сдрейфил. Вскочил. Кричу: «Кто тут, дядя Петя?»

Он глазами за костер, в руках топор. «Слушай!»

А там ка-ак затрещит! Я аж вздрогнул, гляжу и все одно ни хрена не вижу. Тут в другом месте зашумело. Лошади к нам; чуть не смяли – до того спужались. Ну, думаю, беда! Пропадем мы с дядей Петей, а от кого – неизвестно.

Шепчу: «Неужто беглые? Дак своих не должны бы тронуть!»

«Кабы беглые, отвечает, а то медведи. И откуда их нанесло в эту пору! Да не один, а кажись, целый полк!»

Смотрю. За вываленной корягой что-то ворошится. Присматриваюсь. Из глубоченной ямы лезет медведище с дом. Лезет и рычит, как собака над костью. Вот-вот взревет да хватит за какое ни на есть место. Сзади другой тянется, поменьше, и тоже рычит. Мне аж интересно стало. Я до того Медведев ни разу не встречал. Смотрю на них, а у меня и страх совсем пропал. «Дядя Петя, говорю, по– моему они играются!»

«Нишкни, шипит, будет тебе игра, как они нам задницу-то отъедят!»

А медведи впрямь из ямы вылезли и бочком, бочком к нам подбираются.

«Ишь проклятые, и огня не боятся, бубнит дядя Петя, до чего голодные. Это они не к нам, а к лошадям ползут! Кидай скорей в костер дров». А сам на медведя кричит: «Куды лезешь, падло! Штоб вас разразило, окаянные! Назад, назад!»

Медведи будто и впрямь поняли, поворотяли кругом костра. Я в него дровишек, сушняку навалил от пуза. Огонь под самые облака взлетел, только искры затрещали

и звездами кругом рассыпались. Тут большой медведь на задницу сел, пасть раззявил и, ровно человек, облизывается в нашу сторону. А второй, не торопясь, с другого бока обходит, к лошадям подбирается. Те как поддали копытами в костер, чуть не раскидали его к чертовой матери! Еле дядя Петя их успокоил, поворотил обеих задом к лесу и говорит: «Ну-ка, милые, сами за себя бейтесь; лупи их копытами по башкам!»

И все бы ничего, но сушняк мой порохом вмиг прогорел, только угли остались.

«Подкладай дров, кричит дядя Петя, не то заедят!»

Видит он, дров уже мало, вытащил из-под нашей постели пару баланов и в костер кинул, Штоб дольше горели. Получилось же наоборот. Баланы огонь придавили, он вовсе сел до земли, а медведи как того и ждали. Меньшой на дыбы поднялся да чуть не в костер влез. Спасибо, Серяк взвизгнул да враз его с обеих ног саданул, быдто в барабан вдарил. Медведь завыл, кай скаженный, и в сторону. Ой, что тут стало! Большой медведь ревет, аж земля трясется, лошади ржут, дядя Петя то в три матери матерится, то голосит по-бабьи. Ну а я, по правде, уж и не знаю, что делал!

Однако дровишки, Что я перед тем сунул в костер, вдруг враз занялись, и все опять светом Осветилось. Вздохнули мы с дядей Петей, смотрим: медведи в стороне сидят, быдто совещаются. Лошади тоже вроде успокоились, хотя ушами вовсю прядут. Дядя Петя топор отложил и сани подтянул, штоб от медведей лучше отгородиться. Только вижу я, он какой-то странной фигурой ходит и от него дух злой идет.

«Что это вы, дядя Петя, спрашиваю, не обмарались ли, случаем?»

А сам вижу, что так оно и есть, потому он вовсе уж ходить не способен, а стоит раскорякой да благим матом кроет и медведей, и лошадей, и меня, и весь белый свет! Он ругается, а мне смешно. Я ну заливаюсь, остановиться не могу. Смеюсь, и весь страх опять у меня начисто прошел. Вижу я, дядя Петя тоже повеселел, а под конец сам засмеялся.

«А ну, говорит, тебя, оголец, к такой-то матери, с тобой и помереть весело!»

Помереть нам, однако, не пришлось. Скинул дядя Петя штаны в снег, на босые ноги валенки натянул и в одном

бушлате опять схватился за топор. Правда, медведе в ту ночь больше к нам так нахально не лезли. Видно, Серяк, спасибо ему, хорошо поучил того, что попал к нему под копыта! Все же дров нам хватило лишь в натяжку. Ночь– то длинная! Под конец мы с дядей Петей цыганочку плясали по всей форме. Мне-то лучше, у меня и; кровь горячее, и штаны все-таки греют, а ему-то каково! Медведи же, чуть рассвело, поднялись, носом покрутили да и смылись куда-то. Мы тоже долге не ждали; штаны высушили, баланы нагрузили, лошадей запрягли и почапали к себе на базу. По дороге дядя Петя говорит мне;

«Ты, Гоша, не сказывай, что медвежья болесть на меня напала. Это, говорит, от старости да от неволи!»

«Што вы, говорю, дядя Петя, разве я вам когда плохого сделаю!» А сам вспомнил, как он раскорякою ходил, и ну опять хохотать, пока вдосталь не высмеялся!

А все-таки нашего секрета я не выдал. О медведях, мы, ясно, рассказали, но о штанах ни-ни, ни полслова! Потом уж, как я встречу дядю Петю на конюшне, обязательно пройдусь перед ним раскорякою, а он погрозит мне кулаком и шипит: «Нишкни, сынок, а то патлы надеру!»

– Все это ладно, браток, – сказал, отсмеявшись и отложив в сторону седло, Миша, – но почему у тебя столько медведей в неположенном месте собралось?

– А вот и в положенном, – отрезал Гоша. – Мы с дядей Петей ту яму перед уходом-то посмотрели. Там все было готово для зимовки. Дядя Петя так и сказал: мы, говорит, на свою беду медведицу с пестуном с насиженного места спугнули. Они нам за это и задали перцу!

– Ага, вот что, ясно! В чужую хату, значит, без хозяев не лезь!

– А ты что думал!

Эта реплика завершила наши вечерние посиделки,

Я встал и, тихонько улыбаясь, пошел умываться. Саша кликнул Рутила и, позевывая, направился к себе.

Поплескавшись на берегу, я скользнул под тюлевый полог от комаров и, свернувшись в спальном мешке, мгновенно уснул.

Схватка

 
Ко мне он кинулся на грудь;
Но в горло я успел воткнуть
И там два раза повернуть
Мое оружье… Он завыл…
 

М. Ю. Лермонтов. Мцыри

– Обратите внимание на этого парня, – сказал Марк Исидорович, – вон там, на костылях.

– Вижу. Кто это?

– Наш геолог. Сейчас мы пройдем, и я расскажу вам его историю.

Стоит жаркий августовский полдень. Мы идем на обеденный перерыв по просторной улице таежного поселка. Справа вдоль низенького забора медленно и неловко ковыляет забинтованный человек. Костыли глубоко вонзаются в зыбкую торфяную почву. Он осторожно бредет мимо алеющих мальв, тяжело выбрасывая вперед то костыли, то ногу.

Вот мы поравнялись с искалеченным; это высокий плечистый молодой человек. Поражает молочная бледность исхудалого лица; неухоженная каштановая борода кажется на этом лице черной. На плечах, как на вешалке, висит измятый пиджак; громоздкая култышка гипсовой повязки подвешена к шее марлей и еле прикрыта пустым рукавом.

– Боже, что это с ним? Левая рука, правая нога, голова…

– Несколько ребер и ключица! – добавляет Марк Исидорович.

Расстояния в Омсукчане невелики; еще несколько Маленьких домиков – и мой хозяин отворяет передо мной дверь в свою квартиру. Он торопится. Ему предстоит срочный выезд на ближайший оловянный рудник, где какие-то неполадки с откачкой грунтовых вод. Он так и не успевает рассказать мне о человеке с костылями…

Вечером я возвращаюсь из лаборатории, где вот уже несколько дней занят инспекцией и консультациями. Солнце недавно скрылось за ближайшей горой, и согретая земля еще дышит теплом. Над широкой долиной медленно плывут пенно-розовые облака. Все население посёлка высыпало на. единственную улицу отдохнуть от работы и дневкой жары, погулять, поболтать или просто бездумно посидеть на завалинке. Вдали у клуба играет баян. Молодые голоса не в лад, но звонко тянут за баянистом «Катюшу».

Рядом идет милейшая Нина Антоновна. Ее маленькие пухлые руки одинаково ловко управляются с микроскопом, с сотрудниками лаборатории и с членами собственного семейства. Я устал и почти не слушаю Оживленного рассказа о ее оригинальном методе определения микроскопических зерен оловянного камня.

Мой взгляд рассеянно скользит вдоль улицы и вдруг останавливается на сгорбившейся у завалинки фигуре. Один костыль брошен на землю, гипсовый валик с рукой висит на подвязке, забинтованная нога безжизненно вытянулась поверх другого костыля. На прозрачном лице под сдвинутыми бровями блестят сосредоточенные глаза. Они смотрят на меня в упор, но видят что-то далеко за мной. Я это чувствую, мне неловко, я отворачиваюсь. Побеленные стены таежной больницы остаются позади, тянет оглянуться, но любопытство кажется неуместным.

– Кто это такой, что с ним случилось? – прерываю я Нину Антоновну.

– Что? Где, с кем? – Увлеченная рассказом, она но сразу понимает меня и слегка обижена невниманием. – Ах, вот вы о ком! Это один из наших новеньких геологов. Его жена консультировалась у вас сегодня в лаборатории. Очень хороший парень, но неопытный. Попал в лапы к медведю. Страшная история. Еле жив. Думали, не отойдет!

– Марк Исидорович хотел мне рассказать, да но успел.

– Вот и кстати. Зайдите ко мне выпить чайку. Почти каждый вечер у меня бывает Оленька; лучше, чем она, этой истории никто не знает.

– Оленька – Ольга Петровна?

– Да, жена этого бедняги.

Ольга Петровна и впрямь уже сидит в крохотной столовой Нины Антоновны. У нее ясные серые глаза; на коленях девочка с косичками. Я вспоминаю толковые ответы и хороший порядок в лабораторных делах молодой женщины.

«Какое хорошее русское лицо, какая приятная улыбка», – думаю я, пожимая крупную, почти мужскую руку.

Мы засиживаемся далеко за полночь. Тихим, иногда вздрагивающим голосом Оленька рассказывает о муже. Ей это приходилось делать не раз, и все-таки, когда речь подходит к концу, лицо ее бледнеет.

…В погожее июньское утро Васин и два его помощника – топограф и рабочий – пробирались в густых зарослях зацветающего стланика. Солнце поднялось к полудню и растопило смолу на упругих, спутанных, как волосы неряхи, ветках.

Всякий, кому приходилось одолевать чащу стелющегося северного кедра, знает, что это за несчастье. Невероятно гибкие кедровые ветви сперва ползут от корня вниз по склону, а затем, разветвляясь, извиваясь и переплетаясь, веером устремляются к небу. Подниматься в гору им навстречу – невозможно; продираться через чащу по горизонтали – мучительно трудно; лишь спуск вдоль стелющихся под гору веток относительно легок. Но и тут непрестанно рискуешь зацепиться за невидимые их сплетения и сломать шею.

Трое изыскателей, отклонившись с пути, забрели в непроходимый кустарник на пологом сухом склоне долины. Их ладони залепила быстро чернеющая смола. Каждый шаг взвивал тучи едкой серо-желтой кедровой пыльцы. Бесчисленные лапы стланика хватали за руки, одежду, хлестали по голове, выворачивали из суставов ноги и грозили выколоть глаза. Неподвижный зной, воздух, жажда, удушливый запах смолы и назойливое жужжание комаров истощали силы и одурманивали усталостью…

Васин, закинув за спину непрерывно соскальзывающее ружье, первым пробивался сквозь упругую зеленую стену. Следом, то охая, то ругаясь, шагал топограф. Рабочий отстал: на нем подвязанные веревками толстые резиновые калоши с грубо рифленой подошвой – чуни; веревки то и дело цепляются за корни, и, тщетно хватаясь за предательски податливые ветки, Андреич поминутно падает.

Сегодня они поздно вышли из лагеря и успели отойти не больше чем на пять километров, но борьба с зарослями отняла столько сил, что каждый уже мечтает о передышке.

Неожиданно кусты слегка расступились, и измученные люди вздохнули свободнее. Кажется, самое неприятное пройдено; сейчас покажется край этой проклятой чащи. Они набрели: на заброшенную тропинку. Как странно, в атом безлюдье – и вдруг кем-то проложенная тропа! Правда, она плохо утоптана и уж очень вьется между кустами, но идти все же становится легче.

Все трое закуривают и, повеселев, шагают по петляющей, как лесной ручеек, тройке. Впереди показывается большая лиственница. Вот там-то они и остынут, сбросят о себя рюкзаки, осточертевшее ружье и громоздкий ящик с буссолью!

Но заросли опять густеют; кусты стланика сдвигаются ближе и все выше поднимают мохнатые лапы. Тропинка убегает в густую тень сомкнувшихся ветвей. Приходится сгибаться в три погибели под нависшим зеленым сводом. Видно, по тропе очень давно не ходил человек. Человек? Л ведь, пожалуй, это не человечья тропа! Звериная? Ну конечно, звериная! Как эта мысль сразу не пришла им в голову! Человек всегда идет по прямой, а здесь этакие вавилоны! Впрочем, не все ли равно, человечья или звериная, – лишь бы легче идти!

Вдруг за корнями большой лиственницы что-то сильно затрещало. Люди замерли. На крошечную поляну выскочила большая бурая медведица; за ней шариками выкатились два светлых; медвежонка.

Прежде чем шедший впереди Васин опомнился, медведица рявкнула и двумя молниеносными шлепками отбросила взвизгнувших медвежат в кусты; В ту же секунду она круто повернулась и, встав на дыбы, яростно заревела.

Вы никогда не сталкивались с разъяренным медведем? Это очень страшно!

Леденящий душу гортанный рев сотрясает не только кинувшееся на вас громадное чудовище, но и всю землю вокруг. С низких органных нот рев переходит в. раздирающий нестерпимый визг, от которого вздрагивает каждый мускул и съеживается каждый нерв. Вот медведь, уже над вами. Всеми клеточками своего тела вы чувствуете гибель. Взметнувшаяся для удара гигантская лапа, с когтями длиннее наших пальцев, сейчас размозжит голову. Конец! Лишь чудо может избавить от верной смерти! Чудо либо мужество и опыт.

Мужество? У Васина его достаточно, но опыта нет. У человека лишь одно преимущество перед зверем —,разум. Но если судьба не оставляет времени, разум бессилен. Тогда человек и зверь равны перед лицом смерти.

На миг отпрянув, Васин увидел искаженное ужасом лицо топографа… и вспомнил, что оба его товарища безоружны. Тогда он сорвал с плеча двустволку и, похолодев, шагнул навстречу зверю. Увы, ружье висело прикладом вверх, а времени перевернуть его не было.

Поднявшись над ним ревущей горой, медведица взмахнула лапой. Чудовищная сила вырвала ружье; вдребезги расщепленное ложе и завертевшееся винтом дуло полетели в кусты. Следующим ударом ^ к счастью, его мощь была уже ослаблена – медведица задела Васина по голове и тут же навалилась на него. Падая, он не чувствовал ни боли, ни страха перед смертью, а лишь физический ужас перед этим ревущим чудовищем с красной оскаленной пастью, из которой клоками летела пена. Слабый крик о помощи захлебнулся в крови…

Опасность и страх по-разному действуют на людей. Андреич шел последним, и в этот роковой миг ничто ему не угрожало – ярость зверя всегда устремлена в одном направлении; именно это придает атаке бешеную силу и стремительность.

Страх не рассуждает и не выбирает путей. Бросив единственное оружие – геологический молоток, человек кинулся бежать. У него воскресли силы и выросли крылья. Он летел птицей, скользил ужом, кувыркался мячиком и протыкал цепкие кусты стланика, как ядро. Когда, не больше чем через полчаса, он свалился между палатками, его никто не узнал. На земле лежало нечто залепленное грязью, окровавленное, оборванное, мычащее: лишь вглядевшись в полуголого безумца с вытаращенными глазами, в нем узнали Андреича. Однако добиться от него ответа было невозможно; он только мычал, цепляясь за одежду окружающих. Ледяная вода, которой его окатили, и большой глоток спирта вернули Андреичу речь. Заикаясь и путая, он рассказал о происшедшем; но вести людей на выручку отказался.

Зачем? Васина и топографа уже нет в живых, их сожрали медведи. Кроме того, он ни за что на свете не найдет места, где на них напали.

– Убейте меня, – кричал он, раздирая на груди остатки рубашки, – не пойду! – Лишь после долгих уговоров, подкрепленных угрозами и обещаниями, он согласился. Солнце уже перевалило на вторую половину дня, когда несколько человек с ружьями и топорами спешно вышли из лагеря. Последним, подгоняемый тычками, плелся Андреич.

Едва они миновали террасу и стали подниматься по склону, как из-за гранитной скалы выскочил топограф. Немного не добежав до спасательной группы, он остановился, схватившись за голову, бледный и потерянный, словно силился что-то вспомнить. И вспомнил…

Внезапное нападение, устрашающий рев огромной медведицы, наполовину оскальпированный, окровавленный и подмятый Васин – все это произошло так быстро, что топограф не успел шевельнуться. Он замер на месте в том положении, в каком его застало страшное мгновение. Гибкое и сильное тело молодого человека, испытавшего войну и неоднократно доказавшего свою храбрость, вдруг оцепенело. Волосы поднялись дыбом, взгляд застыл на одной точке, а широко открытый для крика рот молчал. Слепой ужас мгновенно парализовал его мускулы и сознание. Он слышал хриплый крик Васина, видел, как оскаленная пасть рванула человека за горло, но не пошевелился. Каменной статуей стоял он в двух шагах от страшной схватки, не пытаясь спасти или спастись. Лишь когда все кончилось и медведица, глухо ворча, скрылась за кустами, к топографу вернулись силы, но не сознание. Отшвырнув от себя ящик с буссолью, он пронзительно закричал и, не разбирая пути, бросился в лагерь…

Падая, Васин инстинктивно прикрыл лицо локтем, и это спасло ему жизнь. Медведица ударом лапы раздробила ему левую руку и сорвала кожу с головы, не зацепив Черепа. Одновременно по привычке всех хищников она кинулась к глотке врага, но промахнулась. Перебитая рука прикрывала оголённую шею, острые, как ножи, зубы скользнули по кости и впились в грудь, перекусив ключицу и разорвав мускулы.

Васин видел налитые кровью и бешенством глаза зверя.

Он знал, что перед ним смерть, что он уже мертв, может быть, именно поэтому в нем не было ни страха, ни боли.

Отскочив на мгновение, медведица опять бросилась к горлу поверженной, но еще шевелящейся жертвы. Защищаясь, случайно, как это всегда делают люди, на которых валится тяжесть, Васин вытянул правую руку. В слепой ярости медведица наткнулась широко раскрытой пастью на эту жалкую в своей попытке защититься от неотвратимого руку. Васин почувствовал на лице смрадное дыхание зверя, а под рукой горячий его язык. Инстинктивно он схватил этот скользкий, трепещущий под пальцами Живой мускул и изо всех сил сжал кулак. В то же мгновение давление на грудь ослабело. Медведица, ворча, завертела головой. Васин еще крепче сжал кулак и еще дальше вогнал его в глотку зверю. Хрипя и кашляя, медведица стала пятиться назад и, наконец вырвав из судорожной хватки свой язык, отскочила в сторону.

Васин ждал нового прыжка, зная, что на Этот раз для него все будет кончено. Он следил глазами за зверем; медведица внимательно смотрела на человека. Вдруг, фыркнув, она повернулась и, не торопясь, ушла за кусты, куда скрылись медвежата. Человек остался лежать на истоптанной и окровавленной земле…

Поверив наконец в то, что медведицы нет и он жив, Васин улыбнулся, а потом тихонько заплакал и потерял сознание.

Когда он очнулся, солнце давно уже перешло за полдень. Кругом стояла тишина. Зной разогнал комаров, и лишь стрекотание кузнечиков оживляло его одиночество. Он чувствовал на затылке спекшийся от крови бугор сорванной кожи и волос. Рубашка застыла на груди бурой кирасой; кровь продолжала медленно сочиться из раны. Васин со стоном подвинулся к небольшому кусту и оперся о него спиной, стараясь зажать громадную рану подбородком.

Это помогло. Кровь почти перестала сочиться.

Через некоторое время раненому захотелось пить. Чтобы перебить усиливающуюся жажду, он с невероятным усилием достал уцелевшей рукой жестяную коробку с папиросами и совершенно раздавленные в схватке спички. Понадобилось несколько минут, чтобы взять папиросу и зажечь спичку. Затем он затянулся и, под закружившимся в его глазах небом, стал ждать.

Прошло еще несколько времени. Васин то впадал в забытье от быстро нараставшей слабости, то, очнувшись, прислушивался – не идут ли за ним. Он твердо верил, что не останется без помощи, и лишь боялся, найдут ли его?

О бегстве топографа и Андреича он не вспоминал, хотя где-то в глубине души у него запала обида. Ему казалось, что он поступил бы на их месте иначе, что долг оказался бы в нем сильнее страха. Однако он отгонял от себя все мысли, кроме одной – дождаться, выжить!

Моментами, когда ясность уходила из сознания, ему все казалось, что он лежит на берегу журчащего, меж камнями ручейка и по локоть опускает руку в прохладную воду. Очнувшись, он глухо стонал, облизывая сухим, как тряпка, языком горящие жаждой губы.

Вдруг вдали послышались выстрелы и крики. Приближались поиски., Васин встрепенулся и попробовал закричать. Из горда вырвался еле слышный стон. Тогда он опять опустил голову на грудь и погрузил сломанную руку в ледяную воду ручья.

Наконец его нашли. Он был без сознания и даже не застонал, Когда неумелые руки укладывали его Изломанное и израненное тело на грубые носилки из наскоро срубленных веток.

Только через два дня, каким-то чудом выдержав невероятно тяжелый путь до Омсукчана, Васин, в жару и бреду, попал в больницу…

– Вы знаете, – подняла на меня глаза Ольга Петровна, – больше всего он боялся потерять ногу. Теперь, когда врачи сказали, что переломы срастаются очень хорошо в через год он сможет работать на геологической съемке, Алеша воскрес и ни о чем, кроме будущих поездок в тайгу, не думает!

– По-моему, геологи, как никто, любят свою профессию, – сказала, вытирая чайные чашки, Нина Антоновна. – Вот мой Иван Павлович так любит полевые работы, что теряет сон, как только в небе потянутся гусиные косяки.

– Да, вы правы, но одной любви мало… Жизнь, кроме того, требует от нас мужества и верности; и если в нужный момент их не окажется… Кстати, а что сталось с его товарищами?

– Да, собственно, ничего не сталось, – ответила Оленька, – рабочего я не встречала, а топограф навещает Алешу в больнице чуть не ежедневно. Раскаивается!