Текст книги "Осколки (СИ)"

Автор книги: Евгений Токтаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Светлокожий македонянин отчаянно страдал от жары и спустил с плеч пропитанный потом хитон. Солнечные лучи без труда проникали сквозь неплотное плетение его грубой соломенной шляпы и дабы не обгорели шея и плечи, он набросил на них свёрнутый в несколько раз плащ.

Место было занято. Под облюбованным Антенором дубом стоял воз, с которого два сирийца торговали раскрашенными горшками.

– А скажите, почтенные, – спросил македонянин, – кому из богов справедливее вознести хвалу за столь великолепную погоду? И услышит ли чужеземца Баал-Хамон?

– С чего вдруг тебя это беспокоит? – спросил один из сирийцев, тот, что постарше, – вы, яваны, всех богов зовёте по-своему. Своим богам и молись.

– То верно, – согласно кивнул Антенор, – но за время, что я провёл здесь, меня не покидала мысль, что на чужих богов хорошо плевать, когда за тобой стоит тысяч десять крепких ребят с сариссами. Да и то, наш царь предпочитал с ними не ссориться. А в моём нынешнем положении не вредно запомнить пару-тройку молитв к здешним хозяевам.

Выглядел он скверно. Давно не брил бороды, оброс, исхудал. Край видавшего виды хитона обтрёпан и подшит кое-как – только чтобы за раба не приняли. Всего имущества – нож за поясом и плащ с прорехой.

– Если так весной жарит, что летом будет? – пробормотал македонянин себе под нос, ни к кому не обращаясь, – этак ведь и сдохнуть не мудрено.

– А верно говорят, будто у вас зымой море в твэрд прэвращаеца? – спросил молодой сириец.

– Не, это у скифов, – ответил Антенор, – у нас, в Македонии, море, как море.

– Значит, нэт такого у вас? Так и думал, что врут.

– Я слышал, будто в эту зиму в стране колхов произошло какое-то несусветное бедствие. Вроде как действительно море замёрзло на несколько стадий от берега, – возразил Антенор.

Он бегло болтал по-персидски, легко по речи отличал мидянина от бактрийца, мог вполне сносно объясниться и с финикийцем, и с теми же сирийцами на их родных языках, но пригождались эти навыки ему нечасто. Здесь чуть ли не все говорили на аттическом наречии. Обрастая варварскими словечками и упрощаясь, оно стремительно превращалось во всеобщий язык.

– Брехна, – уверенно заявил молодой, – морякам вабче вэрит нилза. Врут через слово, как дышат.

– Я слышал такие речи и про купцов, – прищурился Антенор.

– Ты кого назвал лжецом, а? – моментально взвился сириец.

– Точно не тебя, почтенный, – примирительно поднял руки Антенор, – ты ведь, как я погляжу, гончар?

Он поспешил сменить тему разговора и принялся расхваливать роспись товара. Мода на всё эллинское добралась и сюда. На горшках красовались олимпийские боги и герои. Их явно копировали с аттических образцов, вот только до оригинала им было, как муравейнику до Олимпа.

– Это что тут нарисовано? – поинтересовался у сирийцев ещё один прохожий.

– Поедынок Гектора с Агеллай, – сказал сириец, – нравица?

– С Ахиллом, – поправил Антенор.

– Да сколько можно малевать такое? – фыркнул прохожий, – с афинскими всё равно не сравнить. Изобразил бы лучше голых баб!

– Нашёл чего просить, он их такими убогими рисует, что так и хочется одеть! – прыснул его товарищ.

Молодой сириец аж побагровел, дар речи потерял. Пожилой гончар возмутился.

– Ай, уважаемый, не покупаешь, зачем хаять? Давай, ходи отсюда.

Антенор не стал участвовать в перепалке, полез ближе к воде. Какой-то зазывала, сорвавший голос, устало хрипел:

– Папирусы. Чистые папирусы. Для письма.

– А чего они в пятнах? – спросил Антенор, – рыбу заворачивали?

Зазывала скривился.

– Иди отсюда, слушай, да?

Неподалёку группа зевак делилась впечатлениями от посещения передвижного зверинца.

– Да видел я ту гиену, тоже мне диво. Псина и псина. Вот в прошлом году два родосских купца показывали на островах павлина, вот это чудо из чудес. Говорят, из самой Индии привезён.

– Павлина? Что это за зверь?

– Не зверь, а птица.

– Птица? И сладко ли поёт?

– Нет голоса ужасней. Мне Архилох напел, я содрогнулся.

– Архилох? Ему можно верить. Что же в ней тогда примечательного?

– Я слышал, красоты она неописуемой.

– А это случаем не те два родосских прохвоста, что третьего дня тут похвалялись своими подвигами? Признаться, я чуть было не уснул во время этой повести…

Антенор непроизвольно зевнул, и вдруг напрягся. Вытянул шею, высматривая что-то или кого-то поверх голов.

Восемь рабов тащили дорогие открытые носилки, на которых возлежал богато одетый полноватый старик. Навстречу носилкам степенно вышагивали два вола, тянувших телегу, нагруженную какими-то тюками.

Рабы попытались с телегой разминуться. Хозяину это, как видно, не понравилось, он прикрикнул, чтобы посторонились волы. Рабы послушно остановились, а волы нет. Рабы вынужденно подались в сторону, один из них оступился, носилки накренились, и хозяин кубарем покатился на землю под хохот зевак. Телега проехала мимо.

Старик с кряхтением поднялся и разразился потоком брани в спину зажиточного крестьянина, восседавшего на мешках. Тот обернулся и невозмутимо показал старику неприличный жест. У деда встопорщилась ухоженная борода.

– Да что же это такое делается, люди?! Меня, всеми уважаемого Гамил-Нинипа, отдавшего здоровье ради спасения Отечества поносит всякий немытый скот?! Доколе?!

– Чего орёшь, старый? – окликнул старика какой-то прохожий, – когда это ты сражался за Отечество?

– Да я с персами… – закипел старик, оглядываясь по сторонам в поисках насмешника, – да я…

Старик задохнулся от бешенства, закрутил головой, высматривая очередного обидчика. Взгляд его упал на провинившегося раба, который стоял, ни жив, ни мёртв.

– Ах ты, мерзавец! Скотина тупая!

Он выхватил из носилок палку и замахнулся на раба, но не ударил, его руку перехватил Антенор.

– Не бей парня, Нинип. Убьёшь, ему же обидно будет.

Старик резво вывернулся, сверкнул очами, собираясь обрушиться на нового негодяя, но неожиданно стушевался.

– Ты что ли опять? Чего ко мне привязался? Не знаю я ничего! Сказал ведь уже раз – не знаю! Да и знал бы, не перед тобой, оборванцем, мне ответ держать!

– Да ладно? – притворно удивился Антенор, – а мне показалось, ты прямо-таки мечтаешь кое-что мне поведать. Неужто обманулся?

– Обманулся, ты, обманулся. Иди своей дорогой, пока мои люди тебя не отделали!

– Эти, что ли? – усмехнулся Антенор и кивнул на обливавшихся потом рабов.

– Эй, Зор, где ты там, ленивая скотина? – закричал старик.

– Господин, не надо, господин, – тронул Антенора за локоть провинившийся раб.

Антенор уже и сам видел, что разговора не получится. К нему, поигрывая палкой, направлялся чернобородый лысый детина, вдвое шире македонянина в плечах.

– Хватай его Зор! – завопил старик.

Тот, однако, в точности исполнять приказ не спешил. Приближаясь к македонянину, он на мгновение скосил глаза куда-то в сторону. Потом снова уставился на Антенора.

– Ты. Ходи отсюда. Хозяин говорить не будет.

Антенор снова усмехнулся, но на рожон лезть не стал. Шагнул назад, повернулся. И тут на него налетели, едва с ног не сшибли. Какой-то оборванец, обликом почти неотличимый от самого македонянина.

– Смотри, куда прёшь!

Оборванец в ответ пролепетал что-то невнятное и был таков.

Антенор отошёл в сторону, исподлобья поглядывая на Гамил-Нинипа, который продолжал орать на рабов и Зора. И вдруг схватился за пояс.

Ножа не было.

Взгляд Антенора внезапно сделался очень озабоченным. Он огляделся по сторонам и заторопился прочь с площади.

За храмом Баалат располагался дворец наместника. Раньше он принадлежал царям Библа, но после падения Ахеменидов нынешний царь Адар-Мелек присвоил себе более роскошный персидский дворец, а свои прежние покои уступил наместнику Александра. Потом здесь разместился чиновник, назначенный сатрапом Лаомедонтом, а когда Финикию захватил Птолемей, эти хоромы достались его людям.

Антенор вошёл в небольшой неприметный домик, стоявший неподалёку от дворца. Здесь обитал архифилакит^[15] Павсаний, местный глава службы, которую Лагид недавно учредил в Египте, а теперь распространил и на Сирию.

Скучавшая у входа стража пропустила Антенора внутрь беспрепятственно. Его здесь знали. Павсаний сидел за столом, заваленном папирусами и что-то писал. Бросил быстрый взгляд на вошедшего, и вновь углубился в работу.

– Что скажешь? Говорил с Нинипом?

– Говорил, – процедил Антенор.

– И как?

– Никак.

– Понятно, – безо всякого выражения сказал Павсаний.

Некоторое время оба молчали. Архифилакит посадил на папирус кляксу, вполголоса выругался и снова посмотрел на Антенора.

– Я тебя предупреждал. Ты для них червь. Раздавят, и не даже не успеешь разглядеть, кто.

– Что же, отступиться? – недовольно спросил Антенор.

– Это было бы разумно.

– И это говорит мне архифилакит.

– Просто я знаю пределы своих возможностей, – пожал плечами Павсаний, – они распространяются не слишком широко. Ты норовишь перейти дорогу уважаемым людям. Кончится тем, что тебя найдут в какой-нибудь канаве с перерезанным горлом.

– Казнён невиновный, – сказал Антенор, – истинный преступник на свободе. И всем наплевать.

Павсаний снова оторвался от папируса.

– Конюх был виновен. Лошадей украл? Украл. Сознался. Чем ты недоволен?

– Тем, что лошадей не нашли.

– Ну, что же тут сделаешь. Смирись. Лошадки уплыли, и награды от Мелека тебе уже не видать. Не повезло, сочувствую. Как думаешь, это отскрести можно?

Последние слова его относились к испорченному папирусу.

– Возьми новый, – буркнул Антенор.

– Ага, сейчас. У меня пальцы уже задеревенели, опять всё заново переписывать?

– Купи раба. Я сегодня слышал зазывалу, продавали раба, знающего три письменных наречия, включая эти ваши египетские картинки. А насчёт уплывших лошадок, я же говорил тебе – в порту их не видели.

– Не обратили внимания.

– Это же царские лошади, как можно на них внимания не обратить? Весь город их на Играх видел.

Павсаний пожал плечами.

– Если без дорогой сбруи, почему нет? Лошади, как лошади.

– Э, Павсаний, сразу видно, что ты ничего в этом деле не понимаешь. Это же «нисейцы»! Их стать ни с чьей другой не спутать. Они таких деньжищ стоят, каких ты и представить не можешь.

– Я могу представить довольно много, – пробормотал Павсаний, скобливший кончиком ножа ещё не совсем подсохшие чернила.

– Да и к тому же той гиппогоги,^[16] которую назвал конюх, в порту не было. И погода была плохая.

– Вот потому никто лошадок и не видел. Погода была плохая, никто в порту праздно не шатался.

Антенор покачал головой.

– Ну, допустим, ты прав, – сказал Павсаний, – на корабль их не заводили, городская стража тоже не видела. Куда же они делись?

– Сто раз уже говорил, в конюшнях Эшмуназара надо посмотреть.

– Ха, кто ж тебе это даст? Даже сам царь к нему с обыском нагрянуть не посмеет. Да и домыслы это всё. Никаких доказательств того, что царских лошадей украл Эшмуназар, у тебя нет. Приказчик его с тобой разговаривать не стал. Не подступиться к ним, а нам нет резона ссориться с этими людьми. Тут не Египет. Пока что.

Антенор недовольно посопел, но ничего не ответил.

– Ты чего пришёл-то? – спросил Павсаний. – Поплакаться, что Нинип с тобой не стал разговаривать? Или может его мальчики тебе бока намяли?

Антенор кашлянул.

– Тут… такое дело. Нож у меня украли.

– Нож?

– Ну да. Помнишь, рукоять ещё приметная такая.

– Точно украли? Может, потерял?

– Точно.

Павсаний сунул гусиное перо в чернильницу, отложил в сторону папирус и скрестил руки на груди.

– Вор у вора дубинку украл?

– Я не вор, – огрызнулся Антенор, – ты же меня знаешь.

Павсаний покивал.

– Ну да. Целых три месяца.

Антенор решил эту тему не развивать.

– Ты ведь понимаешь, что происходит? К чему грабить нищего? Если только не нужно, чтобы вскорости обнаружился покойник с моим ножом в груди. А уж опознать нож видаки найдутся.

Павсаний поскрёб подбородок. Откинулся на спинку кресла и посмотрел на Антенора так, будто впервые его увидел.

– Да уж. Похоже, я был неправ. У кого-то рыльце-то и впрямь в пушку. И это не конюх. Интересно, почему они тебя решили не просто втихушку зарезать, а подставить?

– Не знаю.

– А может это не Эшмуназар? Может, ты ещё кому дорогу заступил? Наш пострел везде поспел, а?

Антенор не ответил.

Павсаний помолчал немного, потом сказал.

– Хорошо, что сразу пришёл ко мне. Ступай пока. Если что нехорошее случится, если местные тебя схватят, я прикрою.

– Павсаний, – попросил Антенор, – возьми меня к себе.

– Нет. Ты мне как отакоуст^[17] более полезен.

– Тогда денег дай! – рассердился Антенор. – Я тебе тут не за спасибо уши заливаю!

– Ты пока не очень-то много туда залил, – скривился Павсаний, но всё же потянулся к шкатулке, стоявшей на столе, и отсчитал четыре обола.

Антенор некоторое время молча взирал на медяки.

– Павсаний, ты совсем охренел? Гребец триеры столько за два дня получает!

– Ну, так иди и греби, если тебе мало, – огрызнулся Павсаний, но всё же добавил ещё четыре монеты, – «мало», кошка кричала… Хватит пока с тебя, ступай.

– Скупердяй… – процедил Антенор и вышел.

К вечеру он пришёл на окраину города, к заезжему дому, самому дешёвому в Библе и служившему ночлежкой для бедняков, не имевших крыши над головой. Заезжий дом сей более напоминал хлев, нежели место, где пристало ночевать людям, но Антенору сейчас было не до излишеств. Не под звёздами спать, и то ладно. Днём хоть и жара, но ночи холодные. Околеешь в два счёта. Однако и тут его ждал неприятный сюрприз.

– Эй, явана! Ты нэ забыл про долг? – тепло приветствовал македонянина хозяин заведения, сириец.

– Не забыл, – буркнул Антенор.

Он пошарил в складке пояса, длинной полосы льна, сложенной вдоль, и вытащил несколько медяков. За соломенный тюфяк в комнате с тараканами, где храпело и пускало ветры человек десять, тут брали два халка в день, четверть обола. Однако Антенор уже задолжал столько, что сразу же расстался со всеми деньгами, которые ему выдал Павсаний.

Хозяин монеты сгрёб, пересчитал. Внутрь македонянина не пропустил.

– С тэба ещё два обол.

– Я позже расплачусь. Отдал же большую часть.

– Мнэ надоело ждат. И драхма впэрёд давай. Мало платишь.

– Да чтоб тебя… – буркнул македонянин.

Он снова порылся в поясе и вытащил всего одну серебряную монетку, да и ту обломанную. Скрипнул зубами.

– Прости, уважаемый, боги нынче мне не благоволят.

– Нэт дэнег?

Антенор покачал головой.

– Проваливай. Нэ забывай про долг. Найду из-под зэмля.

Антенор вздохнул.

«Придётся снова уподобиться собаке Диогену».

Ночевал он в большом пифосе из-под зерна в порту. Закутался в плащ и всю ночь стучал зубами, размышляя, как быть дальше.

Дела шли скверно уже давно. В Ниссе Артонис снабдила его деньгами, но хватило их ненадолго. В Киликии Антенор продал шлем. Потом пришла очередь льняного панциря. Остался меч.

В Тарсе Антенор свёл знакомство с лихими людьми, промышлявшими морским разбоем, но пробыл в их обществе недолго. Душегубство не на войне ему претило. Он никак не мог найти себе занятие. Пойти наёмничать? Поначалу он гнал эту мысль, не желая снова участвовать в усобицах сатрапов-изменников. Не хотелось самому предавать всё то, ради чего сражался и погиб Эвмен. Однако голод не тётка, и в последнее время македонянин частенько подумывал, что идея не столь уж и плоха.

Чем он только не занимался. И скот перегонял на зимние пастбища и беглых рабов разыскивал. В последнем особенно преуспел, но вступил на этом поприще в серьёзные тёрки с некоторыми глубокоуважаемыми людьми. Из Киликии пришлось убраться.

В Иссе Антенор продал меч и направился в Финикию, в надежде поступить в ангарейон. При Лаомедонте в Сирии сеть подорожных станций, где царские гонцы-ангары, «летевшие быстрее журавлей», могли получить свежих лошадей, почти развалилась, но рачительный Лагид начал всё восстанавливать заново. Однако ни в Триполе, ни в Библе Антенора в ангарейон не взяли. Не захотели связываться с подозрительным голодранцем в таком деликатном деле, как доставка государственных писем, чаще всего секретных. Даже не поверили, что он верхом ездит.

Кто знает, до какой крайности он бы докатился, если бы не случайно подслушанный на рынке разговор о краже. Антенор всегда отличался наблюдательностью, да и нить его судьбы в тот момент свилась исключительно удачно – вора он вычислил очень быстро, чем обратил на себя внимание архифилакита. Павсания особенно впечатлило то, что в Библе Антенор обретался лишь несколько дней и, тем не менее, моментально сориентировался в незнакомом городе среди незнакомых людей. Так Антенор и сделался отакоустом, «ушами» архифилакита. В сей роли он себя чувствовал неуютно, но тешился надеждой, что дела рано или поздно пойдут на лад.

Однако что-то не пошли. Вскоре после Посейдоновых Игр, на которых победу одержала колесница, снаряжённая царём Адар-Мелеком, по Библу пронёсся слух, будто лошадей украли. Виновного назвали быстро – им оказался скорбный умом конюх царских конюшен. Под пыткой он оговорил себя. Лошадей не нашли. Косноязычный конюх, которого лошади понимали куда лучше, чем люди, заявил, будто продал красавцев какому-то киликийцу, который уже отчалил.

Антенора к следствию никто не допускал (ещё бы тут всякий голозадый свой нос везде совал), но обстоятельства дела выплеснулись наружу и растеклись по языкам. Македонянин усмотрел кучу противоречий и начал копать сам, без разрешения Павсания, не имея никаких полномочий для дознания. Просто походил по городу и кое-кого поспрашивал. Когда всё взвесил, возникло у него подозрение, что к краже имеет отношение Эшмуназар, один из знатнейших и богатейших людей Библа. Родич Энила, предыдущего царя, ныне покойного. Чем обвинять такого, лучше уж сразу самому себе могилу вырыть. Ну и вот, похоже, действительно вырыл.

Утром следующего дня, едва только «встала из мрака младая, с перстами пурпурными Эос», как говорил один слепой поэт, Антенор вылез из пифоса. Поёживаясь, побрёл в город по пустынной в сей ранний час дороге. Возле царских гробниц его окликнули.

– Господин!

– Кто меня зовёт? – огляделся Антенор.

– Господин, не ходи в город, тебя ищут.

– Кто ищет? Кто ты такой?

От серой стены отделилась тень. Македонянин прищурился, протёр сухие глаза, пытаясь разобрать черты лица. Наконец, ему это удалось. Тенью оказался провинившийся раб Гамил-Нинипа.

– Не ходи туда, господин. Тебе надо бежать.

– Это с какой стати? – удивился Антенор.

– Кто-то убил господина архифилакита. Все думают на тебя. В трупе нашли нож. Опознали, что твой.

Антенор побледнел.

«Твою же мать… А быстро тут у них…»

Он затравленно огляделся. Вокруг никого не было. Раб снова скрылся в тени.

– Стой! Погоди! Как ты меня нашёл?

– Я не могу оставаться, прости, господин.

– Почему ты предупредил меня? – спросил Антенор, ещё туго соображавший.

– Ты добрый, господин…

Мысли Антенора понеслись галопом.

«Как-то ведь нашёл. Знал, где нужно искать. Стало быть, и другие найдут. Что же делать-то? Поверить? Или пойти самому убедиться? Ага, там и скрутят. Того и ждут. Вот же сучье племя… Но каковы?! Зарезали не самого мелкого чиновника и ради чего? Ради коней эти сраных? Да не поверю ни в жисть. А вдруг бы всё вскрылось? Финикийская знать убивает людей Лагида. Да он тут камня на камне не оставит! Неужто настолько в своей безнаказанности уверены? Думают, будто Баала за бороду схватили? Что-то тут посерьёзнее творится, раз так осмелели».

Антенор развернулся и быстро зашагал назад, к морю. На корабль он без денег сесть не мог и потому всего лишь намеревался по берегу обойти городские стены и выйти на южную дорогу. К северу от Библа Триполь, там он уже был и знал, что снова идти туда бессмысленно. Ловить нечего. На востоке Ливан. С голыми руками в горах пропадёшь. Местные имеют склонность к разбойному промыслу, но пристать к ним не получится, это не киликийцы, чужака не примут. Оставалась одна дорога – на юг, где лежали крупнейшие богатейшие города – Берит, Сидон и Тир. Как-то там его судьба сложится? А какой у него выбор?

Сборы ему не требовались, всё имущество на нём, так вперёд. Вот только на этот раз шансы сдохнуть от голода резко повысились.

Антенор залез в складку пояса и вытащил обломанную тетрадрахму, повертел в пальцах, подкинул на ладони. Задумчиво покусал губу, разглядывая гордый рогатый профиль царя Александра. Эту монетку он нашёл в личных вещах Эвмена, когда Антигон разрешил им с Иеронимом забрать их. Монетка хранилась в небольшом кожаном мешочке в шкатулке с письмами, которые Эвмен спалил накануне сражения. Монетку оставил на месте. Может, просто не заметил. Теперь уже не узнать.

На мешочке иглой была процарапана надпись – «Тот самый».

Глава 4. О том, как полезно знать ремёсла

Окрестности Сидона

Дорога лениво повторяла нехитрые изгибы береговой линии, временами скрывалась в тени рощ акаций и вновь выбиралась на простор. Хорошая дорога. Старая, как само время, за многие века утрамбованная до такой плотности, что случись на ней прорости какому-нибудь семечку, ростку пришлось бы пробиваться к солнцу, всё одно, что через камень.

Многое повидала дорога. Без счёта прошло по ней одиноких путников и торговых караванов. Помнила она немало ратей, что с давних времён хаживали по Финикии с севера на юг, с юга на север. Слышала многоязыкую речь десятков народов. В последнее время здесь всё чаще звучал эллинский говор. Неспешные беседы, за которыми коротали долгие стадии купцы и воины. Нередко – песни. Вот и сейчас сильный мужской баритон весело выводил на всю округу:

– Различно женщин нрав сложил вначале Зевс:

Одну из хрюшки он щетинистой слепил —

Всё в доме у такой валяется в грязи,

Разбросано кругом, – что где, не разберёшь.

Сама ж – немытая, в засаленном плаще,

В навозе дни сидит, нагуливая жир^[18].

Ему подпевали ещё, по меньшей мере, три глотки:

– Другую из лисы коварной создал бог —

Всё в толк берёт она, сметлива хоть куда,

Равно к добру и злу ей ведомы пути,

И часто то бранит, то хвалит ту же вещь,

То да, то нет. Порыв меняется что час.

Сипло посвистывала флейта. Скрипели большие, взрослому мужу по пояс, колёса. Позвякивали бубенчики на шеях четырёх волов, тянувших две телеги, на которых восседало пять человек. Ещё трое шли пешком, причём один из них вёл в поводу коня. Замыкал процессию всадник верхом на осле.

Облик путники имели пёстрый. Двое в персидском платье и штанах-анаксаридах. Остальные голоногие, на эллинский манер, но обладатель ушастого «скакуна» – явно финикиец, из местных. Все бородатые, загорелые, одетые добротно. Если не считать Антенора, который шёл рядом с запевалой и, будто позабыв печали и тяжкие думы последних дней, жизнерадостно вторил ему:

– Иной передала собака вёрткий нрав.

Проныра – ей бы всё разведать, разузнать,

Повсюду нос суёт, снуёт по всем углам,

Знай лает, хоть кругом не видно ни души.

И не унять её: пусть муж угрозы шлёт,

Пусть зубы вышибет булыжником в сердцах,

Пусть кротко, ласково упрашивает он —

Она и у чужих в гостях своё несёт.

Попробуй одолеть её крикливый нрав.

Возница передней телеги, пожилой перс, в ухоженную бороду которого годы вплели немало серебряных нитей, не подпевал, однако прищур его чёрных глаз выдавал, что он всё прекрасно понимает и над словами песни про себя посмеивается. Сидевший рядом с ним муж, плешивый широкоплечий эллин лет сорока, улыбался и отбивал ладонями ритм по борту телеги.

Запевала безо всякого стеснения драл что есть мочи горло, «красуясь» брешью на месте одного из верхних резцов:

– Да, это зло из зол, что женщиной зовут,

Дал Зевс, и если есть чуть пользы от неё —

Хозяин от жены без меры терпит зло.

И дня не проведёт спокойно, без тревог,

Кто с женщиной судьбу свою соединил…

Куплетов в песне было много, ибо женский нрав, как известно, весьма разнообразен. Одну из жён Зевс вылепил из комьев земляных, другую из морской волны, третью из осла… Всех слов Антенор не знал и потому к концу песни просто трясся от хохота, спотыкаясь на каждом шагу.

– Ну и голосина у тебя, Репейник! Небось, в театре пел? – поинтересовался он у запевалы.

– Да где уж нам, сиворылым, – усмехнулся тот.

– В театре твоё рыло никому не видно и не интересно, – заметил плешивый, – надел маску и вперёд.

– Да не, это не моё, – с притворной скромностью ответил Репейник.

– А зря, – сказал плешивый, – я слышал, быть актёром почётно и денежно. Завсегда позовут на симпосион, жри там от пуза.

– Где-нибудь в Афинах, может и так, – сказал Антенор.

– Я яйца сырые не люблю, – заявил Репейник, – а их для голоса каждый день есть надо.

– Кстати, про жрат, – подал голос пожилой перс, – вечереет уже. Встават бы надо.

– Скоро будет постоялый двор, – ответил плешивый, – я тут бывал уже.

– То хорошо, – кивнул перс, – полба уже нэт мочи жрат.

Тот, кто насвистывал мотив, отставил флейту и сказал:

– Багавир, коли ты такой привереда, сходи в лесок, там мясо бегает, добудь.

– Старый ходы в лес, – сердито покачал головой перс, – ты молодой, сиды на задница. И стыда ни капли. Вот времена настали…

– Пошли вон Сахру, – пожал плечами флейтист, – он молодой.

Сахрой звали племянника Багавира, здоровенного детину нрава столь скромного, что македонянин с самого знакомства гадал, умеет ли тот говорить. Рот Сахра открывал лишь для того, чтобы занести туда ложку. Шириной плеч он мог посрамить Геракла, при этом выражение лица имел до того детское, что даже небольшая кудрявая бородка не прибавляла ему возраст. Антенор решил, что лет парню не больше двадцати, а скорее меньше.

– Сахру? Он тэбе принэсёт мясо, да. Этот боров так будет сучьями трэщать, что за парасанг^[19] глухой услышит.

Уж на кого, а на борова Сахра точно не походил, однако на дядюшкино ворчание не обиделся, улыбнулся. Багавир ткнул его кулаком в мускулистое плечо и прошипел на родном языке:

– Чего ты лыбишься, дитя позора?

Тот смутился и потупил взгляд. Антенор пробежал взглядом по лицам остальных. Они на слова старика никак не отреагировали.

«По-персидски не понимают?»

Собственные языковые познания он обнаруживать не стал.

Старый перс, бывший большим любителем поесть, продолжал вздыхать, что сил никаких нет, месяц жить на одной полбе.

– Хватит ворчать, Багавир, – сказал плешивый эллин, сидевший на телеге возле старого перса, – в Сидон придём, отметим это дело. На рынке затаримся снедью, да закатим такой обед…

– Кто ж его закатыт? – скептически хмыкнул перс, – Ксантыпп, что ли? У него руки из задница растут.

– Ты мои руки не трожь, – обиделся флейтист.

– Зачем Ксантипп? Ты сам нас удиви, – предложил плешивый.

– Э нэт, – возразил Багавир, – пусть он удивит. Его за язык ныкто нэ тянул.

Эти слова относились к Антенору. В первый же вечер, когда попутчики собрались поужинать, его гостеприимно пригласили к общему котлу. На следующем привале он, дабы отблагодарить этих людей, и, не имея иной возможности, вызвался и костром командовать и кашу сварить. А во время ужина развлекал всю компанию рассказами об удивительных блюдах, что бытуют на востоке.

– В Бактрии и Арахосии довелось мне попробовать пилав. Это такое… Словами не описать. Да ты, уважаемый Багавир, верно знаешь?

Старик покачал головой.

– У нас, в Лидии, такого нэт.

– Разве ты лидиец, почтеннейший? – удивился Антенор.

– Нэт. Прэдок пришёл в Лидию. С Курушем. Остался.

– Это они так царя Кира зовут, – шепнул Антенору Репейник.

– Я знаю.

– Ты дальше говори, – потребовал Багавир.

– Ну, так вот, – послушался Антенор, – варят этот пилав из мелкого белого зерна, что везут из Индии и продают за большие деньги^[20]. Зерно это там зовут брише, а в Бактрии беренж. К нему добавляют баранину, шафран, айву, изюм. Пальчики оближешь. Человек считается богачом, если ест один только пилав.

Багавир цокнул языком.

– Э, парень, красыво говоришь. И сам такое приготовить можешь?

– Не могу. Где же я тут беренж возьму? А без него пилав не выйдет. Но я могу и другое приготовить. Увидишь, не хуже.

– Ты сказал. Смотри, нэ буд, как Худой. Он толко свистэт свой дудка может. А ты за слова отвечай.

Худым, как уже выяснил Антенор, они звали Ксантиппа. В основном за глаза, ибо тот обижался. Худобой он вовсе не отличался. Репейник, верно прочитав выражение лица нового попутчика, с улыбкой пояснил:

– Он не потому Худой, что худой, а потому, что не толстый. Был у нас в компании ещё один Ксантипп. Вот тот, что бочонок. Руками не охватить. Кашеваром у нас был, хотя и плотник неплохой. Конечно, не такой хороший, как я…

– Скорее, не такой пустозвон, – фыркнул плешивый.

– А сейчас он где? – спросил Антенор.

– Отпал от компании, – ответил Репейник, – женился.

– А вы, что, все неженатые?

– Не все, – сказал плешивый.

– Что до меня, – хохотнул Репейник, – то я в эти сети ни в жисть не попадусь!

И он снова затянул песню про нравы жён.

Знакомство с этими людьми стало для Антенора даром богов. Выйдя из Библа, он двигался быстро и к полудню нагнал два неспешно ехавших воза с шестью путниками. Поприветствовал. Те благодушно ответили. Слово за слово, завязался разговор. Люди оказались довольно открытыми, таиться от незнакомца не стали.

То были артельщики, ремесленники, ехавшие в Сидон на заработки. Старшим представился плешивый Аполлодор, сын Каллистрата, плотник-корабельщик из Китиона, что на Кипре. Он был моложе Багавира, но всеми признавался вожаком.

Следующий по старшинству после этих двоих – земляк Аполлодора, молчаливый Протей, сын Нитумбаала. По имени отца понятно, что финикиец. А что сам носил эллинское имя, так Антенор тому нимало не удивился – уж не первый десяток лет в «Стране пурпура» завелась такая мода, на всё эллинское.

Дион по прозвищу Репейник, родосец, был на вид ровесником Антенора. Прозвище своё, как в отместку поведал македонянину Ксантипп, Дион получил вовсе не за колючий язык и липучий нрав, как вначале подумал македонянин, а за страсть к лекарскому делу. Впрочем, все его познания в сём искусстве ограничивались одним единственным снадобьем. Всех он норовил лечить отварами из колючек и прикладыванием на больные места лопухов.

– Вот как от твоей стряпни запор случится, – не задержался тогда с ответом Дион, – тут-то я всех и спасу.

– Давай-давай, спаситель ты наш. Спасёшь, как Аполлодору волосы спасал? – хмыкнул Ксантипп.

– Обижаешь. Лопух от выпадения волос – вернейшее средство. Просто надо было ещё раз попробовать.

– Я тебе сейчас глаза на задницу натяну, – пообещал Аполлодор.

– Тьфу-ты… – сплюнул Багавир, – как бабы языками чешут…

С артелью шли ещё два человека, к компании не относившихся. Антенор познакомился и с ними.

На осле ехал местный житель, крестьянин-паломник, державший путь в известный на всю Финикию храм Эшмуна, на эллинский манер Асклепия. Намеревался принести жертву для излечения больной жены. В разговор он никак не встревал. Трусил себе позади.

Коня в поводу вёл эллин, назвавшийся Аристоменом. Из всех попутчиков летами он уступал, пожалуй, одному лишь Багавиру. Иногда садился верхом, но ехал шагом, явно не собираясь отрываться от компании.