Текст книги "Бесконечное землетрясение"

Автор книги: Эван Дара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– А ничего, – сказал он, снимая наушники и передавая их Джинни. – В первой песне очень приятная мелодия. И слова тоже.

Она надела наушники. Улыбнулась и, слушая, стала двигаться в такт музыке. Потом снова улыбнулась ему и начала пританцовывать веселее.

Он надел другие наушники и нажал на кнопку, чтобы послушать диск с композицией рэпера по имени Нас. Рэп ему не нравился, и он быстро выключил запись. По крайней мере, он сделал еще одну попытку познакомиться с этой грубой музыкой. Он увидел, что в магазин заходят три парня лет по пятнадцать. В куртках-бомберах и кроссовках. Они рассыпались по проходам, обыскивая пустые футляры и снимая некоторые с полок, чтобы показать друг другу. Парни лыбились, хохотали, вели себя развязно.

Сбившись в кучу, они подошли ближе. Один взглянул на Джинни и улыбнулся, потом повернулся к своему другу и указал на нее. Теперь все трое скалились, подняв брови и глядя на нее. К счастью, Джинни стояла лицом к нему. И благодаря наушникам ничего не слышала.

Один из парней сказал:

– Привет, жирдяи Миннесоты!

Все трое почти упали друг на друга, хихикая и ухмыляясь. Больше чем хихикая.

– Это здорово, – сказала ему Джинни. – Только слишком громко. – Она сняла наушники.

– Тогда попробуй это, – сказал он, взял наушники, через которые только что слушал музыку, и начал надевать их ей на голову.

– Ой, – произнесла Джинни. – Погоди. Я сама… – Она сняла наушники, пригладила волосы и стала подстраивать дужку, чтобы сделать ее свободнее.

– Нет, это дистрофики Миннесоты!

Джинни обернулась…

Ручка сундука выскользнула из его пальцев. Отец попытался удержать ящик, но тот быстро вывалился у него из рук. Сундук с глухим звуком грохнулся на тротуар, раз подпрыгнул и утвердился на земле. Металлические углы щелкнули. Отец чуть не упал на крышку сундука, но шире расставил ноги и отскочил назад.

– Извини! Извини! – сказал он. – Я…

Отец, глядя вниз, уперев руки в бока, сделал вдох. Потом покачал головой.

– Не волнуйся. Там только одежда.

– Извини!

Пешеходы обтекали их со всех сторон. Один человек взглянул на свои часы. Отец зачесал пальцами волосы назад, наклонился и жестами показал сыну сделать то же самое. Он присел на колено и потянулся к сундуку. Они подняли ящик и установили равновесие. Потом он повернулся лицом вперед, и они пошли дальше. Он убеждал себя не обращать внимания на мольбы ноющего плеча.

Они шли. Деловая часть города закончилась через несколько кварталов, после чего уже не нужно было лавировать с сундуком сквозь толпу. Они повернули налево за угол и вышли на более пыльную и разбитую дорогу. Теперь он знал маршрут. Он тащил сундук по задворкам зданий из рельефного камня, потом мимо домов, обшитых вагонкой. Когда прошли забор, абсурдно огораживающий заросшее сорняками поле, он повернул направо, затем налево, потом снова направо, пока они не добрались до пожарной части. Он увидел ее большую центральную дверь, только и ждущую, чтобы распахнуться и изрыгнуть мужчин и длинные красные машины с хромированными деталями, увидел множество окон, за которыми, как он предполагал, маялись без дела пожарные, читая или играя в шахматы. На фасаде имелось четыре или пять скрижалей. Памятные доски.

Слева от здания находилась парковка, поросшая травой и бугристая. Две другие машины были припаркованы там как попало, просто оставлены где придется. Они с отцом замедлили шаг, проходя мимо небольшой впадины в земле, потом поставили сундук у задних колес своего универсала. На кузове слева уже была вмятина, но крыло не разболталось. Они были в Ричмонде.

Отец вынул ключи, открыл дверцу багажника, и они втащили туда сундук. Потом плотно придвинули его к левой стороне, чтобы позже туда поместились подушки. Отец потер руки и направился к водительской дверце. Отпер ее и несколько раз энергично распахнул и закрыл, чтобы выгнать из салона застоявшийся воздух.

– Ну все, – сказал отец. – Прогресс.

Отец запер водительскую дверцу, потом подошел к багажнику и закрыл его.

– Пойдем? – сказал отец и указал в том направлении, откуда они пришли.

– Пойдем, – ответил он.

Они двинулись в путь, отец впереди. Выходя с парковки, он увидел на земле борозды разной ширины и лоскутки дерна. Потом пожарная часть оказалась на другой стороне. Потом он забрался на бордюр, с которого не помнил, как сошел.

– Почему мы так часто переезжаем? – спросил он.

Отец шел дальше. Его плечи поднимались и опускались в ритм шагам.

– Ну, – сказал отец, – по уважительной причине. Мы ищем хранилище Аркор.

Они шли дальше. Бывшие задворки зданий теперь были передними дворами.

– Ничего подобного, – сказал он. – Ты пытаешься найти новую работу.

Отец остановился. Продолжал смотреть вперед. Потом пошел снова.

– Да, – сказал отец. – И это тоже.

– Значит…

– Сын мой, – сказал отец. – Ты не говоришь. Ты слушаешь.

Они шли. Он взял отца за руку. Они обогнули старую телефонную книгу, распластавшуюся на тротуаре, как пьяница.

– Извини, – сказал он.

Они свернули в город.

– Так-то лучше, – сказал отец. – Ты хорошо слушаешь.

Он приступает к покорению уступа скалы, потом задумывается, не уступ ли покоряет его. Он лежит на спине. Кусок горной породы нависает над ним, угрожающе дрожит, глумясь, расшатывает камень. Он встает, оставляет попытки забраться на скалу. Он идет вдоль каменной стены длиной сто футов, опираясь на ее шершавую поверхность, и тут лодыжки начинают подворачиваться. Когда дальше идти некуда, он меняет направление, видит другой скалистый холм, выросший перед ним.

Обходя второй холм, он падает три раза. Он мог бы считать это оправданным, будь ему известно, за неимением лучшего слова, хоть что-нибудь. Куда он движется. К чему стремится. На четвертый раз кутерьма Q2 бросает его на бок. Что-то из продуктов в его нагрудной сумке, судя по звуку, скорей всего, морковь, попадает ему под ребра, ломается при падении. Он встает, Q2 снова валит его на землю. Сильный удар по хребту. К этому ему не привыкать.

Он встает, продолжает путь. Клонящееся к закату солнце претворяет зелень травы в золото. Воротник из пота, хомутом обхвативший шею, превращается в мягкий клей. Он говорит себе, что это не падение, это никогда не падение, потому что он никогда не приземляется. Он лишь прыгает вверх-вниз в порядке полной занятости, на постоянной основе, это не падение.

Он пойдет назад к особнякам. В бывший Виль-Эмиль, бывший Мажино, любой бывший город. Встретится с кем-то из их обитателей. Помоется чистой озерной водой. Снимет нагрудную сумку. И рюкзак. Будет есть вилкой с круглых тарелочек. Через стеклянное окно смотреть, как растет опорная стена. Слушать струнную музыку.

Он закопается в иллюзиях. Это будет его твердая почва.

Он останавливается посередине зелено-золотой низины, окаймленной манговыми деревьями и кокосовыми пальмами, сущий рай, бессильно опускает руки по бокам. Горло перехватывает, руки судорожно сжаты в кулаки. Нагрудная сумка и рюкзак сползают влево. Он стоит как может.

Он говорит:

ПРЕКРАТИ.

ПОЖАЛУЙСТА, ПРЕКРАТИ.

ТРЯСКУ.

ПРОСТО ПРЕКРАТИ ЭТО.

ПОЖАЛУЙСТА, ЛАДНО?..

ПРЕКРАТИ ТРЯСКУ!

ПРЕКРАТИ, – говорит он.

Он встает, начинает движение в направлении, которое его утешает, поскольку он может назвать его своим. В конце концов оно приведет куда-нибудь, даже если это новое определение слова «ничто». Он говорит себе, что говорить себе такие слова не помогает. За исключением многих случаев, когда все-таки помогает.

Все же, исходя из положения солнца, у него сохранилось впечатление, что он движется не к Карьерам, их остаточная радиация представляет опасность. Он поворачивает на несколько градусов на восток, чтобы еще сократить возможность подойти к ним слишком близко.

Он говорит себе, что это никогда не кончится. Тряска. Остров упился допьяна человеческим горем и страдает белой горячкой. Слепой, садической белой горячкой. Безжалостный, умный, остров нашел в горе источник, который вечно будет питать его безудержную болезнь…

Он принуждает себя идти дальше под неумолимой голубизной. Менее чем через тридцать минут видит рельефную поверхность. Мягкие выпуклости похожего на лужайку луга, ухоженный ручей, снабженный живописными булыжниками. Заметные следы гранитной кладки, которая могла быть печью или очагом, выложенным из местного камня. Может быть, кто-то построил тут сельский дом, место отдохновения. Теперь все трясется.

Мощный напор Q3 хватает его, швыряет его, снова швыряет его. Он напрягает колени, готовясь к падениям, но на третий раз его бросает с такой силой, что он подпрыгивает на груди, на животе и опять на груди. В мизерных интервалах, когда между ним и землей образуется пространство, он напоминает себе, что нужно дышать.

Это бешеное Q3. Волнообразные подъемы земли, вертящиеся воронкой древоветви, рассыпающие темное крошево, и листья, складывающиеся сами собой и прыскающие в разные стороны, как летучие мыши. Камни, торчащие из земли, гортанный скрежет из ее зева. Растянувшись, ступнями, коленями и грудью ударяясь о землю, он видит футах в ста дерево. Он не знает, что это за дерево, но среди других лупцуемых стихией сородичей оно едва колышется. Оно стоит высоко, прямо, выражая надменное неповиновение, даже его многочисленные ветви сохраняют величавость. Однажды он видел похожее на лужайке у особняка поблизости от бывшего Виль-Эмиля. Тогда он предположил, что у дерева чрезвычайно прочная корневая система. Он бросил свой камень, несколько минут смотрел на него. На его изящество и достоинство.

Он на всех парах устремляется к высокому несгибаемому дереву, стараясь по возможности рассчитать шаги так, чтобы распоясавшиеся пласты земли переносили его вперед. Падает только дважды. Он прибывает, видит побитую зелено-коричневую кору дерева, венчики из листьев внизу ствола. Он хватается двумя руками за ствол, ставит правую ногу на низкий нарост, подтягивается. Взбирается, перелезая с ветки на ветку, подобно ящерице, осторожно, но уверенно, потому что быстро, мгновенно чувствует ослабление колебаний.

Внизу он видит землю, бесцельно разоряющую саму себя. Ходящая ходуном почва, пульсирующие луга и заросли кустарника, вибрирующие, кренящиеся скалы. Он прибегает к знакомым рассуждениям: если забраться выше, тряска будет меньше. Может быть меньше. Может, он разглядит кого-нибудь. Того, кто сумеет помочь. Он смотрит наверх, прижимаясь к дереву так крепко, что чувствует запах сырой зернистой коры. Солнце нагревает икры там, где только один слой защитной обмотки.

Перебирая руками и ногами, он карабкается еще двадцать футов. Чувствует, что принял правильное решение. Колебания ощущаются здесь меньше. Он тянется вверх, продолжая подъем, рука попадает во что-то мягкое. Он пугается, потом расстраивается. Дальше дерево гниет. Он не сможет забраться выше. Он ослабляет руку, и куски размякшей коры летят из-под его пальцев на землю. Он теряет равновесие, руки расслабленно болтаются, он снова хватается за неколебимый ствол. Часто дыша, потея, он обнимает дерево обеими руками, прижимается к нему щекой, видит большую коричневую змею, ползущую по другой стороне ствола. Ужасается, отшатывается, крепко цепляется за ветку, чтобы не упасть. Одна нога соскальзывает, дрыгается в пустом воздухе, пока он снова не водворяет ее на ветку.

Он не знает, опасна ли эта змея, надо полагать, что да. Еще что-то коричневое и подозрительное ползет по его левой кисти. Он подается назад, его начинает тошнить, свободной рукой он вынимает каппу – не совать же руку, которой касалась змея, в рот. Потом по руке, которая держится за дерево, холодно и противно мазнули извивы другой рептилии, и он отрыгивает ту ценную малость, что была у него в желудке. Такая малость, что он почти ничего не слышит, когда мерзкая кашица шлепается на лесную подстилку в двадцати пяти футах под ним.

Он сплевывает, смачно сплевывает, чтобы очистить рот. Вставляет на место каппу. Он смотрит вниз, видит коричнево-серых змей три фута длиной, стекающихся к лужице рвоты со всех сторон: круговая атака на его желтоватую блевотину. Вскоре десятки змей собрались в ее середине, мускулистые волнообразные веревки, извивающиеся поверх друг друга, чтобы добраться до желчной жижи. Он никогда не предполагал, что змеи питаются рвотными массами. Но он думает, что все его прежние суждения здесь должны быть отброшены.

Змеи начинают лезть по стволу вверх. Одна за одной они прекращают свой отвратительный пир и забираются на дерево; скользящий матово-коричневый клубок подбирается к обернутым холстиной ступням. Сердце екает, он крепче хватается за дерево, боясь спрыгивать, опасаясь, что, если начнет спускаться, это привлечет внимание устремившегося вверх полчища и рассердит его. Через несколько секунд одна змея касается его правой ступни, он корчится и цепенеет, когда она быстрыми судорогами скользит вверх по его икре, по бедрам, спине, прежде чем отделиться от плеч и продолжить путь по стволу. Он смотрит, куда она направляется, прикидывая, сколько змей могут висеть над ним, не перегружая дерева, не ломая его, а нашествие извивающихся лент тем временем подступает к его телу, вторгается в беззащитный периметр у его бедер, щиколоток, подкаленных ямок, царапающий шуршащий клубок лишает его самообладания. Он истошно кричит, отталкивается от дерева; мечущиеся по нему змеи взбираются по плечам, рукам прямо к голове, на макушку. Когда одна из них заползает под рюкзак, он чувствует через тонкую ткань туники бешеные конвульсии холодного шнура, не знает, хлопнуть ли ее бессильно заломленной назад рукой – вдруг укусит? – или не делать ничего. Но вскоре змея выскальзывает у него из-за пазухи и ползет вверх, и он одной рукой хватается за дерево, а другой, неуклюже изогнутой, прижимает рюкзак к спине.

Дерево начинает качаться. Десятки змей над его головой кишат, роятся, приходят в раж, поскольку больше ползти некуда. Однако новые змееволны покидают землю и стремятся наверх, попирают его ноги, бегут по рукам, дрожащим от ужаса, и он знает, что должен рискнуть и воспрепятствовать их наступлению, спуститься с дерева. Он делает вдох, отцепляется от ствола, начинает осторожно спускаться, ветка за веткой, когда одна змея шмякается о его бедра, мигом скользит наверх, шмыгает под нагрудную сумку. Она корчится и мечется в тесном пространстве, яростно извивается на груди, трется о ткань, пытается сбежать наверх, но ей мешают туго натянутые под горлом ремни. Змея бьется и бьется о неподатливое препятствие, и наконец ей удается просунуть голову, и в панике рвущаяся на свободу змеиная голова колотится и трется о его горло. Он дергает подбородок вверх, кожа на горле горит – яд? укус? – пока дикая дрожь не лишает его равновесия. Ужасаясь возможности упасть, он снова хватается за дерево, прижимается к нему, чувствует, как змееволна извивается у его живота и груди, и перед ним встает видение распахнутой змеиной пасти с зубами и выгнутым языком. Он испускает крик, отталкивается от дерева, чтобы дать змее пространство выбраться, соскальзывает с ветки, переворачивается и кубарем летит к земле.

Он тяжело падает на грудь, чувствует, как горячий сок брызжет ему в лицо. Заглядывает под нагрудную сумку, видит под ней раздавленную безжизненную змею. Борется с подступающим обмороком, заставляет себя подняться на ноги, пошатываясь, стоит среди ужиной коловерти и потрясений Q3. Он снимает нагрудную сумку и скидывает вялый изогнутый труп змеи на землю.

Он бежит в том направлении, где видел ручей. Бросается на его покатый илистый берег, зачерпывает воду и плещет себе на подбородок, горло, лицо. Снимает обмотки с рук, чтобы не оцарапать себя сведенными судорогой пальцами. Несколько капель брызжут на стиснутые губы. Он тщательно стирает их защищенным предплечьем, и на губах остается ощущение жжения. Он обращает внимание, что как минимум двадцать секунд не замечал Q2. Затем сотрясение пронизывает его. Он начинает плакать. Он останавливает слезы.

Он решает устроить генеральную чистку; его не покусали, но он не знает, какие следы оставили змеи на его теле. И что выделили. С помощью влажного листа он отряхивает леггинсы, опорки, рюкзак и нагрудную сумку спереди и сзади. Он не находит слизи, налета, ничего угрожающего. Но сердце бешено колотится.

Все еще стоит день. Солнце висит над вершинами деревьев. Он говорит себе, что надо немного отдохнуть. Без этого нельзя продолжать путь. Он переходит на траву, растягивается на спине. Закрывает глаза. Позволяет теплу согреть себя. Дышит медленно, протяжно. Повторяет себе миф собственного сочинения, что скачки земли помогут ему высохнуть.

Усталость не проходит. Змееволны могут еще найти его, забраться на него, хотя большинство рептилий расползлись с окончанием Q3. Он сначала удивляется, потом не удивляется длительному действию адреналина, все еще пропускающего электрическое напряжение через его грудь, ноги, внешние и внутренние стороны рук. Расстраивается, потом с грустью отмечает, как научился выдерживать его покалывающее присутствие.

Он смотрит на устойчивое дерево невдалеке, все еще почти неподвижное. Испытывает искушение вернуться к нему, прикоснуться к нему снова, почувствовать его заразительную магию. Решает не делать этого. Он встает, отряхивает одежду, пытается определить, где он вошел на эту похожую на парк территорию, чтобы выйти с противоположной стороны. Посередине зеленой поляны он видит лежащий на боку ботинок, шнурки разметались, совсем как он сам. Когда-то бежевый, а теперь пятнисто-коричневый, ботинок имеет толстую рифленую подошву, практически неповрежденную. Он ищет его партнера, видит другой ботинок, лежащий около булыжника возле ручья. Тоже в хорошем состоянии.

Долго думать не требуется. Они будут защищать его ноги до самых лодыжек. Могут, собственно, оказаться впору.

Он идет на середину поляны, поднимает ботинок, видит, что тот крепкий. Кожа и крючки для шнуровки добротные, прочные. Скорее всего, будет великоват, но все же это лучше, чем его нынешняя обувка. Возле булыжника у воды он подбирает второй ботинок, удивляется, что тот тяжелее. Липкая бело-серая пена покрывает большую часть его другой стороны, течет по руке. Он начинает смахивать пену, видит внутри ботинка сморщенную человеческую ступню. Сломанный конец кости торчит из ложа плоти, ссохшейся и искромсанной, все это измазано в сухой побуревшей крови.

Он отбрасывает оба ботинка, разворачивается на месте, чувствует коленями продолжающееся 01. Видит на земле вылезающие из-под соседнего булыжника нетронутые кости длинной ноги. Отскакивает, делает, шатаясь, несколько шагов на пятках, а потом его выворачивает сухими рвотными позывами.

Устремившись к ручью, он пробегает мимо булыжника, перепрыгивает веер костей кисти, торчащий из-под тяжелого камня. Связки разъедены в клочья и колышутся от землетрясения. Он встает на колени у воды, возле плечевых костей и распухшего черепа, оказавшихся позади упавшего камня. Отшатывается, хватает ртом воздух. Видит человеческую шею, ставшую сливово-пурпурной, высохшую до позвонков, лежащую в гнезде из грязной клетчатой ткани. Поблизости круглая серьга, сверкающая серебром на темной почве, в которую пророс пучок белых волос от черепа. Все еще растут.

Он быстро говорит себе, что должен забыть это, все это, он должен идти дальше. Он отпрыгивает, бежит по берегу ручья, падает то ли под тяжестью собственного веса, то ли из-за внешних толчков.

Он опускает руку в воду, поводит ею, боясь стирать другой рукой белую липкую мерзость, в которой испачкался, подняв ботинок. Со временем большинство ее смывается. Оставшееся он вытирает о плоскую часть ближайшего камня, потом о пучок травы. Останавливает руку в воздухе, когда по привычке собирается вытереть ее о леггинсы.

Когда он встает, левый наколенник трескается, падает на землю. Без всякого очевидного повода. Испустил дух. Не сдюжил.

Он закрывает глаза. Бранит себя за то, что не купил запасное снаряжение, хотя столько раз имел возможность.

Теперь он рискует. Как только коленный сустав будет выбит, он пропал. Переходя из города в город, он видел на обочинах попрошаек в их хлипких картонках, выброшенных из жизни никчемных людей, покинутых даже ими самими. Он не может заплатить за лечение. Не уверен даже, что оно существует. Придется достать новый наколенник.

Он снимает рюкзак, шарит в нем в поисках одеяла, находит. Складывает вдвое, втрое, завязывает край валика вокруг нижней части бедра. Спускает одеяло на колено, снова завязывает. Но узлы вышли нетугие, видит он. Их нужно будет подтягивать через каждые несколько шагов. Сколько это, несколько, он боится даже думать.

Это неадекватная защита, но все же кое-что, а кое-что в здешних условиях – более чем достаточно. Мало того, одеяло помешает ему ползать. Если он поползет, оно быстро сдвинется. Невозможно. Вот и хорошо.

Он отламывает от сухого поваленного дерева ветку подлиннее, дважды укорачивает ее до нужного размера. Находит место между двумя наростами, за которое можно ухватиться, чтобы шест был устойчив и не слишком натирало руку. Ходя кругами, тренируется использовать ветку как посох. Переставил ногу, переставил палку, ногу, палку.

Он выдвигается, теперь осторожно, значительно медленнее, оберегая колено, защищенное сейчас только повязкой из одеяла, уже разболтавшейся. На фоне его нерешительности толчки кажутся более ожесточенными. Кусты и дерн как будто трясутся сильнее. На земле он видит скелет кисти. Грязно-белые безропотные кости растопырены, как окаменелая лапа. Вроде бы рука была такого же размера, как у его сестры.

Как она повернута – вверх ладонью или оборотной стороной? Он не знает, трудно сказать. Надеется, что оборотной.

Через пять, шесть минут он кладет посох на землю. Видит, как тот дергается. Может, кто-то другой, одного с ним роста, подберет его. Кому-нибудь он подойдет лучше.

Это только Q1, но он падает дважды. Исхитряется приземлиться оба раза на правое колено, надежно защищенное, но он уверен, что и правый наколенник долго не протянет. Необходимо добраться до города, купить наколенник. Нет. Два.

Потом он движется через запущенное пастбище, обсаженное пальмами, эвкалиптами, раскидистыми деревьями, названия которых не знает. Сохранились также следы борозд, фрагменты катков, других фермерских механизмов, одному богу известно почему. Он не знает, где может быть другой город. Только то, что должен выбрать любое направление, кроме тех, которые выбирал раньше.

Три быстрых падения, и он решает больше не вставать. Зачем? Солнце поступает точно так же. Впереди маячит ночь. Направление будет еще менее определенным. Если он не пойдет дальше, возможно, ему не придется есть. С помощью сна удастся отпугнуть голод. Сберечь пищу. Кто знает, на сколько ему еще хватит припасов.

Он скидывает защитное снаряжение, водоконус, все остальное. Распаковывает одеяла, брезент, материал для подушек, усталость. Начинает расстилать постель. Садится, разматывает с колена одеяло, кладет его на землю испачканной стороной вниз. Испачканной, потому что он падал на него как минимум полдюжины раз. Все усилия были приложены. Все усилия провалились.

Несмотря на вопящую пустоту в животе, он уверен, что из-за безумного утомления заснет быстро. Вернет себе достоинство, просто исчезнув.

Ему снятся гадюки с красными полосами по бокам, которые зигзагами забираются в его тюрбан и сворачиваются, как волосы принцессы Леи, вокруг его ушей, и сжимают, сжимают кольцо. Он вскакивает в луже пота, задыхается, крутится, прыгает на месте, чтобы не упасть, видит золото, зелень, шатается. Уже около девяти утра. Крепкий сон враз перечеркнут.

По утрам никогда не хочется есть. По крайней мере, пока он рассказывает себе сказки, что по утрам никогда не хочется есть.

Он укладывает свой спальный комплект, заматывает колено. Быстро выдвигается в путь, потому что знает: сколько ни обманывай себя, голод в конце концов просыпается. День теплый, ярко-оранжевый, с крачками и пустельгами. Он направляется, насколько понимает, на запад.

Часами он спотыкается в солнечном сиянии, над головой порхают птицы, временами дует теплый ветер. Он пересекает широкие луга, изящные предгорья, густо поросшие зеленью. Не встречает ни души. Даже в отдалении, даже в виде движущейся тени. Он говорит себе, что много грусти в вечнотрясении, вытолкнувшем столько людей в большие города.

Потом к нему присоединяется требовательный попутчик. Внезапно налетает голод, раздувается внутри него, как воздушный шар. Голод, который не околпачить убогими отвлекающими маневрами.

Он пытается сесть, не развязывая одеяла на колене, – в последний раз он завязал хороший узел, который продержался полчаса, – но тяжело падает на бедро. Отодвигает боль в сторону, вскоре насы щается морковью, сухой кукурузной мукой, беря ее пальцами, твердой картошкой. Делает долгие глотки из водоконуса, один глоток выплевывает обрат но. Нет необходимости.

Он встает, потягивается, перекладывает припасы. Он в середине широкого поля, смотрит назад, туда, откуда пришел. Ничего не видит. Резко расправляет плечи, как будто его огрели дубиной. Зелень поглотила его шаги. Сотни, может быть, тысячи шагов. Теперь он невидимка. После всех его бедствий, его несуразных мук. Все проглочено смятением мира. Так даже лучше, говорит он себе. Когда-то на материке он бывал в парках, национальных, всяких, где знаки предписывали не оставлять следов. Ну вот он и не оставляет их здесь.

Он идет по широкому полю во время сносного Q1. Запах дальних манговых деревьев, запах кивающих трав. Пятнадцать минут спустя он видит на земле что-то блестящее. Останавливается, направляется в ту сторону. Четыре шага, еще одно падение, он наклоняется, тянется к сверкающему предмету, подбирает зеркальце. Прямоугольное, но со скругленными краями, вероятно, выпало из женской пудреницы или вроде того. Вещица на удивление хорошо сохранилась. Даже на черной рамке, тонкой и лакированной, всего несколько металлически мерцающих крапинок.

В это зеркало он смотрит на себя. Или пытается смотреть на себя. Его отражение – тюрбан с опущенными клапанами, обрамляющий лицо, плечи, покрытые тканью и лямками, – дергается и плывет в оправе, быстро выскакивает из нее. Но он не хочет бросать свое намерение. Он подносит зеркало так, чтобы видеть себя, изо всех сил старается удержать свой образ в стекле. Контакт прерывается за мгновение перед тем, как появляется четкое изображение. Пятно черной сажи прямо над щекой, пронзительный взгляд – потом небо и поля.

Так не должно быть. По его расчетам, когда/если ему удастся хоть на миг встретиться в зеркале со своим двойником, два его движения, живое и отраженное, должны погасить друг друга. Он увиденный и он смотрящий должны двигаться синхронно. Он должен стать единственным устойчивым, предсказуемым явлением в своем коловратном мире.

Он снова пытается удержать свое отражение. Поднимает зеркало выше, исчезает из оправы, снова поднимает: то же самое. Он пробует снова. И снова. Каждый раз рука крепче стискивает стекло. Но всегда возникают новые искривления, преломления. Разные ракурсы и много, много вращений. Проблеск и затем долгая смутность.

Он явно ошибался. Отражающее стекло не врет. Он и его двойник не движутся в мире параллельно. Прямые линии самые хрупкие. Он борется со слезами. Он думает, что только раздробленный на части человек может быть таким неуловимым. Некто с непоправимым внутренним разладом. Некто бегущий от себя. Он жаждет увидеть, что видит другой, который смотрит на него, когда он незаметен для себя. Когда за наблюдателем не наблюдают, это, должно быть, настоящий вид, зримый вид. Доказательство, что любое отсутствие есть фикция.

Он идет четыре часа, по своему наиболее вероятному предположению, на запад, окруженный кольцом густой зелени, иногда слегка сворачивая с курса, чтобы улучить несколько шагов под тенистыми деревьями. Когда он возвращается на маршрут, память не в силах умилостивить солнце. Он хлюпается четыре раза, прежде чем перестает считать, пробует вести мобильный список ЭНЗ, но ничего не получается. Он больше не помнит, сколько раз опрокидывался на землю. Он не может забыть своих ощущений.

Ушибы от падения болят меньше, хотя он не относит это на счет приобретенных навыков. Он тощает; вес его падающего тела уменьшился. Он подозревал это. На локте появилась шишка. Кожа на бедрах стала почти прозрачной, липнет к костям таза, как мокрая тряпка. Ступни ссыхаются. Он говорит себе, что должен держать все это в уме, что должен продолжать наблюдать за изменениями. Чтобы напоминать себе есть меньше.

Он неустанно оглядывается вокруг в поисках людей, но никого нет. Но он кое-чему научился. Падая вперед, он теперь может приземляться в основном на хорошо защищенное колено, а не на другое, что обмотано одеялом. Потом он думает. Одно колено меньше защищено. Одно повреждено.

Он приближается к пруду, наполненному набухшей водой и частями велосипеда. Лягушки, расположившиеся хором на его краю, замолкают. Его шаги в высокой траве становятся громкими. Он встает, у него уходит двадцать минут, чтобы обойти пруд. На другой стороне он видит бывшую систему орошения, длинные параллельные линии, напоминающие футбольное поле, пришедшее в запустение. Ирригационные канавы сухие, сколиозные, с осыпающимися стенками. Когда-то на севере острова занимались сельским хозяйством. Теперь засеянные поля находятся, должно быть, ближе к населенным пунктам, на юге. Перевозить урожай – проблема.

При очередном падении он изворачивается, вращается, пытаясь упасть на спину, а получается только на правый бок. Это приемлемо. Травмировать себя таким образом удается относительно нечасто. Так что это практически как ласка. Вскоре он переворачивается на спину, радуясь тонкой мягкости одеял, лежащих в рюкзаке. Он вспоминает слово «вертебральный», размышляет, имеет ли оно что-то общее с вращением. Вертеться. Вертел. Имеет. Он должен идти дальше.

Он ждет импульса снизу. Поднимаясь на пласте земли, он видит, как высоко на горизонте взлетает что-то маленькое и черное. Взмывает на тридцать, потом на сорок футов и устремляется вниз, завершая узкую параболу. Быстро, изящно – вверх и к земле. Никаких мыслей, что это может быть.

Он думает: боже мой, кто-то, видимо, упал неслабо. Нужно быть серийным убийцей Q3, чтобы подкинуть тело так высоко.

А еще там должна быть цивилизация. Если не город, то способ найти дорогу к городу. Где он может достать наколенник или, если будет нужда, поработать, чтобы купить его. Он надеется, что, когда он доберется до той возвышенности, Q3 уже закончится. Если же земля еще будет биться в конвульсиях, он их переждет. Не станет приближаться ни к чему – к стене, столбу, ветке, кирпичу, – что может упасть на него. Пусть даже потеряет время, неважно. Он говорит себе, что ориентация бесценна.