Текст книги "Бесконечное землетрясение"

Автор книги: Эван Дара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Через двадцать минут топанья под дневным солнечным бременем он встречает на пути мужчину помоложе, лет двадцати пяти. Молодой человек видал лучшие дни. Его лицо и руки покрыты потеками крови и коростой, кожа глазурована грязью. Старомодная шляпа, возможно борсалино, со шнурком, завязанным под подбородком, сидит на таких спутанных волосах, что они напоминают перевернутое птичье гнездо. На лице застыл сердитый оскал. Когда молодой человек чуть раздвигает губы, видны щербины на месте зубов. Идет он нормально, но при каждом шаге левой ногой слегка подпрыгивает и морщится. Парень повредил лодыжку.

Поначалу ему не хочется заговаривать с молодым человеком. Но ему и не приходится. Тот останавливается, поднимает руку, указывает налево:

– Тисина.

Он останавливается. Кивает молодому человеку.

– Не делайте этого.

ЧЕГО.

– Не благодарите меня.

ЧТО?

– Не благодарите меня.

Он обдумывает эти слова.

– ХОРОШО, – говорит он.

– Не соглашайтесь со мной.

Он отворачивается от молодого человека.

– У меня нет на это времени.

Он снова поворачивается к нему.

А НА ЧТО?

– Это мое дело.

НО ВЫ ЖЕ САМИ.

– Вы заблудились.

ОТКУДА ЗНАЕТЕ?

– Сейчас вы на самом деле тратите мое время.

Он перегруппировывается после подземного толчка. У этого парня не все дома.

ВАШЕ ВРЕМЯ ВАЖНО ПОЧЕМУ?

– Мне оно нужно для накопления. НАКОПЛЕНИЯ? ЧЕГО?

– Оснований для недовольства.

Он снова отводит взгляд от молодого человека, видит три дрожащих дерева. Опять поворачивается.

– Вкладываться теперь можно только в них. Это единственное вложение, которое не провалится. Вообще единственное, что не провалится. Так что загребайте их побольше.

Он понимает, но не понимает.

А ЦЕЛЬ?

– Скопить на черный день.

НО ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ – ТОЖЕ ОСНОВАНИЕ ДЛЯ НЕДОВОЛЬСТВА.

– Нет. Это проценты по вложениям. – Молодой человек чешет корку на руке. Продолжает смотреть на перепахивающее само себя поле. – На рынке человеческих страданий всегда есть тенденция к повышению цен. Вложите в него каждый имеющийся у вас флорин.

ИХ НЕГУСТО.

– То-то и оно, – говорит молодой человек. – Рынок процветает.

Он думает предложить молодому человеку поесть. Потом отказывается от этой мысли. Земля взгорбливается и напоминает ему, что нужно идти дальше. Но он не может удержаться от прощания. Он хочет повысить доходность вложений молодого человека.

Через пятнадцать минут солнце подкапывается под его тюрбан. Зарывается внутрь, начинает жарить скальп. Потом жжет виски, как будто он вообще с непокрытой головой. Пот просачивается из-под левого наколенника, омывает икру. В переливающемся воздухе он видит, как на него надвигается волна землетрясения. Он напрягается, готовится к прыжку. Прыгает, грациозно.

Ненадолго. Жжение в висках, пот градом возвращаются через секунду после приземления, он падает.

Небо: громадное, всеобъемлющее, безоблачное. Он уподобит ему свое терпение. Час дрожащего и колеблющегося хождения превращается в ничто. Его падения исчезают вместе с сопровождающими их звуками.

Он приближается к ряду миндальных деревьев, прорывается сквозь их тени и царапающие ветки, видит двух мужчин. Просто стоят там лицом друг к другу на этом новом пространстве невспаханного поля. Оба мускулистые, оба широкие в бедрах. У одного длинная борода, у другого покороче. Оба в одеяниях цвета загара, измазанных серым, вокруг плеч у обоих завязаны странные яркие тряпки, обувь со шнурками. Пот блестит, как фосфор, в складках их шей.

Они захвачены какой-то игрой или упражнением. Почему здесь, он не знает. Пустое травянистое поле, ничем не примечательное. Но мужчины поглощены своим занятием. Глядя друг другу в глаза, они выхватывают один у другого длинный шест, похожий на копье, передают его туда-сюда. Потом каждый балансирует шестом на манер канатоходца, помогая себе держаться на ногах. Туда и сюда, туда, сюда, каждый маневр вышибает из груди низкий возглас. Неплохо придумано, размышляет он. Такие движения развивают ловкость. Тренируют умение сопротивляться тряске.

Потом второй раунд. Мужчина с длинной бородой хватает шест и вонзает его в землю. Другой забирает его, тычет в почву возле себя. Тоже хорошее упражнение. Движения требуют усилий, координации, легкой регулировки равновесия. Совместного планирования. Это правильно. Сделать спортом навык ставить узкие предметы вертикально. Большая физическая и психологическая польза.

Когда мужчины бросают шест и набрасываются друг на друга, бьют основаниями ладоней друг друга по подбородкам, пинают ноги друг друга, хватают друг друга за горло, он идет дальше. Ни разу не оглядывается. Это ему неинтересно. Пространства вокруг сколько угодно, эта грустная битва за место под солнцем его не касается. Он спотыкается в направлении, в котором, как он надеется, ему следует идти, переступает через копье, катящееся поперек его дороги.

Под безжалостно палящим солнцем он идет, идет, с трудом, но идет, размышляет, не стоит ли ему отказаться от этого слова. Изъять его из словаря. Соответствует ли оно определению, когда его ходьба такая неуклюжая, неравномерная, неуверенная? Заслуживает ли каждая последовательность шагов такой чести? И тогда человек ли он? Выверни слово наизнанку, и оно потеряет смысл. Он не равен своим действиям, но действия определяют его.

Они копались в некондиционном товаре. Так назывались эти овощи и фрукты, слишком уродливые, чтобы их продавать. Морковь в форме кальмара. Яблоки, покрытые коричневой сыпью, будто больны корью. Картошка, неотличимая от корня имбиря. Бананы, приобретшие кофейный цвет, и чешуйчатые, словно прокаженные, апельсины, и гнилая мраморная фасоль, похожая на извивающихся червяков. Сначала он испытывал отвращение, потом научился замечать забавные формы плодов, которые Джинни, его сестра, любила выбирать.

– Это хорошее дело, – сказал однажды отец. – Полезное в планетарном масштабе. Еще один шаг в борьбе против отбросов.

Отец, кажется, не брезговал почти ничем, что сгнило не полностью. Смотреть на это было тяжело. Тогда они жили в Джексонвилле вот уже несколько месяцев. Каждый четверг он ходил с отцом в центр социальной помощи. Сначала выбирали продукты из маленьких дощатых ящиков у задней двери, потом шли по проходу к горкам овощей и фруктов, рассыпанным на расстеленных газетах. Каждую неделю он видел одни и те же лица, бывали и новые посетители. Все в мятой одежде и с неопрятными волосами, большинство с гря зными руками. Иные согнутые, подобно секстанту. Покрытые рубцам и так же. как и плоды. Все были тихи и благонравны, когда перебирали медленно оседающие кучи овощей и фруктов. Никто снова не собирал горки после того, как их ворошили.

Они только что приехали и находились в задней части помещения вместе с другими побирушками и бригадиром с повязанной на голове банданой и в джинсовой безрукавке. Бригадир средним пальцем вводил данные на своем айпаде и разрешал взять полиэтиленовый пакет из разноцветного облака упаковки.

– Статус, – сказал бригадир и занес средний палец над ярким экраном.

– Безработный, – ответил отец.

Он повернулся к отцу, коснулся его ребер. Отец продолжал смотреть на бригадира.

– Если только у вас нет категории «Недооцененный», – добавил отец.

Так они получили два пакета. Затем оба несколько минут притворялись, будто осматривают и отсортировывают плоды-мутанты, выбирают те, что в каком-то непостижимом свете менее отвратительны. Но на самом деле брали все подряд. Его взгляд прыгал с пятнистых фруктов на уродливые овощи, лежавшие на прилавке. Он снова говорил себе, что есть можно зажмурившись.

Возле червивого редиса молодой человек в сиреневой бейсболке с логотипом «Найка» сунул руку в ящик и помог им наполнить пакет. Руки у него были как у трубочиста.

– Принесу вам ту газету в пятницу, профессор, – сказал молодой человек. Улыбнулся и с той же улыбкой отвернулся и начал наполнять пакеты других попрошаек.

Отец отобрал несколько особенно уродливых редисок из предложенных и бросил их назад. В горле у него тихо булькнуло. Возможно, это была отрыжка.

Они ушли после того, как подхваченный ветром полиэтиленовый пакетик замотался вокруг отцовской щиколотки и они наполнили его тоже. Четырьмя рябыми апельсинами.

Они покинули центр социальной помощи под искрящимся солнцем. Ветер стих до щекотливого бриза: он чувствовал его локтями и ушами. В руках он нес третий пакет, с апельсинами.

Они шли через квартал с ангарами из вороненой стали, заполненными инструментами и покореженными частями машин, в основном дверцами и боковыми панелями. Ремонтные мастерские.

– Зачем ты сказал, что безработный? – спросил он.

Ни заминки, ни остановки. Оба, он и отец, шли дальше.

– Ты учитель интеллектуальной истории девятнадцатого века, – напомнил он. – Ты же сейчас работаешь.

Отец пнул камешек.

– Ну, – произнес отец, – такой ответ показался мне более точным в процентном отношении.

– Почему ты так сказал?

Отец поднял глаза к небу и наклонился, чтобы внимательно взглянуть на сына. Потом уставился вдаль.

– Я хотел послать больше в хранилище Аркор.

Он ничего не ответил. Он уже это слышал.

Они шли в тишине, только шуршали пакеты с деформированными фруктами и овощами.

– А это, – пробормотал отец, – поможет ему поступить в коммерческую школу.

Он ждал шесть дней. Этого времени было достаточно, чтобы прошла обида, но мало, чтобы развеять острое любопытство. Которое должно было прорваться. Которое необходимо было утолить.

Они все еще жили в Джексонвилле, сидели в комнате, серой, как мыльная вода, даже несмотря на то, что одну стену полностью занимало окно. Стулья из твердого пластика были прибиты к полу над овальными потертостями, похожими на Млечный Путь. Информационные плакаты в официальном стиле висели между желтыми следами от скотча. В углу стоял неработающий кулер. В длинной прозрачной трубке еще сохранились складные бумажные стаканчики.

Они ждали, когда можно будет забрать их универсал, отбуксированный, конфискованный и слишком дорогой, чтобы его отдали вовремя и мама успела поехать на день рождения к подруге в пригород. Он ждал шесть дней, время было подходящим, и он спросил отца, невзирая на обстановку.

– Ну, – сказал отец и выдохнул, – даже не знаю, с чего начать.

– А давай с чего угодно, – предложил он.

– Это мысль, – ответил отец и положил ему руку на плечо. – Итак, что я могу сказать тебе про хранилище Аркор. – Отец снял руку, опустил глаза. – Ну, это вместилище. Пристанище. Место упокоения для человеческих руин. – Отец посмотрел сквозь огромное, во всю стену, окно, которое ничуть не красило комнату. – Это может прозвучать трагично, – сказал он. – Но это правда. – Отец оперся локтями о колени и уставился в пол. – Подумай о тех случаях, когда ты нанес себе вред, – сказал отец. – Понимаешь? О любом из многих-многих раз, когда ты совершил по отношению к себе постыдно ужасные поступки. Все компромиссы, измену себе, полную капитуляцию. Реальные пошлые поступки, от которых кишки горлом. То, что ты сделал ради выполнения обязательств, под влиянием обстоятельств. Или капитулируя перед силой. Или ради чужого одобрения. Вспомнил? Выбери любой из сотен, тысяч раз, когда ты поступал так с собой. Теперь подумай о том, как из-за этого ты чувствовал себя будто бы меньше. Как ты сокращался из-за предательства самого себя. Как ощущал, словно некая часть тебя была буквально обрублена. – Отец повернулся к нему. – Так и происходило. Что-то было потеряно. Нечто столь же ключевое и важное для тебя, сколь и хрупкое. – Отец отвернулся. – Но это не убито полностью, сынок. Оно попало в хранилище Аркор.

В зал ожидания вошла женщина латиноамериканской внешности. Поговорила с кем-то сидящим за стеклянной перегородкой.

Отец резко развернулся лицом к окну. Заговорил тихим голосом.

– Ну так вот. Хранилище Аркор – место, куда уходит добродетель, когда ей стыдно. Где оказываются после резни частицы тебя, принесенные в жертву мирской суете. Миллионы частиц твоей души, слишком хрупкие, чтобы устоять перед человеческим прикосновением.

Он подумал об этом. Вроде бы разумно.

– Но…

– Они отправляются туда для сохранности, – сказал отец. – До лучших времен. Ясно? – Отец опустил взгляд. – Это вроде как необходимо, – сказал отец. – Треск от разрыва с миром может быть замаскирован под вопль. Иногда под вздох. Это несомненно происходит. Но твоя добродетель не потеряна. Она не исчезла. Она просто отправлена на хранение до того момента, когда сможет вернуться в мир и выполнить свое предназначение в безопасности.

Сидевший позади них человек зашуршал газетой.

– А пока у нее есть компания, – сказал отец. – Утешение. Ближайшее подкрепление, которое дает ей знать, что она в колонке под названием «Правильно».

Он осмыслил это. Кивнул.

– И что, как долго собирается это хранилище? – спросил он.

– Ну, как минимум четыре тысячи лет, – сказал отец. – Долгий срок. Но, кажется, частицам души еще небезопасно возвращаться. Понимаешь? – сказал отец. – Это не сложно. Добродетель никогда не отменяется. Она застенчива и склонна к уединению, но она держится стойко. Добродетель знает, как сберечь себя. Механизм столь же чистый и неизбежный, как сохранение энергии. Каждая маленькая смерть приумножает большую жизнь где-то в другом месте. – Отец дотронулся до его плеча. – Тебе это понятно? – спросил он. – Сын, даже когда ты наносишь себе самый гнусный вред, твоя добродетель остается целой. Она упрямо сохраняется там, где ее полностью признают. Аркор – противоположность ящику Пандоры, он вбирает в себя и укрывает все хорошее, что мир отрывает от тебя. Ясно? – сказал отец. – Помни это. Твоя добродетель никогда не отвергается. Она просто недостаточно вынослива для этого мира.

Он перекрестил ноги в лодыжках и задумался.

– Но если добродетель может никогда не вернуться, если ей, ну, четыре тысячи лет, – сказал он, – что в ней толку? – Он взглянул на отца.

– Да, – сказал отец. – Ну, это дает цель. – Отец кивнул. – По крайней мере, это дает цель мне. – Отец потупил взгляд. – Я хочу сказать, довольно очевидно, что я пытаюсь, со всеми моими капитуляциями – с каждой пугающе невообразимой из них, – ясно, что я пытаюсь построить Хранилище. Чтобы набить его столькими неудачами, что оно лопнет по швам. Понимаешь? Скоро – очень скоро – Хранилище будет вынуждено выломиться из любого ограниченного пространства, которое способно включать его. – Отец улыбнулся. – Тогда, конечно же, вся тайная добродетель будет освобождена, – сказал отец. – И сможет вернуться в мир. – Отец кивнул сам себе. – Понимаешь? – сказал отец. – Я вовлечен, так сказать, на постоянной основе, в осуществление благороднейшей цели. Я работаю для тебя.

Он действительно верил в это тогда, и он не верит в это сейчас, и он не верил в это тогда, и он не верит в это сейчас.

Он проходит через участок, затененный кампешевыми деревьями, которым удалось сохранить вертикальное положение. Тащится дальше, когда солнце достигает зенита. Перед ним огромное, бескрайнее поле, зыбящееся, как ковер-самолет, каким-то образом прикрепленный к земле. Он крутится на месте, находит устойчивое положение. Смотрит в небо, чтобы заново определить направление. Снова видит, что солнце очень высоко. Условный рефлекс все еще связывает полдень с обеденным временем, и его немедленно одолевает голод. Или он начинает осознавать подспудный голод, всегда готовый наброситься на него.

Он решает вернуться в тень деревьев. Уже исходит слюной при мыслях о плантанах. Он поворачивается, встает, видит с новой точки обзора спальное место, сооруженное между двумя стройными кампешевыми деревьями. Это прискорбное зрелище: земляная насыпь, окружающая несколько слоев заплесневелого брезента, из-под которого выбивается ложе из травы и листьев, еще темных от прошедшего дождя. Серые одеяла, сложенные, чтобы сидеть на них днем, которые, он знает, станут жесткой подушкой на ночь. На земле рядом валяются три ботинка из разных пар, когда-то явно стоявшие параллельно, а не разбросанные.

Он не представляет, почему кто-то остановился здесь на ночлег. Это не согласуется ни с какими его представлениями о безопасности. Место отдаленное, но не защищенное. Неоправданно открытое стихиям. Тесное и без возможности замаскировать тайник. Заявляет о себе толчок Q2, и из-под слоев одеял у северного дерева высовывается рука. Кисть ныряет к земле, и, опираясь на нее, обнаженная спина скользит вниз по стволу дерева. Он слышит приглушенный стук, когда все тело шлепается на землю.

Он пугается, отпрыгивает. Потом медленно, между толчками, идет вперед. Может, человеку нужна помощь.

ЭЙ! – говорит он, осторожно приближаясь. – ВАМ…

– Оставьте меня.

Он останавливается. Юношеский голос. Без каппы. И дрожащий. Он хочет развернуться и уйти, чтобы уважить просьбу, которая звучит как приказ. Но голос у юноши и впрямь очень нервный.

ВАМ ПО…

Он делает шаг, и сидящий парнишка быстро прячется от него за дерево. Но что-то ему мешает, и мальчик нечаянно возникает прямо перед ним. Прижимает лоб к подобранным коленям, крепко обнимает их руками. Бросает взгляд наружу, в мир, зарывается лицом в переплетение колеблющихся конечностей.

Узнавание происходит мгновенно. Не важно, что сидящий мальчик с головы до ног перемазан грязью, верхняя часть тела защищена только нагрудником. Что он истощен до ужаса, до крайности. Пальцы стали узловатыми, руки не пропорционально длинные, брючины свисают лоскутами с глубоко протравленных корками колен.

Несколько месяцев после приезда семьи на остров он работал в марине в Виль-Эмиле, помогая разгружать прогулочные суда. Реки, потоки разных вещей снимали с палубы: завернутые в бумагу маленькие коробки, водные лыжи, корзины с едой, плетеные саквояжи; запасную одежду, ведерки для льда, ротанговые сумки, наполненные шлепанцами, и досками для настольных игр, и чашками со следами губной помады. Иногда он ступал на борт, в основном же получал вознаграждение на пирсе. После того как все вещи были снесены на сушу, он ждал на причале, чтобы помочь пассажирам высадиться на берег. Он протягивал руку ладонью вверх, чтобы они оперлись на нее, и обеспечивал им устойчивость, в которой они нуждались и которой искали.

Он ходил на пирс два или три раза в неделю – сорок минут пешком – и порой зарабатывал пятьдесят или шестьдесят флоринов меньше чем за три часа. Он отдавал матери чек, который паренек, сейчас вжавшийся в дерево, вырывал из чековой книжки. Мальчик сидел за деревянным столом с толстыми ножками в небольшом офисе с гудящим над головой вентилятором и окнами, выходящими на воду, а в наушниках у него вечно грохотал драм-н-бейс. Паренек приветливо подписывал чек, вынимал копирку, доставал монеты из выдвижного ящика. Он улыбался ему, и исподтишка хихикал над благодушными пассажирами яхт, и предлагал остатки мангового нектара из бутылочки, которую всегда приходилось держать под рукой. Дважды, когда бутылка оказалась почти пустой, мальчик протянул ему новую, полную. И оба раза открыл для него бутылку металлической открывашкой. Может быть, потому, что он был единственным носильщиком хотя бы приблизительно его возраста. По слухам, мальчик был племянником владельца порта.

Сейчас он здесь и не здесь. Это не тот парнишка, которого он знал.

ПРИВЕТ, – говорит он, но остается на месте. – МОЖНО…?

– Я помню тебя, – говорит мальчик, все еще глядя в землю. Мальчик смотрит вправо, снова вниз. – Только, пожалуйста, не говори того же самого.

НЕТ, – говорит он. – НИКАКИХ ВОСПОМИНАНИЙ.

Слова имеют горький вкус. Не нужно было их произносить. Взять бы их назад.

ЛАДНО? – говорит он. – БОЛЬНО?

Мальчик ничего не отвечает.

МОГУ ПОСМОТРЕТЬ, – говорит он. – ВСТАНЬ. НИЧЕГО.

Мальчик сидит, уставившись в землю.

ЕДА, – говорит он громче. – ЕСТЬ. ВОТ. ТЫ…

– Не трать ее понапрасну.

МОГУ ДОСТАТЬ ЕЩЕ.

– Не трать ее!

Он все-таки делает шаг вперед.

НАДО ЕСТЬ. ХУДОЙ.

Мальчик не отвечает.

ХУДОЙ!

Парнишка хранит молчание.

– Спасибо, – наконец говорит он. – Правда Но, пожалуйста. У меня… – Голос мальчика стихает. – У меня есть все, что нужно.

Эти пальцы. Голени теряются среди висящих тряпок. Это скорчившееся тело. Вся грация пропала.

ТОГДА ПРОСТО МОРКОВЬ, – говорит он. – У МЕНЯ МНОГО…

Мальчик поднимает глаза, вскакивает, бросается к нему. Прокатившись на гребне Q2, паренек приземляется прямо перед ним, хватает его за левую руку, берет ее обеими руками, сильно кусает. Впивается в его плоть и мотает головой, как крокодил, терзающий противника.

Он потрясен, но почти ничего не чувствует. Страх, непонимание препятствуют боли. К счастью, рука закрыта щитком. Тот оказался плотнее, чем он думал.

Потом мальчик перестает мотать головой. Вынимает руку изо рта, затем опускает свои руки. Мальчик делает шаг назад, смотрит на него. Взгляды их впервые сцепились. Выражение лица у мальчика как у лани, но печальное. Мальчик открывает рот. Зубов почти нет. Спереди ни одного. Лишь блестящие красные десны.

– Одно падение, – говорит парень. – Одно неудачное падение.

Мальчик поднимает руки, закрывает нижнюю половину лица. Идет к дереву, садится. Снова прижимает к груди колени, укладывает на них руки по очереди. Кладет лоб на руки.

Он смотрит на мальчика, на его макушку, скукожившееся тело. Чувствует горячее желание броситься к нему, обнять. Взять его за плечи, даже если мальчик отвернет лицо.

Он решает не делать этого. Вдруг мальчик подумает, что это ответное нападение. Может, так оно и будет.

Хотя они работали вместе несколько месяцев, он так и не узнал имени мальчика. Он стеснялся спросить об этом. Не будет спрашивать и сейчас.

ЧТО. СДЕЛАТЬ.

– Стой здесь и смотри, как мое тело гниет. Потом умирает.

НЕ НАДО.

– Раньше я был большим мускулистым парнем. Запросто поднимал сундук с посудой. Мне даже не приходилось качаться.

ПОМНЮ. СМОЖЕШЬ. СНОВА.

– Зубных врачей нет. А если и есть, они не могут использовать свое оборудование. Что означает, что зубных врачей нет.

ЛЮДИ ПОНИМАЮТ.

– Ну да. Потому-то, когда я не вижу, они трогают пальцами свои зубы. Хотят убедиться, что те еще на месте. Потом улыбаются сами себе своей зубастой улыбкой.

НЕ ВСЕ.

– Жалость лучше?

Он удерживает равновесие, силится устоять на ногах.

ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, МОЖНО ГОВОРИТЬ.

– Да. Но послушай, что я говорю.

Он шаркает ногами по земле, чтобы посмотреть, поднимет ли мальчик голову, когда он соберется уходить. Мальчик не поднял.

Время от времени в марине он получал чаевые. Пять флоринов. Десять. Хорошие чаевые. Только за то, что подал сумку. Перенес канделябр в ждущий автомобиль. Это случалось нечасто, может, дважды за три недели. Он не говорил матери или отцу. Презренный металл.

Солнце, медленно садясь, указывает путь в соответствии с его лучшими расчетами. Он влечется мимо небольшого утеса, мимо оставленной гнить поленницы. Сброшенный на землю металлический знак предупреждает, что мощеная тропа, теперь заросшая как будто медленно кипящей травой, ведет к Карьерам, которые должны быть в нескольких милях отсюда. Нечто похожее на ночлежку для бродяг оказывается становищем большой семьи, копошащейся среди разбросанных предметов домашнего хозяйства – сиденье от дивана, чайник, большие ножницы, монтировка. Все это, люди, вещи, покрыто слоями грязи, истрепано временем.

Через час и сорок минут он выползает к месту, откуда открывается вид на развалины, которые, если он что-нибудь понимает, должны быть Тисиной. Но могут быть чем угодно. Город превратился в свалку. Он видит груды раздробленных на части предметов, которые невозможно опознать. Здания, силуэтами напоминающие устремившихся к финишу бегунов. Призраки улиц, по которым походкой только начинающего ходить ребенка ковыляют люди в рванье и защитном снаряжении. Потом останавливаются, шатаются, делают попытки переставить ноги, дрожащие, как усики насекомых. Бывшая главная площадь со знаком «Как правильно падать», высоко вознесшимся над серой чашей бывшего фонтана. Правительственные палатки, прикрепленные к земле кольями, но идущие рябью. И снова никаких жандармов в поле зрения. Вероятно, они сосредоточили свои усилия в больших городах.

Он осматривает унылый пейзаж в поисках тел, движущихся в одном направлении. Видит два тщедушных создания, теряющихся на тропе, устланной коричневыми стеблями. Направляется в ту сторону. Шагает быстро, хотя приходится искусно лавировать.

Интуиция, вероятно, его не обманывает. Все глубже в город уходит он, оказывается, видимо, в бывшем парке. Что еще это может быть? Несколько акров угрюмой земли, правительственный фонтан, огрызок скамейки, одинокий антуриум с двумя пурпурно-красны ми соцветиями. Клочки морковной ботвы, ореховая скорлупа, капустные розетки. Разбросанные обрывки одежды с лохматыми краями. Это может быть нужное ему место.

Несколько человек, облеченные в основном в пыль, ходят вокруг. Один останавливается наполнить водоконус. Он наконец тоже наполнит свой, и попьет прохладной влаги, и будет ждать.

Интуиция его не обманула. Он боялся, что солнце начнет садиться, но сорок минут спустя – он проверил свои часы три, четыре, пять раз – молодой человек выходит на площадь, таща свое имущество в высоком бирюзовом рюкзаке. Он улыбается при его появлении. Окружающее больше не кажется ему угрюмым. Молодой человек одет в свой обычный наряд, оранжево-бежевый комбинезон, шляпу с пером, блестящие синие кроссовки на толстой платформе. Все чистое. И сейчас на талии у него ярко-красный кушак, завязанный с одной стороны и спускающийся по диагонали к другой, почти как у исполнительницы танца живота. Однако это сбивает с толку. Даже когда молодой человек не дает представление, он не сотрясается.

К счастью, жонглер не заметил его. Он прячется за грудой брошенной строительной древесины. Выглядывает из-за нее, наблюдает, как молодой человек снимает рюкзак с плеч, ставит его на землю. Откидывает клапан, начинает вынимать реквизит. Сначала появляются кегли для боулинга с полосками на горлышках. Молодой человек раскладывает их звездой на земле. Затем возникают белые диски, потом маленький стеклянный шар. Потом к нему пришла мысль: жонглер увидел его. Наверняка. Такой бдительный молодой человек, как он мог его проглядеть? Но молодой человек избавил его от этой грустной неловкости, он притворяется, будто не замечает его. Из вежливости. Вообще-то более вероятно, что парень просто целиком погружен в свою работу. Намного более вероятно.

Он убеждается, что это так и есть. Во время приготовлений молодой человек представляет собой воплощенное намерение. Внутренняя дисциплина озаряет все вокруг него, заряжает целеустремленностью. Энергичностью, самообладанием. Харизмой. Одно очевидно: молодой человек выделяется среди других, потому что он не трясется. Свет не отражается от него, не рассеивается вокруг него – прилипает к нему. Как следствие, малейшее движение молодого человека – когда тот убирает рюкзак с места представления, завязывает шнурки на кроссовках – отличается блеском, весом, значимостью. И небезосновательно. Конечно, молодой человек не замечает его.

И вот это начинается. Молодой человек один раз встряхивает ногами, чтобы брюки комбинезона нигде не тянули, потом берет три кольца, подбрасывает их в небо, посылает крутиться в воздухе, как диск старого телефона. Молодой человек ничего не говорит, ни на кого не смотрит, обходится без предисловий. Его не заботит, что никто не смотрит, что он один на этой мрачной площадке. Он всецело и глубоко поглощен тем, чтобы поймать, переложить из руки в руку и снова подкинуть вверх кольца. И его улыбающиеся глаза говорят о том, что он чрезвычайно доволен собой. Что он воспринимает собственные способности с удовольствием. С изумлением. Так и надо. И ничего не меняется, когда первый зритель входит в парк.

Он начинает. Это все, что ему нужно сделать. Молодой человек просто запускает в воздух дугой три металлических кольца, и через минуту к нему приближается тело в истрепанных лохмотьях. Потом другое. Движутся между спотыканиями прямо, целенаправленно к нему.

Площадку окружают деревья – покривившиеся, но все-таки деревья. Кольца не видны с расстояния больше пятнадцати футов. Но люди чувствуют. Они знают. Молодой человек жонглирует для себя, и люди чувствуют это и знают.

Появляются еще зрители. Женщина, разглаживающая ладонями измызганный фартук. Молодая девушка, которая тащит за руку мать. Два неотличимых друг от друга близнеца лет восемнадцати с одинаково размазанной по лицам грязью. Пожилой мужчина с травмированным и сочащимся кровью ухом, вероятно от падения. Травмированным и сочащимся кровью ухом, о котором он в данный момент забывает.

И вот уже собралась толпа. Больше спешащих людей, потом еще больше. Молодой человек не смотрит. Ему все равно. Молодой человек следит за полетом колец, и только. Затем ловко опускает кольца на землю и точно в том же ритме, без единой заминки берет кегли для боулинга. Идеальные круги, по которым летали кольца, сменяются гироскопическими переворотами кеглей по той же самой траектории. И в течение всего представления молодой человек кивает головой. Он не может скрыть свое подсознательное одобрение, упоение собственным искусством. Потом, примерно через минуту, когда он бесспорно зацепил внимание – восхищение – зрителей, жонглер говорит:

– Добро пожаловать!

Через семь минут в возродившемся к жизни парке уже, должно быть, человек шестьдесят. Все смотрят вперед, головы прыгают, глаза поднимаются и опускаются. И все улыбаются. Получив напоминание, как это делается.

Подтягиваются еще люди. Некоторые приползают, кое-кто приходит с шуршащим брезентом и расстилает его на земле. Один человек в шлеме встает с брезента, чтобы наполнить свой водоконус, оглядывается на крутящиеся кегли, снова садится. В буквальном смысле не может оторваться от демонстрации мастерства, приносящей радость. Один мальчик лет восьми ужом пробирается сквозь людскую массу и встает в первом ряду, уставившись в небо.

Он думает: как бы хорошо это смотрелось под музыку.

Кегли для боулинга летят туда, куда велит им молодой человек. Возвращаются туда, куда он велит им. Ему в руки.

И: все предметы постоянно падают, но снова возвращаются на маршрут. Принужденные принять направление, противоположное естественному тяготению. Молодой человек преобразует падение в полет.

Молодой человек прерывает круговращение. Он ловит две падающие кегли и быстро кладет их на землю. Потом ловит третью, откидывается назад, ставит кеглю широкой частью на лоб, балансирует ею. Держа кеглю на лбу и напоминая ошалелого единорога, молодой человек начинает опускаться назад, наклоняется низко с колен, чтобы взять другую, лежащую возле его ног. Легко хватает ее. Но тем временем первая скатывается со лба. Молодой человек водит рукой по земле, ища пропавшую кеглю. Его раскрытая ладонь парит и нащупывает, шарит и сгибается, поднимается пустая. Это удачный трюк, обостряющий интригу и еще больше вовлекающий зрителей в представление. Найдет ли жонглер предмет, который ищет?