Текст книги "Бесконечное землетрясение"

Автор книги: Эван Дара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Но становится очевидно, что это не театр – подхваченная сотрясениями земли, третья кегля откатывается слишком далеко, и молодой человек не может достать ее ни рукой, ни телом. Что-то явно идет не так. Недолго думая, он пробегает сквозь толпу, подбирает укатившуюся кеглю и кладет ее на землю возле шарящей руки молодого человека. Молодой человек хватает ее и очень быстро снова отправляет в воздух, по-прежнему откинувшись назад и удерживая кеглю-рог на лбу.

Толпа взрывается аплодисментами. Люди топают ногами и издают хриплые горловые возгласы. Да, случилась загвоздка. Да, зрители заметили это. Но теперь они приветствуют умение молодого человека отыграться, это неожиданное дополнение к его мастерству и великолепию. Они воют и хлопают, хотя некоторым приходится размахивать руками, когда колебания земли сбивают их с ног.

Диаболо – еще больше восторга. Молодой человек с помощью веревки подбрасывает черные песочные часы высоко в небо, потом повторяет этот трюк. Оба раза предмет уменьшается до пятнышка, стремительно возвращается. Но это только затравка. На третий раз молодой человек встает на колени и отправляет диаболо так высоко в небо, что оно становится не больше песчинки. Собственно, оно исчезает из виду, и один зритель, следя за ним глазами, падает на спину. Этот человек просто теряется, наблюдая за волшебным образом взлетающей штукой, и хлопается на лопатки. Но ничего страшного: молодой жонглер подходит купавшему, протягивает ему руку и помогает встать. Возвращается на площадку и растягивает шнур как раз вовремя, чтобы поймать со свистом летящее к земле диаболо. И снова посылает его в воздух.

Зрители приспосабливаются, и шквал финальных аплодисментов показывает, что большинство из них уже научились хлопать, не теряя равновесия. Сидящие на земле тоже не отстают: приветственный топот оглушает. Так же как и необузданные гортанные звуки. Ответ публики невероятный, и намного больше людей, чем на прошлом представлении, выходят вперед и бросают флорины в маленький чайник без ручки. Одна жен шина кидает десять флоринов. Другая двадцать. В толпе – обнажающие каппы улыбки, мычащие благодарности, танцы повторяющих движения жонглера запястий.

Он останавливается, медленно продвигается вперед. вынимает из кармана нагрудной сумки десять флоринов. Это самое большее, что он может, по зрелом рассуждении, дать. Ничтожность этой суммы уязвляет. Зрелище заслуживает бесконечно большего вознаграждения. К тому же всегда есть особняки. И все же он должен, должен проявлять здравомыслие.

Он ждет, когда молодой жонглер отвернется, и тогда подходит. Потом он встает на колено, опускает монеты в чайник так осторожно, что они не звенят. Он поворачивается и собирается уходить. Затем оглядывается, шарит в кармане нагрудной сумки, добавляет еще два флорина.

Тем временем молодой человек отвечает на чье-то рукопожатие, и оба кивают и улыбаются друг другу. Не поворачивая головы, молодой человек говорит:

– Спасибо за помощь, дружище. – Жонглер резко поворачивается к нему и протягивает унизанную кольцами руку. – Не смог бы закончить представление без тебя. – Молодой жонглер берет его руку и трясет.

Но молодой жонглер смотрел в небо. А на лбу у него балансировала кегля для боулинга. Когда он спас укатившуюся кеглю и положил ее поближе к шарящей руке молодого человека. Жонглер никак не мог знать.

Он неуклюже вытаскивает пальцы из рукопожатия, смотрит вниз.

СПАСИБО, – говорит он.

– Просто выручил меня, – говорит молодой человек.

Он смотрит на жонглера, покачивается, выпрямляется.

ТЫ ВИДЕЛ?

– Ни за что бы не пропустил.

Он улыбается.

СПАСИБО.

Молодой человек улыбается ему. Смотрит прямо на него.

– Значит, ты прошел весь путь до Тисины только ради представления?

НЕТ, – говорит он и тут же жалеет об этом.

– Ах, – говорит молодой человек. – Другие дела здесь.

Он ничего не отвечает. Он не хочет смотреть на молодого человека. Не хочет отводить взгляд.

КОГДА ТЕПЕРЬ? – спрашивает он.

– Ну, на сегодня все, – говорит молодой человек. – Примерно после пяти реквизит уже видно нечетко.

А-А, – говорит он. – КОГДА ТЕПЕРЬ?

– Ух ты! – говорит молодой человек и улыбается. – Вот это напор. – Молодой человек хлопает его по плечу, начинает отворачиваться. – Надеюсь увидеть тебя завтра. Здесь около полудня. – Молодой человек делает шаг в сторону от него. Поднимает кегли для боулинга, кольца. Потом поворачивается и идет назад. – Слушай, – говорит жонглер. – Как тебя зовут?

Он смотрит на молодого жонглера.

СЭМ, – говорит он.

– Ладно тогда, Сэм, – говорит молодой человек. – Спасибо, что пришел.

Жонглер складывает в свой рюкзак оставшиеся принадлежности, разворачивается и уходит. По пути он протягивает руку и привлекает к себе молодую женщину, которая семенит рядом с ним. Она в свободной одежде оранжевого и гранатового цвета, у нее длинные прямые волосы оттенка клеверного меда. Они колышутся на спине, как занавеска из бисера. Но он не понимает, дрожит ли она и если да, то по какой причине.

Наконец он может заняться стиркой. На день позже, чем ему бы хотелось. На два. Он весь в разводах жирной грязи, опустившийся из-за своей истории. Смердящий, жалкий, растрепанный. Но возможно, он просто приспосабливается к обстоятельствам, говорит он себе. Усилия те же, а двух дней как не бывало.

Он спросил у местных, и его направили в нужную сторону. В получасе от Тисины есть ручей. Когда он находит его, то видит, что это кладбище разбитых продуктовых тележек. Каркасы, колеса, корзины, ручки с наклеенной рекламой. Засоряющие ручей и оба его берега. Но вода течет, и место уединенное. Продуктовые тележки? Знак вопроса.

Он снимает рубашку, защитное снаряжение, леггинсы, все остальное. Трет их с помощью камней. Запасной одеждой, стираной, но совершенно непрезентабельной, вытирает лицо, руки, верхнюю, потом нижнюю часть тела. Потом он снова стирает одежду. Чувствует, как становится чище, даже в тех местах, которых не видит. Оголенная кожа снова соприкасается с воздухом, волоски приятно топорщатся. Крупицы его существа заражают воду, сворачиваются, вихрятся и утекают прочь.

Он не хочет знать имени молодого жонглера. Отстранится, если кто-то когда-нибудь назовет его. Имена ограничивают, говорит он себе. Это тюрьма, уменьшение масштаба и потенциала. Воображаемые конструкции, которые отвердевают намертво. Так что он придумает имя. Имя, которое не ограничивает. Пласидо. Превосходно. Вернее и быть не может. Теперь еще. Этого мало. Молодой жонглер как бывший субботний день. Расслабленный и… расслабленный. Чудесный выходной. Значит, Пласидо Сабадо[1]1
  Plácido (исп.) – безмятежный, спокойный. Sabado (исп.) – суббота.


[Закрыть]. Отлично. Имя как песня. Песни тоже парят в воздухе, сопротивляются гравитации. Красиво переливаются благодаря вибрато. Передают то, что неспетые слова тщетно пытаются уловить, но не могут, никогда не могут выразить.

Сон – результат изнурения. Сейчас, думает он, это следствие радости. Он не может дождаться зари следующего дня. Когда приходит ночь и он ищет место для ночевки, он говорит себе, что сон – это вид транспорта.

Он не находит место и находит место. Почти любое подойдет, думает он. Поэтому он устраивается в бывшем водосточном желобе, тянущемся вдоль остатков тяжелой каменной стены. Камни, поросшие сорной травой, покрытые сахаристыми следами улиток, позволят прижаться к ним, защитят, тогда как большие бреши в стене будут пропускать прохладный воздух.

Он расстилает свой комплект, отказываясь от одного слоя одеял, одного слоя брезента. Безразличие – союзник. Ночь влажная, без угрожающих зву ков поблизости. Он пережидает волну землетрясения, ложится. Из-за неровности на земле голова оказывается слегка ниже, чем бедра. Он волнуется, что будет соскальзывать, повредит шею. Этого не происходит. Мелкие камни и корни удерживают его на месте. Он радушно приветствует их.

Домогаясь скорейшего прихода сна, он обращается к дневному списку ЭНЗ. Удаляет со своего пути то, что нужно забыть. Вскоре он видит воспоминания, сверкающие и вертящиеся подобно мигалкам на крыше полицейской машины. Ошибки, требующие забвения. Обескураживающие мгновения, пробудившиеся проклятия. Они весьма вероятно, наверняка помешают ему спать. Потом он видит выход, способ отделаться от этого печального гомона. Он превратит сам процесс ЭНЗ в то, что нужно забыть. Распрощается с ним, прижав к себе. Стиснет в объятиях до полного его исчезновения. Это хорошая идея, пора. Секунду он сосредотачивается, потом мысленно возвращается назад, воссоздает все составляющие техники ЭНЗ по пунктам – черта за чертой, основание и намерение, ошибка и поправка – и все забыто.

Потом ночь начинает просеиваться в уши. Возникает душевный зуд, разрастается в эпизоды из жизни. Отдаленный щебет звучит примечанием к рокоту. Но он научился не обращать внимания на все это. Подожди подальше, оно уйдет само. Он овладел способами заставить что-то исчезнуть.

– Вот бы стать колибри, – сказала мать.

Они стояли на дощатом пирсе в Виль-Эмиле. Ее ступни и лодыжки закрывал потрепанный чемодан. Первое впечатление от острова, его вязкого воздуха, от которого тяжелели ее волосы. Его неуклюжие старомодные машины, деревья, как в фильмах про джунгли.

– Колибри, должно быть, самые счастливые птицы на Земле, – продолжила мать. – Или не на Земле.

Он подумал над этим.

– Что ты…

– Никогда не приземляются. А когда уже приземляются, им не надо взлетать снова. Завидую. Первый шаг – он же последний.

– Мамсель, – сказал он.

– Это даже неправда. Просто так люди говорят. Я это где-то прочитала.

– Да?

– Да. Колибри садятся не только когда умирают. Вот занятие для твоего отца, – сказала мать и посмотрела в сторону берега. – Производство витаминов для хилых птиц. То есть я хочу сказать: что мы здесь делаем?

Они приехали сюда работать. После четырех месяцев в Экерде отец откликнулся на вакансию учителя истории, послал на остров резюме и получил ответ, что ему также придется преподавать английский как второй язык. Он согласился, а затем обнаружил, что по расписанию у него в неделю один урок истории, пять английского. Он сказал, что раю чарован, он сказал, что не поедет, он не отказался.

Сначала отец с сестрой приехали искать квартиру. Две недели спустя прибыли и они с матерью, напросившись плыть в компании ражих матерившихся мужиков на провонявшем рыбой траулере, который возвращался из Сан-Хуана. («На тридцать процентов дешевле, чем на коммерческом судне, – сказал отец. – На восемьдесят пять, чем на самолете».) Им предстояло снова жить в двух комнатах. У него не будет знакомых. Ему пришлось оставить большой атлас в твердой обложке, который он купил на распродаже в библиотеке Сент-Пита за пятнадцать центов. Он хотел увидеть сестру, тихо поговорить с ней, как она любит.

Автобус на пути к Виль-Эмилю прыгал, как кабина аттракциона в парке развлечений. Несмотря на то что мать держалась за кожаную петлю над головой, она упала на женщину в пестрых фиолетовых юбках, притиснутую рядом. Женщина даже глазом не повела, даже не повернула головы, чтобы взглянуть на мать. В гаме и грохоте он встал, уступая матери место. Мать не села, так же как она отказалась раньше. Оставшуюся часть пути он стоял рядом с ней, схватившись за металлический поручень сиденья. Всю дорогу его швыряло вперед, назад, вниз на сиденье. Каждый раз, невольно садясь, он снова вставал.

Ночь не спешит убаюкивать его. Под ним невротично елозят земные пласты, он лежит, потеет, мучается мыслями, зная, что как раз этого делать и не надо. Корчи, корчи, невнятный гул в мозгу, корчи, вспученное время, вспученное время. Попрощайся со сном.

Он поворачивается на бок, храбро встречает более грубые толчки. Так его диафрагма, подвешенная между плечами и тазом, падает ниже, подпрыгивает сильнее. Иногда мышцы вопят. Он снова переворачивается на спину. Он не помнит, когда последний раз лежал на теплом мягком животе.

Они сидели в большой комнате двухкомнатной квартиры. НЛО, парящий под потолком, и лампа на угловом столике лили тусклый янтарный свет. На стенах были деревянные панели и фотография в рамке – арка в Сент-Луисе. У входа – груды замызганной обуви. Все четверо сидели за пластиковым столиком посередине помещения на добротных деревянных стульях. Стол был уставлен мисками и тарелками, рядом лежали столовые приборы, потускневшие и бывшие в употреблении, но все же необычные и с крепкими ручками.

– Ладно, ребята, – сказала мать. – Приступим. – Она отхлебнула чай. Потом фыркнула, встала и схватила большую деревянную ложку со стоящего в центре стола блюда.

– Я могу передать тебе тарелки, – сказал он. Потянулся за верхней в стопке.

– Не надо, – сказала мать. – Я сама.

И она принялась раскладывать еду. Загребала и загребала ложкой, наполняла отцовскую тарелку. Он взял ее, кивнул, улыбнулся.

– Ну так, – сказал он. – Раз сегодня вторник, это, должно быть, чечевица, капуста и роллы с козьим сыром.

Мать стала играть бровями, продолжая смотреть вниз, зачерпывать и раскладывать еду.

– Что ж, это хорошая, сбалансированная пища, – сказала она. – Содержит все необходимые питательные вещества.

– Ну, если это единственный критерий…

– Ой, я очень рада, что ты так сказал, – произнесла мать. – Это дает мне возможность похвастаться нашим разнообразным питанием. – Она передала отцу наполненную тарелку. – Как ты верно заметил, по вторникам у нас чечевица, капуста и роллы с козьим сыром. – Она обвела рукой стол. – В среду капуста, чечевица и роллы с козьим сыром. По четвергам же роллы с козьим сыром, чечевица и капуста, а по пятницам…

Это была неправда. Козий сыр появлялся на столе максимум раз в десять дней. Он знал это, потому что всегда очень ждал. Это было событие, мечта. Он отдавал свою порцию сестре, внешней частью ложки тихонько сталкивал ее со своей тарелки, когда никто не видел. Он представлял, как белки курсируют по телу сестры, парят облачками, затем рассеиваются по миниатюрным суставам. Это был один из немногих продуктов, которые она могла есть. Когда родители ругались, она вообще ничего не ела. Говорила, что хочет избежать расходов.

Они были в прачечной своего дома. Две похожие на амбразуры стиральные машины и огромная глубокая бетонная раковина, все пахнет затхлостью. Также пожелтевшие плакаты с перечисленными мерами предосторожности и инструкциями. Он приоткрыл дверь, и мать сказала:

– А, рада тебя видеть.

Он знал, что у нее нет белья в стирку. Она даже не скрывала, что всего лишь скатывала, складывала и суетливо разворачивала пары носков. Снова и снова. До этого произошел очередной скандал. Бог знает какой по счету в том месяце. Он изучил механизм, алгоритм, интонацию родительских скандалов. Длинные, напыщенные первые фразы, короткие, с криком в конце. Склонность брать, не отдавая. Попытки смягчить тон. Обреченные на неудачу. На сей раз зажигательной смесью послужило желание матери купить теннисную ракетку. Само собой разумелось, подержанную.

«Что я буду здесь делать? – спрашивала мать. – В буквальном смысле, что я буду делать? Ни одного театра. Ни одного музея на интересующую хоть кого-нибудь тему. Музей рома? Не думала, что дыра посередине мира физически возможна, но этот остров доказывает мою неправоту».

Он подошел и сел рядом с ней на пластмассовый стул-ракушку. Потрескавшийся, потертый, даже стиральный порошок в его щелях выглядел как грязь.

– Знаешь, ты должен уважать отца, – сказала мать. – Серьезно. Даже притом, что… – Она небрежно обвела рукой сумрачное помещение с низким потолком. – Ты все равно должен его уважать. Посмотри, как далеко он зашел в погоне за своей мечтой. – Мать шмыгнула носом. – Или как далеко его мечта загнала его. – Она развернула пару носков. – Я-то плыву по течению. Я не в состоянии держаться за что-то. – Теперь она говорила глядя вниз, на свои шевелящиеся руки. – Быть учителем очень, очень хорошее дело, – сказала она. – Вообще, это всегда была моя мечта, стало быть, нужно ценить, что другой человек преследует свою цель вопреки всему. И сейчас я понимаю, что учить музыке для него было недостаточно. Он любил свое занятие, но однажды решил, что хочет учить музыке идей. Хотя идея, что он не был виртуозным гитаристом, каким себя считал, никогда не прозвучала. Слушай, в душе у твоего отца бурлит это убеждение, в которое он верит, и он просто думает, что другим пойдет на пользу, если он поделится им с ними. Это мысленный образ, представление об идеале, и он живет им, минута за минутой, бескомпромиссно. Это достойно восхищения. Вообще-то он великий человек – каждый, кто следует своим принципам, по моему мнению, великий человек. Ведь мы любим то, что нас возвышает, верно?

Они находились в спальне в том же доме, отец сидел в жестком бугристом кресле, обтянутом коричневой кожей, под угловым бра. Тусклая лампочка бра придавала комнате желтушный цвет, по крайней мере той ее части, которую освещала. На коленях у отца лежала книга, и руки с согнутыми, как когти, пальцами покоились на подлокотниках кресла. Он, конечно, был в черных тренировочных штанах.

– Можешь посидеть со мной, – сказал отец, когда он открыл дверь. – Это ничего.

Он вошел и скользнул на край кровати.

– Ладно, – сказал он.

Отец опустил глаза.

– Удивительно, насколько две смежные комнаты могут быть далеки друг от друга.

Это было после другого скандала, на сей раз из-за необходимости купить вытяжку. Мать размахивала руками вверх-вниз, как она обычно делала. Отец сидел за обеденным столом и демонстрировал красноречие. Он находил несправедливым, что слишком малое может вести к слишком большому. Слишком малое количество денег порождает слишком много споров.

Теперь отец пребывал в постконфликтной угрюмости. Смотрел в никуда, видел все.

– Да-да-да, – сказал отец. – И снова все понятно. Совершенно неоспоримо. Цивилизация – это обучение на преступника. Постоянное оттачивание навыков. Чтобы в основном грабить и обирать самого себя.

– Хм…

– Безусловно, – сказал отец. – Нравственность прибереги для других людей. Но только никакого цинизма, мой мальчик. Для него здесь нет места. Я не хочу, чтобы ты у меня стал слишком циничным. – Он замолчал и задумался. – Не волнуйся, – сказал он.

– Не буду.

На следующий день в школе он посмотрел в словаре слово «цинизм». Сначала на «цы», потом правильно. Он быстро понял его значение. Выучил наизусть.

Они шли через уличный рынок в западной части Виль-Эмиля, по его широкому главному проходу. По обеим сторонам находились палатки и веранды с навесами от солнца из рифленого металла или неопрятного брезента, медлительные люди грызли арахис и бросали скорлупки на землю. Отовсюду раздавались перекрестные крики. Держа отца за руку, он смотрел на горки гуав, ананасов и картошки, коричневые мешки с рисом и желтой кукурузной мукой. Отец тоже осматривал прилавки, изучая картонные ярлыки с нацарапанной ценой за килограмм.

Они ходили по рынку туда-сюда. Совершили примерно десятиминутный круговой маршрут. Повторили его, а потом пошли на третий заход. Пора было уже что-то купить. Отец остановился у двух первых прилавков, наполнил портфель манго с одного, гуавами со второго. Расплатился монетами из старого кошелька. Потом отец повел его в глубь рынка, временами держась вплотную к прилавкам, чтобы оставаться в тени. Они подошли к предпоследнему торговцу в конце рынка, там, где ряды открывались солнцу. Ананасы в этой палатке были крупные, мясистые и карамельно-коричневые. Отец отдал ему тяжелый портфель и начал изучать колючие фрукты, его любимые, рассматривая их, стуча по ним и иногда тряся. Купил три плода, расплатившись чеком, вынутым из переднего кармана. Он был счастлив, что отец сделал эту покупку. Ананасы были самым дорогим товаром на рынке. Он ощутил нечто сродни гордости. Потом он почувствовал что-то еще. Кроме прочего, отец перепроверял цены.

Они стояли в очереди в кассу в магазине электротоваров, купив вентилятор для спальни. Ему вроде как понравился тот, что отец выбрал из нескольких выставленных на полке. С ножкой в виде ноги страуса, барочной шеей, похожими на пропеллер лопастями, надежно забранными решеткой. Он поворачивался аж на сто двадцать градусов, влегкую.

– Так не получится, – говорил отец. – Использовать понимание, чтобы убить понимание. Поверь мне, ни в коем случае. Позитив, помноженный на негатив, дает негатив. Он наносит себе поражение при собственной победе. Лучше, – продолжал отец, – понимать, что предотвращает понимание. Чтобы узнать, что именно сами процессы познания делают невидимым. Недосягаемым. Что обязательно затмевают наши системы истин. Это реальная возможность – так же как делать вывод о присутствии небесных тел из того, как они искривляют ход вещей вокруг них…

Под вечерним солнцем они шли по дороге вдоль реки, чтобы забрать из школы сестру. Птиц не было, жара, неподвижный воздух. Отец был в лоферах с отваливающимися подошвами, которые все собирался починить. Солнце жгло.

– Но это базовая, фундаментальная асимметрия, понимаешь ли. Источник всего. Плохое хуже, чем хорошо хорошее…

Они сидели в футболках на автобусной остановке. На перфорированной металлической скамье, под которую обильно набилась грязная бумага. Жара увядала. Было, наверно, часа два, и отец раздражался, что автобус опаздывает. Отец постучал себя по ляжке ребром кулака, встал, вышел вперед и посмотрел на пустую дорогу, хотя они никуда не собирались по каким-то делам. Это была праздная поездка. Бесцельный выход из дома и возвращение. Отец тогда купил для семьи проездные на месяц. По причине, не поддающейся объяснению.

– Не знаю, зачем они вешают расписание, – сказал отец, снова сев. – Особенно здесь. Дороги плохие, техника старая, люди никогда в жизни не торопятся. Нет никакой необходимости.

Стая ласточек пролетела над полем перед ними. Описала дугу, растаяла вдали.

– Поразительна эта склонность к сомнительным преимуществам, – сказал отец. – Подумай об этом. Необходимость видеть во всем закономерность. Немотивированный оптимизм. То есть он везде: у Платона, у Заратустры. Кого ни возьми, у Христа и Маркса, у всех мечтателей, верящих в наступление новой эпохи. У Гаека и де Шардена. Индукция. Структурализм и деконструкция. «Сутра сердца». Ожидания. Михельс и Бакунин. Идеальное устройство, только и ждущее, что его обнаружат. Законы, формы, прямые линии. К чему эта двойственность? Этот дуализм, космология построены на ложном фундаменте. Видимое и невидимое, и почему-то невидимое всегда систематично, предсказуемо, продуктивно – лучше. Какое утешение. За хаосом лежит постижимость. Чистота. Смысл. Откуда это происходит? Дорогой брат Оккам, всегда ли прост смысл? Конечно, потребность порождает открытия. Но страх и пустота – плохие родители. В механике, квантовой механике, субстрат есть чистая случайность – повреждение и распад. Значит, договорились? Остерегайся этой системы систем, слепой жандармерии мысли. Распространенное мнение – завуалированное принуждение. Паллиатив. За хаосом кроется еще больше хаоса…

Отец схватил его, привлек к себе. Порывисто обнял за плечи, потом положил руку ему на макушку. Неловко потрепал по волосам. Q2 разразилось и прошло сквозь них обоих, поднявшись из неутомимой земли и взобравшись на…

Он садится, захлебывается слюной, видит, как мрак ночи приходит на смену его внутреннему мраку. Кладет руки на твердое дно своей импровизированной постели. Даже сотрясаясь, земля может давать опору. Грудь и шея пульсируют. Он стискивает брезент, одеяла, почву до такой степени, как только можно сжать эти плоские распластанные феномены. То есть, говорит он себе, совсем никак. Остров огромный и крошечный, а сам он просто крошечный.

Утро, ему нужна провизия, он должен на нее заработать. Он не знает, где это сделать, но научился находить возможности.

Он ест морковь и сырой ямс. Старается пить как можно меньше воды. Сделав последнее полоскание и проглотив воду, он встает, опускается на колени, собирает свой спальный комплект. Стряхивает прилипшие листья, черную грязь. Сворачивает и укладывает вещи в рюкзак, вынимает тюрбан, пристраивает его на голову. Кладет одну руку на сломанную каменную стену, которая загораживала его ночью. Предоставляла намек на прямизну, составлявший ему компанию.

Сегодня он не будет работать на особняки. Есть другая работа, всегда есть. Ее он тоже может найти.

Ветра нет, воздух давит. Жар от солнца опускается словно пластами. Делая высокие шаги от своего спального места, чтобы сократить вероятность мгновенного, особенно обескураживающего падения, он не узнает соседнего поля, идущей в гору местности и деревьев. Вокруг спокойно, людей нет. Он выдвигается в том направлении, откуда, как он смутно ощущает, пришел прошлой ночью. Через двадцать пять минут он видит нечто вроде тропы в траве, частично примятой, но не до самой земли. Он сворачивает на этот возможный маршрут, надеется, что не потеряет слишком много времени на блуждания, встает дважды.

Меньше чем через полчаса он в пригородах Тисины. Сразу после небольшого опаленного огнем кратера необъяснимого происхождения тропа разветвляется обычной паутиной ведущих в город дорог. Большинство из них тают в пыльной дали, красиво подчеркнутой сорняками и сухими стеблями. Он продолжает путь в центр, находит его так же, как раньше. Остатки ушедших в землю зданий и граждан, фрагменты уличных фонарей, автобусов, ворот. Также, предсказуемо, в тихих уголках серо-коричневые кружки мужчин, вытягивающих шеи, обстряпывающих делишки.

Он отстегивает клапаны на тюрбане, опускает их. Даже при таких мерах предосторожности он прячет лицо, направляясь к группе, собравшейся у разоренного древопня. Мужчины стоят плечо к плечу, иногда отворачиваются, чтобы прокашляться, регулярно нагибаются и выпрямляются, всегда подхлестывая свое внимание вернуться к суете вокруг чурбана. Он знает, что этим мужчинам известны способы заработать деньги, к которым сами они прибегать не будут.

Он приближается к кругу, прочищает горло. Потом пинает землю. Дважды. И еще раз. Несколько человек поворачиваются. Он сгибается, как горбун, стучит по своей выгнутой спине.

РАБОТА, – говорит он хриплым голосом. – ГДЕ?

Мужчина в совершенно прохудившемся пальто поднимает руку, щелкает пальцами. Все остальные отворачиваются назад. Компания продолжает тереться плечами и шмыгать.

Он выпрямляется, трясет верхней частью тела. Смотрит в указанном направлении. Там царит обычное разорение. Встает, ковыляет в ту сторону.

Когда после тридцатиминутной тяжелой ходьбы вдалеке появляется сетчатое ограждение, сердце падает. Тень в его душе перекликается с тенями, которые он видит впереди. Особняки. Источник работы. Иначе говоря, единственная работа, куда его могли направить.

В этой группе только четыре дома. Все предсказуемо похожи. Многоскатные крыши, лжетюдоровский стиль, мерцающие окна, вдовьи площадки на самом верху. Лужайки, ровные, как поверхность озера до беды, прямые углы. Жильцов не видно, но осоловелые мужчины топчутся, потея, не обращая внимания на омерзительное поведение своих волос, у охраняемого периметра территории.

Но есть разница. Все дома имеют опорные стенки, но нет никакого движения вокруг них. Никто не забирается наверх, не водружает камни на другие камни, не соскальзывает к земле. Никто не стоит у поручня, господствуя над хлипким столом с кассой. Темные ступенчатые контрфорсы кажутся законченными. Неколебимо прочными. Вблизи особняков вообще нет людей.

Это должно было когда-то случиться. Работы больше нет.

Потерянный, не зная, что делать, он смешивается с людьми, ждущими у металлической ограды. Пятнадцать, двадцать мужчин с клочковатыми бородами. Многие фыркают, отхаркиваются, никто не разговаривает. Он не решается обременять их вопросами. Они смотрят в землю, встают на ноги, смотрят в землю. Мстительно пинают ее, когда у них есть для этого силы. Когда им снова нужно отлупцевать самих себя тщетностью. Поблизости закрытые ворога забора. Один охранник стоит рядом с ними.

Он тесными кругами обходит территорию, черпает некоторое утешение в присутствии других мужчин. Размышляет, бичуют ли они свой мозг мечтами о будущих трудовых возможностях. Ринутся ли они к этим возможностям впереди него.

Потом что-то меняется. Новые звуки. Из ближайшего особняка доносятся треск, приглушенный рокот. Мужчины вокруг него начинают двигаться. Поднимают глаза, поворачиваются. Он слышит, как они дышат открытыми ртами.

Все идут к ограде. Он присоединяется. Его неустанно толкают соседи, но он видит особняк. Возле ухоженного строения все спокойно. Потом еще звуки. Отпирается засов. С хрустом, словно она была приклеена к проему, открывается деревянная дверь. Мужчины вокруг него мелко топчутся на месте, шмыгают носами. Горловые звуки вырываются в воздух, поднимаются, смешиваются с людским белым шумом. Дверь зевает, и из темноты особняка появляются два человека в похожих на ливрею нарядах. Все ждущие снаружи забора отворачиваются. Смотрят вдаль или в пыльную землю. Он отворачивается тоже. Привлекать внимание все еще опасно.

Звуки не смолкают. Разговоры, шепоты, шаги, шарканье ног не видимых им людей. Потом другие неузнаваемые звуки – трение по дереву, скрип, – сопровождаемые кряхтением и хриплыми выдохами. Ворота ограждения начинают скрежетать, их металл гремит. Мужчины снаружи поворачиваются к ним. Он решает, что вправе сделать то же самое.

На лужайке перед особняком стоит паланкин. Прямоугольная кабина крепится к более широкой прямоугольной раме, из которой торчат длинные круглые палки. Все выкрашено в кроваво-красный цвет. Кузов имеет окна со всех четырех сторон. Внутри него виден изогнутый верх кресла. Спереди на дверце кузова, украшенной белой филигранью, красуется большая медная ручка в форме прописной S.

Четверо мужчин в красных жилетах стоят позади носилок. Человечек пониже в коричневой униформе ходит вокруг них, широко расставив руки. Мужчина наклоняется, осматривает всю штуковину сверху донизу. Носилки большие, как автомобиль, гремят не сильно. Издают только разнообразные скрипы.

Он стоит, слившись с толпой черных от сажи людей возле ограждения. Время от времени из-за сотрясений земли его толкают локтем или плечом. Мужчины вокруг него дышат тяжело, клонятся в направлении особняка, вцепляются пальцами в металлические звенья сетчатого забора. Слизывают грязь с блестящих губ. Он не понимает, на что смотрит. Он понимает это хорошо.

С другой стороны забора человек в коричневой униформе смотрит на особняк, кивает. Через несколько секунд из черной двери дома появляются еще четыре человека, одного несут трое других. Двое поддерживают свою ношу за бедра, один двумя руками оберегает поясницу господина. Ноги трех носильщиков шлепают и неловко торопливо переступают, они стараются не дергать руками из-за земных сдвигов. Человек, которого несут, плывет. На нем бежевые походные ботинки, глаженые джинсовые брюки, отутюженная белая рубашка с воротником на пуговицах. Гладко зачесанные назад каштановые волосы, чисто выбритое лицо. Яркое, даже сияющее. Каппа чистая.