Текст книги "Бесконечное землетрясение"

Автор книги: Эван Дара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Он размышляет над словом. Покой. Это значит и спокойствие, и конец (уйти на покой, вечный покой). Однако когда он найдет свой оазис устойчивости, не испытает ли он такое удовольствие и облегчение, что его затрясет от радости и потому он лишится всякого спокойствия?

Нет. Нужно это прекратить, вопрос на вопросе. Это сотрясение второго уровня, усвоенная миродрожь. Он говорит себе, что когда доберется до своего оазиса устойчивости, то поймет. Он поймет. Оазис невозможно пропустить. Он легко узнаваем. Вопросы перестанут сотрясать его изнутри.

Он делает вдох. Подтягивает свою слишком свободную портянку. Начинает переходить зеленое поле. Восхищается образцовой синевой неба. Говорит себе: ПОКОЙ.

Волна Q2 бросает его к зазубренному трупу дерева янга, и он цепляется за него. Щелястый ствол, лихорадочно дрожа, царапает ему ладони даже сквозь обмотки для рук. Чем крепче он держится, тем больнее жалит шероховатая кора дерева. Он держится как можно крепче.

Колени сгибаются и разгибаются, он видит, как солнце подобралось ближе к горам, которые все еще находятся в нескольких милях впереди. Пока он шел, горы проклюнулись, выросли. Поначалу он их не узнал, посчитав артефактами землетрясения, мятущегося горизонта. Потом ясность. Он убеждается, что продвинулся на север. Но не настолько, как представлял себе в начале дня.

Он разворачивается, скользит спиной по древостволу. Тяжело опускается на седалищные кости, прижимается к дереву согнутыми коленями. Правой рукой он снимает левый запястник, отгибает полоску ткани, смотрит на часы.

Больше четырех. Снова подтверждение: он движется медленнее, чем думал. Ему не добраться к аэропорту до заката. Ни при каком раскладе. Неважно. Он идет исключительно по своему расписанию. От этой мысли у него крутит живот.

Крен земли опрокидывает его влево. Он снова встает, смотрит на часы. Круглый хрустальный циферблат, коричневый кожаный ремешок. Он изумлен, что часы все еще работают. Казалось бы, их тонкий механизм не может выдержать такие условия. В своем круговом движении по циферблату секундная стрелка почти постоянно трепещет, дрожит, причаливает к делению, потом дергается дважды и, на неизмеримо краткий миг останавливаясь, перемещается с одной позиции на другую. И все это в течение секунды, каждой секунды. Чудесным образом она продолжает свой бег. Он получил эти часы на свой тринадцатый день рождения. Они жили тогда в Портленде, штат Мэн. В квартире без стенных шкафов.

– Вот, – сказала мама. – Это тебе.

Часы лежали в коробке в форме линейки, которую мама завернула в фольгу. Каким-то образом ей удалось сохранить фольгу гладкой.

Он понял, что это, сразу же. Но все же спросил:

– Что это? – Может, матери хотелось сделать ему сюрприз.

– Подарок, – ответила мама.

– Какой подарок? – спросил он.

– Ой, перестань, – сказала она и улыбнулась. – Самый обыкновенный подарок. Который преподносится тебе.

– Ах, мама, – сказал он. – Мы ведь это уже обсуждали.

Он открыл коробочку, вынул часы, обернул ремешок вокруг запястья и застегнул.

– Спасибо, – сказал он.

– Слушай, ты их заслужил, – сказала мама. – Это на память. Ты протянул еще один год.

Он улыбался, но не долго. Вернувшись в другую комнату, он предался мыслям о том, что предпочел бы более сложные часы, с астрономическим циферблатом, с указанием в начерченных кругах месяца, атмосферного давления, фаз луны, движения планет. А лучше часы с секундомером, с кнопкой, на которую можно жать большим пальцем, чтобы остановить время. Потом собрать его и упаковать. Но его простые «Таймекс» все еще с ним, все еще идут правильно. Он помнит фразу из рекламы. «Даже после встряски работают, как в сказке».

Порой, когда он лежит в своей расщелине, дожидаясь сна, сняв запястники, когда землерев нетипично спокоен, тиканье секундной стрелки на его часах проступает из ночи. Оно пронзительное, но робкое. Если есть место, он кладет левую руку возле уха, чтобы услышать тиканье более отчетливо. И оно становится немыслимо громким и со временем начинает напоминать ритуал с хлопаньем тонкой, но решительной дверью.

После Натиска он боялся, что его часы не выдержат. Они самозаводящиеся, пружины подтягиваются благодаря обычным движениям человеческой руки. Но он был уверен, что при островных скачках и одичалых синкопах часы выйдут из строя. Теперь он думает иначе. Пока этого не произошло. Раньше ему нравилась мысль, что, когда остановится он, остановятся и часы. Теперь его утешает, что их винтики продолжат крутиться, возможно, еще долго без него.

Это затяжное Q2. В воздухе остается взвесь почвы, она резвится и оседает. Направившись обратно на юг к большому городу, он видит человека, уцепившегося одной рукой за выгнутый дугой корень кедра. Другой рукой он делает загребающий жест, умаляя маленькую девочку присоединиться к нему. Теряясь в собственной тени, она топает в землю, чтобы устоять на ногах, смотрит на мужчину, широко расставив руки, но не идет. Справа от них застыл, как парализованный, чалый пес, прижав морду к земле между вытянутыми передними лапами. Надо всем этим без всякой жалости садится солнце.

Забудь о Q2: надо продолжать путь. Аэропорт сам к тебе не придет. Сидя он заставляет позвоночник вытянуться вдоль ствола, встает в полный рост. Опрокидывается вперед лишь однажды. Быстро отступив, ударяется затылком о твердую кору.

Он пускается в дорогу. Нацеливается на серый фургон, приземистый, без колес, находящийся на расстоянии около полумили, брошенный посередине зеленой несуразности. Однажды, где-то месяца через два после Натиска, когда он уже мог думать о таких вещах, он высчитывал свой темп (количество шагов в минуту). Показалось полезным. Во время Q1, подсчитал он, ему удавалось сделать восемь – двенадцать шагов в минуту – кроме периодов усталости от ходьбы, когда его вестибулярный аппарат штормило, и дождливой погоды, когда он почему-то передвигался быстрее. При Q2 он, как правило, делал три – семь шагов каждые шестьдесят секунд. В случае Q3 он был принужден строить догадки, поскольку не мог точно подсчитать дробные движения. Наиболее вероятным предположением было одна целая две десятых – две целые шесть десятых шага в минуту. Может быть, две целые восемь десятых. Ни при каких обстоятельствах скорость не доходила до трех.

Имея эти расчеты, он использовал их, чтобы предсказывать свои действия. Планировать дела, выстраивать маршруты. Определять количество камней, которые он успеет доставить к особнякам, решать, идти ли к дереву писать. Автоматическая бесконечность повседневности. Схема проработала меньше половины недели. Ко второму дню он знал, что его примерные оценки потеряли актуальность. К середине третьего покончил с постоянными переперерасчетами. Он понял, что его уверенность зиждется на допущениях. Он увидел, что цифры ложностабильные. Кроме того, всегда было больше дел, чем предполагалось. Придется уделять им внимание, независимо от подготовки. Попытки рационализации, мнимая власть над событиями. Сейчас он знает только одно. Он движется на север.

Q2 продолжается. Он падает как раз в тот момент, когда видит серый след бывшей проселочной дороги. Когда-то по этой прорубленной тропе скользили велосипеды. Только сделав несколько шагов, он замечает, что поднялся. Идет дальше.

Q2 продолжается. Он пробирается через угол площадки, которая, по всей видимости, была парковкой при большом здании, возможно производственном предприятии. Сейчас здание два фута высотой. Его остатки – дерево, провода, погнутый, тщательно перебранный металл – лежат в большой выемчатой впадине, расширяющейся миллиметр за миллиметром по мере того, как приплюснутая куча дрожит. В воздухе мускусный запах горелого дерева, хотя в пределах видимости костров никто не жжет.

Он идет дальше, мимо череды ям, в которых, предположительно, когда-то стояли столбы ограды. Еще две минуты, и он подходит к десятифутовой расселине в земле, невидимой с четырех шагов, из которой, как из топки, исходит жар. Шипящая кулиса обжигающего воздуха вырывается прямо вверх, корежа вид позади трещины. Несколько травинок, прилипших к ее переднему краю, робко дрожат, словно во время обряда возрождения последователей Пятидесятнического братства. Он ничего не знает об этом острове.

Он должен есть, он должен спать. Лучше приготовиться к тому и другому при дневном свете. Он делает остановку возле поваленной опоры линии электропередач, когда-то высокой башни, теперь сломанной и наклонившейся к земле, словно длинношеий конь, пьющий воду. Ее провода, тросы и изоляторы пропали. Так же как и достоинство. Однако она стоит посередине обширного ноля, других опор ЛЭП в округе не наблюдается.

Нижняя часть металлической решетчатой конструкции все еще существует в трех измерениях. Его это воодушевляет – может быть, там больше устойчивости. Он не знает, как далеко на север зашел, но решает устроиться здесь на ночь. Он пристает к одышливой клетке, крепко держится на ногах. Тряска здесь ничуть не меньше, но он останется.

Он снимает защитные накладки. Отцепляет водоконус. Сбрасывает скатанную постель, рюкзак и нагрудную сумку. Садится по-турецки, вынимает каппу, бережно кладет ее в свободный карман в середине нагрудной сумки. Сумка шевелится, как будто унюхала крота, который высовывается из невинной земли.

Ямс, два лайма, банан. Два клочка кудрявой зелени. Одно из трех оставшихся слегка подслащенных печений. Он ест всего второй раз за день. Напоминает себе, что это дурная привычка. Есть нужно только раз в сутки. Но пока не получается.

Потягивая воду, он видит первую синеву ночи. Слышит, как нарастает землерев. Скорее: пора умыться. При свете расплещется меньше воды.

Он допивает воду, наклоняет конус, хлопает мокрой рукой по шее, верху груди, лицу. Вытирается, высушивается обрывком полотенца. Смотрит на черные следы прожитого дня на нем. Потом смачивает подол нагрудника, загибает его и протирает подмышки. Полощет рот, проглатывает воду, вновь полощет меньшим количеством воды, глотает. Мечтает расчесать волосы.

Брезент и одеяла подергиваются, когда он расстилает их. Камней поблизости нет, поэтому он выкапывает кончиками пальцев горсти земли и насыпает ее на края постели. Видит, как почва утрясается во всех четырех местах. Он садится, пытается приноровиться к здешнему ритму. Решив, что приспособился к скачкам, хватает себя за ноги, сдирает опорки. Они как будто приклеились. Потом он тянется к вещмешкам, вынимает одеяла, которыми укрывается, лампу из распределителя. Поджигает фитиль лампы, разгорается небольшое пламя. Быстро приходит зевота; с вынутой каппой нужно проявлять осторожность, чтобы, сводя челюсти, не отхватить кусок плоти.

Он ложится, сует в рот каппу, устраивается с максимальным удобством на кочках и впадинах земли. Секунда за секундой тычки проявляются то там, то здесь – толкают в бедра, раздражают верхнюю часть позвоночника, пихают в плечи. К этому нужно привыкать каждый раз. Но это не безнадежно. Подожди чуть-чуть, и справишься с этим тормошением.

Темнота вокруг сгущается. Он чувствует потребность держать часы рядом. Стараясь шевелиться как можно меньше, чтобы не сбить постель, он высовывает из-под одеяла левую руку, изо всех сил пытается удерживать ее от колебаний, хватает руку другой, потом еще раз. Вытягивает ремешок часов из шлевки, вынимает язычок застежки, чувствует на запястье холодный воздух. Потом он кладет часы под мягкую, но твердую груду тряпок, которая служит ему подушкой. Опускает на нее голову. Слышит зарытые под ней часы, издающие глухое «тик-так». Он приветствует их присутствие в своей долгой ночи. Это тонкое, цокающее, бьющееся сердце.

Закутавшись, свернувшись на правом боку, он лежит и размышляет, осталось ли еще электричество в опоре ЛЭП прямо за его спиной. Может быть опасно. Он надеется, что его не бросит на нее и не обожжет остатками заряда, еще курсирующими по рухнувшему скелету. Этому поверженному великану, чью горделивость подрубили под корень.

Он лежит в темноте и тряске, говорит себе, что все хорошо. Ему тепло, он может шевелиться, не хочет писать. В ночном гуле он слышит топот прохожих, шарканье их опорок по земле в пьяном ритме. И слышит, как они падают. Некоторые при ударе ворчат, другие шипят, кое-кто крякает. Однажды послышалось «уф». Кое-кому помогают, в тишине после шелеста одеяния. Иные неловко выворачивают конечности и с усилием встают на ноги. Почти все после этого отряхивают грязь с ладоней и потирают ушибленные места. Никто не произносит ничего, кроме указаний и жалоб, бессловесных или односложных:

НЕЛЬЗЯ.

БОЛЬНО.

ЖДИ.

НЕ.

НЕЛЬЗЯ.

Он не боится. Его не заметят. Если только никто не упадет на него. Тогда ему будут благодарны, что он там лежит.

Он просыпается трижды за ночь. Каждый раз с содроганием, рассогласованным с дрожью под ним. Он напоминает себе, что эти пробуждения неизбежны. Говорит себе, что должен принять то, что должен принять.

Внезапный толчок утреннего солнца будит его окончательно. Он встает, шатается, потягивается, шатаясь, вытирает песок с губ. Видит, что он в двух ярдах от опоры ЛЭП.

Задерживаться причин нет. Он собирает постельные принадлежности, сворачивает их. Надевает свои покровы, полощет рот, глотает. Встает, потирает первые дневные тумаки. Поест он позже, а насколько позже, решит позже.

Он шагает на север, или, по крайней мере, туда, где, как он считает, находится север, ориентируясь на периодические прострелы низкого солнца сквозь деревья и на воспоминания о вчерашнем выборе направления. Обширный луг, ведущий к пальмовой роще, никуда не делся, так же как его тряска очагами и перекатами. Он раздумывает, не использовалась ли когда-то эта огромная поляна для земледелия. И те люди, что брякаются теперь на ней, – не они ли когда-то внаклонку собирали здесь урожай.

Он пробирается вперед сорок минут, падает на спину, когда земля распухает у него под ногами, падает на спину снова, когда земля распухает опять. Забираясь на коленях, которые еще жжет болью, на новую возвышенность, он вдруг слышит поверх землерокота густой низкий гул. Аэропорт? Возможно ли, чтобы аэропорт еще функционировал? Мог ли он настолько ошибиться в оценке расстояния?

Он пересекает узкую грунтовую дорогу возле вершины холма, представляя фюзеляжи, хвосты самолетов, огромные плоские крылья. Но на равнине внизу видит бывшее ранчо или, по крайней мере, земельный участок с загонами для скота. Расстилающееся на десятки акров голое поле отмечено выщербленными мощеными дорожками, шрамами от разобранных заборов, фундаментами сараев, потонувшими в пыльном небытии. Шелушащиеся белой краской доски связаны в виде вигвамов по периметру пространства и напоминают ждущие розжига шалашики для костра.

По территории рассеяны коровы, источник утробных причитаний. Их сотни, плотно сбившихся в кучу, как сельди в бочке. Мужчины в оранжевых комбинезонах лавируют между животными, проверяя их рты странными металлическими приспособлениями. Усердие мужчин его впечатляет. Они снуют туда-сюда, как бегуны Пакманы, только вымазанные в грязи и в кое-чем похуже. Он решает спуститься в равнину и попробовать купить молока. Здесь оно может быть недорогим.

Склон холма пологий, и всего через несколько минут он приближается к ковбоям. Чем ближе он подходит, тем больше видит. Все коровы лежат на земле, тела длинные и массивные, ноги подогнуты, трясутся едва заметно, но все же трясутся. Все трубно мычат, но это мычание короче привычного коровьего, больше похоже на рев осла, когда его стегают, заставляя тащить непосильный груз. Коровы пристально смотрят перед собой или мотают головами туда-сюда, разинув рты с пенящейся слюной.

Вблизи он видит еще больше. В нескольких местах поля работники парами тащат длинные металлические жерди. Подходят к корове и пихают жердь под обе ее ноги с левой стороны, затем дергают вверх и опрокидывают протестующее животное на бок. Потом они поднимают брыкающиеся конечности, а другой работник с помощью четырех спиральных шлангов прикрепляет замызганный белый контейнер к вымени. Коровий вопль достигает апогея, когда работник двигает молокоотсос вверх и вниз по металлическим трубкам на концах шлангов. Его товарищи запихивают вилами траву в рот коровы, другие широкими лопатами убирают навоз. Все звуки, производимые ковбоями и их аппаратами, тонут в волнах негодования со стороны животных по поводу подобного кощунства.

Он снова движется вперед, не останавливаясь, чтобы не усомниться в реальности этой картины. По всему полю скученные черные, коричневые и белые тела пахтаются, как морская вода. Внезапно одна корова делает попытку встать. Она мычит, опирается на переднюю ногу, выбрасывает голову вверх, помогая себе подняться. Но ее толстое длинное туловище падает на корову, лежащую возле, и обе фыркают, и обе отчаянно вопят. Находящийся вблизи работник с жердью в руках забирается на корову на другой стороне загона, бежит по спинам оказавшихся на пути коров, чтобы раскидать кучу. Он втискивает жердь между тушами и рычагом поднимает упавшее животное с ревущего мешка под ним. Другая корова запрокидывает голову и поднимается, но стоящий рядом работник наносит ей удар. Животное обрушивается на колени, фыркая, разбрызгивает жидкость из носа и оседает на землю.

Он продолжает приближаться, теперь прижав руку к щеке. Он видит, как металлические лопаты режут тонкие коровьи хвосты с кисточками, оставляя кровавые раны. Металлические лопаты сыплют только что собранный навоз на коровьи туловища и головы. Он видит, как изгибаются коровьи языки, когда животные воют; их глаза с прожилками умоляюще устремлены в безразличный воздух.

Он приземляется у подножия холма. Откуда ни возьмись появляются шесть жандармов и отрезают ему путь. Их синяя униформа с эполетами, медными пуговицами, прямыми складками щепетильно чистая, кроме забрызганных грязью отворотов брюк. Все с оружием на портупее. Не говоря ни слова, они останавливаются прямо перед ним, поворачиваются к нему, взявшись под руки. Становятся поручнем друг для друга.

ТЫ, – окликает его самый высокий жандарм. – ЗДЕСЬ.

Он пятится, оглушенный ужасом. Жандармы не сводят с него глаз – белый кошмар, обрамленный козырьками фуражек и подстриженными бородами. Они кладут руки на плечи друг другу, становятся более прочной преградой, формируют массу, сейчас почти способную уберечь их лодыжки от опасности подвернуться. Тот же высокий жандарм топает ногой.

Он быстро разворачивается и бежит обратно вверх по холму. Карабкается, падает, помогает себе забираться обеими руками. Опорки скользят на расшатавшихся камнях, предплечья царапаются об острые выступы скалы, клочья травы и комья земли летят ему в лицо. Достигнув грунтовой дороги на вершине, он останавливается, поворачивается, смотрит вниз. Дыхание вытекает из него, сердце клокочет в горле, в ушах пульсирует невразумительное блеянье. Он крутит руками, подобно крыльям мельницы, чтобы удержаться на ногах.

Но жандармы убираются так же быстро, как появились. Они поворачиваются направо, уходят один за другим тускнеющей синей линией. Пошатываясь, затем разделившись, затем рассеявшись. Удалившись, куда его не касается.

Он подносит руку к груди. Чувствует, как штормит дыхание, как бичуется сердце. Они узнали его. Узнали, кто он такой. Вор. Тот, кто крадет. Некто вне закона. Они все знают.

Он стоит на холме, смотрит на поле внизу. Суетящиеся ковбои, темно-розовые провалы коровьих ртов. Зияющая бесконечность крошечного острова. Он переступает с ноги на ногу, дрожит в этой волне Q2.

Через несколько минут он покидает холм, возвращается на зеленый луг. Нужно продолжать путь к аэропорту. Он топает ногами, устремляется на север. Пот высох до лоска на его коже или впитался в задубевшую одёжу. Губы потрескались. Он говорит себе, что почувствовал это, потому что проходит мимо ручья, текущего в нескольких десятках ярдов к востоку.

Он идет к ручью. Стягивает тюрбан, встает на колени. Вынимает каппу, сдвигает вверх рукава, предвкушает освежающую прохладу воды. Наклоняется к воде, говорит себе не пить. Промышленный сток. Коровий навоз. Волчий помет. Пестициды, гербициды, недобросовестно протестированные. Если вообще протестированы. Холера. Амебная дизентерия. Кто знает, что еще. Лямблиоз. Шистосомоз. Кто знает, что еще.

Он встает, отворачивается. И зачем он только упивался собственными мыслями. Он говорит себе, что его внутренняя река замутнена, засорена отходами, необратимо загрязнена. Не утоляет никакой жажды во время своего течения по земле между темнотой ночи и темнотой дня. Но он все-таки пьет из нее.

Дисциплина. Подготовка. Всегда нужны для ходьбы. Он напрягает ноги, поднимает колени неестественно высоко, твердо ставит ступни на землю, каждый шаг, каждый шаг, раз-два, раз-два. И все же он падает. Прежде чем упасть, он теперь представляет – видит так ясно, словно осветили фонарем, – траву и землю, вздымающуюся, чтобы шарахнуть его челюсть, локоть, бедро. В его понимании трава должна представлять собой защитный, смягчающий слой. Это не так. Он говорит себе, что в воображении падает больнее. Потом он снова падает и убеждается, что ошибался.

После полудня оттенки солнца меняются с золота до голубизны. Он подкрепляется морковью, гуавой. Оба плода хороши. Когда он поднимает с земли упавшую розовую блестящую гуаву, то говорит себе, что нужно ее отряхнуть, доесть. Насекомых на фрукте не видно. Однако они должны там быть. Но он же не вегетарианец.

Он бредет через зеленое поле, ритм его ходьбы теперь таков, что левый наколенник постоянно съезжает и натирает верхний изгиб икры. Маршрут его пролегает мимо высоких трав и цвиркающих насекомых по взгоркам и впадинам, но уклоны достаточно пологие, чтобы с них не приходилось сползать крабом.

Меньше чем через полчаса он доходит до небольшого уступа и останавливается перевести дух. Пот течет рекой; он отдувается, начинает отстегивать водоконус. Потом в голове звучит: Сбереги. Перед ним поле примерно сто на двести футов. Поле по большей части лишено травы, влажный грунт как будто перекопан, все пространство усыпано наполовину вросшими в землю камнями странной формы. Заброшенная сельскохозяйственная территория. Темно-серые шишковатые камни рассыпаны по полю в неясной системе. Границы участков, которые они разделяют, больше не прочитываются.

Он движется дальше, встает, начинает пересекать поле медленными полушагами, лучше подходящими для рыхлой почвы. Подойдя ближе, он видит, что причудливые камни вибрируют – едва заметно, урывками, вытесняя землю. Заинтересовавшись этим, он поднимает один из них. Крутит его в руке, видит места присоединения жил и связок. Он вскрикивает, бросает ужасную находку, скрадывает дыхание. Осознает, что его окружает. Кости, сотни костей. Вытянутые серые предметы, суженные посередине, расширенные по краям. Луковицеобразные оконечности торчат из глинистого грунта, как молодые кочанчики цветной капусты.

И все шевелятся. Сероватые шишки подергиваются, сероватые линии изгибаются, внезапно сдвигаются. С неравномерными интервалами разбрасывают щепотки земли. Он дрожит, потеет, быстро хватает ртом воздух, чтобы избежать обморока.

НЕ НАДО, – говорит он толкающимся костям.

Почему они здесь? Почему сейчас вылезают из земли? Он не знает, чьи это кости – людей или животных. Если людские, то не останки ли это тех, кто пересекал поле до него? Или жертв резни? Какой-то катастрофы колониального периода? Могильных камней, крестов, звезд нет. Ни следа ограды или мощеных дорожек – может, все это разграбили в пользу особняков? Он резко оборачивается, в голове гуляет ветер, он падает. Когда он приземляется, левое плечо ударяется о булаву, ребра о другую. Пронзительная боль от удара кости о кость.

Он лежит, шумно вдыхая воздух. На земле перед лицом он видит свою правую руку, сжатую в кулак. Она двигается, повинуясь безудержному ознобу земли. Пыль ссыпается с крошечных куполов и ложбинок его кулака. Словно его рука тоже медленно вылезает из-под земли.

Он встает, бросается бежать. Синяки от нового падения начинают давать о себе знать, но он покидает поле меньше чем через минуту. Тут творится что-то непостижимое. Так не должно быть. Это Q1.

Он не узнает ни одно из деревьев впереди. Из тех, которые он использовал как ориентир, прямо по курсу. Деревья, что он видит сейчас, имеют разную высоту, более темную листву, новые переломы конечностей, новые ссадины на коре. Более того: изменилась форма листьев. Стволы еще мучительнее изогнуты и наклонены.

С самого начала он планировал пройти через лес в наиболее редком месте. Теперь, когда он подошел ближе, когда ему вот-вот предстоит привести свой план в действие, заросли пальм, карапитов и хлебных деревьев раскинулись перед ним с равномерной, безвыходной густотой. Можно свериться с картой. Он говорит себе, что карта привела его сюда.

Он останавливается, пытается сориентироваться. Снова бежит. Говорит себе: Иди. Куда-нибудь. Куда-нибудь, где ты не был раньше.

Ужасное падение напоминает ему, что нужно снизить темп. Новый ушиб на левом бедре не оставляет ему выбора. Легкий спад боли дает ему силы продолжать путь.

Он отстегивает водоконус, делает маленький глоток, говорит себе, что подойдет к опушке леса и ему хватит времени пересечь поросшее деревьями пространство при свете дня. Любое направление, которое выберет, он назовет северным. Потом, когда направление снова определится, он сориентируется. По его ни на чем не основанным расчетам, проход через лес должен занять меньше часа.

Когда он вешает на плечо водоконус, дорогу ему перебегает собака. Темно-каштановая, мускулистая, смутно проносится мимо, оставляя за собой ветер. Он думает, не вещунья ли это. Что, если собака отрезает ему путь, советуя повернуть назад? Предостерегая его?

Если вещунья, он должен ее игнорировать. Вещуны – это миражи, а они добру не послужат. Он плетется дальше. Вскоре собака, которая теперь трусит впереди него, меняет направление. Она поворачивается и, описывая широкий круг, возвращается. Потом устремляется прямо к нему. Его берет оторопь, сомнение. Он теряется, вещунов надо принимать во внимание. Замирает на месте, переступая с правой ноги на левую и снова на правую, готовясь продолжить движение. Собака мчится прямо на него, он отскакивает, падает на живот. Собака внезапно останавливается в нескольких шагах от него. Стоит там боком к нему, часто дыша. Не набрасывается. Агрессии не проявляет, рычит. Только с языка течет, а бок надувается и опадает от дыхания. Это пропорционально сложенное животное с красивой, чистой, гладкой шерстью.

Он встает с земли, но не выпрямляется, полуприседает, готовый уклониться. Но собака, кажется, равнодушна к нему. Она ждет, часто дышит, капает слюной, и только. Хвост у нее опущен.

Ничего не ясно.

Кроме того, что ему все еще нужно преодолеть до заката большое расстояние. И что боль от последнего падения не лишает его способности двигаться.

Он поднимается в полный рост. Потом делает вдох, поправляет на плечах лямки вещмешков, вращает правой ступней, чтобы избавиться от судороги в лодыжке. Снова идет к лесу. Собака разворачивается, бежит рядом с ним. Держится близко к его правой ноге. Несмотря на болтающийся язык, животное выглядит спокойным, дружелюбным, передвигается маленькими ловкими скачками. Никогда не падает. Он не может ничего этого объяснить.

Они идут несколько минут, он настораживается. Отклоняется на несколько шагов влево. Собака за ним. Три шага вправо, и собака опять не отстает. Он изо всех сил старается не упасть. Это может встревожить ее, побудить кусатыя, отпугнуть.

Эта мысль отвлекает его, он споты кается, падает. Собака замирает на месте. Просто стоит, смотрит вдаль. Время от времени ее язык пляшет, раскачивается особенно сильно. Теперь, лежа на земле, он видит белые, испачканные грязью лапы животного. Крепкие сухожилия вдоль ног, вбирающие в себя землевибрацию. Он переворачивается, садится, протягивает руку и гладит собаку. По голове. Потом чешет за ухом. Он встает.

Они продолжают путь по волнистой зелени еще несколько минут. Он оглядывается, видит их похожие на знамена тени, трепещущие позади, словно прикрепленные к одному кораблю с пробитым дном. Он осматривает лежащую впереди местность в поисках новых ориентиров, и собака убегает. Без видимой причины вдруг напружинивает ноги и стремительно срывается прочь. Улепетывает от него во весь опор. Без всяких объяснений.

Он оглядывается, смотрит. От собаки, его собаки, теперь видны только круп, мчащиеся ноги, сверкание изящной спины с проступающим хребтом. Потом остается колышущаяся каштаново-коричневая щепка.

ПОЗЖЕ, – думает он.

Он отворачивается, продолжает полный споткновений путь к огромной, поглощающей древостене. К счастью, солнце еще на небе – и оно еще не закатится, когда он подойдет к лесу. Это должно занять меньше получаса. Тени еще не будут особенно сумрачными. Деревья еще не будут сливаться со своим фоном. Вместе они прошли ярдов двести. Может, двести пятьдесят.

Земля идет волнами. Он достигает участка, сморщенного, как берег моря во время сильного отлива, когда обнажен рисунок, оставленный подводными течениями. Он на цыпочках ступает по колеблющимся гребням, использует их, чтобы упрочить равновесие, одолжить на время устойчивость. Так продолжается почти четверть мили. Собаку он назвал Парсифаль.

Внезапно он подступает к темноте. Лес. На один день и несколько часов позже, чем он планировал. Он говорит себе: не надо судить себя строго. Принимая во внимание все движения вверх-вниз – сотрясения и перемещения земли, падения, – к тому же ему пришлось преодолеть расстояние в десять раз длиннее, чем он предполагал. Он добрался сюда в целости и сохранности, не потерял ни одного предмета из своего снаряжения, обогнул Карьеры. И у него все еще осталось время пройти через следующую поляну до наступления ночи. Согласно карикатуре, изображенной на карте, он может это сделать. Он говорит себе, что, согласно этой карикатуре, может сделать что угодно.

Отсюда, от вдруг опустившегося занавеса густого леса, заметно, что земля, по которой он только что прошел, когда-то возделывалась. Щербатая опушка образовалась из-за вырубки деревьев в процессе лесозаготовок, сельскохозяйственных работ и прочей человеческой деятельности. Он встает, говорит себе, что, возможно, это внесло свой вклад в несчастье, случившееся на острове. Даже весьма вероятно. Прорубили прямые линии в пейзаже, вот люди и падают штабелями.

Он шагает между двумя широкими стволами, немедленно оказывается посреди ночи. Кромешная тьма, о которой он не подозревал. Все звуки подступают вплотную. Он слышит тиши ну. Поверх нее его шаги чиркают, хрустят, шаркая по листьям, до него доносятся скрипучие обертоны. Воздух вокруг вобрал волглую плотность, аромат свежести и мрака. Перекрестье веток, лиан, похожих на веревки побегов над головой уподобляет лесной полог куполу собора. Громадного, высоченного, открытого тайне. Содержащего тайну внутри. Он перестал ориентироваться в пространстве.