Текст книги "Бесконечное землетрясение"

Автор книги: Эван Дара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Но идти проще. Опорки уверенно ступают по обломкам упавших стволов, островкам лишайников, еще торчащим из земли корням. Он бросается от дерева к дереву, отталкивается от одного ствола, чтобы приникнуть к другому, обнимает его в течение устойчивого мгновения, отталкивается снова. Он быстро продвигается, гадая, не помогает ли ему монументальная вертикальность леса.

Деревья здесь относительно нетронутые в сравнении с теми, что растут в городе и что встречались ему на пути. Некоторые, конечно, повалены или выкорчеваны из земли, выбрасывают в стороны конечности с кинжалами на концах. Но другие дрожат слабее, чем он привык видеть. И проплешин на коре у них меньше. Вероятно, говорит он себе, их корни перевились. Вероятно, их ветви сплелись в плотную сеть. Их зеленые пряди перекрутились и держатся вместе.

Он пробирается глубже в лес, говорит себе, что может все еще ориентироваться по солнцу. Говорит себе, это бессмыслица. Солнце раздроблено, тускнеет, все труднее найти север. Он сдвигает вверх запястник, смотрит на круглый хрустальный циферблат, желая увидеть компас, на присутствие которого всегда надеялся. Вдруг на этот раз он появится. На мгновение он притворяется, будто секундная стрелка – указатель компаса. Останавливается, оглядываясь во всех направлениях, куда не-компас может его повести.

– Что ж, мы здесь ради тебя.

– Знаю, – сказал он.

– Ладно: осознаешь, – сказала его мать. – Так прекрати нытье.

Они были на барахолке в Уолтеме, где над входом большая желтая вывеска с двумя выпавшими черными буквами. И невероятно замусоренная парковка – брошенные картонные коробки, непарные шлепанцы, чеки, заполненные через копирку. Рынок под открытым небом ничем не отличался от всех других. Столы, заваленные футболками и рубашками с короткими рукавами, тонкими штанами уместной только в цирке расцветки. Висящие цепи с велосипедными замками на концах, смотанные удлинители. Целые поля кремов для рук и аккумуляторов. Людской муравейник пропихивается мимо, толкается локтями, разглядывает товар, отказывается. Мерзкий запах жареного. Проходы между рядами сродни сточным трубам. Сидящие на складных стульях курящие лавочники с толстыми руками, безразличные к расплавленной лаве громоздящегося на их столах барахла.

– Зачем, ну зачем тебе вторая пара джинсов? – спросила мать.

Ответа у него не было.

– Не люблю я такие места, – сказал он.

– Не только ты, малец.

– Мамсель, мы здесь только ради тебя, – сказал он. – Можем поехать в «Маршалле».

– И здесь хорошо, – сказала мать.

Он искал что-то из денима. Синее или, на крайний случай, черное. Он гладил рукой тонкую желтую блузу, грудничковую кофточку с красными полосками, ремень с трещиной между двух отверстий для язычка пряжки, два связанных вместе серых носка.

– Всегда, всегда найдутся какие-нибудь стоящие вещи, – говорил отец. – Где угодно, в любых обстоятельствах.

«И здесь?» – подумал он.

– Нужно просто сделать правильный выбор, – говорил отец, сидя в удручающе темной кухне за столом, усеянным ожогами от сигарет, оставленными другими жильцами. – Выбирай, потом действуй.

Он возвращается в лес. Смотрит на бегущую по кругу секундную стрелку, которую пытался представить стрелкой компаса. Он снова отвергает ее вечно меняющиеся указания. Смотрит вверх, смотрит вокруг. Он окружен. Он видит огромные, прямостоящие деревья, необыкновенно мощные, но дрожащие, дрожащие. Ветви кивают, как будто пытаются отломиться от стволов. Фрагменты паутины, разнообразные корни, изгибающиеся вверх, бесконечные препятствия, которые он должен огибать, под которые должен подныривать, которых приходится избегать любой ценой. Опускается ночь. Он окружен. Он заблудился. Он больше не может не признавать этого. Он не знает, куда идти.

Шарканье лап по усыпанной сухой листвой земле. Слышно, как кто-то крадется. Хруст и шорох над головой, ветер обыскивает деревья. Надо продолжать путь. Даже среди лесной темени. Он делает вдох, удобнее устраивает на плечах вещмешки. Отталкивается от дерева, о которое споткнулся, которое стало его союзником, его опорой. Он делает неуверенные шаги, крутит руками в черном воздухе, используя слабость как защиту. Ступает так медленно, что подземная вибрация успевает подняться по его ногам к туловищу. Он знает, в конце концов должен быть исход из этого свирепствующего мрака. А любой исход значит освобождение.

Он встает, передвигает правую ногу вперед, на один дюйм, еще на один дюйм. Бросает свой вес в горизонтальную пропасть. Надежно опирается на ногу. Призванные выполнить эту работу, кончики пальцев на ногах зажигаются жизнью, становятся тонкими сенсорами кочек, ухабов, скользких мест. Каждое дуновение воздуха отчетливо отражается на его лице. Он бы зажег огонь, но боится, что свет обожжет ему глаза. Или что он уронит спичку. Тогда полыхнет.

Щебет, цвирканье, щелканье – все это усиливается после того, как полностью стемнело. Он врезается прямиком в большое толстое дерево, шмякнувшись переносицей. Удар отзывается болью, оглушает, тупо отдается в глазах, висках, кончиках ушей. Затихая, боль превращается в подобие щекотки. Впервые он жалеет, что у дерева не осталось веток. Их кинжалы послужили бы предостережением. Или еще лучше.

Он протягивает к дереву руки, раз за разом хватает его в медвежьи объятия. Чувствует сквозь холстину, защищающую большую часть его тела, карбункулы ствола, его шероховатость. Вдох, и он отваживается медленно ступить в черную безнаправленность. Вследствие последней сшибки он боится слишком высоко поднимать колени, ставить ноги на непредсказуемую поверхность. Но вскоре он возвращает себе запал. Вытягивает левую ногу, ухает грудью вперед в глубокую щель в лесной подстилке. Туловище, подбородок, запястья, колени ударяются о землю почти одновременно. Падение вышибает из груди воздух, исторгает шумное «ох». Он лежит там, ждет. Ждет восходящих потоков боли.

Но боли нет.

Чистое везение. Он приземлился удачно. На дне ямы только один крупный камень, и левое колено задело его. Он лежит на месте, снова учится дышать. Слушает ночные звуки, теперь еще более задушевные. Вжух, щелк. Зловещее шурх. Ветер буксует над ропщущей панихидой земли.

Он начинает бояться, что жерло, куда он провалился, сомкнется над ним. Что его падение спровоцирует сдвиг земных пластов и его засыплет тяжелой зернистой землей. Что он будет погребен.

Он дрожит в таком ритме, из-за которого общее сотрясение отзывается в нем сильнее, проходит через живот, локти, бедра. Но погребения не происходит. Земля не собирается ни над ним, ни по бокам. Клубок нервов распутывается. Дыхание успокаивается. Он крутит лодыжками, запястьями. Сам удивляется, почему бы ему просто не выбраться из ямы.

Это потому, что ситуация ему знакома. Он лежит во впадине среди грубых корней. Окутанный безбрежной темнотой. В окружении пахнущих землей стен. Его спальное место всегда выглядит точно так же.

Он говорит себе, что он дома. Это будет его пещера. Его постель и убежище на ночь.

От этой мысли он расслабляется. Когда он снова может владеть своими мышцами, то поворачивается на бок, смотрит вверх. Видит хорошо знакомую ему крапчатую темноту. Новое дуновение свежего воздуха касается его лица. Это успокаивает его еще больше. Он разжимает кулак, хотя даже не подозревал, что стиснул его.

Он смотрит в небо, начинает думать о себе как о чем-то другом. Как о стручке. О прорастающем семени. Может, даже украшении. Бинте для земной раны. Он останавливает течение этих мыслей. Напыщенность. Проповедничество. Печальное самовозвеличивание. Здесь нет ничего символического или типичного. Ничего мифического, мифотворческого. Он просто белка, корчащаяся в канаве. Одинокий, дрожащий, разваливающийся на куски, падавший столько раз, что не может ни сосчитать их, ни восполнить ущерб, пытающийся положить этому конец, вот и все.

Вибрирующая струна выпевает мелодию.

Да, говорит он себе. Убеждай себя в этом.

Утро с вытесненными за невидимый горизонт мыслями. Кроме мысли настолько насущной, что это и не мысль больше: нельзя терять время.

Он встает, потягивается. Постель собирать не надо, и он может идти сразу. Карабкаясь наверх, он ставит ногу на корень, торчащий из стены земли, тот с треском отламывается, он валится на землю.

Во второй раз ему удается вылезти. Он видит бесконечные заросли деревьев, игривое перекрестье солнечных лучей. Обдумывает долгий день, который у него впереди.

Нужно накормить себя хорошим завтраком. Он садится, вынимает морковь, фундук, сырой ямс, последнюю оставшуюся карамболу, чудесным образом частично не раздавленную. Он начинает есть, периодически останавливаясь. Когда свирепствует Q2, жевать во время сотрясения опасно.

В паузы между толчками он вгрызается в клубень ямса. Потом видит, подпрыгивая на лесной подстилке, уровень. Маленький похожий на карандаш металлический многогранник со столбиком жидкости, которая, в свою очередь, содержит пузырек воздуха, ходящий туда-сюда. Такой инструмент, он полагает, используется в строительстве. А также когда вешают картины на стену. Во время следующего прыжка он хватает уровень. Любопытная находка. Продолжая есть, он подносит инструмент к глазам, рассматривает пузырек, скользящий из стороны в сторону, появляющийся и исчезающий из виду внутри металлического рукава. Он наклоняет уровень, пузырек исчезает, его тошнит с такой силой, что он извергает содержимое желудка фонтаном, который брызжет далеко от скрещенных ног. Несколько последних капель пачкают ему желтым штаны. От кисло-горького вкуса во рту его трясет. Он хватает водоконус, полощет рот, сплевывает влево, ногой толкает землю и листья, прикрывая творожистый щиток, образовавшийся перед ним. Зачем, он не знает. Все равно этого никто не увидит.

Он говорит себе, что усвоил достаточно питательных веществ из тех упрямых кусочков, которые остались внутри него, убирает еду.

Через несколько минут шаткой ходьбы он уже не сможет найти каменистую канаву, которая ночью служила ему постелью. Деревья, колючие кусты, подстрекающие советы, нашептанные шевелящейся листвой, сливаются воедино. Лес есть лес, куда ни глянь. Просветы, проходимые коридоры между стволами являются в бесконечном изобилии. Ветви указывают путь во всех направлениях.

Он высматривает тени от деревьев, заметные на редких лоскутах света, которым удалось упасть на лесной ковер. В этих широтах тени в основном тянутся к северу. Деревья теперь будут его однофункциональным компасом. Ну, хотя бы так. Говорит он себе.

И все же его удивляет, что в лесу больше нет людей. Никто не ходит и не живет здесь. Стоящие деревья могут создать подобие укрытия. Или стабильности. Некоторые из них могут служить источником пищи. Гипотетически, если повезет, гамаком. Подъем левой ноги болит.

Он идет по направлению к предполагаемому северу, крутя руками, как крыльями мельницы, чтобы раздвигать ветви. Одна из них вонзается ему в середину левого плеча. Резкая боль, только бы не было крови. Он черепашьим шагом продвигается вперед, снова начинает вертеть руками.

Левым запястьем отодвигает ветку в сторону, успешно. Но думает он о той ветке, что его ужалила. Он не увидел острой ветви, и она его ужалила. Хотя место укуса теперь болит как будто меньше.

– Выбор за тобой, – говорил отец.

Хановер. Вот где они тогда были. Начало осени. Прогуливались по подстриженной лужайке перед Топлифф-холлом. Длинный фасад из незамысловатого коричневого кирпича, скромный вход, отделанный белой штукатуркой. Потертая бронзовая табличка с дурацким названием заведения. На лужайке странные диагональные дорожки, по которым они не ходили.

– Есть море хороших вещей, – говорил отец. – А также море просто ужасных. При желании или необходимости ты можешь найти что угодно, в любом количестве, легко и просто, без всяких проблем. Так что все зависит от тебя. Тебе выбирать, что именно ты хочешь впитывать.

Он видит три древотени, указывающие в направлении, куда он не идет, в направлении, которое должно быть севером. Нацеливается в ту сторону. Встает, ковыляя, удаляется от почерневшего овала на земле. Может, когда-то здесь разводили огонь для приготовления пищи или жгли мусор. Но: нет ни банок, ни обертки, ни журналов со свернувшимися краями. Ни бутылок, ни осколков стекла. Только ожог.

Он останавливается. От чего это обугленное черное пятно? Создано ли оно руками человека? Или ударом молнии? Может ли это быть результат внезапного возгорания? Служило ли оно какой-то цели? Он шагает быстро, продвигаясь, насколько может постичь, строго на север. Подъем левой ноги болит.

Густота воздуха меняется, пока он идет, становится менее гнетущей, терпимой, почти терпимой. В местах с повышенной влажностью листья внезапно опадают и блестят, его шаги смягчаются. Вставая, он чувствует на своем лице мерцание.

Он обходит куст, густо поросший белыми листьями, напоминающими скопления звезд на ночном небе. Он направляется к поляне; ее яркий, бороздчатый струящийся свет окаймляет стволы, ветви, порхающие среди растительности существа показным золотом. Он видит узкий проход между двумя упругими лианами, идет по нему. Перестает обращать внимание на свои падения.

Он бредет еще четыре часа двадцать минут. Его часы хорошо справляются с этой задачей – сообщать ему, сколько времени он потратил впустую. Вокруг простирается лес, пока все цвета не вырождаются в серо-черные тона. Но прелая опавшая листва на земле обозначает тропу. Вскоре другую. Он поджимает губы и сосет их, чтобы выделившаяся слюна увлажнила пересохший рот, языком размазывает ее вокруг каппы. Позволяет себе ощутить действие Q2, которое началось несколько минут назад. Он отдается на волю землетрясения, спотыкается на пути, по которому оно ведет его. Скатывается с возвышенности, видит, что лес редеет.

Насколько целеустремленно он вошел в лес, столь же слепо выходит оттуда. Ярмо деревьев он отодвигает прочь, расталкивая заросли руками. Приветствует солнце, которое мгновенно согревает ему подбородок.

Еще два шага, и перед ним торжественно открывается перспектива. Широкие яркие зеленые поляны ведут к оголенной скале, которая уступает еще более широким полянам. Небо прочерчено сиянием и беспредельно.

Он не знает направления, он не знает масштаба. Он только предполагает, где север, не хочет утруждать себя подсчетом миль. Подъем левой ноги болит. Делать привал не время.

Он идет дальше, на гипотетический север. Замечает большой, поросший мхом камень как раз вовремя и обходит его. Скромное поздравление самому себе прерывается жжением у левого уха. Солнце встало в зенит. Он вынимает тюрбан, надевает его, опускает ткань по бокам. Материя шуршит, слегка овевает его виски. Он тащится дальше. Его компас – надежда.

Еще двадцать минут, и он видит в траве длинный извилистый белый шнур с маленькой белой головкой. Подобный причудливому глисту, извлеченному из неустановленного организма-хозяина. Он останавливается, наклоняется, обретает равновесие, поднимает шнур. Это провод с наушником, вторая конечность оторвана. Он держит его замотанной рукой за кончик. Провод грязный, зато утешает. Этот пластиковый глист, паразит, одновременно питающийся и питающий, дает ему знак. Он на верном пути к аэропорту.

Отсутствие над головой птиц удивляет его и не удивляет. Кто знает, куда пропали попугаи, стрижи, мухоловки? Ответить почему – легче. Он бредет дальше. Начинается Q2, земля кренится. Впереди, до самого горизонта, спящая зелень проснулась, мечется и ворочается в земляной постели. Он потягивает ноги, чтобы обрести равновесие и упругость, колотит кулаками по воздуху и защищается, как очевидно проигрывающий боксер в последнем раунде.

Это нарастающее Q2. Дрожь в коленях вынуждает размышлять. Должен быть способ сопротивляться. Собственный способ отражать удары. Методы свести препятствия на нет, которые обеспечат ему независимость даже в кратчайшие промежутки. Он не бессильная марионетка бессовестной земли. На каждое действие есть равное противодействие. Он может быть собственным оазисом устойчивости. Пусть и временно.

Однажды он это попробовал, через несколько дней после Натиска. Обернулось подвернутой ногой и ушибленными ребрами. Но он попытается еще раз, теперь, обладая многомесячным опытом. К добру ли или нет, он приноровился к островной беде и наверняка развил способность реагировать более искусно. Пространство, которое он создал между внешним и внутренним, – это ничто такое обширное, что оно, есть надежда, защитит его от всего. Ну, может, хоть от чего-нибудь.

Посередине засушливого поля он вдруг останавливается. Держится на ногах, как получается. Локти выставлены по бокам, кулаки перед грудью, ступни крепко стоят на земле. Он закрывает глаза, глубоко дышит, сосредотачивается. Начинает чувствовать земные ритмы. Направление и периодичность сотрясений, варьирующуюся силу, лейтмотивы. Он определенно многому научился. Он устремляется вперед, делает три шатких шага, перегруппировывается. Невыразимо рад, что во рту каппа.

Но он не защищен от мысли. Он не может противостоять этим колебаниям. Они слишком яростны, слишком мощны. Он должен двигаться вместе с ними. Стать сосудом, который трансформирует их. Преобразовать их во что-то сносное, теоретически полезное. Не вставать у них на пути, а проложить свой.

Он начинает еще раз, делает вдох, чтобы по возможности обеспечить спокойствие. Он не напрягает, как раньше, мышцы, но остается гибким. Раскрепостившись таким образом, он пытается отслеживать толчки и реакции, когда силы земли пронизывают его. Они сильны. Но он все еще стоит.

Он пробует сделать первый шаг, наблюдая, как напрягаются, затем расслабляются мускулы, когда он передвигает ногу вперед. Приземляясь, он подворачивает левую ногу, не обращает внимания на боль, энергично ставит ступню на землю. Когда волнение земли застает его врасплох, он выбрасывает вперед правую ногу, делает круговое движение бедрами, не прекращает покачиваться. Достигает равновесия. Через двадцать секунд он делает один полноценный шаг, успешно ставит ногу. Получается. Один шаг, без спотыканий.

Это схватка, думает он, и в ней его надежда. Он, возможно, сумеет натренировать себя использовать толчки земли как энергию для шагов. Преобразовать муку в достижение. Могущественная человеческая алхимия. Он отталкивается и благодаря силе инерции совершает конвульсивный прыжок. Приземляется на одну ногу, потом на две. Прогресс.

Он думает о том, с чем схватился. С вечнотрясением? Своими реакциями на вечнотрясение? Своими реакциями на свои реакции на вечнотрясение? Эту цепочку можно продолжать до бесконечности, но он чувствует, что с каждым новым звеном она становится ближе к правде. Может быть, это само землетрясение.

Он вспоминает любопытную мысль, которую вычитал однажды, когда они жили на чемоданах над галантерейным магазином в Хартфорде. Эйнштейн говорил об эквивалентности сил гравитации и инерции. Нет. Эквивалентны гравитация и чувство собственного достоинства. Он встает.

Ночь наступает быстро, будто штору опустили. Он решает беречь силы, снова войти в населенный мир на следующий день. Направляясь в ту сторону, где, как он полагает, надеется, расположены бывший город Мажино и к северу его аэропорт, чуть меньше чем через полчаса он обнаруживает сухую лощину. Заглядывает в нее. Годится для ночевки. Мелкая, но подходящая, без звериных троп. Он немедленно соскальзывает на дно, садится среди листьев, корней, камней.

Он освобождается от дневного груза – рюкзака и нагрудных сумок, налокотников, наколенников, всего, – раскладывает предметы экипировки на земле вплотную к частям тела, которые они обслуживают. Так будет проще схватить их в случае надобности. Теперь к ночным ритуалам. Три глубоких вдоха. Подготовить постель. Поесть. Пока он принимает пищу и расстилает постель, ни одно действие не совершается без помех в виде толчков. Неостановимо льется из водоконуса.

Вечер все еще теплый, очень. Ложась, он говорит себе, что колебания земли могут остудить его. С подставленного воздуху тела должен испариться текущий по нему противный пот. Он развязывает опорки, разматывает их, и прохлада овевает его ниже лодыжек. Ощущение приятное, желанное, быстро проходящее.

Он думает, принес ли день дополнения в список ЭНЗ. Перечень важных вещей, которые следует зафиксировать в памяти во всех подробностях, чтобы забыть их в достаточной мере. Но нет ни события, ни эпизода, которые он счел бы заслуживающими забвения. Древоветвь, что рассекла ему левое плечо. Потеря ориентиров в омуте леса. Уровень, стоивший ему завтрака. Ничто не соответствует критериям. Пусть все это размоется в памяти самостоятельно. Перейдет в неопределенность, сольется с туманом. Обретет дар неузнаваемости.

На следующий день выходит рано. Собирается, потом шагает с утренней энергичностью. Через два с половиной часа тяжелого пути по бьющемуся в судорогах лугу он приближается к цивилизации. Морщинистые озера грязного пластика, беглые бумаги. Разбросанные машины, ободранные до каркаса, как на конвейере. Пешеходные дорожки, глубоко истоптанные и разветвляющиеся до путаницы. Диковинно покосившиеся столбы торчат над горизонтом, становятся выше, дергаются заметнее с каждым его колченогим шагом.

Как и бывший Виль-Эмиль, бывший Мажино не имеет на границе застав. Жандармов на посту нет. Но есть простые люди – мужчины, женщины, молодой народ, вплывающий неизвестно откуда в поле зрения. Все с обтрепанными, замызганными, болтающимися рукавами и штанинами. Глаза усталые, ноги едва таскают, пыхтят, останавливаются, рассеиваются. Эмиссары страны побежденных.

Он представляет орды, текущие из города, как в одном из тех фильмов, которые, как он говорит себе, уже перерос. Хромая, с детьми на руках, протягивая руки в воздух и к безопасности. Но количество людей здесь невелико. И они не текут. Они совершают нечто похожее на карабканье по вертикальной поверхности.

Он находит ведущую в город тропу, на которой, по крайней мере в данную минуту, нет других спотыкающихся. Сделав первый шаг, он видит слева человека, перемещающегося по направлению к нему, не переставляя ног. Подобно фигуре из роденовских «Граждан Кале», он оперся лбом на руку и плывет по земле, как на гребне волны. Продолжает движение еще как минимум пять секунд, затем падает назад с обнадеживающим хрустом снаряжения. Пока он силится встать, мимо него проносятся собаки, затем два кролика.

Ближе к городу он минует на дорожке примерно в тридцати ярдах слева человека, полностью одетого в серую фланель. Мужчина стоит между двумя полными мешками, которые опустил на землю, и писает дугообразной гребенчатой струей, прочерчивая воздух почти на все сто восемьдесят градусов перед собой. Он держит свой кранчик двумя руками, но тот все равно неуправляем. Никакого стеснения. Никакого стыда. Джексон Поллок был документалистом.

В городе на него нападает голод, он решает запастись съестными припасами. Потом приходит мысль, что ему надо набрать столько продуктов, сколько он сможет унести. Когда он найдет оазис устойчивости, ему не захочется его покидать.

Проклиная пыльные бури, он продвигается через бывший Мажино. Проходит мимо брошенных запястников и налокотников, сплющенных, рваных, бесполезных, бесполезных. Осыпавшиеся бруски поребриков, высоко расположенный щит с советами, как правильно падать, со схемами, которых он раньше не видел. Пекарская печь, трущаяся о древопень. Люди, спешащие со скоростью черепахи. Большие участки желто-коричневого дерна с длинными призрачными следами бывших улиц и бывших офисных зданий. Земля словно сотрясается в кашле.

Он толкает себя мимо остатков зданий и людей еще тридцать минут. Там его предчувствие подтверждается. Вот она, удобная возможность заработать достаточно флоринов, чтобы остаться в своем оазисе устойчивости на очень долгий срок. В четырехстах футах от того места, где начинается луг, хотя они и кажутся более отдаленными из-за окружающей их ограды, видны отбрасывающие тени, имеющие окна особняки.

В течение двадцати пяти минут он с помощью обеих рук перемещается вдоль ограды, хватаясь за металлические ромбы сетки-рабицы. Пот стекает в левый глаз, обжигает, ослепляет, пока изгиб забора не заставляет его открыть глаза и он не видит в ста футах впереди очередь из ковыляющих мужчин. Крепкие взрослые удаляются от территории особняков. Увечные позы, предсказуемо неопрятная одежда. Место назначения неизвестно, но тоже предсказуемо.

Хватаясь и хватаясь за сетку, он подтягивается к мужчинам. Затем присоединяется к сломанной веренице. Никто не замечает. Сливаясь с колонной, он слышит скрипучее дыхание, шуршание леггинсов. Медленный, глухой топот ног. В том числе и его.

Вероятно, мили две он плетется вместе с рабочими, очередь колышется и снова выпрямляется, словно туго натянутый канат. За время пути четверо шатаются, опрокидываются. Падают плашмя на спины, беспомощно раскидывают ноги и руки. Но он не может остановиться, не может помочь никому встать. Он должен остаться незаметным.

Очередь проходит мимо двух покосившихся металлических столбов, потом перетекает на поле с камнями. Их сотни, большинство отполированы, некоторые шершавые. Кое-какие имеют письмена, цифры, кавычки. Также тут и там разбросаны кресты, наклоненные под тупыми углами или опирающиеся на один луч. Все они дрожат. Эта картина удивляет его. В бывшем Виль-Эмиле кладбище исчезло почти сразу же.

Перед глазами восставшие из могил. Человеческие тела в призрачных лохмотьях, тяжелой поступью бродящие по территории. Они падают, возрождаются, падают, возрождаются. Оглядывают землю, словно ищут, как вернуться в нее. Когда призрак выбирает камень, он наклоняется, фыркает, взгромождает его на одно плечо. Если позволяет равновесие, вытирает лоб. Потом собирается с силами, разворачивается, топает прочь. Никаких колебаний. Никаких угрызений совести. Недвижные мертвецы служат мертвецам, которые не могут перестать двигаться.

Но вот что его удивляет. Почему эта работа не контролируется? Правительством или сильными мира сего. И почему не поставлена на коммерческую основу? Почему здесь нет грузного человека, положившего обе руки на кассу с закрытой крышкой? Он одергивает сам себя. Бесплодное любопытство. Нет причины это контролировать. Почему эти камни предпочтительнее других? Просто бери бессмысленные глыбы, используй их как хочешь, и делу конец. Камень – это не камень, а потом снова камень.

Так и с ним самим. Он превращается в камень. Становится твердым, компактным, мертвым, как минерал. Он останавливается, наклоняется, поднимает одного из своих сородичей. Прижимает его к животу обеими руками. Не чувствует ничего, кроме сокрушительного веса. Претворяет камень в бремя только физическое.

Когда он плетется назад в город, начинается дождь, шлепающий большими каплями. На такой истершейся до дыр дорожке вибрирующие люди перед ним больше не являются проводниками или маскировкой, только мешалками пенистой грязи. Она углубляется. Он уклоняется от скользкой темной трясины, при следующем шаге его нога неожиданно ступает глубоко в топь, он, согнувшись пополам, прыгает вперед, изгибает спину, чтобы перехитрить боль в позвоночнике, камень вываливается у него из рук. Падает на торец, стоит прямо три, четыре неправдоподобные секунды, шлепается на землю. На его опорках еще больше грязи.

Он перегруппировывается, смотрит на свой камень, угнездившийся в раскисшей земле. Дождь отскакивает от него веером, образуя короны. Между падающей с неба водой и стекающей с камня мутью он видит надпись по-французски, высеченную на серо-черном лице валуна. Все знаки почти облезли. Раньше он их не замечал.

Анри Анжфонсе

1887–1956

Возлюбленный муж, сын и отец

Невероятно. Как же он мог проглядеть это?

Неважно. Он должен идти дальше, освободить дорогу другим трудящимся мужчинам. Один из них уже всего в нескольких шагах позади него, шатается, обхватив руками ношу, в три раза превышающую объем своей груди.

Он приседает, подсовывает пальцы под мокрый тяжелый камень, чувствует, как липкая грязь пробирается ему под ногти, несмотря на обмотки для рук. Он прочно упирается ногами в землю, поднимает камень, со звуком «оп» пристраивает его на плече. Ощущает, как дождь стекает с камня, хлюпает вокруг шеи.

Он шагает дальше под водопадом с небес. Поверх временно уступившей грязи. Надгробная надпись повернута к нему.

На обратном пути к особнякам он роняет камень одиннадцать раз. Он начал считать после четвертого падения, решив в терапевтических целях наглядно показать себе собственную слабость.

Дождь прекратился, но тропа осталась грязным месивом. В веренице позади и впереди него никто из надрывающихся мужчин, отягощенных камнями, не может стереть с лица капли дождя. Когда влага перемешивается со скользящей по щекам пылью, кажется, что лица тают.

Он совершает еще два похода на кладбище и обратно, прежде чем жадно глотающие воздух легкие и безжизненно висящие руки убеждают его, что больше он идти не может. Он стоит у самой ограды, окружающей территорию особняков. Поясницу прошивает боль, в левом колене стреляет. Мужчины и мучения неразделимы. Его удивляет, насколько знакома ему эта процедура. Отворачиваешь лицо от жандарма, получаешь печать, бросаешь камень у многоэтажного дома. Отступаешь в сторону, давая дорогу каменщику, смотришь, как он карабкается наверх, быстро толкает камень к наружной стене, уже подпертой десятками других камней. Камненосы падают без сил возле главных ворот, их тела распластаны, хрустят, согнуты полумесяцем и подергиваются. Тут же стоят ящики с папайей и бананами, до того перезревшими, что их сняли с продажи и раздают бесплатно. Дети, таскающие камни в половину веса их тела, будки для использованных перчаток, которые пойдут в переработку. Повсюду, вдоль и поперек, одно и то же. Современная островная классика. Принесшая ему за все часы надсадного труда тридцать два флорина.

Он поднимает правую руку, потом левую, потягивается усталым телом. Потом он слышит что-то необычное. Это музыка. Он поворачивается к ближайшему особняку, смотрит на него сквозь решетку ограды. Откуда-то из-под щипца на втором этаже дома звучат струнные инструменты. Они выпевают сладкие, мелодичные звуки, длинные строки, которые соединяются в целый рассказ, быстро перемешиваются, машут на прощание трелями, насквозь пропитанными духом девятнадцатого века. Потом музыка прекращается – унесенная ветром или остановленная кем-то. Обладателем стереосистемы. Тем, у кого есть занятия получше. Вот она и исчезает, каждая нота. Возвращается землерев. Ужас как быстро.