Текст книги "Бесконечное землетрясение"

Автор книги: Эван Дара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Заметно после этого: оскудение повсюду. Широкие пустыри, где когда-то были густые заросли. Здания, от которых остались лишь следы, квадраты и прямоугольники рыжевато-желтой земли. Где когда-то банк – тень в ярком свете. Где когда-то почта – то же самое. Магазинов нет, зато взрослые мужчины сбиваются кучками в нескольких местах по углам, кивая, разговаривая поверх гула, указывая друг на друга, в промежутках между встрясками, которые сшибают их, как кегли. Кошки рассыпаются, словно полена, ныряют под перевернутые древопни или крошечные сегменты соломенных крыш, по какой-то причине брошенные и не расчлененные. Жандармов не много. В них нет смысла.

Правительственный центр стоит недалеко, его несколько больших шатрообразных сооружений напоминают военный лагерь из кинофильма. Центр окружен похожей на крепостной ров канавой глубиной десять футов, шириной восемь, ее внутренние стенки поддерживаются переработанными металлическими платформами и сетками. Во рву мокрая грязь, тени, ложки, болтающиеся веревки рваных корней, кажущиеся чувствительными, как оголенные нервы. На одном мосту, который позволяет пройти в центр, на голом дерне стоит жандарм. Он обыскивает мешки и рюкзаки, отступает и хватается за поручень, давая знак, что можно входить.

Он готовится приблизиться. Наклоняется к земле, зачерпывает грязь, заставляет себя крепко стоять на ногах. Размазывает по лицу пущую черноту, как будто испачкался при случайном падении. Камуфлирует очевидную улику. Он смотрит наверх, дышит глубоко. Идет дальше. Жандармы на сторожевых постах более бдительны, чем те, что патрулируют территорию.

Он ждет, пока жандарм особенно долго обыскивает кого-то, потом со всей возможной решимостью ступает вперед. Когда жандарм ощупывает карманы его нагрудной сумки и сует в них руки, он изворачивается и притворяется, будто смотрит на информационный стенд при входе. Он надеется, что жандарм припишет его дрожь землетрясению. Вероятно, так и происходит. Его быстро впускают.

Он еще никогда не был в Правительственном центре. Он не знает, куда идти. Многочисленные указатели, черные деревянные стрелы с напечатанными белыми буквами, не помогают. Они валяются на земле, указывая куда угодно, только не куда надо. Он отваживается сделать несколько шагов внутрь, видит большой прямоугольный знак, высящийся на двух металлических опорах. Как правильно падать.

Он продолжает путь, видит, что брезентовые стены центра поддерживаются столбами, сильно заглубленными в землю, каждый укреплен полудюжиной толстых подпорок. Пыльно-белая материя, которая наброшена поверх столбов, – крыша около шестнадцати футов высотой, поддерживается тросами и гирями. Каким-то образом стены не сильно клокочут, видимо, этому способствуют вентиляционные отверстия. Конструкции не кажутся неустойчивыми. Не выглядят и прочными.

Толчок снизу бросает его к ближайшему шатру. Он отодвигает полог, входит. Сначала он видит жандарма и ящик для денег, потом он видит остальное. Кастрюли, кресла-туалеты, поручни, печи хибати; все произведено из переработанного металла, все лежит на земле. В углу хибати отштампован призрачный профиль местного жителя, такого же как на островной пятицентовой монете. Хотя пернатый головной убор обкромсан. Потом ряды вещмешков и защитных накладок для конечностей рядом с чистым брезентом, толстыми шерстяными одеялами, удобной на вид обувью. Согласно маленьким серым ценникам, здесь все дороже, чем в распределителе. Все копошится в грязи. Он встает, замечает, что ничего бесполезного в ассортименте нет. Никакой видеоаппаратуры, подводки для глаз, мисок для хлопьев, всякого такого. Здешним покупателям, думает он, не нужно напоминать об изобилии.

Выйдя из шатра, он проходит мимо палатки с распахнутым пологом. В ней человек в наброшенной на плечи серой шубе сидит за огромным столом из полированного железа, установленном на платформе, которая поддерживается стальными опорами в виде толстых блестящих спиралей. Перед ним повалились в кучу десятки людей в рваной одежде и налокотниках, склонили головы, показывают шеи, сцепили руки узлом на груди. Все трепещут перед неостановимыми земными силами, исходящими из-под них. Он смотрит на дрожащую группу. Хочет что-то сказать. Толчок швыряет его к другому шатру.

В этом шатре он видит цветные пятна, разбросанные по земле, – лиловые, оранжевые, желтые. Он входит, оглядывает пестрый хаос, дыхание перехватывает. Почтовые открытки. Записные книжки. Брелоки для ключей, прикрепленные к крошечным хлебным деревьям из металла. Салфетки под столовые приборы. На всех предметах фотографии в насыщенных леденцовых цветах – пляжные сцены, разномастные островные домики из деревянных реек. Блестящие райские птицы, закатные горизонты. И диалоговые пузыри. Приезжайте к. Посетите! Добро пожаловать в. Твой райский остров. И, конечно, открытки со словами «Горная курица», под которыми красуется фотография большой лягушки. Он останавливается, думает, как это просто. Превратить комфорт в жестокость.

Потом он видит карты. Пять или шесть, в неровной стопке. Он идет к ним, берет одну. Морщится, взглянув на изображение бывшего пляжного ресторана на обложке. Столики, уставленные бокалами для мартини с искрящимися напитками, вдоль длинной террасы, ощетинившейся растениями в кадках. Фонарики висят гирляндами, как волшебная паутина, деревья на заднем фоне. У него снова захватывает дух. Он разворачивает четыре, шесть, восемь секций карты, колышущейся у него в руках, пытается оценить ее точность. Это трудно сделать. Он снова складывает карту, направляется к кассиру.

Показывает карту мужчине.

СОРОК ВОСЕМЬ, – говорит мужчина и фыркает. – ФЛОРИНОВ, – говорит мужчина.

СОР…!

ЦЕНА, – говорит мужчина.

Он качается на пятках. Закрывает глаза. Это непомерно много. Непомерно. Три полных дня работы. Иногда четыре. Невозможно. Необоснованно. Может быть, кассиру не нравится его жалованье, и он запускает дрожащую руку в кассу. Непостижимо. Он не будет принимать в этом участия.

СПАСИБО, – говорит он и разворачивается. Он ковыляет через лавку, теряет почву под ногами, когда земля под ним внезапно проваливается. Он встает на карачки, кладет карту назад к ее подобиям. Он смотрит на карту. Касается ее. Соблазнительная мечта.

Он берет в руки все карты, раскладывает их рядышком вдоль длинного края прилавка, располагает по порядку, делает презентабельными. Увлекает стопку на землю, чтобы сложить ее, смахивает верхнюю карту в свою нагрудную сумку. Мешковатая одежда и защитная экипировка скрывают это движение.

Он проходит мимо кассира, не слишком быстро, но и не медленно. Снаружи шатра он выдыхает, движется прямо по пыльному коридору. Оборачивается посмотреть, не идет ли кто-нибудь за ним. Видит слово «Реликварий», написанное высоко на пологе шатра.

Выйдя из Правительственного центра, он сует руку в нагрудную сумку. Нащупывает карту. Убеждается, что она там. Говорит себе, что сделал хорошее дело. Продолжает идти к выходу в город. Безразличный к тому, что он дико взбивает землю, пылит. Спотыкается он сейчас лишь для отвода глаз.

Есть. Он справился. Ему стыдно.

Но какова цена.

Дополнительный риск незначителен, рассуждает он. Ему больше ничего не грозит. Его могут поймать лишь однажды. Он вспоминает первый раз. Свой первый грех. Это было вскоре после Натиска. У него остались последние восемнадцать флоринов. Не было стабильной работы. Сбор камней еще не начался, особняки еще не довлели. Он не имел связей, которые здесь подлинная реликвия. У него тогда вообще не было ничего, кроме голода. Голода и танцев на земле, которая отказывала партнеру. Выбора не оставалось.

Была среда. Тогда он еще вел счет дням. Утром он плелся через колышущийся лес в голодном полуобмороке и боялся будущего. Тогда еще ничего не устоялось. В новом хаосе распластанные тела валялись повсюду. Ничто еще не было организовано. Распределение любых товаров было стихийным, если не считать нагруженных фургонов, направлявшихся к особнякам. Разбитый голодом, едва способный следовать по маршруту, он пробирался к распределителю. Он надеялся найти что-нибудь. Морковь, например. Нечто съедобное, желательно побольше и чтобы влезло в рукав.

И ведь так оно и произошло. Все случилось быстро и на удивление просто. Когда другого выхода не было. Три моркови и чахлая папайя скользнули выше запястья, когда он притворно споткнулся, чтобы увеличить шансы на то, что никто не станет на него смотреть. Что всем будет все равно.

Он еще чуть-чуть побродил по проходам распределителя, прикидываясь, будто рассматривает товар, и потом вышел. Это оказалось поразительно просто.

Потом они бросились за ним. Два жандарма во временной серо-черной форме, но со свистками и дубинками. На главной дороге он услышал топот их шагов, визг свистков и «СТОЯТЬ». Он побежал, совершив прискорбную ошибку – повернувшись и проверив, за ним ли погоня. Они вытаращили глаза. Они увидели его лицо. Потом потянули к нему загребущие руки. И стали приближаться быстрее. У него закружилась голова, и он чуть не потерял сознание. Выронил моркови и папайю, зарыдал, услышав, как те упали на землю. Почерпнул из внутренних запасов отвагу, о которой даже не подозревал, использовал корчи земли, чтобы напружинить шаг, и бросился к лесу. Сердце содрогалось ощутимее, чем земля под ногами.

Может быть, потому, что он больше привык лавировать по зыби, чем они. Может быть, потому, что они хотели только вернуть продукты. Но жандармы прекратили погоню. Даже сквозь беспрестанный всепоглощающий гул мира он услышал, как их топот замедляется, становится реже, смолкает. Он рискнул еще раз обернуться и увидел, как они согнулись пополам и отдуваются, потом один жандарм упал. Это распалило новый приступ ужаса. Он заставил себя бежать быстрее. Уж и возжаждут они мщения. Он проглотил воздух и снова устремился к лесу, скоро сбросил скорость, поскольку пришлось. Совсем, совсем не осталось сил. Его не поймали, но он все еще в бегах.

Это беспокоит его, это не беспокоит его. Что есть мораль, если не поведение, которого ты ждешь от других? Теперь он обзавелся картой. Картой и перспективой. Он прячется за длинным сегментом металлического ограждения, очевидно упавшего с путепровода, который когда-то окружал нимбом эту некогда проселочную дорогу. Путепровод исчез, как и все святое.

Он садится, смакует предвкушение – или смятение, – затем раскладывает свое будущее. Бережно, стараясь не порвать, он разворачивает карту и расстилает ее на земле. Бумага с чертежом местности хрустит, подпрыгивает. Он бледнеет от ужаса. Теперь, когда оно совершенно ни к чему, грянуло Q2. Он закрывает глаза, медленно открывает. Итак, ладно. Он справится с Q2. Он будет амортизатором между миром и своим представлением о мире.

Карта ему понятна. Остров в форме зародыша морского конька. Пунктирные границы десяти приходов. Зелень побережий, накаляющаяся до желтого и красного на возвышенностях в середине острова. Тонкие линии рек, змеящиеся в сторону океана. На юго-западной границе красная звезда, торжественно возвещающая о местонахождении Виль-Эмиля, на севере черный кружок поменьше, обозначающий Мажино. Безымянные точки других населенных пунктов. Три или четыре главных озера, Карьеры, заболоченная местность, обозначенная блямбой перекрестной штриховки. Единственное пятно на острове, которое пока не тронуто, символизирует бывший аэропорт.

Он разглаживает карту на зыбкой земле. Потом встает, трепещет, как пламя свечи, оглядывает близлежащие поля. Карта ему не поможет. Ее скругленные формы, правильные линии, абсурдные цвета. Это карикатура, осознает он, еще большая карикатура, чем его собственные мысли. Неопределенность карты и отсутствие подробностей будут стоить ему много часов, миль, невосполнимой энергии. Он будет пытаться соотносить свои передвижения с фикцией, потом придется компенсировать доверие к фикции. Вычисление несостыковок в конце концов станет неосуществимым. Нестерпимым. Он не увидит того, что видит на карте. Увидит то, чего не видит.

Он снова садится на бьющуюся в судорогах землю, наблюдает, как бумага надувается и расправляется, напоминая медузу. К груди приливает отчаяние. Правой рукой он дубасит себя по бедру. Остров крохотный-прекрохотный, ничтожный грошик в бесцельной ставке времени. Неведомый целой планете людей, кроме тех, кто выброшены на здешний берег и мечтают ничего о нем не знать. Но все же слишком большой, чтобы он мог надеяться когда-либо обойти его целиком. Даже в хорошей обуви он способен пройти, вероятно, лишь мизерную его часть. И он сам на карте, которой принужден пользоваться, был бы микроскопическим, не стоящим траты чернил. Пылинкой, повисшей в солнечном луче.

Огромная часть острова покрыта горами, труднодоступна. Что, если оазис устойчивости там? Велика вероятность, что оазис устойчивости высоко в горах, максимально удаленный от источников земных вибраций. Над пылью, вдалеке от топота ног, словесных расправ. Но где бы ни находилось это место, если когда-нибудь он окажется рядом, он его учует. Почувствует. Тряска ослабнет. Шум стихнет. Энергия, потерянная землей, соберется у его ног, и он будет ступать твердо – твердо вперед. Со своей никчемной картой, единственным своим проводником.

Он вынимает из нагрудной сумки шариковую ручку, разглаживает карту, расчерчивает ее на квадраты. Проводит шесть линий с запада на восток, пишет под каждой буквы: А, В, С и так до F. Потом добавляет четыре линии с севера на юг, нумерует по порядку. Он видит, что начерченные им линии неровные, небрежные. Одна из них вихляет так беспомощно, что он рисует рядом другую, более прямую, чтобы закончить квадрат. И все же сгибы на бумаге карты острые, прямоугольные, беспощадные.

– Ты такой рассудительный.

Он сидел за столом в той серой забытой кухне, и он смотрел на нее снизу вверх. Она немного помолчала.

– Ты так веришь в здравый смысл, – сказала мать потом.

Он опустил глаза и помешал утреннюю овсянку.

– Это значит, что я вовсе не рассудительный.

Она глянула на него и улыбнулась. Отхлебнула чай.

– Что ж, – сказала она. – Разумно. – И снова принялась с ненавистью мыть кастрюлю. – Два балла, малец, – сказала она. Снова подняла глаза и улыбнулась.

– Один мне и один тебе, – уточнил он.

Он складывает карту и убирает в нагрудную сумку. Он встает, натиск Q2 почти сбивает его с ног. Он подпрыгивает на одной ноге, ставит на землю другую, восстанавливает равновесие. Думает о следующих шагах. На острове найдутся другие распределители. Новые шансы на работу. Особнякам всегда нужны камни для опорных стенок. Есть вода для питья, для стирки. Прорехи в земле, куда поместится его тело. Он будет спать там, где будет спать, есть, когда будет есть. Падать, когда и где будет падать. На такую систему можно положиться. На систему, которая станет пришпоривать, бесконечно пришпоривать его, чтобы он нашел свой оазис устойчивости.

Он возьмет курс на бывший аэропорт, квадрат В4 на карте. Это, рассуждает он, повысит его шансы. Возможно, аэропорт построили, повинуясь безотчетному знанию, инстинктивному предвиденью, что эта равнина обладает устойчивостью, так же как по всей Англии возведены церкви на местах языческих культовых сооружений. Первые люди на острове, видимо, отзывались на токи этой земли, чувствовали ее. Аэропорт на севере. Предварительно он пройдет мимо распределителя. Запасется провизией. Снова посмотрит на распределитель, прежде чем тот отойдет в прошлое. Опять же возможность купить лучшие опорки. Подходящую по размеру пару. Он отклоняет собственное предложение. Нужно беречь ресурсы.

Приготовиться к? Приготовления невозможны. Предсказуемость потеряла свою предсказуемость. Теперь вопрос только в продолжительности. Может ли недуг острова продолжаться вечно? Физические законы никто не отменял. Действие и реакция. Толчок и вектор. Инерция, сопротивление, разложение. Как мир смог так замерзнуть, что его настолько сильно знобит? Они в тропиках, здесь достаточно тепло, чтобы удовлетворить Матисса, даже Гогена. Для многих это определение рая. Он не видел ни одного объявления на информационном стенде и ни единого граффити, говорящего об источниках трагедии, даже диких предположений. Ресурсодобыча, уплотнительная застройка. Геологическая инволюция, понижение уровня грунтовых вод. Перенаселение. Сговор корпораций. Аферы в колониях. Падение рождаемости, ведущее к сокращению налоговой базы, ведущее к решениям расчистить землю. Божье соизволение. Никто не знает. Все дрожит. Ноги у него сильные.

На следующее утро он встает не спавши и выходит. Снаряженный рюкзаком и нагрудной сумкой, с шишковатыми от защитных накладок суставами, он ступает, ковыляет, ступает, ковыляет в сторону распределителя. Вокруг него разгорается светоч дня. Он убрал карту в широкий карман, прилегающий к груди, сложив тонкую бумагу только раз. Он не забыл. Карта неверная, несостоятельная, противоречивая, абсурдная. Так же как, осознает он, его поношения в ее адрес.

Он входит в распределитель, бродит по проходам, собирает провизию. Гуавы, горох, плантаны, маниок на будущее, когда он сможет разжечь огонь. Впервые он покупает мясо, бекон местного производства толщиной с протектор шины. Он смотрит на прилавок с куриными яйцами, утонувшими в гнездах из кедровых иголок, по восемьдесят флоринов каждое. Но сейчас его еще меньше обычного соблазняет мысль купить одно из них. Хотя когда-то он представлял, как проковыривает крошечную дырочку в белой скорлупе и выпивает полезный белок.

Потом он выходит. Двенадцать минут изнурительной ходьбы, и перед ним открывается простор. Коричневая земля, зеленые ручейки травы, оставшиеся возле города. Бледные потроха сломанных деревьев. Темно-коричневые пальмы и карапиты, кивающие вдали. Разбросанные повсюду, прячущиеся в тени мужчины, женщины, парни, девушки. Спотыкающиеся на поверхности земли, группами или в одиночку. Многие, большинство, тащат мешки.

Ему недостает ориентиров. В пределах видимости нет дорожных указателей, примечательных подробностей пейзажа. Протоптанные дорожки множатся ближе к цивилизации, хаотично разветвляются по мере того, как нетерпение и мечты о расторопности начинают оказывать влияние на людские шаги. Куда ведут тропы, он не знает. Его карта здесь тоже бесполезна. Ее многообещающий разворот не несет никакой ценности.

Но одно неизменно. Он поворачивается так, чтобы солнце было по правую руку. По нему можно ориентироваться. Теперь, выбрав направление, он смотрит прямо вперед, замечает купу деревьев в дали горизонта. Они машут ему, словно дружески зовут к себе. Он впечатывает этот образ в память. Деревья разной высоты – средние, повыше, пониже, повыше, повыше. Их фигурные тени, скрещенные мечи в кронах. Это будет первой целью. Держи курс на север. Солнце ласкает правую щеку.

Он делает вдох. Неотрывно смотрит вперед. Поводит плечами, чтобы удобнее легли лямки рюкзака и сумки, отправляется в путь. Через десять шагов древороща становится больше. Еще десять шагов, и ему уже так не кажется. Что? Неважно, деревья все еще там, узнаваемые, зовущие. Он встает, влечется дальше к фиксированной точке, которая уже изменяется.

Он движется дальше. Зевая, спотыкаясь, он перемещает нагруженные ноги вперед, под солнцем, всегда под солнцем. Стезя, которой он следует, в основном нехоженая, так что больше изломов и трещин. Нужно быть осторожным. Нельзя приземляться, подвернув ноги, поскольку это доставляет боль, к которой он так и не притерпелся, хотя и натренировался использовать напряжение как пружину, чтобы научиться стыковаться с изменчивой почвой.

Ему удается сделать еще несколько шагов. Людей в пределах видимости все меньше. Но всегда есть собаки. Вихри, потоки их, несущиеся в поле его зрения. Оволчавшие и одичавшие, все в стремительной гонке, тщатся опередить свои настороженные уши, высунутые болтающиеся языки. Он говорит себе, что они его дозорные. Расчищают путь, отмечают дорогу. Разбегаясь во всех направлениях.

Чуть меньше чем через сорок минут он различает загадочные силуэты, вырастающие из земли. Но спокойные, не угрожающие. Оказавшись вблизи, он с удивлением видит здесь столь благообразные формы. Это остатки скульптурного сада. Похоже на то. Останки дома тоже присутствуют – деревянные щепки, раковина, разбитый аквариум. Недалеко от города, но все-таки на некотором расстоянии. Дом зажиточных коллекционеров. Очертания изваяний свидетельствуют об определенном даровании скульптора. Крепкие округлые абстрактные фигуры, в основном из матового металла, стоят сами по себе или поддерживаются столбами. Колдер встречается с Браком через посредство Дэвида Смита.

Через некоторое время абстрактные формы начинают искусно намекать на узнаваемые предметы. Турники. Гимнастический снаряд «Джунгли» возле скользящего пруда. Карусель. Трое расположенных параллельно детских качелей – он поворачивается и бежит, вещмешки подпрыгивают и стучат о живот и грудь. Он дважды поскальзывается, чуть не падает, продолжает путь. Он оглядывается, смотрит на то, что было качелями. Сиденье сняли ради дерева. На двух длинных цепях сейчас висит большой измазанный грязью череп животного. Пустые глазницы, длинная улыбающаяся челюсть. Повешенный прыгает, кренится. Трое качелей-балансиров ходят вверх, вниз, вверх, пустые.

Он огибает крупный серый валун, спотыкается о каменный зубец, который выскакивает у него на пути. Он встает, идет дальше. Выходит на пространство величиной примерно в полмили со свалкой насосов бензозаправочной станции. Их, должно быть, больше пятидесяти. Лежащие плашмя, покрытые вмятинами, словно их пинали, с вырванными шлангами, пистолетами. Лишенные стекол дисплея, механических счетчиков. Все единицы измерения – галлоны, октановые числа, центы – канули в тишину. И все же колонки двигаются. Ползают, скребясь о каменистый луг. Он не имеет представления, как они туда попали.

Пот течет посередине груди. Он надел тюрбан, поскольку солнце поднялось выше, но с него все равно льет ручьем. Он промакивает пот тканью туники, останавливается. Смотрит вперед. Деревья прямо по курсу – те, что он определил как направление, как ориентир, – неузнаваемы. Даже шатаясь и восстанавливая равновесие, он видит, что некоторые из них выше, большинство ниже, чем те, в которые он вглядывался, пускаясь в путь. Коричнева и зелень потемнели. Также изменились солнечные просветы между стволами. И теперь, когда он подошел ближе, перелесок стал гуще, перед глазами выросли новые деревья. Он, должно быть, сделал поворот.

Но он не повернул. Не заблудился он. Нужно обуздать это потворство себе. Потворство своему страху. Он говорит себе: логически невозможно, чтобы я заблудился. Это не может произойти, когда каждое движение, скорее всего, правильное. Скорее всего, приведет его к оазису устойчивости. Теперь он не может делать неверные шаги, ориентироваться на глазок. Никаких больше ошибок. Они сменились возможностями.

Он с усилием ставит ноги, предъявляя права на землю. Чувствует твердую почву. Судорожную дрожь, которая повелевает его продвижением.

Через сорок минут он приходит к реке. В первый раз сверяется с картой. Вынимает ее из переднего кармана, держит двумя руками. Он надеется опознать реку на шепелявящем листе бумаги. Синяя нить змеится с запада на восток. Он следит за ней указательным пальцем. Палец скользит в сторону от линии реки, но он убеждается, что двигается в выбранном направлении, преимущественно на север. И что он держится подальше от Карьеров, старых урановых полей, разработанных французами или британцами, – теперь этого, наверно, никто не помнит, да и кому какое дело, – теперь они разграблены и заражены радиацией на десять тысяч лет вперед. Сейчас он, по его прикидкам, часах в двенадцати от аэропорта.

Он осматривает реку. Она исчезает в обоих направлениях. Но не дальше чем в четверти мили отсюда он, к своему удивлению, видит мост, через который, похоже, даже можно перейти. Разрушенная железная площадка с опорами по обоим берегам, низкий свод, изрешеченный пробоинами. Он добирается туда меньше чем за двадцать минут, решает предпринять попытку пройти по мосту. Взбирается на пандус большей частью на руках, протискиваясь сквозь рваный асфальт, спирально покореженные балки, плиты тротуара, вздыбленные, как морские волны. Затем медленно продвигается вдоль фермы моста, которая кажется прочной, пока он не хватается за оставшийся трехфутовый сегмент перил почти у середины, чтобы переждать колебание. Один в переменчивом ветре, он толкает ногой бетонную глыбу в провал у себя под ногами, смотрит, как она падает во взбаламученный поток внизу. Может быть, кому-то другому в некоем вероятном будущем удастся избежать несчастного случая.

На другом берегу он взбирается по когда-то спускавшейся к мосту подъездной дороге, теперь представляющей собой не более чем рассыпанные кусочки пазла. Путь крутой, он падает только дважды. Второй раз на левое колено, которое, несмотря на щиток с набивкой, мгновенно пронзает острая боль. Ковыляет несколько шагов, подсунув три пальца под наколенник, потирая ушиб, пытаясь изгладить оставшуюся ломоту. С вершины холма он видит приткнувшийся к нему дом, сохранившийся где-то на одну пятую. Укрытый тенью ветрозащитной лесополосы. Полные размеры бывшего строения отчетливо видны по более светлой земле, окружающей его. Внушительное было жилище. Теперь это лачуга.

То, что осталось от дома, вызывает в памяти здания времен британцев, наполовину деревянные, с маленькими окнами и выложенными у фундамента орнаментами из больших камней. Одна комната, единственный этаж, крыто брезентом, вперед выступает стена из деревянных реек, которая тянется одиноко и несообразно как минимум на двадцать футов. Концы досок выглядят так, словно их погрызли огромные челюсти.

На месте, где был остальной дом, – кавардак. Столы, стоячие вешалки, кирка – все разбросано как попало. Садовые бочки, козлы для пилки дров, ящики для одежды, но комодов нет. Одеяла и слои брезента покрывают спальное место, чье изголовье сконструировано из маленьких камней. Есть также семья. Женщина, мужчина, один, два ребенка. Все в забрызганных грязью серых и клетчатых одеяниях, расползающейся обувке. Все заняты мелкими хлопотами. Что они здесь делают? Должно быть, вольнодумцы.

Он подбирается ближе. Хватается за остатки мангового дерева, чтобы удержаться на ногах. Женщина с неясной целью копает землю лопатой. Оба ребенка чинят одежду, нацепив на пальцы несколько наперстков. Мужчина с помощью камня величиной с кулак заостряет или обтачивает предмет, похожий на зубило. Равновесие все четверо восстанавливают, не отрываясь от своих занятий.

Он поворачивается, чтобы уйти, не желая их напугать или вторгаться в их жизнь. Потом думает: они ведь знают эту часть острова. Они на виду, работают, не прячутся. Он говорит себе, что бояться нечего. Или почти нечего.

Когда он приближается, дети поднимают головы. Они не произносят ни звука и тут же возвращаются к своему рукоделию. Вероятно, хороший знак. Он подходит к ближайшему человеку, к женщине с лопатой.

ДЕНЬ, – говорит он.

Женщина среднего возраста, изнуренная тяготами жизни. Покатые плечи, впалые глаза, лоб изрезан линиями, как лента сейсмографа. Наряд, который подошел бы монаху. Наколенников нет, других защитных пластин тоже. Левая голень замотана импровизированным бинтом.

ДЕНЬ. – Каппу она все-таки носит.

ВОПРОС, – говорит он. – МОЖНО?

Женщина смотрит на своего мужчину, который поднял голову, оторвавшись от обточки зубила. Потом женщина снова поворачивается к нему. Кивает. На лице у нее какое-то траурное выражение.

АЭРОПОРТ, – говорит он. – ГДЕ?

Она отрывает руку от лопаты, и та превращается у нее над головой в трепещущее на ветру пламя свечи. Она теряет равновесие и сотрясается. Через десять секунд она делает жест в направлении, куда он и так шел.

Он кивает. Женщина смотрит на него, теперь двумя руками опираясь, чтобы сохранить равновесие, на металлическую дугу на конце ручки лопаты. Он поворачивается на месте, указывает на свой водоконус, висящий у левого бедра. Она смотрит на него, мотает головой. Медленно закрывает глаза. Кивает в знак благодарности.

Она открывает глаза, потирает щеку костяшкой пальца. На щеке остается размазанное пятно.

ДОМ, – говорит она потом. – ДА. ДЛЯ НАС.

Он кивает.

НО ДЕРЕВО, – говорит она. – НАДО. НОВАЯ КРОВАТЬ. КОСТЕР.

Он снова кивает, поворачивается, трогается в путь. Уходит, не оглядываясь. Взбираясь по невысокому холму, он перенимает трепет от ревущей земли, дает себе знать: женщина лжет. Зачем они расчленяют собственный дом. Им нужно не дерево. А камни. Для особняков.

Он лезет дальше. Поворачивается, смотрит назад. На причудливый, пожирающий сам себя дом. Пожитки разбросаны тут и там, четыре тела погружены в свои немудреные занятия. Он думает, не подождать ли. Может, они не будут разрушать собственный дом при свидетеле. Он не ждет.

Отсюда он может дальше заглянуть за длинную выступающую стену. В ее тени лежит большой камень, футов семь в ширину, и на нем распластался молодой человек. Лицом вниз, растопырив конечности, в одежде из красных и серых лоскутов. Обнимающее камень тело фактически неподвижно, но издает скрипучее дыхание, когда камень сдвигается. Потом горловые крики, один за другим. Потом визг, как у летучей мыши. Он поворачивается, ступает, карабкается выше, удаляясь, не оглядываясь больше ни разу.

В детстве его забавляло, что слово «выживаемость» похоже на «выжимаемость». Больше его это не удивляет.

Перед ним поле. Полностью зеленое, хотя и глазурованное полосами бело-желтого солнца. Скачущее вместе с насекомыми и бабочками. Вдалеке от преткновений человеческих шагов и запинок. На горизонте справа очертания деревни – деревья и останки зданий твердо стоят на земле, чего не скажешь про их верхушки, колышущиеся в воздухе. Он смотрит налево, видит в сотнях футов двух движущихся людей. Они держатся за руки, и оба нарезают круги друг около друга, когда катятся вперед, используя центробежную силу и противовес, чтобы противостоять волнениям земли. Это немного похоже на кадриль из кино. Человеческий пропеллер, за счет вращения несущий аппарат вперед. Изобретательно. Он отводит взгляд. Не хочет видеть неизбежного. Расколотый пропеллер. Развалившийся надвое пропеллер, лежащий на земле.

Как он узнает? Когда найдет оазис устойчивости. Сначала это почувствует тело или мозг? Сообщат ли ноги его мыслям или мысли дадут знать ногам, что они могут наконец получить отдых. Что натуга не присуща ему по природе, а является инструментом адаптации. В основном он уверен, что почувствует спокойствие, сращение разрозненных кусков. За которым последуют восстановление способности ощущать ароматы и ветер. И задним числом осознание того, как экипировка хлопает по телу. Потом он сможет снова строить планы. Видеть время как полотно. Свои действия как мазки краски. Будущее будет возвращено ему, потенциально выучено заново. Он читал, что нельзя ступить в одну реку дважды. Он не может ступить туда даже один раз из своего нескончаемого настоящего.