Текст книги "Бесконечное землетрясение"

Автор книги: Эван Дара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Сейчас я уже тоже сижу. Земля грубо толкает меня в зад, и новая рана на подбородке пульсирует в одном ритме с ней. Но не обращать внимания. Шагающий человек Джакометти в тряпье ковыляет через прыгающее поле.

СТОЙТЕ, – кричу я. – СТОЙТЕ.

Человек не оборачивается. Сквозь землерев он не слышит мой невнятный от каппы крик. Я вскакиваю и, беспрестанно шатаясь, прикладываю руки ко рту рупором.

СТОЙТЕ, – кричу я. – МОЖНО.

Но я неустойчив. Я не владею ногодрожью, стоять значит дрожать, и подбородок болит, и когда мимо влечется человек без туники, словно борясь со штормовым ветром, он | он задевает меня и разворачивает, и вот я на земле, я снова на земле. Я падаю жестко, неловко, на верхнюю, незащищенную часть бедра, и адская боль буравит кость. Я быстро сажусь, и смотрю, и вижу, как беловолосый мужчина, которого я тащил, уменьшается вдали, хрупкая хворостинка, обреченная блуждать в неумолимой дали, не слыша моих криков, сливаясь с остальной сварливой протоплазмой, сутуло устремившейся к распределителю. Я остаюсь сидеть и тру бедро, и тру лодыжку, и сдвигаю наколенник туда, где болит больше, и я не потеряю сознание | я не потеряю снова сознание, обещаю себе это. И я пронзительно кричу | я кричу вслед человеку, которого тащил | я кричу и кричу, и никто не замечает, и никто не отвечает, и я обращаюсь к себе, и я говорю себе: я не заплачу снова, – пока по щекам не катятся слезы.

Во время ночных корч почва отвердевает. Температура мало отличается от дневной, но некий молчаливый порог пройден. Есть еще пятьдесят, шестьдесят минут света. Темнота в этих широтах опускается молниеносно, как гильотина. У него достаточно времени, чтобы добыть несколько необходимых ему вещей.

Лодыжка скулит, подбородок, заживая, чешется, распределитель уже в пределах видимости. Периметр обнесен тянущимися по земле мертвыми электрическими проводами. Жандарм в своей облегающей синей униформе и синей кепке стоит у поручня. Единственный пропускной пункт. Он останавливается, вынимает из нагрудной сумки тюрбан и пристраивает его на голову. Опускает ткань так, чтобы она закрывала лицо по сторонам наподобие куфии. Трогается в путь, ступая проворно, насколько позволяет кренящаяся земля.

Распределитель открыт только во время Q1. Он не знает, почему его закрывают при Q2. Для купли-продажи это не помеха. Вероятно, сильная тряска облегчает воровство. Внимание рассеяно. Никто ни на чем не сосредоточен. Проходя мимо жандарма, он копается в нагрудной сумке. Прекращает, когда благополучно попадает на территорию. Его не увидели.

Перед ним лежит небольшой загон с товарами. Около двух десятков людей шаркают и останавливаются в узких длинных проходах. Глаза неотрывно смотрят вниз, в руках мешки. Ползут только двое. Он идет по центральному проходу. Кругом него кучами свалены на низких ротанговых платформах молотки, пилы, шпингалеты, многие из них ржавые. Широкие листья миндального дерева, медиаторы из обсидиана для разведения огня. За поворотом – веревки, диковинная проволока, импровизированные башмаки из мешковины с подошвой, которые какая-то артель шьет только в двух размерах. Наполовину заполненный мешок пожилой женщины больно задевает его голень, когда он топает мимо. Он вздрагивает, трет ногу. Идет дальше. Видит одеяла, все без исключения цвета морской волны, водоконусы, полотнища коричневатого брезента. Тряпье, бинты, жгуты; многое, он видит, сделано из кусков парашютного шелка.

Потом пирамиды защитных накладок вперемешку, изогнутые и цилиндрической формы. Наколенники, запястники, налокотники, накладки для щиколоток, другое снаряжение, которое он не может себе позволить. Рядом с ними в широком тазу с дренажным отверстием – каппы. На краю прямоугольного пространства с валены холмиком кассетные проигрыватели, дисковые телефоны, видеомагнитофоны, бумбоксы, картриджи. Он не представляет, зачем они здесь.

Унылое море вещей. Все покоричневело от пыли, сырости, землекрупиц. В поле зрения ни проблеска. Но все вокруг, каждый предмет в распределителе, вибрирует. Движение это какое-то двойственное, оно порождает переливы света, придающие рынку привлекательность. Наделяет стремлением схватить товары, побаюкать их в руках, прежде чем они канут. Он думает, что, раз он это понимает, значит, невосприимчив. Что он отдает себе отчет: побуждение приобретать и владеть – чистая иллюзия, последствие Q1. Он говорит себе, что его рассудок может нейтрализовать тряску. Но ему все равно нужно закупиться.

Он подходит к лоткам со съестными припасами. Набирает бананы, морковь, хлебные сухарики, сметанные яблоки, сладкий перец. Поворачивает обратно, хватает веер полевой зелени. Затем бросает его назад в кучу. В глицерине островной влажности зелень сохраняется всего один день. Бросив взгляд на свою руку, он вспоминает, что ему не мешает заменить запястник. Он заворачивает за угол, перебирает шаткую груду плетеных защитных повязок. Берет запястник почти самого маленького размера.

По пути к пункту оплаты чувствует на шее щекотку дождя. Затем слышит тонкий звон металла. Самые высокие люди в распределителе быстро собираются в центральном проходе. Те, кто пониже, рассеиваются по периметру. За считаные секунды все выстраиваются по росту, и жандарм с двумя помощниками начинают разматывать брезент с катушки, длинного бревна, которое лежит прямо за краем распределителя. Разматываемый брезент превращает звяканье и дребезг дождя в скороговорку. Вскоре уже накрыт весь загон. Теперь товар останется сухим.

Мгновенное усиление жары. Теперь слышны вдохи, выдохи. Люди, сидящие в концах распределителя, поднимают края брезента, чтобы внутрь проникал воздух. Когда вода течет по их рукам, они меняют руки, вытираются, меняют руки, вытираются.

Брезент плотный, но свет пропускает. Под скатом новой крыши он стоит не в полной темноте. Остается только ждать. Запах пыли. Контуры сложенных в кучи товаров, человеческих колонн. Никому и ничему не свойственна полная неподвижность. Колючая перкуссия дождя подчеркивает периодическое кряхтение. Выдыхаемый воздух становится томительно душным, но он не снимает запястников или налокотников, чтобы защитить их от пота. Оставаясь на ногах, убаюканный жарой, он сползает в сон, землетолчки будят его. Брезент елозит, временами скользит по его темени.

ДВЕНАДЦАТЬ.

На пункте оплаты он протягивает монеты человеку в плаще с капюшоном. Тот небрежно бросает их в глубокую плетеную чашу, и они вливаются в ералаш других монет. Он не встречался ни с кем глазами. Не будет и сейчас.

Он выходит из распределителя, рюкзак и нагрудная сумка как следует уравновешены. Он изучает от ступающие тучи, молочно-оранжевый небесный свет, видит белый треугольный флаг официального источника, трепещущий в воздухе на верху изогнутого ме таллического шеста. Обычно около распределителей есть один или два построенных правительством фонтана, узнал он. Большинство из них действуют всего пару недель, а затем прорываются, но новые судороги земли создают новые родники. Разрушенные фонтаны запечатывают или позволяют воде просочиться обратно в водоносный горизонт, пока землесдвиги выше по течению не обрубают потоки.

Люди ждут очереди наполнить емкости, хлопают на ветру мешки и куски брезента. Никто не обращает внимания на корки или сочащуюся кровь под носом, в ушах. Очереди у источников движутся быстро даже без надзора, как он заметил. Расторопность проистекает из страха, что вода иссякнет. Он раскладывает свой водоконус, чувствует плеск на дне. Это местное изобретение из брезента и толстой ткани снаружи. Круглый наверху и с молнией, водоконус сужается книзу до предела. Когда он держит его на уровне бедра, кончик царапает подъем ступней.

Две минуты на ожидание, двадцать секунд, чтобы наполнить конус. Потом мысль выключить кран. Сократить потерю. Он никогда не подходил к фонтану без текущей воды. Дрожащий стремится скорее прийти, а еще скорее уйти. Он решает изменить обыкновение. Быстро поворачивает ручку крана. Видит, как поток ослабевает до капели. Удаляясь, слышит ворчание. Оно эхом отдается в нем, как в стук в пустой бочке. Он чуть не спотыкается, он смотрит вниз. Он застегивает молнию водоконуса, вешает его на правое плечо и уходит.

Он движется от воды к воде. Примерно через двадцать минут карамболей и спотыканий он прибывает на мыс у бывшего Старого порта, внешними уголками глаз ощущает легкий ветерок. Видит катящиеся пенные волны, скачки моря. Он выскальзывает из своих рюкзаков, прислоняет их к высокой кочке. Может быть две минуты они постоят ровно. Он садится на ненадежный холмик сухой земли, кладет водоконус на колени. Снимает с ног опорки, добытые в мусоре на бывшей строительной площадке, добротные, но разного размера. Один мал, другой хлябает.

Он успокаивается, глядя в сереющую даль, флегматичные облака румянятся хурмой, собираясь на горизонте. На недосягаемом Западе. Порт принимал десятки кораблей в день. Реактивные катера, и прогулочные яхты, и громадные контейнеровозы доставляли автомобили, фанеру, сантехнику, водку, модную мебель, все на свете. Далеко в океан вдавались три огромных пирса, поросшие гигантскими угловатыми кранами с каплями крюков на концах, крест-накрест пересекавшиеся стремительными грузовиками с открытой платформой и портовыми грузчиками с рельефными, как скалы, мышцами и в вязаных шапках. В конце одного пирса на перекрестных опорах высилось здание администрации, широкие панорамные окна на всех фасадах позволяли видеть всю конструкцию насквозь до самого океана. Дым, гвалт, заверенные документы колышутся на планшетах. Бумаги, связанные цветными резинками, бумаги, сложенные стопками.

Толчок в седалищные кости. Оседание грунта. Он смотрит, как медленно хмурится горизонт. Нынче он ходит ходуном, как бумажный змей, ловящий потоки воздуха, часто ныряет. Но также сообщает спокойствие. Приятное тепло доходит до него из-за нескольких железных прутьев и балок, еще торчащих из бурлящей воды, через просящие о помощи протянутые пальцы разбитой, наполовину ушедшей под воду решетки. Где-то там все еще царит нечто вроде безмятежности.

Как обычно, на закате в порту ни души. В течение дня люди все еще иногда захаживают охотиться за металлом или за прибившимися к берегу предметами. Но море уже давно ничего не выбрасывает. Когда-то здесь были затопленные корабли, видные с воды, расхищенные до скелетов. Он уверен, что не осталось ничего пригодного в хозяйстве. Весь скарб из неколебимого мира лежит достаточно глубоко, чтобы препятствовать чьим бы то ни было надеждам. Даже камни волнореза исчезли, длинному изогнутому пальцу гавани больше не нужно защищать, указывать, приветствовать, делать какие бы то ни было жесты. Когда обрушился волнорез, он не знает. Он потерял счет неделям много месяцев назад. Он потерял счет месяцам много недель назад.

Он слышал, что остров долго был подвержен сотрясениям. Частенько они случались и оставались без внимания. Потом очередное началось и не закончилось.

Исход певчих птиц из разбитого вдрызг дерева на побережье предупреждает о переходе к Q2. Нарастает низкий стон земли, ветер дует с непредсказуемых направлений. Потом свирепеет землерев. Мечущиеся волны корчатся, взмыливая и когтя сушу, бросаются вверх, раскрываются веером, отступают вместе с невидимым отливом. Обращаясь в туман, который он чувствует на губах и на лбу, в порывы соленого воздуха. Но все ощущения гаснут, когда набирает силу грохот.

Безумолчный шум на острове придал его зрению чрезвычайную остроту. Он видит все, кроме будущего. В отношении этого понятия ему недоступно никакое предвидение. Он бросил мечту о бегстве. Много недель и месяцев назад. На ее месте пустота. Тень от ничего. Теперь он мечтает о том, чтобы мечтать о бегстве. Это само по себе, рассуждает он, уже было бы бегством.

Грохот начинает толкаться, начинает пихаться, рвется вверх и отступает вниз от его гудящих седалищных костей, по мере того как Q2 набирает силу и обволакивает его свидетельскую скамью.

Он приближается к своей пещере. Выпутывается из рюкзаков, не может нести их больше ни доли секунды. Их уравновешенность преобразовалась в чистый вес, лямки превратились в лезвия. На мелко дрожащих ногах он наклоняет освобожденное от ноши тело вперед и повисает, и повисает, болтая руками. Он снимает напряжение со спины, почти слышит, как с облегчением вздыхают позвонки, один за другим, снизу доверху. Через минуту он выпрямляется и вытягивает руки, шагает на месте, высоко поднимая ноги. Использует движение против движения.

Он встает на колени, начинает подготавливать свой комплект. Снимает камни с углов брезента, накрывающего его спальное место, потом складывает брезент. Слои под ним сдвинулись не сильно. Они выглядят мягкими. Он проверяет связку моркови и испанского лайма, которую завернул в бывшую майку и спрятал за скоплением камней. На месте. Огня в эту светлую лунную ночь не требуется.

Он нашел эту расселину примерно шесть недель назад. Решил остаться здесь, потому что она защищена лучше, чем его прежние пещеры. Это естественная щель в основании холма между устойчивыми камнями, которые он закопал еще глубже. Потом он приволок еще один плоский камень, чтобы тот служил задней стенкой, преградой, если что-нибудь упадет с холма. Все пространство занимает, может быть, одну восьмую от номера в дешевой сетевой гостинице.

Он мог бы выбрать много мест. При непрерывном самозазубривании земли хорошие расселины находятся повсюду. А прятаться причин мало. Воровство не слишком распространено. Еда есть. Если не можешь платить, провизию предоставляет правительство. Качеством похуже, но съедобно, в основном морковь, хлебные сухари, ямс. То же самое с одеждой. Рубища и штопаных-перештопаных вещей всем хватает. Чтобы их получить, единственный блокпост, который ты должен пройти, – это стыд. Блокпост, который для многих людей, как он видел, потерял свою жандармерию.

Конечно, он только предполагает, что стены его пещеры несокрушимы. Что какое-то произвольное земное буйство не раскурочит их. Раскурочит и завалит. Осыпавшимися тяжелыми обломками. Если это произойдет, когда он спит, ему будет обеспечена более основательная безопасность.

Он потягивает воду из конуса, ополаскивает рот, не выплевывает. Он тоскует по возможности позволить себе свободно выплюнуть воду хотя бы раз, пустяковое, ничего не стоящее действие, которое прежде совершалось на автопилоте. Теперь он знает, что сам за штурвалом. Воду нужно беречь, к тому же ему пришлось бы покинуть пещеру в случае, если его каприз вышел бы из-под контроля по прихоти земли. Испоганил бы все. В прежние дни он находил развлечение в чистке зубов. Держа щетку у лица твердо-твердо, тогда как зубы стукались о нее. Он научился добиваться неплохих результатов. Потом щетинки согнулись, разлохматились, повыпадали, и все. Конец интермедии. Пластиковой ручкой щетки он стал выдалбливать у левой стены своей тогдашней пещеры желоб для водоконуса, чтобы класть его туда на ночь.

Начинается ночная ревизия. Он садится на корточки, поднимает край импровизированной постели. Подсовывает руку вниз, осторожно поднимает. Брезент на дне все еще расправленный и гладкий. Годится, ладно. Листья над ним надо перераспределить. Он протягивает руку, выравнивает слой листьев, но взбивает не сильно. Иначе обустройство закончится плохо. Изначальная мало-мальская мягкость расползется и исчезнет, сменится твердостью, бугристостью, твердостью. Ожидания дадут обратный результат, снова.

Потом одеяла. Самое нижнее он разглаживает рукой, стараясь не нарушить равномерность лежащего под ним слоя листьев. Встает и встряхивает два следующих одеяла, потом застилает ими лежанку. Поверх кладет более тонкий брезент. Затем одеяло, на котором спит, затем два очень тонких одеяла, которыми укрывается. Обычно одно из них он снимает на ночь. Днем может быть всепоглощающая жара, но слишком холодно в этом месте никогда не бывает. Ночью всегда двадцать пять с половиной градусов, ни меньше, ни больше. Здешняя магия.

Ложится. Тюрбан долой. Поворачивается на правый бок – поза, наиболее нейтрализующая движение. Укрывается одеялами. Но одеяла не защищают от мыслей о том человеке. Беловолосом мужчине, который полз, которого он тащил к распределителю. Который поранил руку. Которого он пытался тащить к распределителю. От этих воспоминаний он дрожит, он включит этого мужчину в ЭНЗ. Важно защитить старика таким образом. Каждую ночь он мысленно перечисляет события из перечня «Это нужно забыть» с целью убедиться, что забывает правильно. Иначе он не забудет то, что надо. Он знает: если думать о чем-то достаточно долго, то факт изменится в сознании. Мутирует в деталях и оттенках так непоправимо, что он не сможет забыть его правильно. Он знает: его мысли обстрогают этот факт до желанного, нужного им вида, до неузнаваемости. Он станет забывать что-то совершенно другое. А для него важно помнить, что ему следует забыть. Чтобы он мог это забыть. Это его долг перед стариком в лохмотьях.

Постепенно получается. Он лежит среди своих одеял, успокаивается, и подспудный трепет начинает сглаживаться. Чудесный механизм. Теперь можно снять опорки. Он разматывает мешковину с лодыжек. Отклеивает жесткие подошвы со ступней. Как и каждую ночь, ему кажется, будто стертые досочки сдирают кожу. Потом он снимает свой секстет защитных накладок. Трясет запястьями, локтями, коленями. Они становятся легче. Каждый сустав завернут в прохладный шелковый воздух. Все защитное снаряжение отправляется в кучу за его спиной. Меньше запаха. Он не любит спать со вставленной в рот каппой, со щиплющим ощущением набитого рта и восковой горечи. Но приходится. Однажды утром он проснулся с прокушенным в трех местах языком. Он произносит ночное приветствие своей семье. Мимолетный взгляд, легкий кивок каждому. Матери, отцу, сестре. Все они присутствуют. Все они раздавлены. Раздавлены зданием. Рухнувшим зданием. Их сотрясения наконец прекратились. Потом он крутит лодыжками, правой, левой. Легкость. Избавление от давления. Освобождение Потом он может расслабиться. Он может отпустить натугу. Отпустить и запереться в темноте, грохоте, скачках и толчках. Он знает, что скоро придет сон, так он устал тащить камень. Но в спокойствии вечера тряска становится сильнее. Вибрация нарастает и учащается. Лежа на боку, он чувствует сейчас эту дрожь бедрами, плечами, черепом, правой ступней, стучащей по земле. Лодыжками, больно ударяющимися друг о друга. Ощущением, что паришь и падаешь одновременно. Он говорит себе, что это массажная кровать. Он говорит себе, что это поезд метро, грохочущий под нормальным большим городом. Это поездка на мотоцикле, управляемом старым другом.

Он просыпается через сорок минут. Его изнеможение несоизмеримо с тряской. Он лежит там и корчится, лежит там и корчится, и это помимо землетрясения. Даже когда ему нечего делать, у него полно дел. Планировать, переосмыслять, беспокоиться, заговаривать страх. День все еще день, каждый день.

Однако левый налокотник сползает, он сползает к запястью, с каждой секундой соскальзывает дальше от локтя, который теперь не защищен, и ему не следует ставить ушат с водой, он слишком тяжелый, и поднять его снова будет трудно, он надорвет спину, и у ушата круглое дно, если он опустит его на мгновение, тот покатится, наклонится, и вода прольется. Правда, ушат слишком большой и тяжелый, чтобы держать его над головой до бесконечности, но зато, может быть, налокотник соскользнет назад и закроет открытый локоть. Дорога круто забирает в гору, и он идет почти прямо вверх по холму, почти вверх дном держа ушат, отодвигая его выше и в сторону, чтобы сохранить воду, и его правая нога ступает неуклюже, он идет на тонкой мешковине своей обувки в вертикальном мире, покрытом твердыми острыми камнями, и он не может остановиться, и он не знает, как идти назад, и он никогда, никогда не сможет донести воду.

Он просыпается. В голове туман, в то время как тело погромыхивает. Он пытается успокоиться. Делает глубокий вдох. Представляет горизонт. Надеется, что это поможет, но он знает последовательность. Последовательность движений вверх и вниз, порожденных не его телом. Каждую ночь обещание покоя становится неосуществившимся покоем, а значит, источником беспокойства. Обещание покоя тогда становится обещанием покоя неосуществившегося, который еще больше углубляет беспокойство.

Он просыпается той ночью еще четыре раза, если он не ошибается. Он умоляет атакующие его мысли провалиться в болото между осознанностями в мозгу. Они не слушаются. Когда его глаза открываются и видят кобальтовую синеву, он приветствует утро как чистое освобождение. Он чувствует тепло, уют, влагу. Он ощущает запах рвоты и видит, что туника запачкана. Каппа смердит, с нее течет. Раньше он от этого просыпался. Он вскакивает. Брезент, листья, одеяла взметываются позади него.

Он поднимает подол своей заплеванной туники, чтобы не капало на леггинсы. С максимально возможной поспешностью ковыляет к маленькому пруду, находящемуся в нескольких минутах пути. Перепрыгивает через конец скального выступа, нога цепляется за кусок скалы, когда он прыгает вместе с ним, он падает на твердый камень незащищенными коленями. Две болезненные ссадины. Позже будет чуть кровить. Больше, чем чуть. Сейчас на это нет времени.

На поросший травой край пруда он прибывает запыхавшись. Встает на колени у воды, поднимает створожившийся подол и снимает тунику через голову. Начинает полоскать. Он безумно устал и не уверен, не сон ли это. Он убежал слишком быстро, забыв захватить щетку, поэтому трет оскверненные части туники друг о друга. Пытается не замечать напоминающую костный мозг кашицу, которая размазывается по его рукам. Через минуту он начинает сминать и отжимать ткань. Теперь вода с нее течет чистая. Он поднимает глаза и видит незнакомца, парня старше него, сидящего у воды. Не больше чем в двадцати футах. Парню, наверно, лет двадцать шесть или двадцать семь, лицо вымазано чем-то черным, вроде велосипедной смазки, футболка и брюки не лучше. Тонкий как проволока, волосы как у растамана, и вовсе не из-за принадлежности к субкультуре. Он окунает руку в пруд, зачерпывает воду и подносит ко рту. Может, ему двадцать четыре.

Парень обращает глаза к нему. Его сердце колотится. Он чувствует толчок изнутри, и в груди закипает паника. Но он возвращается к стирке. Туника еще не чистая.

ИЗВИНИ, – говорит он парню. – ПАРДОН. ГАДОСТЬ. ВОНЬ.

Парень отворачивается, смотрит на воду.

НЕ, – говорит парень и машет рукой. Парень тоже носит каппу.

Он вынимает тунику из воды, снова выжимает ее. Снова погружает в воду и полощет.

Я ХУЖЕ, – говорит тогда парень, все еще сидя в профиль. – ДАЖЕ ЧИСТЫЙ.

Он смотрит на парня. Неопрятный, оборванный. Изуродованный грязью. Но двигается медленно. Кажется отдохнувшим.

НЕТ, – говорит он парню. – НЕ.

ДА, – отвечает парень. – НЕ.

Он вынимает тунику из пруда, расстилает на плоском камне, чтобы высушить. Потом выплевывает каппу, горькую от рвоты, окунает ее в мягкую воду.

ДАВ… – говорит он, и его зубы вонзаются в правую сторону языка. Очень-очень больно, может, кровь – непонятно. Потом вкус крови. Он подносит руку к щеке, склоняется над водой, полощет рот. Может, пруд заберет и часть боли. Выпрямившись, он надевает каппу. Но язык все еще жжет. И тошнотворный вкус во рту. Он не полностью смыл с каппы то, что не удержалось у него в организме.

Надо идти. Придется найти камень на продажу. Он берет тунику, надевает ее, делает шаг, землерябь поднимает его и швыряет, снова швыряет почти туда, где сидит парень. Там его бросает на землю, сначала задом, потом распластывает плашмя.

Он лежит ничком перед парнем. Ему стыдно, он перепачкался. Тунику снова нужно стирать. Он садится, встряхивает плечами, смотрит на парня. Ищет участия. Может, даже прощения. Но парень не смотрит на него. Это лучшая милость, о которой он мог просить.

Среди окружающего гула скрипит поседевший древопень.

ДАВНО? – говорит он тогда. И делает вдох. – ЭТО, – говорит он. – ТРЯСКА.

Парень поворачивается к нему. Взгляд у парня пристальный.

НЕ ТОГДА, – говорит парень и отворачивается. – УЖЕ.

ЧТО? – говорит он.

УЖЕ, – отвечает парень, зачерпывая рукой воду и поднося пригоршню к лицу. – ЭТО.

ЧТО.

Я БЫЛ, – говорит парень и пьет.

НЕ…

БЫЛ, – говорит парень. – ОАЗИС УСТОЙЧИВОСТИ, – говорит парень. – БЫЛ. – Парень смотрит на него. – ЧУВСТВОВАЛ, – говорит парень. – Я…

НЕТ. – Парень трясет головой, выплескивает остаток воды из ладони в пруд. – НЕ ЧУВСТВОВАЛ. НЕ.

Я НЕ…

В ОАЗИСЕ УСТОЙЧИВОСТИ, – говорит парень. – НЕ ТРЯСЕТ.

Он смотрит на парня. Чудовищная одежда, немигающий взгляд. И что-то еще. Он спрашивает:

ТЫ УВЕРЕН?

Парень сидит во время скачка. Переводит дух, потом смотрит на него.

УВЕРЕН? – говорит парень. – КОНЕЧНО.

Еще один скачок земли. Обоим нужно несколько секунд, чтобы осесть.

А ЕСЛИ БЫ НЕТ? – говорит потом парень. – ТОЛКУ СПРАШИВАТЬ?

Парень отворачивается, потирает черный загривок, прыгает в пруд. Ныряет под движущуюся воду, начинает лавировать. Крутится и окунается в мерцающую болтанку, спокойный, грациозный, похожий на выдру. Через минуту он выплывает на поверхность, голова и разрезающие воду руки. Вытирает ил со щеки. С него сильно капает.

МЫТЬСЯ, – говорит парень. Снова ныряет под воду, снова всплывает. Скользит через исчерченный солнцем пруд.

Он стоит и смотрит. Он хочет окликнуть парня, но мало может сказать. С каппой во рту это трудно, раздражающе, больше чем неловко. Резиновая наполненность. Известковый желчный вкус.

Цель на день – чтобы день закончился. Это будет означать, что он получит сон. Он позаботится, чтобы это произошло, создаст тишину в конце бесконечных дел, которые должен переделать.

Он съедает несколько морковей, плантанов, сырых клубней ямса, направляется к полю позади бывшей бензозаправки, где присмотрел два камня. Двести шагов по расколотому асфальту, из которого выдраны заправочные колонки, указатели, стойки, все остальное, он приседает, колени дрожат, поднимает пятидесятифунтовый камень. Он сгибается, он взвывает, он делает два тяжелых шага назад, он говорит себе: я не могу это сделать. Я не могу. Он подается вперед, груз ударяет его в живот, сбивая дыхание, выжимая из глаз влагу. Через час, два он пригибает голову, проходя мимо жандарма, получает печать на камень, роняет его у подножия особняка, на крыше которого еще топорщатся две телевизионные антенны. Он безмерно устал. Тяжело дыша, кашляя, сложившись пополам, так что пот катится по груди от живота к шее, он боится, что никогда больше не научится свободно дышать. Так и будет хрипеть и вспучивать грудь. Каменщик берет валун, залезает по уступистой груде, чтобы водрузить его наверх, не смотрит на него. Он получает тринадцать флоринов, выходит с территории особняков, прижимается к огораживающему периметр забору, хватает ртом воздух, кашляет и хватает воздух, отправляется посмотреть, лежит ли еще второй камень позади бывшей бензозаправки.

Лежит. Он с усилием поднимает его, пускается в путь, перемещает шершавую тяжесть между волдырями на средних пальцах и жгучими ссадинами на кончиках мизинцев. По вздыбливающейся землеполосе он тяжело влечется вперед, теряя счет минутам, пыхтя, спотыкаясь, пока наконец не проскальзывает мимо жандарма на другом сторожевом посту, роняет свой груз возле уклона из камней, окружающего другой особняк, забирает свои флорины – кажется, их пятнадцать – и полчаса волочится назад к расщелине. Безучастный даже к взрывчатой земле. Говоря себе, что ужасное не столь ужасно, когда оно знакомо. Он складывается на спальном месте, не снимая повязок с локтей, колен и запястий, слепнет, проваливается.

Он просыпается. Еще ночь. Он зевает, дрожит не по причине внутренней лихорадки, выплевывает грубую землю. Он встает и, пока пошатывается, ища равновесие, видит первые мазки серого рассвета. Он сворачивает свои одеяла и два слоя брезента, прикрепляет их бечевкой к верху рюкзака. Прилаживает тюрбан, прицепляет водоконус, наполняет карманы нужными вещами, отправляется в путь. Он собирается найти оазис устойчивости.

День медленно предъявляет свои цвета: тусклую охру, ползучую мышастость, – пока он бредет по безразмерному полю. Интенсивность Q1, он может перемещаться более-менее быстро. Он говорит себе, что выяснил, куда хочет идти. Теперь он должен выдвинуться в путь. Из ниоткуда выскакивает собака, пролетает мимо. Лоскуты травы идут рябью. Появляются кучки людей, повторяют его шаги вперед, назад, в сторону. Он встает, видит все это опять, повсюду.

Он надеется добыть карту. Для этого ему придется войти в город. В Правительственном центре может быть, наверно, есть. Он скопил сотни флоринов на всякий случай, который теперь представился.

Он говорит себе, что оазис устойчивости должен существовать. Статистически это как минимум не исключено. Мыслимо ли, чтобы каждый дюйм каждого уголка мироздания был не в ладах со спокойствием? Мыслимо ли, чтобы в самом деле все неустанно менялось? Даже если ему не стоит надеяться на реальное отсутствие потрясений здесь, определенно возможно, даже вероятно, что где-то мириады натяжений и изгибов острова как-то действуют одно против другого, нивелируют друг друга. Что всежильный узел токов, противотоков и стихийной турбулентности в конце концов стянется и обездвижит сам себя. Он говорит себе, что где-то должен быть «глаз» землетрясения.

Но если все неустанно меняется, как может он – его ситуация – оставаться неизменной?

Не может, говорит он себе. Она не может оставаться неизменной.

Через сорок минут он видит первые следы прежней дороги со щебеночным покрытием. Он поднимает глаза, и вот бывший Виль-Эмиль, его обнищавшие предместья. Несколько сохранившихся металлических фонарных столбов, покосившихся и отрастивших сумасбродные проволочные прически. Невысокие груды дерева, настолько расщепленного, что брать его нет никакого смысла. Кирпичные дымовые трубы, сейчас напоминающие свои тени. Скелеты машин, опрокинутые мусорные контейнеры, подъездные дороги, зыбящиеся, как бурное море, и искрящиеся кусочками битого стекла. Ничего из камня. Кроме людей. Многие из них облачены в почерневшие тряпки, размахивают руками и неуклюже скачут, с опущенными головами идут куда-то, или возвращаются откуда-то, а впрочем, разницу определить невозможно. Люди и пыль. Ее рои и водовороты, которые просеиваются на все, при этом вечно оставаясь в воздухе. Поджаривая все вокруг до коричневатого цвета.

Он встает, влачится в город, перемещается к призракам асфальтированных дорог, избитых неустойчивыми ногами и сотрясающимися плечами. Через двадцать футов – знак «Как правильно падать» на толстом металлическом шесте. Он стандартный: буллиты и рисунки жирными линиями, иллюстрирующие, как прижимать голову к груди, складывать руки, приземляться на зад или на мышцы плеч, потом растекаться плашмя. Плюс последнее предостережение: «НЕ РАЗГИБАЙТЕСЬ».