Текст книги "Бесконечное землетрясение"

Автор книги: Эван Дара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Ему интересно, спокойно ли в особняках, полностью ли каменные подпорки сводят сотрясение на нет. Есть ли там миски с молоком и расклад рамми на столе. Обувь, стоящая на месте, и стираное белье, которое сушат, накинув на открытые двери. Может быть, полы подвешены на гидравлике и потому парят. А края окон замазаны шпаклевкой. Чтобы не трескались.

Однажды в распределителе в бывшем Виль-Эмиле он подслушал человека, разговаривавшего с самим собой. Нижняя часть его тела была такой тощей, что вместо леггинсов мужчина носил зеленый джемпер, весь в зацепках. Тот человек говорил, что все люди из особняков покинули остров или, как ни странно, их никогда там не было. Почему человек-нитка так думал? Ни одно из этих утверждений нельзя доказать. Обоим не хочется верить. Особняки дают людям работу, а это уже немало. Их обитатели совершают благодеяние.

На следующее утро он рано встает и облачается в доспехи. Торопливо направляется в бывший Мажино, складывая постель уже по пути. После очередного бумса правое бедро вопит с небывалой силой. Прямо над коленом сосредоточена кинжалообразная глубокая боль.

В городе впечатление бесплодности не изменилось, а вот жители – и да, и нет. Он говорит себе, что это, должно быть, другие люди, но они мечутся и бьются в судорогах точно так же, как и все остальные. Все носят такое же покрытое коркой грязи защитное снаряжение и/или лохмотья. Большие заброшенные пространства усеяны лоскутами брезента, фрагментами гипсокартона, металлическими деталями, вероятно вырванными из скамеек, клочками травы, чем-то еще. Перекошенный человек сидит на движущейся земле среди тряпичных обмоток и железных инструментов для починки опорков. Другой, закутанный в полиэтиленовую пленку, стоит прикованный к месту, крутясь во все стороны, но не двигая ногами. Он, вероятно, не видел, или забыл, или не обратил внимания на знак, советующий: «Не носите шипованную обувь».

Он с трудом пробирается через пыльную бурю, непрестанные землестоны – которые здесь визгливее, чем в бывшем Виль-Эмиле, – к местному распределителю. Как и всюду, это разбитое на квадраты пространство, товары лежат в корзинах, в проходах несколько ползающих людей. Он выбирает фундук, гуавы, морковь, другие припасы, одновременно крепкие и легкие в переноске. Нагружает одинаково рюкзак и нагрудные сумки. Позволяет себе ощутить иллюзию равновесия на секунду, две.

Снаружи он останавливается, оглядывает мусор бывшего города, засыпанный пылью, болезненно желтый. Собирается с силами для отбытия. Закрывает глаза, приставляет согнутые ладони к носу, делает глубокий вдох. Удар снизу не вызывает сильных эмоций.

Его осеняет мысль. Спросить у кого-нибудь? Люди живут здесь поблизости. Может, они знают, где оазис устойчивости. Каждый побывавший там наверняка захотел бы поделиться приятным опытом. Пригласить других расслабиться, раскрепоститься. Он может пролаять свой вопрос через каппу. Никто из побывавших там его не осудит.

Не может быть и речи, говорит он себе. Те, кто знал дорогу к оазису, давно там и никогда его не покинут.

Прикосновение ветра холодит ему шею. Он снимается с места. Тащится вдоль непоседливых обломков зданий города, по его рыдающей земле, мимо человеческих тел, семафорящих чепуху. Огибает большой провал грунта, затем другой. Они его не поймают.

Он направляется на северо-запад. Неважно, насколько карикатурна карта, в той стороне находится аэропорт.

Через пятьдесят минут он достигает, как ему кажется, края города. Относительно редкий мусор – бумага, обрывки пластиковой упаковки – говорит, что цивилизация здесь идет на убыль. Он останавливается, дышит. Потом выдвигается в путь, в сельскую местность, в больший простор, средоточие зелени. Следует по фрагментам потрескавшегося асфальта, который, как он надеется, когда-то устилал дорогу. Когда эти ошметки полностью исчезают, он ориентируется на звук металла, скрежещущего о глубоко ушедшие в землю валуны. По уличным знакам, повалившимся, но все еще указывающим путь.

Как он узнает? Сможет ли он увидеть его? Будет ли заметна неподвижность? По контрасту, да. Словно отсутствие сделается очевидным. Освобождение превратит негативное в позитивное. Словно ничто сделается чем-то и будет расценено как всё. Это станет для него опознавательным знаком. Он уверен, что увидит, осознает это немедленно. И не только глазами, а мыслями, ногами. Самим своим существом.

Он идет, спотыкаясь, падая вперед лицом, все такое, больше четырех часов. Потом внезапно деревья вдоль дороги расступаются. Горизонт расширяется. Сырой теплый воздух приходит в движение. Все еще день, в небе висит грузное янтарно-яркое солнце. Еще десять минут он побуждает самого себя идти вперед и вот видит, как он говорит себе, то, что искал.

Поваленные соты проволочной изгороди. Длинное плоское безлесное поле, которое он мгновенно счел взлетно-посадочной полосой. Сферическая головка радара, завалившаяся и напоминающая украшение для торта. Смутное ощущение наличия в прошлом более крупных сооружений, которых больше здесь нет, – конвергенция сил там, где, по-видимому, находилась диспетчерская вышка.

Но. Ни одного грузовика, или автобуса, или тележки, даже ржавой или неисправной. Ни самолетов, колченогих или нет, хоть бы и переоборудованных в жилье. Ни сидений из зала ожидания или подносов из столовой в неестественных положениях – приспособленных для нового использования. Ни прямостоячих галогеновых ламп, волшебным образом присоединенных к источникам энергии. Ничего собранного, смонтированного, сваленного в кучу. Никого, кто бы смотрел волком или съеживался, защищая занятое место для себя или для своей семьи.

Там ничего. Но он искал не такое ничего. А ничего, которое породило бы что-то. Это место никак не отличается от любого другого на острове, у него лишь малость другая история. И теперь ни один самолет не может взлететь с этих разбитых полей или совершить на них посадку.

Он снимает тюрбан. Продолжает осматриваться вокруг. Разбросанные предметы, холодное запустение, покрытая шрамами земля. От этой приплюснутости, раздавленности не может произойти никакого покоя. А тот покой, который есть, неотделим от разрушения, а значит, может быть использован, а затем перечеркнут его неустойчивостью. Даже с насильственно опущенными руками его кулаки крепко стиснулись и ожесточенно колошматят по ногам. Превращают его грудь в полый трясущийся ствол. Он проклинает землю, никогда не дающую ни секунды передышки, освобождения.

Но он не сбежит. Инстинкт говорит ему, что он должен остаться здесь хотя бы на несколько минут. Чтобы стать свидетелем, чтобы оказать сопротивление. Чтобы прекратить думать. Но это только усиливает внутреннюю бурю. Это заставляет ноги бешено трястись, трепетать, как парус во время тайфуна, и он силится устоять на месте, даже сохранить вертикальное положение. Он говорит себе, что утихомирит эту землю слезами. Купит себе один квадратный ярд ослабленной тряски, смягчив землю под своими ногами. Но слезы текут с перерывами, спонтанно, он не может направить их к цели, чтобы хотя бы начать что-то менять. Постоять, не подвергаясь опасности, на одном месте даже одну секунду. Ему придется плакать обильнее, ручьями. Он неисправный ирригатор.

Он говорит себе, что не пойдет дальше в бывший аэропорт. Он чувствует это, словно понимание пришло к нему из глубины веков. Нет смысла посещать место, ничем не отличающееся от других, да к тому же принесшее максимальное разочарование. Оно не стоит калечащих лодыжки шагов. Многократных подтверждений. Он говорит себе, что, возможно, пришел сюда не напрасно. Чтобы обнаружить, что оазис устойчивости суждено найти в прекращении поисков оазиса устойчивости.

Он делает шаг, два от аэропорта, и землесмута отбрасывает его назад к площадке, которую он только что покинул. Он снова смотрит вниз, зачарованный ровным полем аэродрома, его молчаливыми изъянами. Разбитые вдребезги фрагменты прошлого, несокрушимые пустоты. Словно какой-то необъяснимый теллурический разум внушает ему запечатлеть эту картину в памяти. Показывая ему последний ориентир.

Ориентир, говорит он себе, который он сейчас бросает. Который он перерос. Говорит он себе.

План, система, модель, схема, расчеты – все это уходит. Он не станет замещать карикатуру карты другими карикатурами, называемыми его мыслями. Мыслями-карикатурами, которые, он знает, нельзя исправить. Иллюзия, помноженная на иллюзию, не принесет добра. Он встает, падает на левое колено, падает на бок. Прыжок земли опрокидывает его на спину, крылья лопаток хлопают о каменистую почву.

Но есть одна константа, нечто стабильное. Он знает это категорически. Он скорее обманщик, чем жертва обмана. Он встает.

Чтобы принять следующее решение, требуется четыре минуты. Что дальше – очевидно. Гора. Если есть в этом мире какой-то покой, который можно обрести, он найдет его и на другом конце света. Если центр земли можно использовать как точку отсчета. Если она идеально сферической формы. Усиливается ли сотрясение при уменьшении площади поверхности на большой высоте? От разреженного воздуха? Он был должен – должен – выбрать целью в первую очередь гору.

Он останавливает себя. Если его цель – генерировать цель, тогда цели нет вообще.

Он спотыкается об остатки корзины для мусора, радуясь тому, как ловко увернулся от металлических зубцов, подобно растрепанным волосам торчащих во все стороны из ее когда-то круглого верха. Затем колет себя резкими словами за то, что вообще упал на корзину. Когда он хватается за скелет корзины, опираясь на него, чтобы встать, острый металл входит в пыльную ладонь. Падая, он ударяет низ правого плеча, где есть не защищенная снаряжением щелочка.

Карта у него в руках. Обмякшая, замызганная, рваная по швам, словно в ней эволюционным путем образовались вентиляционные отверстия. Сегменты складываются в другие сегменты, создавая невероятную кубистическую картину. Он видит насыщенные цвета из рекламы – сливово-пурпурный, апельсиновый, румяно-яблочный, – предположительно обозначающие высоту, но нет ни цифровых показателей высот, ни координатной сетки. Слишком скругленные формы призваны направлять его – он отбрасывает карту. Смотрит, как она прыгает на земле. Наконец-то она точно описывает остров.

Когда его каппа ударяется о камень, он чувствует облегчение. Он больше не может падать. Это избавит его от дальнейших ушибов. Убережет от боли в передних зубах. От оглушающего шока, отдающегося вниз по позвоночнику.

План на будущее ясен. У него нет другого выбора. Он будет скитаться. Бродить бессистемно. Полагаться на интуицию и ощущения, для чего не нужно ни карты, ни подготовки. Лишь чистый инстинкт, чтобы исполнить задуманное. Планирование, ожидания, экстраполяция – с этим покончено.

И никакой цели. К чему она? Что здесь цели? Источники страданий. Иллюзии, претворяющиеся в реальность посредством их способности причинять боль. Неисправности воображения. Он говорит себе, что оазис устойчивости можно обрести, если не слушать собственные мысли.

Если он плывет по течению, если допускает власть случайности, значит, отрицает господство землетрясения над своей жизнью. Оно сделается его союзником, будет работать на него, толкая туда, куда он хочет идти. То есть куда угодно. Энергия толчков станет его энергией, сила противодействия – катализатором. Укрепляя его кредо, подтверждая его достижения. Его больше не будут сбивать с пути. Только указывать направление. Все движения станут его движениями, причем имеющими ценность.

Когда он шаг за шагом передвигается вперед и грудь ударяется о левое калено, правая нога резко разворачивается назад и его крутит вокруг своей оси. Он тяжело приземляется на поясницу, потом вскакивает, прыгает на месте в надежде наказать калено. Падая после очередного оглушительного удара, он срывает обмотки с правой руки. Рука вопит из-за глубоких ссадин и кровавых ран. Он ищет дерево, что угодно, чтобы удержаться, это Q3…

Он проклинает землю. За то, что она под ногами. За то, что вечно готова стать источником его боли. Глупости, говорит он себе. Вся эта логика, это пошлое негодование. Он должен быть благодарен за наличие земли. За остров. Он должен любить ее. Земля ловит его, когда он падает.

Он говорит себе, что доберется туда. Он найдет то единственное место, где может находиться. Место, где умозрительное/приблизительное/неопределенное уступит хорошему. Где землепахтанье и гремучие слова стихнут. Он говорит себе, что это место само по себе будет обладать огромной силой. Силой обучения и понимания. Он говорит себе, конец есть понимание и начало. Нужно только встать на один раз больше, чем падаешь.

Он взбирается по поросшей травой скале, идет вдоль ее края, скользит по едва заметному уклону. Пересекает широкий скальный слой на четвереньках, говорит себе, что это нельзя назвать ползаньем. Он идет через бывшую парковку, не в силах смотреть на следы параллельных линий, которые когда-то определяли порядок расстановки машин. Какие надежные, прочные линии, даже когда они медленно разлагаются. Парковка так далеко от всего на свете, что он не может представить, для чего она использовалась.

Щелчок и остановка. Оранжевоволосая женщина в расстегнутом пиджаке без рубашки подошла к машинке, и открыла круглую дверцу, и вынула разноцветное. Он стоит в десяти футах, и его обдает вырывающимся из нутра механизма жаром. Сухим, пахнущим затхлостью и заставляющим глаза чесаться. Они сидели в прачечной самообслуживания на тонких пластиковых стульях, убаюканные гулом и круговыми движениями центрифуг. В Ратгерсе, штат Нью-Джерси. В среду днем. Отец вещал про ад.

– Знаешь, у этого понятия блестящая родословная, – сказал отец. – Хм… тебе известно, что такое «родословная»?

– Пока нет.

– Ладно. Посмотри в словаре.

Он вынул блокнот и ручку. Записал на слух.

– Сдается мне, негативное отношение неизбежно и проистекает из нашего страха перед землей, – продолжил отец, – который успешно используется сильными мира сего. – Отец оперся локтями о колени и смотрел в пол, на прилипшие островки жвачки и потертости. – Потом слово приобрело лирический оттенок, – сказал отец. – Сартр произнес знаменитую фразу: «Ад – это другие». – Отец повернул к нему голову. – Слышал такое?

Он кивнул.

– Хорошо.

На самом деле он не слышал.

– Менее известны, – продолжил отец, – слова Достоевского: «Ад – это страдание о том, что нельзя уже более любить». Вот это ты вряд ли слышал.

Он помотал головой.

– Хорошо. Но если ты…

– А разве они, эти утверждения, ну, не противоречат немного друг другу? – спросил он. – То есть, если ты согласен с первым, ты не можешь согласиться со…

– Ну, почти, – сказал отец и улыбнулся, потом поерзал на стуле. Тонкие металлические ножки скрежетнули по полу.

– Они наполовину верны. Оба утверждения. Нужно сложить их вместе, чтобы докопаться до правды. Или, по крайней мере, до такой правды, с которой я могу смириться. Ад есть невозможность любить других людей. – Отец нырнул внутрь себя и принял задумчивый вид. Пучковатые брови. Потерянный взгляд. Переплетенные пальцы. Потом проговорил: – Итак, что скажешь?

– Это хорошо, – произнес он.

– Ладно, – сказал отец. – Видишь, я умнее, чем Сартр и Достоевский.

Он видел число «41» пунктирным золотом на дисплее стиральной машины. Количество минут до завершения программы. Он подумал, не останутся ли они здесь еще дальше среди горьких запахов и молчаливых людей, решающих кроссворды, занимающие целые страницы в брошюрках. Чтобы воспользоваться сушилкой. Иногда они просто забирают свои вещи влажными.

– Ты же знаешь, что я шучу, – сказал отец.

– Конечно, – ответил он.

В прачечную вошла женщина, как будто окунувшая руки в татуировки. Она скинула свой рюкзак на стол, постоянно засыпанный стиральным порошком, и начала вынимать носки, майки и трусы. Ей было все равно, что чужие их увидят.

Он надеется, что, ударившись локтем о землю, не вывихнул плечевой сустав. Он встает, делает круговое движение рукой, дважды, трижды, пережидает внезапный, но быстро отступающий земной толчок. Он говорит себе, что с плечом все в порядке. Боль есть только боль.

От этих ударов по локтю снизу снаряжение защитить не может. Структурная уязвимость. Их несколько. На сегодня они все ему знакомы. Он поправляет себя. Ему знакомы те, что ему знакомы. И все. От этой мысли ему грустно. Его понимание старается скрыть недостаток понимания. И бессильно остановить отдельно взятое падение.

Была зима. Порывы дождя со снегом обжигали им лица, когда, наклонившись вперед, они шли по улице. Стоял день, но было темно. Мимо пробирались машины с колесами, покрытыми шипастыми коронами. Они шкворчали. Пальцы у него на руках и на ногах немели от холода. Непарные варежки.

Они шли в закусочную. Мать решила больше не «пережидать, пока уляжется». Но он знал, что она хочет кофе. Дома она кофе не пила.

– Ах, хорошо, – сказала мать, отхлебывая.

Она сняла зеленую шерстяную шляпу и перчатки. Они сидели на диванчиках за серым столом, потускневшим, видавшим виды, со щербатыми алюминиевыми краями. Вдоль ближайшего прилавка, возле стеклянных витрин с пирогами и чудовищных размеров кексами, стоял ряд пустых барных табуретов. Было много яркого света и много блеска. Таблички на стене ликовали ценами. Но в кафетерии было безлюдно. В такую погоду народ сидит дома.

Он заказал «7 Up». Маленький. Все прошло хорошо. Ни слов, ни взглядов. От напитка с хорошим лимонным вкусом в носу взорвались пузырьки. Глотка увлажнилась, стало щекотно и приятно.

– Ладно, малец, – сказала мать и шмыгнула носом. – Снимай пальто. Насладись жарой, которая у них здесь стоит. Запомни ее хорошенько.

Он начал стаскивать парку. Теперь даже официантов больше не было. Только толстяк за кассой.

– Думаешь, я могу снова увидеть Нила? – спросил он.

– Ну конечно, красавчик, – сказала мать. – Об этом можно договориться.

– Он очень дружелюбный.

– М-м, – протянула мать. – Мне он тоже понравился. Славный славный милый малый.

– Он сказал, что «эль», «эм», «эн» и «о» – это не четыре буквы, а одна: «эльэмэно». Он называет это «балдабол».

Мать улыбнулась.

– Ну, ты точно можешь ему написать.

Но он это знал. Он спрашивал не об этом. Он налил в стакан еще лимонада. Отхлебнул.

– Можно мне перейти на дистанционное обучение? – спросил он.

– Что?

– Я слышал, некоторые учатся дистанционно.

Мать смотрела на него.

– Но зачем вдруг… – удивилась она. – Я хочу сказать, по какому предмету? Ты же учишься в школе.

– Но не особенно продуктивно, – ответил он.

– Продуктивно? – сказала мать. – Где ты этого нахватался?

– Я быстро схватываю, – сказал он и улыбнулся.

Мать тоже улыбнулась.

– Просто только я привыкаю к одной школе, как нужно снова начинать в следующей.

– Ага.

– Они все повторяют одно и то же, или программа не совпадает. Особенно по алгебре.

– Да, малец. Мне жаль, что…

– А иногда учителя просто дрянь. Они тоже не хотят приходить в класс.

Мать оплела пальцами теплую чашку с кофе.

– Ну, иногда школы не нуждаются в учителях.

– Школы всегда нуждаются в учителях, – сказал он.

– Ну ладно, – сказала мать.

– Ты хочешь учиться дистанционно. Так. Что же тебе интересно изучать?

– Ну, разное, – ответил он. Сложил салфетку. – Например, какая дистанция между тем человеком и этим. Или, допустим, как научиться сокращать дистанцию между людьми.

Мать выдохнула, потом улыбнулась, потом посмотрела в свою чашку. Отхлебнула кофе.

– Я сэкономлю твои усилия, – сказала она. – Дистанция между людьми на этом свете непреодолима.

Шесть твердых шагов. Это только что произошло, ему это удалось. Он ступал твердо, если не принимать во внимание легкого пошатывания. И одного полунаклона. Он встает, делает еще один шаг, видит лежащий в траве дорожный знак. Посередине лесистой ложбины, где нет дорог. Белый круг, обведенный красным, с красной линией, которая идет снизу вверх, поворачивает налево, заканчивается стрелкой. Все это перечеркнуто широкой красной диагональю. Символом запрета. Так и написано: «Запрещено».

Он бы поднял дорожный знак, взглянул, есть ли там что-то еще. Но он этого не делает. Это может изменить его положение. Вдруг знак неким образом является указанием кому-то, допустим смотрящему на него сверху, куда не надо идти.

Толстяк встал с высокого стула за кассой и прошел мимо прилавка на кухню. Он протиснулся в черные маятниковые двери, каждая на уровне глаз с полукругом у внутреннего края. Сейчас в закусочной они были одни. Он смотрел на кексы. Огромные.

– Прости, малец, но тебе сейчас совершенно не время переходить на дистанционное обучение.

Он слабо кивнул.

– Почему?

Мать окинула взглядом сияющий пустой зал.

– Могу я попросить тебя поверить мне на слово?

– Конечно. Но можно мне спросить, почему нет?

– Послушай, солнышко, – сказала она. – Извини, но, чтобы учиться дистанционно, нужно иметь постоянный адрес, и обучение стоит…

– Но вы с отцом учителя. Вы должны…

– Нет. Один из нас был учителем. Но это закончилось. Второй преследует цель быть учителем. И это никогда не закончится. – Мать отвернулась и устроилась в углу дивана. – По крайней мере, у меня, черт побери, такое впечатление.

Он вляпывается ногой в раскисший после дождя перегной. Встает, долго не смотрит на потерявшую прежний цвет нагрудную сумку, ставшую коричневой, как мул; жидкая гадость засохнет, превратится в корочку и отвалится. Ну, часть ее. Он плетется вперед в направлении, которого не знает. То есть не может его назвать.

– Слушай, – сказала мать, – твой отец хороший учитель. Слишком хороший, если тебе интересно мое мнение. Он стремится побудить учеников думать. Думать самостоятельно. – Она улыбнулась. – Говорит, что хочет сделать себя малозначительным. – Она обернулась и оглядела закусочную, потом снова повернулась к нему. – Но найти работу, если ты учитель, мудрено, особенно если ты мудреный учитель. Вдобавок в его области. История. Девятнадцатого века. Либеральные революции, 1830, 1848, 1870-го годов. Рассудок, берущий верх над иллюзиями. Идея распределения благ, борющаяся с традицией избранности. Просвещение, смотрящее на себя в зеркало и видящее политику. – Она снова повернулась и осмотрела зал, снова обратилась к нему. – Это был прекрасный курс, – сказала она. – Воистину вдохновляющий. Он действительно побуждал ученика развиваться. – Мама кивнула и улыбнулась. Затем лицо ее омрачилось. – Забудь об этом, – сказала она потом. – Начальство, чтоб их. Не хотят больше об этом слышать. – Она поднялась из угла дивана. Схватив зеленую шерстяную шляпу и перчатки, вышла из-за стола и встала в проходе, потом сделала один из своих излюбленных жестов, вращая запястьем по направлению к туловищу. – Вставай, пойдем. Ну вот, – проговорила она, направляясь к кассе. – Отец сделал себя малозначительным другим способом.

Не остаться ли ему лежать? Он спрашивает себя: зачем ему идти? Зачем ему вообще идти, когда каждый шаг приносит падение? Или, и того хуже, самовозвеличивающие мысли, будто каждый шаг приносит падение, тогда как он по большей части приносит страх плюс нескончаемое приноравливание к падениям. И новым падениям.

Это было в Дувре. Или в Ричмонде. Или где-то еще. Они снова тащили большой коричневый сундук. К универсалу, припаркованному далеко.

Отец шел позади, держался за кожаную ручку на одном конце сундука, а другой рукой пытался ухватиться за металлическую скобу на крышке. Он шел впереди, держа ручку на другом конце, руку сильно оттягивало. Плечи, по обыкновению, болели. Когда груз становился слишком тяжелым, отец кричал: «Стоп!», затем вбирал в себя плоский живот, поворачивал пряжку ремня перпендикулярно и опирал сундук на него, освобождая руки, чтобы потрясти ими. Он на плече поднимал ящик к животу отца на несколько секунд, пока тот не соскальзывал и отец быстро не подхватывал его или не ставил на колено, чтобы ящик не упал.

Из-за спины раздался голос:

– Сворачивай здесь налево.

Оставаясь на том же тротуаре, он подался влево. Они были в торговом квартале города, проходили мимо магазинов с ярко освещенными стеклянными витринами. Женская одежда, визитки и канцелярские принадлежности, сырная лавка. Еще женская одежда, море обуви. Кастрюли, и сковороды, и квадратные солонки, и тьма-тьмущая других предметов для кухни. За те месяцы, что они жили здесь, он не заходил ни в один магазин.

– Чудно, – сказал отец между выдохами. – Ты сильнее. Удерживаешь сундук лучше.

Он шел дальше. Не заикнулся о боли в плече.

– Ты мой маленький силач.

Они прошагали еще немного, как вдруг – толчок со стороны сундука. Он оглянулся и увидел, как отец показывает подбородком, чтобы они отошли в сторону, к магазину, мимо которого проходили. Он поменял руку, и вместе они вразвалку приблизились к освещенному изнутри стеклу. Это была мясная лавка. Брошенное на витрину красное мясо с белым жиром, вырезанные потроха, влажно блестевшие на металлических подносах. Плакаты с изображением коров на прелестных зеленых полях. Отец неотрывно смотрел внутрь. Пока они стояли, широкая часть сундука стучала и стучала по стеклу. Они пошатывались только из-за того, что удерживали такую штуку.

– Что?..

– Это… – сказал отец, продолжая вглядываться в торговый зал магазина.

– Но ты же вегетарианец, – сказал он.

– Но ты-то нет, – ответил отец.

Он ждал. А что ему оставалось делать?

– Тяжело, – сказал он.

Отец не повернулся, не взглянул на него.

– Легких путей не ищи, чтобы не сбиться с пути, – сказал отец.

Он оглянулся и посмотрел назад. Оживленная торговая улица. Снующие люди с пакетами на веревочных ручках, пикапы доставки с откидными бортами. Урны конической формы, похожие на стоящих навытяжку солдат, периодически получающих и проглатывающих дисциплинарные взыскания.

Мужчина в круглых очках брел в их направлении, прошел мимо. Потом тротуар опустел. Он почувствовал толчок со стороны сундука.

– Ладно, – сказал отец, – пойдем.

Он опять передал сундук в его сильную руку, и они поковыляли прочь от витрины магазина. Затем он повернулся и некоторое время шел по тротуару в ритме ча-ча-ча, пока они с отцом вновь не зашагали в ногу. Сундук оттягивал плечо. Он помнил эти круглые очки по собраниям педсовета в школе.

Он был с матерью в квартире без стенных шкафов. Они только что вошли, и она щелкнула выключателем висящей над головой лампочки и бросила холщовую сумку, в которой носила полотенце и трико, на тяжелый кожаный стул у двери. Комната была в коричневых тонах и так и просила зажечь еще света. Они не стали.

Мама вернулась из танцевального кружка контактной импровизации, это было ее «самое, самое любимое» занятие, «для взрослых оно ближе всего к игре», сказала она однажды. Во время урока он сидел в коридоре у зала и просматривал старые журналы, посвященные йоге. Они были сложены в такие фигуры, которые, как он думал, соответствовали описанным в них практикам.

Прежде чем снять плащ, тонкий, из серой льняной ткани, мать вынула из кармана два целлофановых пакетика с сырными крекерами. Потом она прошла мимо раскладушек и положила крекеры на стол в кухонном уголке. Он видел эти блестящие пакеты на полке для закусок там, где потные танцоры разговаривали и пили воду и экзотический чай после спокойного занятия, в течение которого они перекатывались друг через друга.

– Теперь, – сказала мать, – надо принять душ. Тебе не нужно заскочить в укромный уголок, пока я не напустила туда пару? – Она подняла и опустила брови, потом улыбнулась ему. – Или ты лучше подождешь, когда пар просочится сюда?

– Мне не надо, – сказал он. – Можешь идти.

– Ладно, – проговорила она. – Да здравствует гигиена.

Она начала вытаскивать подол рубашки из брюк.

– Обязательно было брать крекеры? – спросил он.

Мать обернулась к нему. Сначала она улыбалась, потом перестала. Дважды топнула ногой.

– Не нужно было их воровать, – добавил он. – Это стыдно.

Мать отвернулась. Повернулась снова.

– Знаешь что, малец, – сказала она, – я могла бы съесть их там…

– Я…

– Теперь мы можем съесть их здесь. – Она обвела квартиру рукой. – Разве это такая уж большая разница?

Он наклонил голову, как будто раздумывал. Кивнул.

– А здесь я могу сделать это с комфортом и удовольствием, – сказала мать.

Она повернулась к ванной. Продолжила освобождать подол рубашки, прилипшей к груди, все еще влажной от пота, затем перебросила ее через открытую дверь ванной. Под ней был обтягивающий балетный купальник. Она снова обернулась к сыну.

– Мы бедные из-за тебя, между прочим, – сказала она.

– Я…

– Ясно? Это был наш выбор.

– Мама, я…

– И если ты посмотришь в зеркало, то увидишь наше решение, – сказала мать. – Либо иметь деньги, либо завести тебя.

Он стиснул свою левую руку правой.

– Так что теперь тебе выбирать. Либо ты примиряешься с ходом вещей, либо не существуешь. – Мать уперла руки в бока. – Я жду. – Она несколько раз постучала ногой по полу. – Только, пожалуйста, дай мне знать, если выберешь не существовать, – добавила она. – Я смогу выручить кое-что, продав твои новые ботинки.

Он сунул руки в карманы брюк. Посмотрел на след отвалившейся напольной плитки возле того места, где стояла мать.

– Извини, мамсель, – сказал он.

– Да ничего, – ответила мать и смягчилась. Убрала назад волосы. Выдохнула. – Мы так сильно хотели подарка в виде твоего существования, что отказались от несметных богатств. – Она коротко фыркнула от смеха. – Малец, на другое мы бы не согласились.

Он кивнул.

– А как же Джинни? – спросил он.

– Ну, она появилась первой, – ответила мать. – К тому же она мало ест.

Он кивнул.

– Ясно? Так что можешь какое-то время обойтись без жалоб?

– Ага.

– А без замечаний?

– Ладно.

Двадцать секунд молчания.

– Это неправда, – сказал он.

– Что неправда? – спросила мать.

– Что мы бедные из-за меня.

Мать опустила глаза. Потом подняла на него взгляд.

– Да, – произнесла она, отворачиваясь. – Но и не ложь.

Он вынул руки из карманов. Потер ноги по бокам.

– Кроме того, вы меня не завели, – сказал он.

Мать повернулась к нему:

– Что?

Он отступил от нее на шаг, прислонился к стене.

– Я… – произнес он. – Иногда… не знаю. Иногда я чувствую себя заменой.

– То есть? – спросила мать. – Заменой чего?

Он опустил взгляд.

– Не знаю, – сказал он.

Мать подошла к нему. Положила руки ему на плечи.

– Ах, малыш, – проговорила она. – Не бойся. Ничто никогда тебя не заменит.

Они были в магазине компакт-дисков в Спартанберге. С огромными обложками от старых пластинок, висящими в витрине, и запахом дыма, и длинными рядами полок с футлярами от дисков, пустыми, чтобы предотвратить воровство. Проходы были узкими, полки грязными, но ему нравилось это место.

В задней части торгового зала можно было послушать перед покупкой несколько записей. Здесь пустые футляры свешивались на проводах с потолка, под ними располагались наушники на седлообразных подставках, а впереди толстые кнопки. Хватаешь парящие футляры, выбираешь интересующий, надеваешь соответствующие наушники и нажимаешь на кнопку. Он не знал никаких новых групп, а потому любил что-нибудь послушать. Его сестра определенно тоже никого не знала. Покупать диски они не могли, так что это был способ расширить кругозор.