Текст книги "Темная сторона Эмеральд Эберди (СИ)"

Автор книги: Эшли Дьюал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Нет. – Старик – кажется, Мортимер – хмурится. – Если научишься слушать, то узнаешь много важного, Эмеральд. Попробуй.

– Думаете? – морщинка вновь появляется у него на лбу. – Ладно-ладно. Как скажете.

Я вздыхаю. Нервно откидываю назад волосы и шмыгаю носом, будто рыдаю. Но нет. Я не заплачу. И даже смерть Тейт меня не сломит. Кого спасали слезы? Только трусов.

Мортимер вновь хочет взять меня за руку, но я отпрыгиваю в сторону. Жду, когда он откроет дверь, прикоснувшись ладонью к сенсорному экрану на стекле, и решительно прохожу первой. Мои глаза широко распахнуты. Я, наверно, жду, что сейчас кто-то вновь накинется на меня со спины или сбоку. Кулаки так сжаты, что больно, но я их не разожму.

За зеркалом длинный, светлый коридор, покрытый белыми пластинами. Когда я на них ступаю, они неприятно скрипят под ногами, и заставляют все мое тело сжиматься от странного чувства беспокойства. Мистер Цимерман идет рядом. Он держит руки по швам и молчит, что сильно меня бесит. Однако я не уверена, что его болтливость доставила бы мне большее удовольствие. Пусть лучше держит рот на замке.

Пройдя по коридору, мы упираемся в еще одну дверь. Она высокая и переливается каким-то белым светом. Я растеряно сглатываю.

– Что это за фигня?

– За порогом – другая жизнь, Эмеральд.

– Можно менее пафосно?

– Твой отец работал на нас всю жизнь. Должность передается по наследству. Обычно от отца к сыну. Но…

– Но я не сын.

– Верно, – хмыкает старик и вновь оценивает меня пристальным взглядом. – Трудно поверить, что на сей раз ответственность ляжет на плечи женщины.

– Я могу уйти, – киваю в сторону коридора и скрещиваю на груди, содранные в кровь руки. – Но что-то мне подсказывает, что я вам нужна не меньше, чем вы мне.

– Можно менее пафосно?

Мортимер усмехается и одним ловким движением распахивает передо мной дверь.

Женщина, которая позавчера широко улыбалась мне в парикмахерской, сейчас стоит передо мной в белом халате и сыпет на содранную кожу на лице какой-то белый порошок. От него щеки начинают полыхать еще сильнее, и я рычу со стиснутыми зубами.

– Удивительно, – говорит она. У нее россыпь веснушек. Когда она морщит нос, они стягиваются и превращаются в рыжие пятна. – Ты жива.

– Это плохо?

– Это поразительно.

– Почему?

Женщина не отвечает. Встает со стула и оставляет меня одну в светлом и холодном помещении. Я сижу на кресле, которое обычно бывает у дантистов. Мои ноги свешаны, а на груди разрезана майка – женщина обрабатывала раны. Я терпеливо жду Цимермана, и говорю себе, что он ответит на все вопросы. И о том, где я; о том, что происходит. Но что, если ответы мне не понравятся? Что если лучше их не знать?

– Черт, – вновь шепчу я. Наверно, это мое любимое слово. Приподнимаюсь на локтях и осматриваюсь. Надеюсь, я доверилась тем людям.

Наконец, двери автоматически распахиваются, и в комнату входит старик. Он бредет ко мне и на ходу закатывает рукава новой, белоснежной рубашки.

– Вы принарядились.

– Я переоделся, – поправляет он и вздыхает. – Наша работа грязная. Но это не значит, что мы должны плохо выглядеть.

– Ого. Скажу об этом Тейт. А то он неудачно вышел, когда упал на асфальт и криво изломал себе руки. Да и кровь легла на его лице так себе.

Мортимер улыбается, но не доброжелательно. Постукивает пальцем по своим губам, и затем вновь тяжело выдыхает.

– Ты похожа на Колдера. Больше, чем представляешь. Он тоже пытался бороться, но потом понял – в этом не смысла. Я – твой друг, Эмеральд. И еще я друг твоего отца. Мы с ним проработали бок о бок семнадцать лет.

– Проработали, но кем?

– Ты можешь идти?

Я киваю. Слезаю с кушетки и мужественно стискиваю зубы.

– Пойдем.

Мистер Цимерман больше не поддерживает меня. Он смотрит на то, как я хромаю, но делает вид, будто не замечает этого. Что самое удивительное – я рада. Шок отошел, и теперь у меня ноют мышцы, каждая рана. Но я не хочу видеть в глазах людей жалость. Бывает и хуже. Бывает так, как у Тейт. Ты просто попадешь не в то место, не в то время и умираешь. Я крепко зажмуриваюсь. Я не виновата. Не виновата.

Мортимер приводит меня на подмостки огромного зала, с которого открывается вид на два стола, рояль и книжный шкаф. Это его кабинет? Просторно. Даже слишком.

– Здесь мы работали с твоим отцом, Эмеральд. За этим столом он проводил больше времени, чем где-либо.

– И чем вы занимались?

– Оберегали одну важную реликвию. – Мистер Цимерман спускается по ступеням и зовет меня за собой. – Что ты знаешь о своей семье?

– А я должна о ней что-то знать?

– Она берет начало из очень древнего рода. Как и моя.

– О, это объясняет вашу любовь к древним фразочкам.

Мортимер пронзает меня ледяным взглядом, однако не делает замечания. Потирает пальцами подбородок и идет дальше, маня за собой к старой дубовой двери, расписанной золотыми линиями. Я с интересом облизываю губы и задерживаю дыхание, когда старик пропускает меня вперед. Что за порогом? Что они с отцом охраняли? Что стоит стольких смертей и жертв? Я решительно проворачиваю ручку. Дверь распахивается, и передо мной оказывается небольшой, старенький столик, на котором стоит печатная машинка.

– Что? – озадачено морщусь. Подхожу ближе и наклоняю голову немного в бок.

Клавиши в пыли, лист – желтоватый и выцветавший. Мне приходится остановиться прямо перед ней, чтобы прочитать название, выгравированное мелкими, почти стертыми буквами: ундервуд. Что это значит? И почему оно кажется мне знакомым?

– Это не простой антиквариат, Эмеральд, – сообщает Мортимер. – Это история твоей семьи. Один предмет хранит в себе столько тайн и столько ответов…, ты даже понятия не имеешь, что видишь и как оно ценно.

– Тогда, может, объясните? – я перевожу взгляд на старика. – Меня хотели убить из-за печатной машинки?

– Из-за того, на что она способна.

– Машинка?

– Да.

Я невольно усмехаюсь, несмотря на то, что губы горят от легкой боли. Недоверчиво хмурю лоб и спрашиваю:

– И на что может быть способно это барахло?

– К сожалению, на все, что угодно.

ГЛАВА 4. 1869 ГОД.

Моя сестра – Аделина – самая красивая девушка из тех, что я видела. У нее есть все: молодость, ум и желание совершать невозможные поступки на поводу у сердца. Когда ее глаза находят ваши, вы замираете и перестаете дышать. Я знаю ее всю жизнь, но никак не могу привыкнуть к той силе, которой она владеет, которой она пользуется непроизвольно и наивно, словно маленький ребенок. Она говорит, что не понимает. Но я ей не верю. Как мне кажется, трудно сражать людей и не видеть их лиц.

Я люблю дышать свежим воздухом, а еще я люблю быть одна, читать и прикасаться к росе пальцами. По утрам наше поместье выглядит иначе – оно просыпается, а я смотрю на него и чувствую себя его частью. В остальные же мгновения мне кажется, что я чужая, и мне нигде нет места. И моя мать – прескверная женщина – никогда и не пыталась меня переубедить. Сила ее слов отражалась на мне клином. Я не соглашалась, но и не спорила. И потому мне так трудно находиться с кем-то рядом. Мы семья, но мы чужаки, во многом оттого, что я слышу в голове голос матери и ухожу в темноту, где совсем тихо.

Единственный свет – глаза Аделины, ее доброта и забота, будто она не замечает, как я, порой, смотрю на нее, и о чем я, порой, думаю.

Когда я выпрямляюсь, сестра поднимается на холм, где я перебираю пальцами траву. Она как всегда улыбается, поддерживает пальцами подол старого, кружевного платья и не морщится от солнца, наоборот подставляя лучам овальное лицо.

– Кайман, вот ты где, – шепчет она и усаживается рядом. Даже неуклюжие движения у нее мягкие и изящные, как у легкого ветерка. – Я ждала тебя в холле.

– Прости, потеряла счет времени.

– Ты опять…, – сестра улыбается и поджимает губы. Совсем недавно я поделилась с ней своей тайной, потому что решила, что хочу ее чем-то удивить. Теперь Аделина знает, кто я, и отчего мать против моих выходов в свет. – Так ведь? Оставила записи?

– Совсем немного.

– О, я вновь хочу это увидеть. Покажи! Давай же, Кайман.

Дергаю уголками губ. Мы – не родные сестры, но у нас похожие улыбки. Правда, я редко улыбаюсь, а Аделина всегда смеется, даже когда ей страшно или больно.

Зажмуриваюсь. Пытаюсь прочувствовать запах травы под ладонями, тепло утренних солнечных линий, прыгающих по моему лицу, шум неугомонного ветра; то, как близок и далек от меня горизонт, и скоро слышу раскат грома. Первые капли падают на макушку. Я невольно улыбаюсь, приоткрываю глаза и вижу, как Аделина, хихикая, падает на густую траву. Она раскидывает в стороны руки, яркие желтоватые пятна, прорывающиеся сквозь тучи, беспечно путешествуют по ее ангельскому лицу, и гроза послушно затихает, слушая ее звонкий смех и дикое, неровное сердцебиение.

– Ты чудесная, – говорит она, переводя на меня взгляд. – Кайман – ты чудо, которое сотворил Бог, чтобы делать людей счастливыми.

– Я – не чудо.

– Не спорь. Никто не способен на то, что делаешь ты.

– Но какой в этом прок.

– Не говори так! – Когда Аделина упрямится, у нее возникает складочка на лбу. Она приподнимается и пронзает мое лицо суровым, решительным взглядом, которым владеют лишь те единицы, чья уверенность в себе позволяет говорить им, что они думают. Я, как ни странно, не вхожу в этот круг. – Ты отличаешься ото всех, и это так прекрасно. Мне бы все отдать, чтобы хоть капельку быть на тебя похожей. Нет прока в человеческой фальши и лжи. Нет прока в злости и ярости. Но твой дар, твое искусство подчинять природу, даже людей, даже наши мысли – это удивительное превосходство, в котором больше прока, чем в любом другом человеческом отличии.

– Ты говоришь так, потому что не понимаешь.

– Я не понимаю, да! Потому и считаю тебя необыкновенной. Все, чего мне никогда, увы, не постичь, кажется мне удивительным и невозможным. Я неустанно буду повторять тебе, что ты – чудо. И когда-нибудь ты поверишь мне, и в себя тоже поверишь, Кайман.

Мои губы невольно подрагивают. Я киваю, а затем слышу, как над головой с новой силой взвывает ветер. Мокрые локоны щекочут шею, поправляю их и смиренно вздыхаю, поднимаясь на ноги.

– Пора идти, природа упрямится, прямо, как ты, Аделина.

– Значит, мы с ней похожи. Иногда я тоже лью слезы, как и тучи. Иногда я проливаю свет на вопросы. Возможно, все мы как-то связаны с ней, правда?

Я одаряю сестру улыбкой и молча бегу к поместью.

Мне никогда не понять ее странной, преданной любви к миру, как и она, никогда не поймет монстра, клокочущего внутри моей груди. Мы настолько разные, что от этого мне больно. Я стараюсь дышать с той же легкостью, говорить с той же простотой, но едва ли у меня получается. Что общего между розой и шипом? Ничего. Люди смотрят на цветок, но видят только алый бутон, а иглы остаются невидимым, пока к ним не прикоснуться.

Я – это иглы, пусть и не хочу ими быть.

Когда я добегаю до поместья, прозрачные капли дождя смешиваются, сплетаются и превращаются в маленькие бомбы, сталкивающиеся с разгоряченной землей. Пар тягуче поднимается до щиколоток. Я рассекаю его, разрываю дымчатое покрывало и уже скоро скрываюсь за широкими, дубовыми дверями дома.

– Кайман, что с тобой?

Мать оказывается рядом. Ее внешность – отражение моей души: острая, грубая и не цепляющая ничем удивительным. Она хватает меня за локоть и резко тянет за собой, из-за чего я спотыкаюсь о мокрый подол платья и пыхчу.

– Приехал Сэр Эмброуз. Приехала вся его семья, а ты позоришь меня – ей богу – что же с тобой не так, дикарка.

– Мама…

– Не произноси ни звука, Кайман. Не смей. Позови слуг и немедленно смени платье, бога ради. Иначе я не позволю тебе выходить из комнаты до следующего полнолуния.

Я послушно прощаюсь с мамой, опустив голову, плечи вниз, словно провинившийся каторжник. И во мне столько же милосердия, сколько в шипах розы – нисколько. Сейчас я шар из обиды и огня, который обжигает меня и портит, будто высасывает из души все то, что могло бы стать добрым или светлым. Я становлюсь темной рядом с матерью. Потому я провожу время с Аделиной, пусть и противоречу сама себе, пусть и завидую, и жду чего-то другого. О, боже. Кто я и что за мысли в моей голове? Что за мысли, желания? Чего монстр внутри меня добивается? Чего хочет? Я на перепутья добра и зла, света и тьмы, и я не знаю, что мне делать. Я разрываюсь на части и схожу с ума.

– Кайман, доброе утро, дорогая. – Отец встречает меня у центрального входа и тут же мрачнеет, увидев напухшие глаза и грязный подол платья. – Что произошло, время столь раннее, а на тебе уже лица нет.

– Мелочи, папа.

– Идем, я должен представить тебя семье Эмброуз.

– О, нет. Посмотри на меня, да, посмотри. – Я упираюсь отцу ладонями в грудь. – Не стоит. Не сейчас, правда. Дай мне несколько минут.

– Не накручивай себя. Семья Эмброуз – не те люди, оценки которых стоит бояться. Ты же знаешь, что они в нашем поместье только по приказу Сэра Темполтона. Иначе…

– Вы не переносите друг друга.

– Я не переношу их политику. А их лица – черты, с которыми можно смириться. Так уж и быть.

В холле, меж кресел и рядом с камином, нас ожидает трое мужчин.

Я не успеваю поправить юбку, встречаюсь взглядом с каждым из них и неожиданно каменею. Высокий незнакомец заставляет замереть меня, мое сердце, и даже время.

Я уверена, красота – это дар. Но иногда красота – еще и оружие, способное убивать лишь одним выстрелом, зато точным и беспощадным в самое сердце.

– Моя дочь, Кайман Прескотт, – говорит отец. Не пошевелиться. Я все смотрю в глаза молодому человеку, чей взгляд путешествует по моему лицу, и он улыбается и становится еще милее, мужественней и моложе. – Кайман?

– Да, добро пожаловать.

Мой голос сиплый.

– Столь юный цветок, как огонь, – говорит старший Эмброуз, его я уже видела как-то раз, когда проходила мимо кабинета отца, – вы совсем выросли, Кайман. Позвольте же и мне представить вам моих спутников, мой брат – Адриан, и мой сын – Сомерсет.

В росте мужчины – его очарование. В глазах – его сила. Я смотрю на сына Эмброуза и неожиданно понимаю, что больше не умею говорить, ведь никогда прежде мне еще не доводилось видеть того, что я вижу, и чувствовать того, что я чувствую.

Моя рука непроизвольно оказывается в его руке, а затем он подносит ее к губам и целует, не сводя глаз с моего алого лица. За окном полыхает молния, заставляет меня в ту же секунду вздрогнуть и ужаснуться, и я хочу извиниться за то, что не контролирую себя, но не могу, ведь это тайна. Ведь мои чувства – загадка, а мои силы – проклятие, о котором никто не должен знать. Это невыносимо и мучительно, но еще более невыносимо глядеть в изумрудные глаза молодого человека и представлять, как они смотрят в другую сторону. Пусть он всегда видит лишь меня и улыбается только мне.

– Удивительно, минутой ранее было так светло, – произносят его губы, – а теперь на небе не найти голубого просвета.

– Погода меняется.

– Как и все вокруг.

Завороженная и смущенная я стою неподвижно и жду, когда земля перевернется. Он – Сомерсет – отпускает мою руку, но не уходит. Следит за разговором, следит за тем, как я неуклюже кидаю в его сторону взгляды, и молчит, загадочно подергивая уголками губ. Я собираюсь спросить его, придет ли он к нам на ужин, посетит ли он бал, на который мне никогда не позволяли ходить, но застываю, услышав скрип дверей.

На пороге внезапно появляется Аделина. За ее спиной враждует ветер и ливень, а на ее лице горит яркий румянец, будто она только что пронеслась через весь холм нашего не столь маленького, старого поместья. Она делает шаг вперед, наступает на край подола и падает, изящно изогнув спину. В ту же секунду рядом со мной становится пусто.

Я оборачиваюсь, но больше не вижу его. И не чувствую.

Сомерсет оказывается рядом с моей сестрой молниеносно, протягивает ей руку и тут же замирает, едва она поднимает на него свои неестественно голубые глаза.

Нечто колючее трогает мое наивное сердце. Я гляжу перед собой, но не вижу ничего, кроме двух лиц, столкнувшихся в целом мире. Они не улыбаются, они не говорят. Они просто смотрят друг на друга, и меня накрывает волна из страха и отчаяния, размером с то небо, что еще совсем недавно подчинялось моим мыслям. Крик застывает на губах. Мне в тот же самый момент хочется раствориться, превратиться в пыль, но не стоять средь холла нагой и беззащитной, как обиженное дитя.

Сомерсет поднимает Аделину, не выпуская ее пальцев, не отрывая взгляда. Мокрые, золотистые локоны моей сестры касаются его ладоней и будто связывают его руки, крепко притягивая к себе в сети, в чары, о которых мне ничего неизвестно.

– Простите, – говорит Аделина. – Я слышала, что у нас гости, но не думала…

– Мое имя Сомерсет, – перебивает ее младший Эмброуз. Ее руку он не отпускает.

– Очень приятно, сэр.

– А вы?

– Представить меня обязан мой отец, простите.

Во мне не остается сил. Я отворачиваюсь и иду к противоположному выходу, горбя плечи и смотря куда-то вдаль, сквозь стены, сквозь колючую боль и горькую обиду. Никто не замечает, как я исчезаю. Никто со мной не прощается и никто не просит меня остаться.

Я выбегаю на улицу и поднимаю к небу голову. Я хочу кричать в него, но я молчу. Лишь смиренно принимаю то, что я обязана, и плачу.

Меня запирают в комнате. Я слышу музыку, доносящуюся из холла, и очень крепко прижимаю к груди колени. За окном бушует ливень. Отец не понимает, отчего погода так испортилась, а мать вспоминает обо мне, своих нервах и закрывает меня от глаз подальше, чтобы я не испортила ей вечер или жизнь. Моя белая накидка смята. Я беспощадно мну ее пальцами. Каждый раз, когда в сердце вонзает острая игла из ревности или обиды, на небе вспыхивает молния, и поместье содрогается от грома. Каждый раз я вздрагиваю. Печатаю о своих чувствах и вновь усаживаюсь на пол, сворачиваясь в клубок.

Хватит – вдруг шепчет голос в моей голове. Я встаю с постели и оказываюсь лицом к лицу с дверью, словно с огромным чудовищем. С детства меня запирали в этой комнате, и постепенно обычные предметы приобрели очертание монстров, не выпускающих меня наружу. Сейчас все иначе. Мне больше не страшно. Не страшно.

– Не страшно! – громко повторяю я, и тут же двери резко распахиваются.

Ветер порывисто откидывает назад мои огненно-рыжие волосы, я расширяю глаза и ошеломленно застываю. На что же еще я способна? Я должна это выяснить. Я больше не намерена прятаться в темноте, будто загнанное, дикое животное; не намерена бояться тех людей, что считаются моими родными. Я не пленница. Я свободная, и мне очень больно.

Спускаюсь вниз по лестнице. Накидка шелестит за спиной, свечи отражаются в моих глазах, а музыка становится все громче и громче, и громче. В холле люди танцуют, и нет ничего более правильного, чем танцы с человеком, который составит тебе отличную пару. Вы не стоите слишком близко, но вдруг оказываетесь друг к другу ближе обычного, и тут же ваши воспоминания сливаются, образуя единое, теплое одеяло из чувств и эмоций. Я никогда не испытывала ничего подобного, но читала об этом. Наверно, это очень приятно.

Я хочу повернуть в сторону зала, когда слышу знакомый голос. Голос Аделины, и в нем вдруг больше нет уверенности и прежней силы. Она пала перед ощущениями.

– Сомерсет, – шепчут ее губы. Я тут же проскальзываю вдоль коридора и оказываюсь перед раскрытой дверью. Щель позволяет мне увидеть растерянное лицо сестры и горячие глаза молодого человека. Он держит ее за руку – как совсем недавно – и не дышит, просто молча исследует ее взглядом, – это неправильно.

– Разве вам не все равно?

– Мой отец…

– Как и мой – будет против. Но это не имеет значения.

– О, имеет, право же, имеет! – Аделина касается пальцами молодого вытянутого лица младшего Эмброуза и судорожно выдыхает. – Вы должны уйти.

– Я не могу.

– Можете.

– Нет, Лина, я не посмею.

– Вы совершаете огромную ошибку!

– Ошибкой была вражда между нашими семействами. Ошибка в их ненависти и том презрении, которым они перекидываются из разных концов зала, будто фразами.

– Ваши слова, они обжигают меня, Сомерсет, – Аделина вырывается и идет в другой угол комнаты, сжимая пальцами платье. Во мне же бушует странное ощущение, словно я пребываю во сне и одновременно участвую в заговоре. Растерянная, покрасневшая я стою молча и смотрю вперед, скрывая за тихими вздохами рыдания, рвущиеся из груди. – В вас говорит предубеждение и наивное желание принять ложь за правду. Мой отец никогда не простит мне общения с вами, никогда.

– Наше общение отдельно от их политики.

– Но мы часть нашей семьи.

– О, какой же вздор! – Сомерсет дерзко отбрасывает с лица волосы. – Мы не обязаны повторять ошибки своих отцов. Их удел – вражда, но не наш!

– Каков же наш удел?

Молодой человек не произносит ни звука. Он подходит к Аделине и дрожащими не по годам руками касается ее лица. Девушка вздрагивает.

– Перестаньте, Сомерсет, прошу вас.

– Я не в состоянии от вас оторваться, моя милая Лина.

– Не надо, – девушка пытается опустить его руки, но не находит в себе сил. – Когда-нибудь вы забудете обо мне, и каждое мое слово сотрется из ваших мыслей. Я обещаю.

– Сотрется из моих мыслей? О чем вы? Теперь вы и есть мои мысли. Каждая мысль. Вы вторглись в мою жизнь и изменили все, даже меня.

– Нет, не говорите так.

– Я ослеп, Аделина. Я больше ничего не вижу. Только вас.

Скупая слеза катится по моей щеке, и в состоянии полнейшего опустошения и той самой боли, что разрывает на тысячи частей, я смотрю, как Сомерсет целует мою сестру и обнимает, прижимая к себе неопытно, но горячо, будто она и, правда, его свет и спасение. Будто она – его все. Я отворачиваюсь. Хватаюсь пальцами за рот и крепко закрываю глаза. Мне кажется, что сегодня меня лишили последнего, что имело значения. Во мне давно нет света, лишь иногда он мерцает, скрывая шрамы и ту обиду, что клокочет в груди. Но на сей раз во мне осталась темнота. Она пускает клешни к сердцу и сжимает его так неистово и иступлено, что с губ едва не срывается вопль.

Ненавижу. Ненавижу!

Окна внезапно разом распахиваются. Звучит раскат грома, и необузданные порывы ветра врываются в поместье, сметая на своем пути преграды.

Прислуги пытаются захлопнуть рамы, им удается только с третьего раза.

Смотрю себе за спину и вижу сестру. Она испуганно следит за тем, как Сомерсет придавливает ладонями окно. Его красивое лицо мокрое от дождя и пота. Они так заняты друг другом, что не замечают меня совсем рядом, всего в нескольких метрах.

– Я могу позвать прислугу.

– Не вздумайте, Лина. Я не хочу делить вас с кем-то еще. – Наконец, закрыв окно, он поворачивается к девушке и расслабляет плечи. – Вы должны довериться мне.

– Я и так верю вам, Сомерсет.

– Тогда давайте сбежим.

– Бежать? О чем вы. Это невозможно.

– Возможно, и не спорьте. Борьба с чувствами тщетна. Мне предстоит или сразиться с вашим отцом, или украсть вас, заручившись вашей поддержкой.

– Вы одержим идеей.

– Я одержим вами.

– Прекратите, мне не нужны ваши громкие слова. Они беспочвенны и глупы, им нет ни объяснения, ни причины. Вы говорите, что готовы сбежать, но вы меня едва знаете!

– Я знаю о вас все, я наблюдал за вами целый день, Лина, и я готов наблюдать целую вечность. Не бойтесь. Вы просто должны взять меня за руку, и наша жизнь изменится.

Она не посмеет – думаю я. Даже вольный нрав и желание идти на поводу у чувств не перевесят родительского слова. А Аделина – примерная дочь. Она любит своих родителей так безмерно и послушно, что не сумеет воспротивиться.

Я слышу чьи-то шаги и тут же срываюсь с места. Оказываюсь в своих покоях и как ни стараюсь, не могу привести себя в чувство. Окна распахнуты, ливень врывается внутрь и падает на мое лицо, перекошенное от гнева и ядовитой обиды. Они не убегут – говорю себе я. Они не посмеют – вторю и плачу. Но истина такова, что против любви одно лишь средство. И оно непременно убьет их, если чувства искренни.

Ненавижу – все повторяет голосок в моей голове. Ненавижу их всех.

Я сажусь на пол, гроза сверкает перед глазами, в моих глазах, и ветер подбрасывает мои рыжие волосы из стороны в сторону.

Я пытаюсь стать доброй и вспомнить о той стороне моей души, что блистала светом. Но я больше не нахожу ее. Теперь единственное, что пылает во мне – обида и огонь.

– Ненавижу, – шепчу я и резко зажмуриваюсь. Мне больно.

ГЛАВА 5. СОМНЕНИЯ.

Я вслух усмехаюсь и тут же замечаю недовольное лицо мистера Цимермана.

– Что?

– Удивительное равнодушие ко всему, что обычно трогает сердце.

– Вы уже говорили нечто подобное.

– Тебе не жаль?

– Кого? – вскидываю брови и на выдохе поправляю волосы. Мы разговариваем уже больше часа, и кого мне и, правда, жаль, так это потраченного времени. – Кайман, или как там ее, сдала влюбленную парочку. Парня убили. Все очень просто.

– Аделина – твой предок.

– Даже смерть Колдера не затронула мою темнейшую душу. Неужели вы думали, что я расплачусь по праху пра-пра-пра-прабабушки? Надеюсь, у истории есть кульминация? Я так и не поняла, причем тут печатная машинка.

– Сомерсета убили, Аделина не знала себя от горя, а Кайман сходила с ума от вины. Единственное, о чем она могла думать – об искуплении. Печатная машинка – ее подарок Лине, чтобы та вернула Эмброуза.

– Вернула откуда?

– С того света, – пожимает плечами старик. Он подливает мне чай и откашливается, как ни в чем не бывало. Я же недоуменно распахиваю глаза. – Ну, хоть какая-то реакция.

– Вы шутите? Это же невозможно.

– У Кайман был дар. Она его использовала. Однако каждое наше действие оставляет свой след. Сомерсет открыл глаза, но его сердце так и не забилось вновь.

– И что это значит?

– Он потерял всякую веру, он больше не чувствовал и не дышал. Он превратился в монстра, которому даже время – не помеха.

– Я не понимаю. – Встряхиваю головой. – В этом нет смысла. Вы себя слышите?

– Сомерсет перестал стареть, Эмеральд. Кайман так сильно хотела вернуть его, что создала чудовище без эмоций и милосердия. Единственная его цель – власть. А печатная машинка исполнит любое его желание. С тех самых пор семьи Эберди и Прескотт всеми силами укрывают реликвию. А мой род – второстепенная ветвь по линии твоей бабушки.

Такое ощущение, будто во мне вот-вот что-то взорвется. Я резко подрываюсь из-за стола и всплескиваю руками.

– Итак, – мой голос нервный и сбивчивый, – вы хотите сказать, что мой предок, Лина, или как там ее еще называют, влюбилась в парня, которого по ее же вине и грохнули. Так? Ей было слишком паршиво, она напрягла свою сестру ведьму, и та сотворила волшебную машинку, способную исполнять любые желания.

– Пишущую машинку создал Пеллегрино Турри, но в целом, ты права.

– Подождите, это не все. Парень воскрес, но лишился чувств. И на данный момент по Кливленду разгуливает двухсотлетний человек, желающий смерти всему моему роду.

– Да, так и есть.

– Ладно, – киваю и, прихрамывая, бреду в сторону выхода. – Мне пора.

– Эмеральд.

– Даже не вздумайте меня останавливать.

– Ты хочешь, чтобы пострадал кто-то еще? Кто-то кроме Тейт?

Я резко примерзаю к месту и оборачиваюсь. Во мне полыхает пожар. Я едва борюсь с гневом, едва сражаюсь с рациональностью. То, о чем он говорит – ложь. Не существует пишущих машин, исполняющих желаний. И люди, порой, не доживают и до шестидесяти. Его история – сказка, которой запугивают непослушных детей, мечтающий слинять куда-нибудь из дома и исчезнуть из-под контроля родителей. Но меня не обмануть. Нет.

– Вы сумасшедший.

– Я сказал тебе правду, Эмеральд.

– Неужели люди бы не заметили, что рядом с ними бродит нестареющий мужчина? Как мне кажется, его бы уже давным-давно заперли в лечебнице, вы так не считаете?

– Нет, не считаю, потому что видел Сета собственными глазами.

– Но его не видела я. – Подергиваю плечами и ощущаю неприятный жар по спине и торсу. Я и забыла, что пострадала. – Мортимер, я не могу. – Усмехаюсь. – Это дико.

– Это правда, моя дорогая. Знаешь, я ведь тоже был молодым. Как и Колдер. Никто из нас сразу не поверил в эту сказку.

– Скорее в кошмар.

– Но, – мистер Цимерман поднимается из-за стола и вздыхает, – это то, что мы имеем.

– Я не хочу в этом участвовать. Что мне надо сделать? Сбежать? Это просто смешно. Почему-то мне кажется, что у меня нет выбора, но знаете, я ненавижу это чувство. Очень редко оно толкает меня на обдуманные и хорошие поступки. Зачастую я лишь все порчу и схожу с ума. Поэтому не стоит сжигать мосты. Я сорвусь. Серьезно.

– Ты – свободный человек, Эмеральд. Ты можешь уйти. Правда, тогда, я боюсь, это наша последняя встреча. Близнецы узнали о тебе все. Вскоре они узнают о твоих друзьях, о матери, ее новом муже. Да, ты должна бежать, но не от меня. А от своей семьи.

– Как и поступил мой отец? – вдруг спрашиваю я и нервно хмыкаю.

Голова пульсирует от боли. Я прохожусь по лицу пальцами, зажмуриваюсь и крепко стискиваю зубы, пытаясь осознать все, что происходит. Что делать. Должна ли я поверить чужому человеку? Тейт умер. Его убили по моей вине. Стоит предположить, что попытки добраться до меня не прекратятся, но тогда, сколько еще людей пострадает?

Внезапно я усмехаюсь. Откидываю назад голову и стону.

– Эмеральд?

– Офигеть, – не время смеяться, но я не могу успокоиться. – О чем я вообще думаю, Мортимер? Это же не мои мысли. Знаешь, наплевать.

– На что?

– На все. На этот бред, машину, мой род и какого-то бессмертного старика. Меня-то и быть здесь не должно. Не собираюсь отвечать за грешки моих мертвых родственников!

– Но тогда…

– Что? Свергнуться небеса? Все люди сгинут? Да и бог с ними. Я никогда не любила своего отца, я его даже не знала. И почему? Потому что когда-то давным-давно девушка влюбилась не в того, в кого нужно? Это сущий бред, мистер Цимерман. И я не собираюсь умирать по глупости. Послушайте, – я приближаюсь к мужчине и глубоко вдыхаю, копя в себе остатки совести и рассудка, – вы просто должны обратиться в полицию. Близнецов поймают, они получат по заслугам. Не стройте из себя лигу справедливости. А машинку, если в ваших словах и есть доля правды, уничтожьте.

– Это невозможно.

– Невозможно прожить почти двести лет и не состариться! – горячо восклицаю я и в ту же секунду ощущаю жар по всему телу. Щеки горят, руки становятся мокрыми от пота, и я быстрым движением вытираю их о джинсы. – А разбить машинку – легче простого.

– Неужели ты вновь уйдешь? На твоих глазах произошло то, что едва не лишило тебя жизни. Это урок. Учись.

– Я учусь. Но остаться с вами, значит, признать себя ненормальной. А у меня, знаете, и так проблем немерено. Не хватало еще, и гоняться по городу за какими-то психами.

– Эмеральд.

– Вы ошиблись. Я не та, кто вам нужен.

– Ты – дочь Колдера. А он посвятил этой работе всю жизнь.

– Возможно, я бы ответила иначе. Но не теперь. Вы опоздали. Для меня уже давным-давно ничто не имеет значения.