Текст книги "Зулус Чака. Возвышение зулусской империи"
Автор книги: Эрнест Риттер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
Между тем пришли – и очень кстати – лекарства, которые обещал прислать м‑р Феруэлл. Чака был чрезвычайно доволен. Теперь я стал часто промывать ему рану и давать легкое слабительное. Кроме того, я смазывал раны специальной мазью. Однако на протяжении четырех дней состояние короля казалось безнадежным. И все это время с разных концов страны прибывали новые толпы людей, отчего суматоха усиливалась. Только на четвертый день было заколото несколько голов скота, чтобы накормить людей. Многие успели умереть, многих же убили за то, что они не оплакивали короля или отправились в свои краали за едой. На пятый день появились некоторые признаки того, что состояние короля улучшается, а раны – зарубцовываются. День спустя эти признаки стали еще заметное. В полдень вернулся отряд, посланный на поиски злодеев. Он доставил тела трех мужчин, убитых в зарослях (джунглях). Предполагалось, что это и были убийцы. Тела положили на землю, примерно в одной миле от крааля. После того как мертвецам отрубили правые уши, воины обоих полков уселись по обочинам дороги. Затем по этой дороге, крича и плача, прошли все собравшиеся в краале. Подойдя к трупам, каждый несколько раз ударял их палкой и тут же бросал ее. Ясно, что от трупов ничего не осталось еще до того, как мимо прошла половина прибывших. Возвышалась только огромная куча палок, но церемония продолжалась. По окончании ее все собрались и двинулись к краалю Чаки. Впереди процессии трое воинов несли на палках отрубленные у мертвецов уши. Король вышел. Все запели национальную траурную песню. Уши сожгли на большом костре, разведенном в центре крааля.
С момента покушения на Чаку всем было запрещено носить украшения, мыть тело или бриться. Мужчинам, жены которых ждали ребенка, не разрешалось появляться вблизи короля. Отступления от этих правил карались смертью, несколько человек было казнено.
С выздоровлением короля все изменилось. Сумятица постепенно улеглась. Отряд в тысячу человек получил приказ напасть на враждебное племя. Через несколько дней он вернулся, уничтожив ряд краалей и захватив восемьсот голов скота.
Получив от меня письмо, где я рассказал об удивительных событиях последних дней, м‑р Феруэлл и м‑р Айзекс[117] нанесли визит Чаке. Через несколько минут после того, как они были допущены к вождю, одного мужчину, который умышленно или по недосмотру нарушил запрет, обрив голову, увели на казнь, хотя тут же народу было даровано разрешение бриться».
При изложении истории первой земельной сделки между Чакой и англичанами наиболее целесообразно привести цитату из книги д‑ра А. Т. Брайанта. Сделка эта до такой степени позорна для белых, что без ссылки на авторитет д‑ра Брайанта могла бы показаться невероятной. Брайант говорит:
«Прибыв в самый благоприятный момент, когда Ча‑ка был настроен милостиво, Феруэлл обратился к нему с просьбой о небольшом одолжении: он хотел получить разрешение не то чтобы обрить, а лишь ободрать как липку коварного монарха. И коварный монарх – по крайней мере, так нас уверяют – любезно это разрешил.
Непредубежденного наблюдателя поражает и забавляет елейное чувство уверенности в собственной правоте, которое переполняет душу англичанина всякий раз, как он собирается присвоить чужую собственность – особенно в странах, населенных первобытными людьми. Фин искренне обижался на несправедливые (как ему казалось) насмешки Чаки „над нашими нравами и обычаями" и его неодобрительные отзывы о некоторых ,,законах нашей страны" и в то же время почти наверняка участвовал в подлом обмане ничего не подозревавшего дикаря, обмане, затеянном Феруэллом под прикрытием тех же законов и обычаев.
С явной целью ограбить туземцев посредством документа, имеющего законную силу, Феруэлл составил проект купчей (который один только он мог прочесть и понять). В этом проекте он произвольно, заявлял:
,,Я, ингуос (нкоси, что означает ,,вождь") Чака, король зулусов и страны Натал, властитель всей области, простирающейся от Натала до бухты Делагоа, унаследованной мною от отца (на самом деле отец Чаки никогда не слышал о стране Натал или области, простирающейся до бухты Делагоа, а тем более не мог завещать ему эти территории)... по доброй воле и в обмен на товары (какие именно, в документе не указывалось, но есть все основания предполагать, что стоимость их не превышала нескольких шиллингов) сим предоставляю, передаю и продаю Ф. Г. Феруэллу и К° на вечные времена... порт или гавань Натал... и окружающую территорию, описанную ниже, а именно: мыс или полуостров у юго‑западного схода (это был Блафф), а также весь район, простирающийся на десять миль к югу от Порт‑Натала (очевидно, до самой реки Эм‑Бокодвени) и далее вдоль берега моря на север и на восток до реки, известной под туземным наименованном Гумголото (вероятно, Умдлоти), протекающей примерно в двадцати пяти милях к северо‑востоку от Порт‑Натала, а также всю территорию, простирающуюся в глубь материка до владений нации, именуемой зулусами «Говагневко» (кваног'аза или хоуик), примерно на сто миль, со всеми правами на реки, леса, недра и все, что в них находится... В удостоверение чего я приложил свою руку, полностью сознавая, что тем самым принимаю на себя все условия и обязательства (не станем разгадывать значение следующих за этим фраз на путаном юридическом жаргоне)... и по доброй воле даю свое согласие... в присутствии вышеупомянутого Ф. Г. Форуэлла, которого я сим признаю вождем данной страны, обладающим всей полнотой власти над теми туземцами, какие пожелают остаться там... при условии предоставления ему скота и кукурузы (вероятно, выращенных все теми же туземцами)... в качестве вознаграждения за доброту его ко мне, когда я страдал от раны".
8 августа 1824 года Форуэлл потребовал, чтобы неграмотный варвар собственноручно поставил под документом свой знак. Из вежливости к доверенному другу ничего не подозревавший варвар так и поступил и по просьбе Феруэлла велел Мбикваану, Мсике, Мхлопо и Хламбаманзи засвидетельствовать бумагу.
Вряд ли требуется доказывать, что Чака не имел ни малейшего намерения совершить какой‑либо из нелепых поступков, перечисленных в этой грубой фальшивке. Ни одному черному монарху, особенно такому проницательному и ревнивому, как он, не пришла бы в голову мысль уступить свои владения и отказаться от суверенных прав в пользу совершенного чужака, да еще ,,подлого белого". Ибо, как свидетельствует Айзекс, несмотря на вежливое и любезное обхождение, ,,всякий раз как туземцы заговаривали об англичанах, они отзывались о них дурно. Называли нас ,,сильгуанерами" („и‑сильване") или морскими зверями. Произнося это слово, они всегда делали жест осуждения, который никак нельзя было принять за одобрительный". Как бы то ни было, жульническая проделка Феруэлла вполне удовлетворила его, и он отправился на родину, прижимая к груди фальшивую купчую на передачу ему одной седьмой Натала».
Таковы факты, сообщаемые д‑ром А. Т. Брайантом, и его оценка их. Факты невозможно опровергнуть, оценка же представляется чрезмерно суровой. Айзекс также заблуждался: слово «и‑сильване» («сильгуанер») выражает не осуждение, а благоговейный страх и нередко употреблялось для характеристики могущества великих вождей. К тому же слово это обозначает не «морских зверей», а любого сильного и опасного зверя, в первую очередь сильного. Родственные зулусам матабеле называют так льва. «И‑сильване» ни при каких обстоятельствах не могло обозначать что‑либо подлое. Для этого зулусы воспользовались бы словом «иси‑локазана» – нечто ползучее, низменное.
Впрочем, во тьме времен и споров, подобно маяку, выделяется один важный факт: белые люди, даже если они были в лохмотьях, обладали каким‑то качеством, которое заставляло черных признавать их превосходство. Чака не только обнаружил и признал этот факт, но и возвестил о нем своему народу. Причем дело здесь не в ракетах, лошадях или огнестрельном оружии: ими владели и слуги белых – португальские мулаты и готтентоты, – что не мешало зулусам относиться без всякого уважения и к тем и к другим.
Корнем превосходства европейцев был их уби‑коси, то есть качества и облик вождя, которые только в зулусском языке обозначаются одним словом. Оно характеризует трудноопределимый аристократизм, внушающий уважение без всякого видимого усилия. Уби‑коси совершенно инстинктивно распознается зулусом среди своих и у большинства белых. Прославившийся во время восстания[118] Сигананда Ц'убе, который в возрасте четырнадцати лет присутствовал при прибытии белых в Булавайо, говорил о них: «В их глазах огонь». Каковы бы ни были недостатки Феруэлла и Фина, они отличались решительным характером, и туземцы, сопровождавшие этих в общем незлых людей, обожали их. Ни они, ни прибывший годом позднее лейтенант королевского флота Кинг Чаку не подкупали, так как получали от него неизмеримо больше, чем давали ему. Но, с точки зрения Чаки, этот дефицит торгового баланса возмещался знаниями, которых он жаждал и которые получал. Особенную симпатию король испытывал к лейтенанту Кингу. Когда этот офицер смертельно заболел, Чака принес в жертву духам много скота, тщетно надеясь добиться его выздоровления.
Чака устроил англичанам торжественные проводы, щедро одарил их слоновой костью, молочными коровами и быками на убой, «чтобы ,,Джоджи" (король Георг) не обиделся на меня за то, что я не заботился о его детях, когда они находились под моей сенью». Он заверил их в том, что они в любое время могут рассчитывать на гостеприимный прием в его столице, явившись группами или по одному. Кроме того, он сказал, что все бездомные туземцы Натала, которые ищут убежища, всегда найдут у него приют. Затем он приказал вождю Мбикваану проводить гостей до Порт‑Натала (Дурбан). Как и в первое путешествие, англичанам не дали военной охраны – это был тактичный жест, призванный показать, что они не подвергаются никаким ограничениям и не находятся под надзором.
После отъезда англичан Чака созвал советников и в категорической форме выразил желание, чтобы отношение к белым было предельно уважительным и дружественным. «У них есть знание, а знание дает силу, и мы можем многому у них научиться».
Несмотря на печальный опыт, Чака не принял мер, чтобы предотвратить новые покушения на его жизнь. Он упорно противился предложениям окружать по ночам его хижину телохранителями. Слезы его матери и Пампаты, а также уговоры Мгобози очень растрогали его, но не заставили изменить решение.
Мгобози, рискуя жизнью, назвал Чаку глупым и безрассудным и заключил свою речь словами:
– А теперь убей меня, потому что никто не любит правды.
Но Чака заплакал и сказал:
– Убив тебя, Мгобози, я убил бы самого себя. Когда я слышу от тебя правду, как бы неприятна она ни была, я не сержусь, так как хорошо знаю, как любит меня твое верное сердце. Вытри слезы, мама, как я вытираю сейчас свои, и давайте порадуем наши сердца горшком пива и доброй щепоткой недавно собранного табака. Обещаю, что в темные ночи вокруг моей хижины будут стоять часовые, но в остальное время мне никто не нужен; нечего вечно сторожить меня, как больное дитя, это меня только раздражает.
После прихода Мдлаки и Нг'обоки маленькая компания старых друзей предалась воспоминаниям о минувших днях нужды и забот. Один лишь Мбопа был среди них относительно чужим.
Они говорили о белых людях и еще больше о проблемах, которые в случае войны должны были возникнуть из‑за появления огнестрельного оружия и лошадей. Чака считал, что эти преимущества можно свести на нет, заманив белых на пересеченную местность, где им придется сойти с коней, а затем использовав превосходство зулусов в численности и, как сказал Мгобози, в мужестве. Король добавил, что обороняемый белыми лагерь из фургонов можно поджечь. Но он настаивал на том, что не должно возникнуть повода к войне между белыми и черными, и с самого начала выразил намерение отправить нескольких молодых людей, а может быть, и два полка в Британию для изучения ремесел белых людей. Нанди – ее поддержала Пампата – заговорила о возможности смешанных браков, но Чака решительно встал на сторону Мгобози, который сказал, что из смешения зулусской крови с кровью народа, не относящегося к нгуни, не может получиться ничего хорошего.
В тот год, когда Чака познакомился с европейцами, на празднестве малого умкоси произошел случай, который значительно поднял престиж Чаки, а следовательно, и его могущество: он не дал солнцу погаснуть.
Зулусский календарь был привязан к дате цветения дерева умдубу, а потому корректировался автоматически: когда дерево расцветало рано, это значило, что он ушел вперед[119]; когда цветение запаздывало, это значило, что календарь отстал. Как только на утреннем небе появлялись Плеяды (Иси‑лимела от лима – копать) – начиналась подготовка к мотыжению почвы (сейчас тот же термин распространен на пахоту). В начале июля становился видим Пояс Ориона (импамбана – переход), и вслед за этим приступали к самой обработке почвы. После этого люди давали себе отдых, пока гонцы не приносили весть о том, что деревья умдубу[120] в лесах Нгойе и Нкандла зацвели (это происходило внезапно и было очень красиво). Вот тогда можно было приступать к севу. Разумеется, старейшины племени вели какой‑то учет времени, но к июлю они обычно сбивались со счета – во всяком случае так считалось, – и дерево умдубу помогало им снова выйти на правильный путь. Поэтому дерево называли также мдуква[121].
В 1824 году умдубу зацвело рано, и столь же рано – 20 декабря – зулусы отметили праздник малого умкоси, или первых плодов. В этот день все веселились и пировали. Чака, как полагалось по обряду, плевал в направлении солнца и грозил ему королевским копьем с красным древком. Снадобье на этот случай всегда приготовлял врачеватель Чаки – Мг'алаан, на котором в то время лежала также обязанность увеличивать «силу» священного обруча зулусов – инката. Это было кольцо, сплетенное из травы, диаметром примерно в один ярд. Толщина его непрестанно увеличивалась, ибо каждый вождь добавлял к нему свое личное кольцо, опрысканное всеми снадобьями, употреблявшимися во время войны, а также укрепляющими составами, которые принимали вожди. К снадобьям примешивались состриженные волосы, ногти, капли пота и другие продукты жизнедеятельности вождей соседних племен, какие удавалось раздобыть. Считалось, что в результате владелец инката приобретает могущество и колдовские чары всех тех, чья частица пошла в состав кольца. Вся инката завертывалась в кожу питона. Толщина зулусской общенациональной инката в конце концов достигла фута. Футляром ей служила специально растянутая кожа особенно крупного питона. После поражения зулусов в битве при Улунди (1879) инката была захвачена англичанами, а затем сожжена, чтобы могущество зулусского государства не возродилось вновь. Какой урок современным зулусам!
Когда празднество достигло апогея, произошло событие, о котором часто упоминают писатели.
Чака и его приближенные наблюдали, как веселится толпа. Они стояли под большой тенистой смоковницей в верхнем конце крааля, ибо день выдался очень жаркий. Вид у всех был радостный, повсюду слышались песни. Даже птички на дереве участвовали своим щебетом в общем веселье. Внезапно они умолкли. Чака и Мг'алаан удивленно подняли головы, всматриваясь в листву. Их примеру последовали все окружающие, включая Мдлаку и Мгобози.
Чака сразу сказал, что молчание и тревога птиц – дурное предзнаменование. Вскоре смолкли и люди: они заметили, что солнечные блики на краях тени, отбрасываемой «тронным деревом», приняли странные, причудливые очертания. И хотя на небе не было ни облачка, становилось все темнее.
Чака (а следом за ним и свита) вышел из‑под дерева и посмотрел вверх.
– Во! – воскликнул он, приставив ко рту ладонь.
– Во! Умхлоло! – вскричали все, повторив его слова и жест. Только Мг'алаан хранил молчание.
Свет солнца быстро померк, так как диск луны закрыл больше половины огненного диска и продолжал распространять свою тень дальше. Из толпы раздались душераздирающие вопли: «Чудовище пожирает солнце! Мы погибли, оно поглотит и нас!».
– Что это, Мг'алаан? – тихо спросил Чака. – Я слышал от стариков, что подобное случалось и раньше, но мне это не нравится.
Когда тень луны покрыла три четверти солнечного диска, Чака пробормотал, снова обращаясь к Мг'алаану:
– Если оно не покажется вновь, нам конец.
На это Мг'алаан наконец ответил:
– Не бойся. Оно вернется. Быстро разжуй это, а затем выплюнь в сторону солнца, приказав ему появиться вновь. Это очень сильное снадобье.
С этими словами он протянул Чаке черный шарик. У Мгобози был озабоченный, но не испуганный вид.
– Сафа сапела! (Мы погибли!) – сказал он. Затмение распространилось на семь восьмых солнечного диска, который излучал теперь неверный, призрачный свет. Окружающая местность стала походить на преддверие ада, и дрожащей суеверной толпе все происходящее казалось явлением из потустороннего мира. Люди онемели. Внезапное превращение солнечного летнего дня, веселого национального праздника в картину преисподней, какой ее себе представляли зулусы, парализовало их. А тут еще послышался петушиный крик. Но его сразу же заглушил громкий голос Мг'алаана:
– Не бойтесь, люди. Сейчас наш могучий король плюнет в чудовище, пожирающее солнце, а затем проткнет его копьем. И тогда, смертельно раненное, оно отступит в свою нору на небе. Глядите, люди! Сейчас он это сделает, и скоро снова станет светло.
Чака стоял на бугре, откуда обычно обращался к народу. Толпа глазела на него со страхом и надеждой. В странном неверном свете внушительная фигура его казалась исполинской. В правой руке он держал копье с красным древком и королевский жезл. Чака плюнул в солнце и приказал ему вернуться, затем нанес своим копьем удар в том же направлении и застыл, как статуя, не опуская оружие. Огромная толпа следила за ним, затаив дыхание. Солнце почти исчезло.
Вдруг из толпы послышались возгласы удивления. Диск почти исчезнувшего было солнца стал быстро расти. А черная тень луны – отступать все дальше и дальше.
– Смотри, смотри, – загремела толпа. – Черное чудовище уползает обратно, а солнце проследует его. Наш король заколол чудовище, и оно теряет силы.
Подобно Иисусу Навину[122], Чака продолжал использовать драматические возможности создавшейся ситуации и не менял свою живописную позу. По мере того как свет брал верх над тьмой, из толпы слышались все более громкие крики. Сначала, когда солнце отвоевало четверть своего диска, это были еще неуверенные возгласы надежды. К появлению половины светила в голосах послышалась твердая уверенность. Половина превратилась в три четверти – и крики стали оглушительными. Наконец при виде полного диска толпа издала громовой рев победы. Рев этот не умолкал: одна волна торжества и прославления всемогущего монарха‑воина, спасшего свой народ, сменялась другой.
Но вот Чака поднял руку, требуя молчания. Затем велел Мг'алаану встать впереди и немного ниже его и обратиться к народу.
– Дети Зулу! – начал Мг'алаан.– Глядите! Вот ваш король. Это он, один он, спас сегодня нас и весь народ. Без него мы бы все погибли. Но он убил черное чудовище, которое едва не пожрало наше животворное солнце. Поблагодарите его, да не забудьте прислать ему скот и красивых девушек. Ибо что бы с вами со всеми стало, если бы не он? Благодарите, говорю вам.
– Байете! – загремела в ответ толпа, исполненная радости и признательности. – Байете, о король королей, поглотитель всех врагов! Могучий Слон, который убивает одним ударом!
Тут будет уместно заметить, что в отличие от многих других вождей и королей Чака был слишком осторожен, чтобы заниматься таким неверным делом, как вызывание дождя. Обычай обязывал его к этому, но ему не хотелось оказаться в дураках в случае неудачи. Его врачеватель Мг'алаан также держался подальше от этого занятия. Но в стране было множество шарлатанов, готовых в погоне за богатым вознаграждением пойти на риск, даже если за неудачей следовала суровая и неотвратимая кара.
Чака считал, что для вызывания дождя надо пользоваться услугами какого‑нибудь второстепенного знахаря: если он провалится и черни потребуется козел отпущения, таким человеком не жалко пожертвовать.
Условия король ставил предельно ясные и четкие:
– Вызовешь дождь – и награда твоя будет велика. Не вызовешь – птицы получат угощение.
Однажды в засуху король призвал к себе всех знахарей, утверждавших, что они умеют вызывать дождь, и мрачно, но не без юмора расспросил их, каким образом они намерены действовать. Один из знахарей своими ответами сумел даже завоевать симпатии короля.
– Когда у нас пойдет дождь? – спросил Чака.
– Отец мой, сначала мне надо достать морской воды, а потом ветвь сахарного куста с Драконовых гор. Раздобыв их, я смогу встать на правильный путь.
– Таким образом ты выиграешь десять дней. Ну, что ж, тебе, конечно, потребуется для заклинаний много времени, потому что у моей старой тетки Мкабайи – она страдает подагрой – большой палец на ноге еще не болит. А по нему всегда можно знать, скоро ли пойдут дожди, – еще когда я был пастушонком, мы уже полагались на него. Надо тебе с ней познакомиться, и в тот день, когда она запустит тебе в голову свою клюку, ты сможешь возвестить народу, что готов вызвать дождь.
– О баба, – с укором произнес знахарь.
– Если через десять дней ни у кого не заболит палец на ноге, тебе, верно, понадобится еще рыба из реки Понголы и ресницы бегемота из реки Умзимвубу («Дом бегемотов»; расстояние между реками четыреста миль).
– Я думал кое о чем, что можно найти куда ближе к дому, отец мой, – в той самой реке, которая протекает мимо нас.
– Что же это такое?
– Белый крокодил, отец мой.
– Как? В этой реке и обыкновенные‑то крокодилы почти не водятся, так откуда же возьмется в ней белый, о котором никто не слыхивал?
– Добыть его будет нелегко, отец мой, не легче, чем вызвать дождь в засуху.
– Ты отчаянный мошенник, но мне нравятся твои ответы. За словом в карман не лезешь, и это может спасти твою голову. Я извещу тебя, когда Мкабайи начнет бросаться разными предметами.
– Спасибо, отец мой, в нашей стране ты самый великий из тех, кто вызывает дождь.
Однако, разумеется, Чака не был свободен от всех суеверий своего народа, и затмение потрясло его. Он был уверен в том, что это предзнаменование, притом дурное, и требовал, чтобы Мг'алаан истолковал его.
Мг'алаан был одним из самых мудрых зулусов своего поколения и хорошо понимал, что имеет дело с человеком незаурядным. Не случайно с самого начала и до последних дней царствования Чаки он оставался его главным врачевателем в военное время и укреплял его силы в мирное. А ведь ему приходилось иметь дело с чрезвычайно требовательным властителем! Чака признавал во всеуслышание действенность различных колдовских чар и зелий, но наедине с Мг'алааном издевался над его усилиями и поощрял их только потому, что они оказывали сильное психологическое воздействие на войско, верившее знахарям.
Поэтому, когда Чака спросил Мг'алаана, как ему поступать после затмения, врачеватель сказал:
– Не мне говорить об этом, но старые люди уверяют, что, когда солнце умирает, как оно умерло сегодня, это дурной знак. Он служит предупреждением, что целый год не следует предпринимать ничего важного.
Чака недовольно заметил, что в таком случае его армию, которая бездельничает и живет за счет государства, нельзя будет послать за рубежи страны. По сообщению хрониста, Мг'алаан ответил, что для прокормления армии следует ввести налог скотом. Численность же войска необходимо увеличить, так как на севере энергично действует предприимчивый Сикуньяна, сын Звиде; надвигается буря.
– Твои слова мудры, Мг'алаан, и я поступлю по‑твоему. Они идут бок о бок со словами Мдлаки и близки моим собственным мыслям, которые, правда, иногда омрачаются при виде стольких праздных воинов. То, что я создал, желая достигнуть величия и могущества, ныне поедает меня. Мы поняли друг друга, и теперь ты можешь идти. Я не забуду, чем обязан тебе за сегодняшний день, – подожди, пока мы раздобудем скот и девушек.
– Баба! Нкоси! Ндабвзита! (Отец! Король! Славный властелин!) –сказал благодарный Мг'алаан.
Весь 1825 год зулусская армия не проводила крупных операций и большую часть времени оставалась в больших военных краалях. Замечательно, что в противоположность войскам Наполеона[123] она совершенно не знала заболеваний.
Только на равнинах севера, где распространена малярия, зулусское войско несло опустошительные потери. В тех местах свирепствовала и дизентерия. Однако после возвращения в страну зулусов оставшиеся в живых обычно быстро выздоравливали. Частично это объясняется тем, что на протяжении многих месяцев, пока длились оба неудачных похода на север, воины очень плохо питались. Временами им приходилось терпеть настоящий голод, и это сильно подрывало сопротивляемость организма. В последней же кампании Чаки, которая развернулась в 1828 году в здоровой местности (на территории нынешней Капской колонии), больных не было совсем, хотя в ней участвовало двадцать тысяч человек.
Постепенно Чака собрал в Булавайо и различных военных краалях тысячу двести молодых женщин, которых звал «сестрами». Народ обычно именовал это сообщество «Большим домом». В трех милях от Булавайо Чака построил себе специальный крааль для отдыха и развлечений и метко назвал его «Эм‑Тандени», то есть «Мостом любви». Там жили специально отобранные им женщины.
Здесь царила Мбузикази Ц'еле – бурная любовь Чаки, самозванная королева гарема, хотя краалем в целом правила не она, а суровая представительница королевского дома – дальняя родственница Чаки. Чтобы поддерживать порядок среди королевских наложниц, требовалась твердая рука: хорошие условия жизни, относительная праздность и властный голос природы, особенно сильный в этих ее детях, заставляли их идти на невероятный риск, чтобы заполучить себе мужчину.
У сторожей гарема – их называли «глазеющие на луну» – забот был полон рот. Зулусы не слышали о евнухах, а если бы и услышали, то, конечно, сочли бы кастрирование людей возмутительной гнусностью. Но Чака нашел другой выход из положения: он выбирал в сторожа гарема самых безобразных мужчин своего государства. Однако эти калибаны[124] вскоре обнаружили, что охранять гарем от вторжения мужчин извне – еще не самое трудное. Чем лучше они выполняли свои обязанности, тем большую опасность представляли для них самих истосковавшиеся по мужчинам праздные женщины. Бывали случаи, когда страсть настолько заволакивала очи этих нимф гарема, что они забывали об отталкивающей внешности своих сторожей и с надеждой подумывали о том, что благодетельная природа, наверно, нашла способ компенсировать их недостатки.
Поручая охрану гарема этим безобразным созданиям, Чака допустил важную ошибку: они ведь тоже страдали, вынужденные подавлять свои страсти, так как за пределами гарема незамужние женщины большей частью избегали таких мужчин. Фигурально выражаясь, Чака одних снабдил пищей без воды, а других – водой без пищи. Такое положение неизбежно вело к обмену. К тому же некоторые женщины гарема соблазняли сторожей, чтобы за эту взятку получить доступ к своим настоящим любовникам. Этим и бесчисленными другими способами находчивые наложницы почти всегда находили возможность перехитрить тугодумов‑охранников.
Обычно женщин гарема разделяла смертельная вражда, вызванная большей частью ревностью, но в одном они неизменно стояли друг за друга: когда надо было скрыть вину товарки. В дневное время они пользовались относительной свободой: им разрешалось покидать крааль, чтобы принести воды, выкупаться или собрать топлива, не говоря уже об отправлении естественных нужд. Однако мужчинам под угрозой немедленной казни запрещалось заходить на участки, где они бывали. Следует подчеркнуть, что зулусские женщины обычно отличаются воздержанностью и, только попав в гарем (сераль) и совершенно лишившись мужского общества, годам к двадцати пяти начинали бунтовать. Чака же мог удовлетворить не более двенадцати и уж никак не тысячу двести женщин.
Натаниэль Айзекс, высадившийся в Порт‑Натале после крушения брига «Мэри» 1 октября 1825 года, оставил дневник, где рассказывает о своем шестилетнем пребывании в стране зулусов. Ему было разрешено посетить гарем, но он чувствовал себя там неловко. Айзекс подтверждает показания зулусского хрониста о буйном характере гаремных женщин.
«Они окружили меня и принялись внимательно рассматривать, не считаясь с тем, хочу я того или нет, не думая о короле, который немедленно предал бы их казни, если б увидел в этот момент. Впрочем, женщины были очень осторожны – они знали, когда могут вольничать безнаказанно».
Чака имел обыкновение время от времени посещать Эм‑Тандени. В эти периоды все, у кого были тайные связи, действовали с предельной осторожностью. Король же развлекался со своими фаворитками, и прежде всего с Мбузикази Ц'еле, которая умела заставить его забыть все на свете. Мбузикази обнаружила, что обладает особым очарованием и умеет удерживать Чаку, как это удавалось Клеопатре с Цезарем и Марком Антонием.
Однако, хотя Мбузикази возбуждала чувственность Чаки, в сердце его продолжала безраздельно царить Пампата. Она никогда не утомляла его, в то время как Мбузикази надоедала ему после одного или двух бурных дней. Предпочтение, которое неизменно отдавал Чака Пампате, отравляло существование Мбузикази: она хорошо знала, что, хотя и вызывает в нем вожделение, теряет свое влияние, как только он насытится. Правда, Чаке доставляли удовольствие реплики, срывавшиеся с ее острого язычка, ибо она умела браниться, как никто другой, и буквально уничтожала своими насмешками остальные лилии гарема. Ее не любили и боялись настолько же, насколько любили Пампату.
Занимая положение первой фаворитки, Мбузикази не щадила никого, даже Пампату. Ее побаивался и Мбопа, так как она не стеснялась сказать любому мужчине, что она о нем думает. В одном отношении, однако, она отличалась чрезвычайным «благородством»: хранила как могла тайны «сестер», виновных в неверности, хотя это могло стоить жизни ей самой.
Рассказывают, что, встретив однажды в Булавайо Пампату, Мбузикази гневно оглядела ее с головы до ног и прошипела:
– Не понимаю, что нашел наш король в такой пресной старой суке с самодовольной рожей?! Это выше моего разумения. В твоем стареющем теле нет ничего, что могло бы хоть отдаленно сравниться с моим. Когда же ты раскрываешь рот, то оказывается, что у тебя нет собственного мнения и ты только повторяешь покорно чужие слова. Затем, с присущей тебе хитростью со множеством «но», ты медленно выворачиваешь эти суждения наизнанку, пока люди не уходят в направлении, обратному тому, откуда пришли. Тебе это, может, и кажется умным, я же называю это обманом... Почему ты молчишь, или ты глухонемая, да еще и дура в придачу, как можно заключить по твоей идиотской ухмылке?
