Текст книги "Путь отмщения"

Автор книги: Эрин Боумен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

И вдруг где-то далеко в каньоне воет койот. Я знаю, это всего лишь дикий пес. Я знаю, что он не в силах ничего изменить.

И все-таки улыбаюсь: кажется, меня услышали.

Глава двадцать четвертая

Когда Лил находит меня несколько часов спустя, я так и не сдвинулась с края обрыва, на котором сижу. Уже стемнело, звезды рассыпаны по небу серебряными осколками. В стойбище у меня за спиной слышны пение, грохот барабанов, свист флейты.

– Он приходит в себя, – говорит Лил.

Я вскакиваю.

– Джесси выживет?

– Ему повезло. Порез оказался длинным, но неглубоким. Джесси потерял много крови, но Бодавей обработал рану нопалем, зашил и перевязал чистой тканью. Травы изгонят жар из тела.

Я осознаю, что слушала ее затаив дыхание и судорожно выдыхаю. Лил протягивает мне скомканную тряпку, в которой с трудом можно узнать мою рубашку. Я забираю ее с радостью – только сейчас мне становится ясно, как я замерзла, – надеваю и невольно морщусь, когда ткань задевает обгоревшие плечи и рану под повязкой. Спереди осталось выцветшее пятно от крови Джесси, но рубашка сухая. И мягкая. Кто-то ее постирал. Может, сама Лил.

– Я могу проводить его к тебе, – предлагает она. – Если он уже хорошо себя чувствует.

– Спасибо, Лил, – благодарю я. – Лилуай.

Она резко вскидывает подбородок и смотрит мне прямо в глаза.

– Я неправильно произнесла?

Индианка отметает вопрос, небрежно мотнув головой.

– Ты назвала меня по имени. Это уже подарок.

Я смотрю на нее во все глаза. Она красивая – как я раньше этого не замечала? Суровая, уверенная в себе, с гордой осанкой, она стоит, облитая лунным светом. Темные глаза блестят, как полированные камешки в ее ожерелье. На правой щеке крошечный шрам – интересно, откуда он у нее?

Лилуай скупо улыбается и исчезает. Когда она возвращается, я понимаю, что нервно расхаживала взад-вперед, и замираю на месте. Лилуай подводит ко мне Джесси и снова растворяется в темноте, не сказав ни слова.

Джесси Колтон стоит рядом со мной, но сейчас он сам на себя не похож. Бледный, с понурыми плечами. Под глазами темные круги. Он выглядит сломленным и измученным. Пропал и его прищур, потому что у Джесси нет сил даже на это. Залитая кровью рубашка болтается на плечах, застегнутая не на все пуговицы, а под ней в бледном свете луны виднеется повязка поперек груди.

– Привет, – говорю я.

Он смотрит не на меня, а на землю под ногами. Мне хочется протянуть руку и дотронуться до него, но он кажется таким далеким, будто нас разделяют целые мили.

– Джесси?

Он падает на колени.

– Тебе больно? Тебе что-нибудь нужно?

Джесси поднимает на меня глаза, и я понимаю, что его скрутило не от телесной боли. Эта рана гораздо глубже; это шрам, который не исчезнет никогда. Вместе с Джесси я чувствую его потерю, она искажает болью его лицо и сжимает мне сердце, будто я сама лишилась брата.

Я опускаюсь на землю и сажусь на пятки рядом с ним. Он молча смотрит на свои руки, которые лежат на коленях раскрытыми ладонями к небу.

– Джесси, мне так жаль…

– Это моя вина. – Голосу него тихий и хриплый, как будто сорванный от крика. – Из-за меня его убили…

– Нет, это я вас втянула. Вы увязли с той самой минуты, как я появилась у вас на ранчо.

– Ты пыталась заставить нас уехать.

– Но в Финиксе я заключила с вами сделку. Позволила вам выручить меня в салуне, просила вашей поддержки против Роуза, притащила в эти проклятые горы.

– Я взрослый мужчина, Кэти. Я сам принимаю решения и сам несу за них ответственность. Меня никто не заставлял тебе помогать, но я хотел золота. Я сам выбрал этот путь, сам украл дневник, отправился искать шахту. Даже когда Билл признался, что его мучают дурные предчувствия, я не остановился. И посмотри, к чему это нас привело. К чему это привело Билла!

– Джесси…

– Проклятье! – Он подбирает камень и швыряет его с обрыва. – Проклятье… – повторяет он снова и снова, пока голос не переходит в еле слышный шепот. Пока Джесси не сдается. Слезы текут у него по щекам, и в груди у меня словно открывается рана, потому что Джесси Колтон никогда не плачет. Он щурится, язвит, критикует все подряд, и у него всегда есть план. Невозможно представить, чтобы такой человек утратил самообладание.

– Джесси.

Но он продолжает рыдать, издавая жалкие стоны, больше похожие на звериный вой, чем на человеческий голос. На меня Джесси не смотрит. Ни когда я зову его по имени, ни когда беру за руку. Ни даже когда кладу ладонь ему на щеку.

– Мне тоже следовало умереть.

– Не смей так думать.

– Жаль, что я очнулся.

– Джесси, нет!

– Я не заслужил права жить. Я всех подвел. Я должен умереть, должен умереть, должен…

Я наклоняюсь к нему и прижимаюсь губами к его губам, обрывая поток горьких слов. Он вздрагивает и отшатывается.

– Прости, Джесси. Зря я это сделала.

Он таращится на меня, будто увидел привидение.

– Я не хочу, чтобы ты умер, Джесси. Понимаешь?

И больше не желаю слышать от тебя таких слов. Никогда в жизни. Ты точно так же не заслужил смерти, как и Билл. Или твоя мама, или мой па, или все остальные, кто умер раньше срока.

Он ничего не говорит.

Господи, какая я дура! Зачем я его поцеловала? До чего глупый, нелепый, отчаянный поступок. Но Джесси хотя бы перестал рыдать.

– Почему ты на меня не злишься? – спрашивает он после долгой паузы. – Я украл дневник, а ты все равно пришла мне на помощь. Спасла меня.

– Тебя спас Бодавей.

– Ноя украл дневник.

– Я знаю, почему ты так поступил.

– Ясно. – Он отворачивается к горизонту, темному и невидимому под спящим небом.

– Джесси?

– Не говори ничего. Просто посиди со мной. – Он робко берет меня за руку.

И я ее не отнимаю.

* * *

Когда мы возвращаемся в стойбище, церемония уже закончилась. Дети разошлись – наверное, легли спать, – как и большинство женщин. Бодавей сидит с одним из часовых и курит скрученные табачные листья. Другие воины куда-то ушли – может, на месу, охранять стойбище.

Апачи наблюдают, как мы расстилаем свои одеяла под звездным небом. Постепенно все расходятся по вигвамам, и вскоре я единственная, кто еще бодрствует. Джесси провалился в сон почти мгновенно. Он лежит рядом со мной, измученный и вымотанный до предела. Повязка на груди равномерно поднимается и опускается с каждым его вдохом и выдохом. Шляпа надвинута на глаза, но я вижу его губы – мягкие, полураскрытые.

Я дотрагиваюсь до своих губ, и в животе сжимается тугой комок.

Он отшатнулся. Вздрогнул.

Глупо вот так терзаться. Я ведь собиралась только закрыть ему рот, чтобы он перестал винить себя. Ему было совсем не до поцелуев. Даже нечестно чего-то хотеть от Джесси в такую минуту.

Но я хотела. И все еще хочу.

Может, мне просто нужно отвлечься.

Может, я думаю только о себе.

А может, уже сошла с ума в этой дикой пустыне, если надеюсь, что Джесси спасет меня от всепоглощающей тьмы.

Я хмуро вожу пальцем по гравировке на стволе кольта и уговариваю себя прислушаться к голосу разума. Я еще не свела счеты с Роузом. Надо отомстить ему за смерть па, Билла и всех прочих его несчастных жертв, и никакой мальчишка не вскружит мне голову настолько, чтобы я забыла о своем долге. Никогда в жизни.

Глава двадцать пятая

– Вставай! Поднимайся! – Я подталкиваю Джесси носком ботинка.

Он ворчит, трет глаза и щурится, глядя вверх. Еще не рассвело, небо темное и пасмурное, только вдоль горизонта алеет полоска зари.

– Еще даже солнце не взошло!

Сегодня Джесси выглядит немного лучше, даже румянец на щеках появился.

– Вот и отлично. Нужно спуститься из стойбища в каньон до того, как солнце поднимется над скалой в виде конской головы.

– Это ориентир?

Я и забыла, что он тоже читал дневник и знает не меньше меня.

– Скала попалась мне на пути, пока я искала стоянку банды Роуза накануне того дня, когда отправилась тебя вызволять. Место находится на полпути в глубь другого каньона, если на развилке взять вправо. Если мы приедем вовремя, то узнаем, где находится шахта. Как только солнце поднимется над шеей лошади, его лучи осветят часть холма, расположенного напротив, и укажут место, где надо искать.

Джесси застывает с одеялом, наполовину притороченным к седлу ослика Вальца.

– Между прочим, наша сделка все еще в силе, – напоминаю я. – Лично я жажду своими глазами увидеть, как Роуз испустит последний вздох. Надеюсь, ты хочешь того же.

– Но ведь дневник все еще у него.

– Теперь это неважно. Если ориентир в виде конской головы верен, дневник больше не потребуется.

Я надеваю стетсон и вожусь с шейным платком, стараясь не обращать внимания на боль от солнечных ожогов. Когда я проснулась, плечи горели огнем, и к коже невозможно притронуться.

– Кэти, насчет вчерашнего…

– Забудь.

– Я был сам не свой. Да и сейчас…

– Говорю же, забудь.

Он хмурится. Когда я, застегнув ремень, поднимаю глаза, Джесси все еще смотрит на меня.

– Значит, вот как? Мы снова вернулись к погоне за Роузом?

– Ты не хочешь отомстить за Билла?

– Я не о том.

– Тогда о чем ты, Джесси? Я ведь не слышу твоих мыслей.

Он проверяет повязку на груди и застегивает рубашку на все пуговицы. А потом наконец говорит:

– Что ж, тогда снова в путь?

Я достаю ружье из седельной сумки, навьюченной на осла.

– Пока мы не уехали, осталось еще одно дело.

* * *

– Отдай его Бодавею, – прошу я Лилуай, протягивая ей свой винчестер. – В благодарность за лечение.

– Что тут происходит? – спрашивает Джесси.

– Лилуай мне вчера все объяснила. Целитель не возьмет денег, но готов принять от нас подарок.

– Я сам могу расплатиться за лечение, – упрямится Джесси. – Не отдавай шаману винчестер. Я ведь знаю, насколько он тебе дорог. – Он бежит к осликам и достает свое ружье. Удерживая его в равновесии на раскрытых ладонях, протягивает Лилуай: – Для…

– Бодавея.

Для Бодавея, – эхом повторяет Джесси.

Лилуай смотрит на него долгим изучающим взглядом и наконец берет ружье. Джесси добавляет к нему горсть ружейных патронов.

– Лил… – говорит он.

– Лилуай, – поправляю его я.

– Лилуай. – У него не получается произнести правильно, но он старается. – Я не был добр к тебе. Ни разу не сказал тебе теплого слова, не защитил, старался даже не смотреть тебе в глаза… и все же я благодарен. Ты сделала для меня гораздо больше, чем я заслуживал. Ты и твой народ.

– Я не могла поступить по-другому, – говорит Лил.

– Как это? – Джесси выглядит потрясенным.

– Когда Кэти пришла вчера ко мне – ты был уже без сознания и на пол пути в Счастливый Предел, – я стала думать, как мне быть. Твоя смерть меня бы не опечалила. Ты сам сказал, что не был добр ко мне. Но оставить без ответа мольбы Кэти… такой путь сулил мне одиночество. Мой дух-проводник покинул бы меня. Тогда я рассмотрела другие пути. Другой путь предлагал отвести тебя к Бодавею. Моя мать – она и служит мне проводником – сказала, что твое время еще не пришло. Она велела мне воззвать к силе Бодавея. Если бы Усену было неугодно тебя спасти, ты бы не выжил. Но ему было угодно. Прошлой ночью я слышала, как в каньонах выли койоты, а в небе ухали совы, и я поняла, что силы вернутся к тебе.

Меня так и подмывает сказать, что койоты в этих краях воют каждую ночь, но я прикусываю язык. Я ведь сама слышала голос дикого пса прошлой ночью и восприняла его как подарок, как отклик живой души, услышавшей меня. В какие бы высшие силы ни верила Лилуай, кто-то помог Джесси выйти из долины смертной тени. Пожалуй, это сродни тем чудесам, что совершал Господь, к которому взывают по воскресеньям прихожане в Прескотте. У па над кроватью тоже висело распятие. Раньше я считала религию подпоркой для слабых: Писание диктует, что тебе думать и как поступать. Подобно поэзии, это лишь цветистые речи, отнимающие драгоценное время и отвлекающие от насущных дел. Но теперь, после всего случившегося… я уже не так уверена.

Может, религия нужна для того, чтобы мы не чувствовали себя одиноко и нам было во что верить, когда мир погружается во тьму. Лилуай назвала мать своим духовным проводником, как будто та – незримый ангел-хранитель, направляющий шаги дочери. После смерти па я гневалась на Бога, кричала и по-детски просила па вернуться, – просто чтобы к кому-то обратиться, с кем-то поговорить, лишь бы не чувствовать себя такой потерянной. Но на самом деле я не верила, что па меня услышит. Или Бог. Может, в этом и состоит моя главная беда. Может, имеет смысл верить не только в саму себя. Понятное дело, жизнь не всегда бывает простой, честной и справедливой, но преодолевать трудности в одиночку тоже не легче. А прошлой ночью, вознося молитвы в бескрайнее небо Аризоны… впервые с тех пор, как не стало па, я почувствовала, что кто-то меня услышал.

– Прости меня, Лилуай. За то, как я с тобой обращался, – говорит Джесси.

Она кивает.

– Правда, прости.

– Джесси, она не глухая.

Он кидает на меня возмущенный взгляд, но Лилуай уже сменила тему.

– Если нужна вода, – говорит она, – набирайте из ручья. Вода в болоте затхлая и солоноватая. И будьте осмотрительны. Не все в племени обрадовались вашему присутствию. Многие боятся, что вы охотитесь за золотом и надругаетесь над Матерью-Землей. Если бы большинство воинов не покинули стойбище, за вами наверняка проследили бы.

– Сколько еще повторять: меня не интересует золото, – уверяю я. – А теперь и для Джесси оно не первоочередная забота.

Он мне такого не говорил, но и возражать не стал, а значит, я не ошиблась.

– Все слишком сложно, – замечает Лилуай. – Когда бледнолицые говорят о золоте, мы сразу предполагаем самое худшее. Весь наш опыт подсказывает, что ничего хорошего не выйдет. Будьте осторожны.

– Как скажете, босс! – И я салютую ей.

– Что это означает? Я видела такой жест у бледнолицых, но до сих пор не понимаю его смысла.

– Знак уважения. Способ дать понять: «Я к тебе прислушиваюсь, ценю твое мнение и признаю правоту твоих слов».

Губы у нее дергаются, как будто она сдерживает улыбку.

– Если мы больше не увидимся, спасибо тебе за все, Лилуай, – добавляю я. – Надеюсь, ты найдешь то, чего ищешь.

– Надеюсь, и ты тоже, Кэти Томпсон.

Мы тепло пожимаем друг другу руки, будто наши сородичи не находятся по разные стороны поля битвы.

– Лилуай, – произносит Джесси и приподнимает шляпу.

Она молча кивает.

И так же неожиданно, как и появилась, девчонка-апачи навсегда исчезает из моей жизни.

* * *

Мы с Джесси быстро продвигаемся вперед. Несмотря на ранение, он держится молодцом. Или просто скрывает, насколько тяжело ему идти.

К тому времени, как мы возвращаемся в долину, небо светлеет. На плоской равнине солнце уже поднялось бы над горизонтом, но здесь у нас есть в запасе не меньше часа, пока оно не покажется над вершиной каньона.

Там, где тропа делится надвое, мы сворачиваем налево и идем в сторону конской головы. Я впереди, Джесси за мной, ослы замыкают цепочку. Волосы у меня на затылке шевелятся, руки чешутся достать револьвер. За каждым новым поворотом тропы мне мерещатся «Всадники розы», готовые отправить нас в ад. Я боюсь, что призрачный стрелок затаился на гребне каньона и держит нас на мушке, собираясь довершить начатое вчера. Но когда осматриваю вершины скал, никаких бликов не видно. Сегодня в каньоне стоит жуткая тишина. С каждым шагом Игла Ткача все ближе, она вздымается в небо на такую высоту, что при одном взгляде на нее кружится голова.

Примерно через полчаса я показываю на маленькую столовую гору, расположенную между двумя тропами – той, по которой мы идем, и соседней.

– Если мы заберемся туда, то конская голова будет видна на юго-востоке, – говорю я. – Нам нужен хороший обзор в южную сторону, чтобы заметить, куда протянутся лучи.

– Они упрутся в склоны тех холмов?

– Должны. Я почти уверена, что в дневнике говорится именно об этом наблюдательном пункте: на скалистой гряде, разделяющей два каньона.

Джесси смотрит на небо.

– Тогда нам лучше поторопиться.

* * *

Почти у самой вершины приходится оставить осликов. Джесси привязывает их к корявому деревцу, пробившемуся между камней, и берет с собой бинокль и блокнот.

Он подсаживает меня на уступ, куда осликам не забраться. Передо мной открывается захватывающий вид на горы Суеверия. Над восточной грядой гордо возвышается конская голова, на юге пронзает небо Игла Ткача. Отсюда она не кажется такой немыслимо высокой, как со дна ущелья. Ее острый пик торчит из большой горы. Снизу, пока мы не видели гору, Игла Ткача казалась бесконечным обелиском или острым мечом, который невидимая рука поднимает все выше, выше и выше.

– Кэти, не подсобишь?

Я протягиваю Джесси руку и помогаю ему взобраться на нашу маленькую смотровую площадку. Небо уже цвета красного золота, солнце вот-вот покажется над конской головой. Подойти ближе мы бы не успели.

Рудник расположен где-то в тени от Иглы Ткача. Сейчас, ранним утром, тень от Иглы тянется в противоположную от нас сторону, на запад, а лучи солнца, поднимающегося над горной грядой, должны осветить местность прямо перед нами, на юге. Мы с Джесси сходимся на том, что в подсказке насчет Иглы Ткача речь идет о солнце на закате: тогда тень от скалы вытянется в эту сторону и накроет ту же самую область на юге. Поэтому пока что мы решаем сосредоточить внимание исключительно на конской голове.

Джесси рассматривает скалу в бинокль.

– Думаю, еще пару минут. Хочешь взглянуть? – Он передает мне бинокль.

Солнце ползет медленнее улитки, скала в виде головы коня загораживает его почти полностью. Каждая минута тянется как все двадцать, каждый новый проблеск солнечных лучей словно дразнится. Наконец солнце переваливает через шею коня, проникает между его острых ушей и освещает землю прямо перед нами.

Лучи заливают больший участок земли, чем я надеялась. Может, мы стоим не в том месте, где находился автор карты, или дело в том, что сейчас июнь, а подсказка работает только в конце лета.

Я рассматриваю светлое пятно в бинокль. Кажется, солнце освещает южный склон небольшой горы. Или большого холма. У его подножия вроде бы вьется пешая тропа, но она как раз находится в тени.

Рядом со мной Джесси чиркает карандашом по бумаге. Я заглядываю ему через плечо: он набросал местность, выделив овалом область, залитую солнечным светом. На другой странице – беглый набросок девушки. Только лицо, в профиль. Шляпа низко надвинута на глаза, волосы длиной до подбородка. Глаза прищурены, будто она смотрит против света. Виду нее сердитый и холодный. И решительный. Рисунок у нее на рубашке такой же, как у меня.

Я отвожу взгляд, как будто подсмотрела что-то слишком личное, и снова разглядываю конечный пункт нашего путешествия. Солнце уже поднялось и осветило еще больший участок, перевалив за конскую голову и взбираясь по небу все выше.

– Может, нам удастся обойти гору с другой стороны и добраться до холма прямо по гребню. Похоже, это ближайший путь.

– Да, но еще и самый трудный. Не пришлось бы поворачивать назад. – Джесси достает компас и отмечает наше текущее местоположение и примерное место, где находится рудник. – Почти строго на юго-запад. – Он закрывает компас, кладет в карман, убирает туда же блокнот. – Я буду держать нас по курсу. Надеюсь, впереди нет непроходимой пропасти или препятствия, которое не удастся обогнуть.

– А как быть с осликами? – спрашиваю я. – Мы что, бросим все наши вещи?

– Если придется. Но давай спустимся ниже на несколько футов и попробуем обойти гору. Может, нам и правда удастся пройти по низу, не переваливая через вершину.

Мы в последний раз бросаем взгляд на цель нашего путешествия и спускаемся к осликам. Когда Джесси отвязывает веревки, вдалеке раздается одинокий выстрел, взрывая сонную тишину гор. Мы оба вскидываемся в сторону звука: он доносится откуда-то с другой стороны горной гряды, которую нам нужно пересечь.

– Роуз? – спрашивает Джесси.

– Или призрачный стрелок.

– Нет никакого призрачного стрелка.

– Тогда кто вчера был наверху каньона во время перестрелки? Вальц говорил, что в этих горах творятся всякие странные вещи. А Билл думал…

– Я знаю, что думал Билл, – обрывает меня он. Потом сглатывает ком в горле и, не глядя мне в глаза, добавляет: – Идем дальше.

Он шлепает осликов по крупам, подгоняя вперед, но плечи у него поникшие. Вот так он выглядел и вчера: сдавшийся, утративший надежду. Мне страшно. Еще одна такая потеря – и он окончательно сломается и перестанет быть собой. Тогда от Джесси Колтона ничего не останется.

Глава двадцать шестая

Дневной переход превращается в пытку.

Сколько бы мы ни продвигались вперед, цель не приближается ни на шаг. Солнце печет спину, саднит царапина на голове от пули, которой Роуз сбил у меня с головы стетсон. Рукава натирают обгоревшие на солнце руки, точно наждак. Я ворчу и злюсь; дорога тяжелая: груды каменных обломков, которые приходится обходить, кактусы, шипастые кустарники, цепляющиеся похлеще колючей проволоки. Джесси притворяется, будто идти ему легко, но я замечаю, как он прижимает руку к груди, как прерывисто и тяжело дышит.

Почти все утро над нами, не отставая, кружит ястреб, и только к полудню птица сдается и улетает на поиски другой добычи. Мы находим небольшую тень под уступом скалы и садимся отдохнуть. Я пью из фляги. Джесси жует вяленое мясо и делится со мной. Мы перекидываемся буквально парой слов, но меня это устраивает, потому что говорить не о чем. Вот доберемся до шахты, найдем Роуза – тогда другое дело.

После полудня мучения продолжаются: дорога лучше не становится, идти надо осторожно. В одном месте даже приходится воспользоваться горным снаряжением Вальца, чтобы перебраться через скалистый уступ. Джесси сосредоточенно вяжет узлы на веревке, нахмурив лоб. Но когда мы спускаемся, то обнаруживаем, что ослики уже отыскали обход по земле и опередили нас и вся эта возня с веревками была напрасной. Мы подшучиваем друг над другом, но как-то невесело. Мы устали, нас мучает жажда. У Джесси остается слишком много времени на мысли о брате и о том, что Роуз с ним сделал. Он все больше молчит и мрачнеет с каждой минутой.

Когда мы одолеваем худшую часть пути и спускаемся в поросшую кактусами долину, по небу уже разливаются яркие краски заката.

– Наверное, на сегодня отбой, – говорю я. – Все равно мы далеко не уйдем с наступлением темноты.

Джесси молча кивает.

Я сама готовлю ночлег. Нахожу ровный, без камней, участок земли, на котором можно раскатать подстилки. Снимаю поклажу с осликов и отпускаю их пастись на длинной привязи, не позволяющей отходить далеко. Костер разводить не рискую, иначе нас заметят. На ужин все равно одно вяленое мясо.

Джесси жует его с каменным выражением лица. Он не чистит свои ремингтоны, ничего не рисует в блокноте. Взгляд его уперся в носки ботинок, но вряд ли он их видит. Когда у меня отняли па, я превратилась в фурию, в сжатую пружину, готовую распрямиться в любой момент. А Джесси, потеряв Билла, полностью утратил присутствие духа. Ни огня, ни вспышек гнева. Он сам на себя не похож.

– Джесси? – окликаю его я.

– М-м?

– Я беспокоюсь. Тебя будто подменили. Вроде двигаешься, но все время молчишь, а сам витаешь мыслями где-то далеко.

Он поднимает на меня взгляд.

– Кэти, пока я лицом к лицу не встречусь с Роузом, так и будет. Если я сейчас дам волю гневу, он испепелит меня дотла. Я намерен сдерживаться, пока не придет время выпустить наружу свои чувства.

– Ты себя сдерживаешь?

– Не все же такие, как ты: тебе хватает запала ярости на долгие недели пути.

Я ковыряю землю носком ботинка.

– Может, и тебе стоило бы дать волю эмоциям. Джесси, ты сам не свой, и мне страшно.

На ум приходит рассказ Билла, как после смерти матери Джесси перестал разговаривать и только бесконечно упражнялся в стрельбе, забросив все прочие занятия. Похоже, сейчас он снова погружается в то же состояние, и если его не выдернуть оттуда, он превратится в тень самого себя.

– С каких это пор ты так хорошо меня знаешь? – спрашивает он.

– Все произошло постепенно. Ты вроде как исподтишка влез в мои мысли.

– Бесшумно, как Лил?

На губах у него появляется тень улыбки. Нужно постараться его разговорить.

– Да нет, скорее как гремучая змея. Которую постоянно слышишь, но ее укус все равно застает врасплох.

– Я не кусаюсь, – возражает Джесси.

– Неужели? Потому что голова у меня в последнее время как в тумане. Наверное, яд уже действует.

Его улыбка становится шире.

– Кэти Томпсон, уж не хочешь ли ты сказать, что я тебе нравлюсь?

– Больше ничего не скажу, иначе ты каждое слово опять обернешь против меня.

Он улыбается, и в лунном свете блестят зубы – белые и острые, как у хищника. Вместе с улыбкой на секунду будто возвращается прежний Джесси.

– Потанцуй со мной, – вдруг говорит он, протягивая руку.

– Ты спятил?

– Давай же, Кэти. Мне нужно отвлечься. Переключить мысли. – Он снова предлагает мне руку. На губах у него все так же играет легкая улыбка, и мне не хочется спорить. Я сдаюсь, и он тянет меня вверх, чтобы поставить на ноги. Точнее, пытается. Взяв меня за руку, он тут же ее выпускает, кривится от боли и прижимает ладонь к груди.

– Ты как? – спрашиваю я, вставая сама.

– Прекрасно, – упрямо отвечает он.

– А если швы разойдутся? Давай лучше посидим, тебе нельзя…

– Я хочу танцевать.

Джесси ждет с открытой в мою сторону ладонью, и я уступаю.

– Музыки нет, – замечаю я, когда мы, обнявшись, начинаем кружиться под звездным небом.

– Она повсюду. Прислушайся.

Сначала я различаю только свое дыхание. Потом добавляются шуршание земли у нас под ногами, шелест ветра в зарослях, уханье совы вдалеке. Я так близко к груди Джесси, что ритм мне задает биение его сердца, глухо стучащего за ребрами. От Джесси пышет жаром, как от костра. Он такой сильный, крепкий. Я касаюсь внутренней стороной запястья его шеи и таю. Если бы не его ладонь, надежно придерживающая меня за талию, я бы рухнула: колени у меня подгибаются от слабости. Если Джесси меня отпустит, я просто осяду кулем на землю.

– И где такая дикарка выучилась прилично танцевать? – спрашивает он.

– Дикарка? Вовсе я не дикарка.

Он смешно сводит брови домиком.

– Когда я была маленькой, па ставил меня ногами к себе на ботинки и кружил по всему дому, – бормочу я. – Потом я подросла и стала танцевать сама. А к тому времени в Прескотте начали устраивать собрания и разные праздники.

– Могу поспорить, все парни мечтали потанцевать с тобой.

Я не отвечаю, потому что за всю жизнь танцевала всего с несколькими мужчинами, включая Морриса. Но ни разу у меня не подгибались колени, как сейчас, с Джесси. Если честно, со всеми остальными я вообще ничего не чувствовала.

– А ты где научился? – спрашиваю я. – Откуда у погонщика скота время на танцы?

Джесси кружит меня за руку, немного неловко из-за ранения, потом притягивает обратно и еще крепче прижимает к себе.

– Не на перегонах, конечно, – говорит он. – Но время от времени мы останавливались в приличных местах и тогда уж не упускали случая отправиться вечером на танцы.

Я представляю, как Джесси кружит в танце какую-нибудь красотку, щедро одаривая ее своими улыбками, и у меня подводит живот.

– И девушки соглашались танцевать с таким увальнем? – поддразниваю я.

– Если я успевал сначала помыться и переодеться в чистую рубашку, от желающих не было отбоя.

– Настоящий джентльмен.

– Как все ковбои.

– Похоже, в последние дни я путешествовала не с ковбоем.

– Проклятье, ты невыносима, – жалуется он, но тон шутливый, и Джесси улыбается, глядя на меня сверху вниз. Только сейчас я замечаю, какой он высокий. Я и сама не маленького роста, но он все равно выше меня на целую голову.

– Кэти? – тихо спрашивает он.

Джесси так близко. Слишком близко. Мы перестаем танцевать.

Его взгляд скользит по моему лицу, задержавшись на скуле, где у меня то ли порез, то ли синяк, или то и другое вместе. Не знаю почему, но я привстаю на цыпочки и тянусь к Джесси, положив руку ему на грудь. Его сердце колотится у меня под ладонью.

– Кэти, я очень хочу тебя поцеловать.

Теперь и у меня сердце чуть не выпрыгивает из груди.

– По-настоящему, – добавляет он. – Но только если ты хочешь.

Я молча смотрю на воротничок его рубашки, боясь пошевелиться. Я и правда хочу. Пусть поняла я это только вчера вечером, но хотела с тех самых пор, как мы всю ночь проговорили в заброшенном доме о книгах. А может, и еще раньше, в Белой купальне.

– Глупо с моей стороны, прости… – бормочет Джесси, отворачиваясь. – Прошлой ночью… ты это сделала только потому, что я… – Он снова смотрит на меня. – Прости, Кэти. Я дурак, и я прошу прощения, и…

Я обнимаю его за шею и притягиваю к себе. Губы у него горячие и нежные, а щека и подбородок колючие. Он наклоняется и отвечает на поцелуй, крепче прижимая меня к груди, снова заставляя привстать на цыпочки, и я почти теряю голову. Понятия не имею, что делать, но он, похоже, знает, и я позволяю ему направлять себя. Как в танце: он ведет, а я следую за ним, изо всех сил стараясь удержаться на ногах, потому что колени снова слабеют и подгибаются, и я не удивлюсь, если прямо сейчас растаю от нежности. Вкус его поцелуя отдает остротой пряностей и табака, сладостью горного воздуха, соленым потом нашего путешествия.

В его объятиях я словно обретаю дом, который не хочу покидать. Я крепче обвиваю рукой его шею, а другой тяну к себе за рубашку.

Но Джесси вырывается. Делает шаг назад, останавливается и смотрит на меня.

– Так ужасно? – упавшим голосом спрашиваю я.

– Кэти, это настолько прекрасно, что лучше мне держаться от тебя подальше, иначе ты точно узнаешь, какой дрянной из меня джентльмен. А мне хотелось бы остаться у тебя на хорошем счету.

– Джесси Колтон, ты меня боишься?

– И что тут такого? Я видел, что ты можешь сделать с мужчиной. И не хочу быть следующим.

– Вот негодяй.

Он улыбается так беззаботно, что с души у меня точно камень падает, и я тоже улыбаюсь в ответ.

Мы устраиваемся на одеялах. Джесси вытягивается во весь рост, скрестив ноги в лодыжках. Я сажусь по-турецки, немного волнуясь.

– Я рад, что тебя подстрелили у Агуа-Фриа, – говорит он минуту спустя.

– Что?!

– То есть я рад вовсе не тому, что ты пострадала. Но если бы не та пуля, я бы до сих пор считал тебя Натом, безрассудным тощим мальчишкой из Прескотта.

– Серьезно? Да только после Агуа-Фриа ты вел себя ужасно, Джесси. Просто ужасно. Вечно осуждал и выводил меня из себя. Только вспомни, что ты сказал, когда увидел меня в платье!

– А каково было мне? Я вдруг понял, что ты совершенно другой человек, не тот, кем я тебя считал. Мне казалось, что меня предали, Кэти. Использовали. А дальше стало только сложнее, потому что я наконец разглядел, какая ты на самом деле: сильная, решительная, верная. И в довершение вы с Лилуай спасаете меня – после всего, что я натворил! Прости еще раз за дневник.

– Понимаю. Мы оба хотя бы по разу поступили неправильно, но теперь все позади. Не ты ли сам твердил, что нельзя жить прошлым?