Текст книги "Заговор против маршалов. Книга 2"
Автор книги: Еремей Парнов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)
Иона Эммануилович затворился в кабинете и ходил там от окна до дверей, хрипло покашливая, пока не искурил всю коробку.
Илья! Начдив-45 Илья Гарькавый! Товарищ, брат... Его-то за что? Ни в каких оппозициях не замешан. Служил в старой армии? Если можно так, ни с того ни с сего, уничтожить такого человека, командующего войсками округа... Тогда все можно. Кому это надо?
Поздно спрашивать, поздно.
Пришла пора отвечать. Не живым – тут другие пойдут разговоры – мертвым. Без них ничего не понять. А они звали, когда еще были живыми. Теперь не зовут.
Тогда, в начале тридцатых, красноармейцы приносили в штаб жуткие письма с родины. Буквы кровью наливались, как в «Страшной мести» у Гоголя. Костями стучали в окно.
«Дядьки, а дядьки, не закапывайте, бо мы ще живые!» – «Так мы сами пухнем, другий раз уж не воротимся, шоб вас закопать».
Голод выкашивал деревни, целые районы, и некому было хоронить высохшие тела. Отходили в обнимку с мертвецами. Что ни хата, то братская могила. Хоть бы семенной фонд не трогали, дали как-нибудь перебиться, так нет же, гребли подчистую: хлебозаготовки, план, чуть что – расстрел.
Якир с Дубовым бомбардировали Харьков звонками, депешами – бесполезно. И сами ничего не решают, и в Москву звонить не хотят. Станислав Косиор жестко проводил линию.
– В центре знают. Все оттуда и идет, из центра.
– И Сталин знает? Да такого просто не может быть! От Сталина скрывают.
Вместе с Якиром и Дубовым письмо подписали: секретарь Киевского обкома Демченко, Днепропетровского – Хатаевич, Одесского – Вегер.
Из Москвы пришла телеграмма: «Дальнейшие поставки хлеба приостановить, наиболее пострадавшим районам оказать помощь».
Пусть с запозданием, но справедливость восторжествовала. Мертвых не вернешь, а каждая спасенная душа – подарок. Пока живем, надеемся, радуемся.
Радость, однако, была отравлена вестью, поступившей окольным путем.
– Чем у тебя военные занимаются? – указал Ворошилову Сталин.– Они не в кооперации работают. Военные должны своим делом заниматься, а не рассуждать о том, что их не касается.
При первом удобном случае Климент Ефремович не преминул выговорить:
– Зачем было лезть вам с Дубовым? Вас это никак не касается. Еще и меня подвели. В следующий раз хорошенько подумай, прежде чем высунуться.
Вот и сейчас, обрывая разговор, он повторил свой давний совет: «Сиди тихо и не высовывайся».
И некого попросить за Илью. Все дороги отрезаны.
Среди ночи Петя проснулся с криком: «Папа! Папочка!» Насилу удалось успокоить.
– Что тебе приснилось, сын?
– Не помню,– глотая слезы, через силу выдавил он. Знал, что нельзя говорить. Крик еще бился в горле, и руки были, как не свои, словно остались в той сумеречной комнате, откуда уводили отца. «Папа, папочка, куда ты? За что?..»
Утром – светило солнышко и безмерная тяжесть ушла вместе с ночью – Петя все же не удержался и рассказал.
– Не говори глупостей,– шикнула мать.
35
Отгремели ночные июльские грозы. В лесах сплошной россыпью вызрела земляника. На рынке бойко торговали грибами. Особенно уродились лисички – крупные, как-то по-особому хитро заверченные.
– Хоть косой коси, аж страшно,– судачили бабы, выкладывая на газету рыхлые горки.– Неужто к войне?
– Ты тут агитацию не разводи!.. Почем кучка?
Брали целыми кошелками.
«Фашизм – это война! Социализм – это мир!» – чернели припорошенные землицей и мохом литеры заголовка.
Значит война?
Фашисты бомбили Мадрид. Самураи прощупывали нашу оборону на всем протяжении дальневосточной границы. Не в деревенских приметах и уж конечно не в гороскопах, чем пробавлялся кровавый гитлеризм (новогодний фельетон Кольцова впечатался в память), искали сигналы грядущего. Для тех немногих, кто не умел жить сегодняшним днем, выискивая во всем особенный корневой смысл, постоянное ожидание стало неизбежным бременем. Нельзя знать, откуда, с какой стороны обрушится беда, но это не будет внезапно. Заранее подготовят, оповестят.
Прислушиваясь к каждому слову диктора, пристально вчитывались в каждую газетную строчку. Нарочитая скупость была продиктована понятной секретностью. Мелочей в такой обстановке быть не могло. Все слишком серьезно.
В номере от 5 августа «Правда» поместила объемистый, двухколонник «Об академике Н. Н. Лузине. Заключение по делу академика Лузина». Грозный смысл, таившийся в словах «дело» и «заключение» – многие решили, что Лузин уже арестован,– не очень подкреплялся, однако, легковесным характером обвинений, выдвинутых против знаменитого математика. Создавалось впечатление, что маститые академики и профессора более всего уязвлены авторитетом, которым пользовался их коллега за рубежом. В заключении, скрепленном таким количеством авторитетных подписей, о самом предмете – математике – вообще не упоминалось. А ведь это наука точная: дважды два везде и всюду четыре. И если даже сюда, в эту абстрактную сферу, от которой впрямую зависит инженерный расчет, а значит, индустрия, оборона, могли просочиться вредители, то их зловещие козни воистину не знают пределов.
Привычное представление об осажденной крепости превращалось в психическую доминанту, с характерными признаками мании. Утверждение, кстати, не подкрепленное никакими примерами, что Лузин в основном печатал свои работы только за границей, а в СССР – второстепенные, преломлялось в массовом сознании крайне своеобразно: разоблаченный вредитель вооружал классового врага, маскируя предательство никчемными формулами и уравнениями, в которых черт ногу сломит. Назови газета вещи своими именами с привычной для читателя прямотой, сомнений бы не возникло. Но недоговоренность и хромающая на обе ноги логика порождали всевозможные кривотолки. Почему этого Лузина (авторитет-то дутый, значение работ преувеличенное) печатают за границей? Что-то тут не вяжется одно с другим. Уже само определение – «второстепенные» – разрушало основу претензий ученых мужей. Они-то, мягкотелая интеллигенция, тщатся доказать, что возомнивший о себе Лузин чуть ли не бездарь, а на поверку выходит совсем иное – талант. Продавшийся за буржуйское золото, но талант. Там ведь тоже не дураки, знают, чего брать. Тем омерзительнее представал академик в глазах оскорбленной общественности. У них торгует научными секретами, а тут барахлом пробавляется для отвода глаз? Раз математика, думал, никто не поймет. Ничего, нашлись, которые разобрались...
Никто не знал, что Петр Леонидович Капица, не математик – физик, был единственным, кто написал в защиту ученого аргументированное письмо на имя Предсовнаркома Молотова. В разнузданной травле гения, составлявшего славу и гордость отечества, он прозорливо усматривал возобновление кампании против науки в целом, как международного института, принципиально несовместимого с изоляционизмом. Любимый ученик великого Резерфорда, много лет проработавший в Кембридже, Капица не утратил естественной, как дыхание, привычки прямо и независимо формулировать мысль.
Молотову письмо показалось вызывающе непонятным, чуть ли не враждебным. «Англичанином» следовало бы серьезно заняться, но помешал вынужденный отпуск. Пришлось ограничиться резолюцией: «Вернуть гражданину Капице за ненадобностью».
Но и Капице было невдомек, что Лузина просто использовали для общего фона, как Яншина (Бутона), ничуть не заботясь, как это отразится на старике, на его школе, на науке вообще. Он тоже всего лишь подвернулся, попал в случай.
Уже через день, когда «Правда» вышла с передовицей «Уметь распознавать врага», начали распространяться слухи о широкой чистке. Изъяснялись, правда, намеками, междометиями. Умному, как говорится, достаточно. Правдинский призыв прозвучал как сигнал к бою.
«После убийства Кирова не были до конца вскрыты все факты белогвардейской террористической деятельности троцкистско-зиновьевского блока и его руководителей, трижды презренных Троцкого, Зиновьева и Каменева».
Имена, тон, эпитеты – все говорило за то, что грядет грандиозный судебный процесс. Второй для Зиновьева и третий для Каменева. Окончательный приговор сомнений не вызывал.
«Для коммуниста не должно быть большего стремления, чем стремление быть таким же бдительным, таким же непримиримым борцом за дело пролетариата, каким является наш вождь товарищ Сталин»,– призывала статья.
В том же номере нашлось место и для заметки А. Лаврецкого, посвященной пятнадцатой годовщине со дня смерти Блока: «Автор «Двенадцати» все же не увидел реальных движущих сил нового мира».
Едва ли тут содержался запланированный намек. Для Мехлиса это было бы слишком изысканно, да и ненужно. Вьюга, напевшая слова «Ничего не жаль», сама напомнила о себе. Сколь не случайны случайные совпадения, но в них различается трубный зов роковой неизбежности.
Как ни крути – «белогвардейские террористы», «трижды презренные», но вместе с ними будет сидеть на скамье подсудимых сама революция. Пусть и невидима, как тот, за вьюгой, в белом венчике из роз...
В гаданиях («Кто еще?») потянулись хмурые дни. «Больше бдительности на любом участке»,– требовала 9 августа очередная передовица. Казалось, это случится завтра, но на другой день все волшебно преобразилось. Москва приветствовала героев. Запруженные, как в самый большой праздник, улицы, кружащиеся в небе листовки, конная милиция, флаги. В открытых машинах с ног до головы усыпанные цветами Чкалов, Байдуков, Беляков. Их жены и дети. Знаменитости. Члены правительства. Стихи и песни, гремевшая в репродукторах музыка вызывали радостное чувство подъема и облегчения.
Что значит какая-то горстка отщепенцев перед мощью великой страны? Счастливая, героическая, могучая, она сметет с пути, не омрачая взора, устремленного в будущее, любые преграды. Выше всех, дальше всех, быстрее всех.
Среди победных рапортов прошло почти незамеченным сообщение о решении днепропетровского общегородского партактива, озаглавленное «Презренные двурушники». Речи ораторов, клеймивших «небезызвестных оруженосцев Троцкого, Ленцера и Красного», обильно пересыпались здравицами в честь героев– летчиков. Большое и малое, будь то добро или зло, отражалось в Едином. Наши достижения! Чкалов! Что перед этой сияющей явью козни врага, будь то сам Троцкий или его ничтожные прислужники? Придорожный прах.
Но замах уже угадывался – сверху донизу, повсеместный. Областным масштабом не ограничится и до районов дойдет. Предупреждалось же: «Больше бдительности на любом участке». Значит, захватит и первичное звено.
10 августа из Киева сообщили по телеграфу (Ежову и Ягоде) о том, что арестованный Голубенко дал показания на Пятакова.
На другой день Ежов уже докладывал Сталину о своей беседе с Юрием Леонидовичем, первым заместителем наркома тяжелой промышленности:
«Он понимает, что доверие ЦК к нему подорвано. Противопоставить показаниям Рейнгольда и Голубенко, кроме голых опровержений на словах, ничего не может. Заявил, что троцкисты из ненависти к нему клевещут. Рейнгольд и Голубенко врут... Виновным себя считает в том, что не обратил внимания на контрреволюционную работу своей бывшей жены... Поэтому решение ЦК о снятии с поста замнаркома и назначении начальником Чирчикстроя считает абсолютно правильным».
Процесс «параллельного центра» действительно развивался параллельно с процессом «объединенного», слегка отставая по фазе. Каменева, Евдокимова, Рейнгольда и Дрейцера вынудили подписать показания.
На пересечении волн, что усиливали друг друга, зарождались и центры «троцкистского заговора в РККА».
«Локомотив истории» спешил наверстать четырехлетнее опоздание. Так вычислил машинист.
И вот грянуло, разразилось.
ВРАГИ НАРОДА ПОЙМАНЫ С ПОЛИЧНЫМИ
Мы публикуем сообщение Прокуратуры СССР о передаче на рассмотрение Военной коллегии Верховного Суда СССР дела Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Смирнова И. Н., Бакаева, Мрачковского, Тер-Ваганяна, Гольцмана, Рейнгольда, Пикеля и других по обвинению в организации ряда террористических актов против руководителей ВКП(б) и советского государства.
«Правда», 15 августа 1936 года
В ПРОКУРАТУРЕ СССР
Следствием установлено, что троцкистско-зиновьевский блок организовался в 1932 году по указанию Л. Троцкого и Зиновьева в составе: Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Бакаева, Смирнова И. Н., Мрачковского, Тер-Ваганяна и других и что совершенное 1 декабря 1934 года злодейское убийство т. С. М. Кирова было подготовлено и осуществлено также по непосредственному указанию JI . Троцкого и Зиновьева и этого объединенного центра.
Этот день заместитель командующего войсками Ленинградского военного округа комкор Примаков встретил в Лефортовской тюрьме. Его взяли накануне, 14 августа, и без задержки препроводили в Москву.
Лефортово успело снискать дурную известность, но он еще ничего не знал об особом изоляторе НКВД. Если на Лубянке, по крайней мере на первых порах, избиение и пытки получили сравнительно ограниченное распространение, то здесь это стало обыкновением.
У каждой тюрьмы свое лицо и свои специфические традиции. В одной конвоир звякает ключами, предупреждая, что ведет на допрос заключенного, в другой – постукивает по пряжке ремня. Разница не существенная, а результат один. Заслышав такую музыку, встречный надзиратель запихивает своего подопечного в ближайший бокс. Чтоб не знали, не видели, не общались ни взглядом, ни жестом.
Все некрополи земли в сущности неразличимы, как люки для сточных вод. Внешний поток продолжается подспудным течением. Склепы да мавзолеи, один другого богаче,– это живым, а мертвому – безвременье нижнего мира. И переход к потустороннему несуществованию всюду достигается одинаково: через смерть.
Зримыми приметами ее стала гнусная процедура домашнего обыска, тоска и ужас в глазах родных. Оплакав живого без слез и стонов, они проводили в дорогу безропотную тень.
И круги, что ей суждено пройти – тюремные коридоры, как нарочно, смыкались ярусами – были неисчислимы. В Лефортове и при старом режиме было несладко. Ныне ж его мрачную славу составили многодневный конвейер и пытка бессонницей. Прежде чем попасть на тюремные нары, предстояло пройти через несколько последовательных этапов, каждый из которых безжалостно отрезал дороги назад.
Спороли пуговицы, отняли ремни, даже резинку из трусов вытянули, забрали очки. И, как венец всего, холодное надругательство над неостывшим телом:
– Раскройте рот, раздвиньте ягодицы и прочее.
– Думаешь, ты человек? – скажет на первом допросе следователь.– Ты – дерьмо. Так и запомни на будущее: дерьмо.
И будет по-своему прав.
Примакову на первом этапе повезло, если это можно назвать везением. Ему достался обходительный следователь. Точнее – он достался такому следователю. Ком– кора допрашивал сам Слуцкий, начальник иностранного отдела. Возможно, тут сыграли свою роль подробности биографии (Примаков был военным советником в Китае, военным атташе в Японии и Афганистане), но скорее всего сработали иные причины. Прежде всего процесс, на который денно и нощно работал весь наркомат.
– В чем меня обвиняют? – спросил Примаков после того, как Слуцкий занес в протокол обязательные ответы: фамилия, звание, последняя должность и прочее.
– Куда вы так спешите, Виталий Маркович? – будто сочувственно улыбнулся Слуцкий.– Впрочем, я вас понимаю, хотя, к сожалению, не могу ничем обрадовать... Вам, Виталий Маркович, инкриминируется участие в боевой группе троцкистско-зиновьевской контрреволюционной организации... Вас это устраивает?
Арест и все, что за ним последовало, многому научили Примакова. Он не возмущался, не спорил, хотя голос так и срывался на крик, но как можно спокойнее – даже сам удивлялся себе, точно наблюдал за кем-то посторонним извне,– отвел обвинение.
– Значит, не признаете? – Слуцкий дал ему выговориться.– Отрицаете?
– Целиком и полностью.
– Что ж, дело ваше, так и отразим в протоколе... О существовании военной троцкистской организации тоже не знали?
– Впервые слышу от вас.
– Ас этим как быть? – Слуцкий, словно в совете нуждался, ознакомил с показаниями Рейнгольда и Мрачковского.– Помогите нам разобраться, Виталий Маркович.
Примаков с готовностью соглашался, но многословная эквилибристика постоянно сбивала с толку, и он терял стержневую нить. Слуцкий тут же задавал два– три уточняющих, внешне невинных вопроса и давал прочитать протокол.
– Правильно записано? Правильно? – скрупулезно беспокоился он.– Если что не так, вы скажите...
В записи как будто отражено было верно, но на следующем допросе обнаруживался какой-то упущенный нюанс, который нежданно обретал самостоятельную значимость, затемняя вчера еще совершенно прозрачную картину.
Это вызывало ненужные оправдания и, как следствие, чувство вины, хоть на то и не было оснований. Примаков впадал в тихое отчаяние, ощущая грудную слабость и жжение, отдававшее тупой болью в спине, чуть пониже лопатки.
– Какие у вас отношения с Путной? – спрашивал следователь.– Вы передавали инструкции Шмидту?
Так продолжалось из ночи в ночь две долгих недели.
Ласковый, обходительный следователь приглашал к совместному размышлению, рекомендовал полностью разоружиться и помочь партии. Выпадали дни, когда Виталий Маркович чувствовал себя настолько плохо, что готов был согласиться на все, только бы кончилось это тихое истязание. Но даже на грани беспамятства он продолжал сопротивляться с ожесточением обреченного.
– Отрицаю! – упрямо твердил, не вдумываясь в существо, или просил вызвать врача.
Врач щупал пульс, давал успокоительные капли. Слуцкий, не теряя терпения, повторял вопрос.
– Да, состоял в оппозиции, но полностью отмежевался. К деятельности контрреволюционной организации никакого отношения не имею,– стоял на своем Виталий Маркович, не желая вдаваться в подробности, которые засасывали, как болотная жижа.
29 августа он заявил, что хочет написать заявление на имя Ягоды.
– Лучше обратитесь к замнаркома товарищу Агранову,– порекомендовал Слуцкий и выдал чистый лист.
«Очень прошу Вас лично вызвать меня на допрос по делу троцкистской организации.– Сжимая трясущееся перо, Примаков выводил букву за буквой. Слово отделилось от смысла. Он едва улавливал взаимосвязь непослушных и как бы выхолощенных фраз. Поэтому повторялся, не сознавая, что его вертит по кругу.– Меня все больше запутывают, и я некоторых вещей вообще не могу понять сам и разъяснить следователю. Очень прошу вызвать меня, так как я совершенно в этих обвинениях не виновен. У меня ежедневно бывают сердечные приступы...»
– Товарищ Агранов сейчас очень занят,– сказал Слуцкий на следующей ночной встрече.– Так что уж придется потерпеть, Виталий Маркович. Будем разбираться дальше.
– В чем разбираться? В чем?.. Вся моя жизнь перед вами. Она отдана революции. Зачем вы меня запутываете? Я честный большевик, вы понимаете это?
– Не совсем так, гражданин Примаков,– Слуцкий заговорил с официальной сухостью.– Постановлением Парткомиссии КПК от 27 августа вы исключены из партии, как контрреволюционер-троцкист... Вот как в действительности обстоят ваши дела, Виталий Маркович,– голос его слегка потеплел.– Мне искренне жаль вас, но вы сами во всем виноваты.
– Думаете, это конец? – превозмогая удушье, прохрипел Примаков.– Нет, это еще не конец! Я буду бороться.
– С кем бороться, Виталий Маркович? – Слуцкий изумленно втянул голову в плечи.– С партией? С КПК – совестью партии?
– Я подам апелляцию.
– И вы всерьез надеетесь, что это может что-нибудь дать? – следователь с интересом вгляделся в сумрачно– собранное лицо комкора. Неужели он и впрямь рассчитывает чего-то добиться? Небывалый случай! Не желает смириться? Не может понять, что машина, которая втянула его, не имеет обратного хода? Начальник секретного Политического отдела Молчанов крест-на– крест перечеркнул его партийный билет, когда пришла выписка из решения Партколлегии. Таков порядок, и никто не протестует. Снявши голову, как говорится, по волосам не плачут. Тоже мне Дон Кихот!
– Будь по-вашему,– поколебавшись, решил Слуцкий.– Пишите.
Совершенно секретно тов. Шкирятову
Направляю Вам справки на арестованных участников контрреволюционной троцкистско-зиновьевской антисоветской организации в СССР
1. Серебрякова Л. П.
2. Примакова В. М.
3. Зюк М. О.
4. Путна В. К.
5. Жаренова В. А.
6. Тивель-Левит А. Ю.
Начальник секретного Политического отдела ГУГБ.
Комиссар государственной безопасности 2-го ранга
Г. Молчанов
от 21.8.36 № 110281
СПРАВКА
Примаков Виталий Маркович, 1897 г. рождения. Член ВКП(б) с 1914, партбилет № 0471519. До ареста зам. командующего войсками Ленинградского Военного Округа. Является участником военной контрреволюционной троцкистской организации, входящей в качестве составной части Всесоюзной террористической контрреволюционной организации [20]20
Так в подлиннике.
[Закрыть] .
Принимал непосредственное участие в подготовке террористического акта против тов. Ворошилова.
Зам. начальника 1-го отделения СПО ГУГБ, капитан государственной безопасности
26 августа 36
Григорьев
Строго секретно
Комиссия Партийного контроля при ЦК ВКП(б) [21]21
На обороте инструкция:
«Порядок пользования секретными документами КПК при ЦК. Товарищ, получающий конспиративные документы, не может ни передавать их, ни знакомить с ними кого бы то ни было, если нет на то специальной оговорки КПК.
Копировка указанных документов и делание выписок из них категорически воспрещаются ».
[Закрыть]
Москва, Центр, ул. Куйбышева, 14 СПО НКВД т. Молчанову (для ознакомления
Примакова В. М.) ЦК ВКП(б) т. Власову, в дело (3)
27.8.36
Заседание Партколлегии КПК № 146/2 Слушали: дело Примакова В. М. Примаков Виталий Маркович, г. р. 97, член ВКП(б) с 1914 (партбилет изъят НКВД), последнее время комкор, заместитель командующего войсками Ленинградского Военного Округа.
Обвиняется в контрреволюционной троцкистской деятельности.
(Доклад т. Семенова, заочно)
Постановили: исключить Примакова В. М. из рядов ВКП(б) как контрреволюционера.
Секретарь Парткомиссии Шкирятов
Совершенно секретно
Комиссия Партийного контроля при ЦК ВКП(б)
тов. Шкирятову
Направляю Вам заявление Виталия Примакова.
Зам. Народного комиссара Внутренних дел Союза ССР
Агранов 3 сент. 1936
№ 57554
ЗАЯВЛЕНИЕ
Постановлением Партколлегии КПК от 27.VIII1936 я исключен из партии как контрреволюционер-троцкист. Постановление это объявлено мне через Следователя НКВД т. Слуцкого.
Я не контрреволюционер и не троцкист, я большевик.
В 1928 году я признал свои троцкистские ошибки и порвал с троцкистами, причем для того, чтобы троцкистское прошлое не тянуло меня назад, порвал не только принципиально, но перестал встречаться с троцкистами, даже с теми из них, с кем был наиболее близок (Пятаков, Радек)...
...Уверен, что моя невиновность будет доказана и следствием НКВД.
Прошу о пересмотре по моему делу и восстановлении меня в партии.
Виталий Примаков
31. VIII 36 года Москва
Секретно
Комиссия Партийного контроля при ЦК ВКП(б) СПО НКВД т. Молчанову (для ознакомления
Примакова В. М.), ЦК ВКП(б) т. Власову, в дело (3)
Выписка из протокола Партколлегии КПК
М 155 пункт 8 от 5.Х 1936
Слушали:
8. Дело Примакова В. М.
Примаков Виталий Маркович, г. р. 1897, член ВКП(б) с 1914 (партбилет М 0471519 – изъят НКВД), последняя работа – Зам. командующего войсками Ленинградского Военного Округа – обвиняется в контрреволюционной троцкистской деятельности.
Партколлегия КПК при ЦК ВКП(б) 27 августа 1936 г. постановила исключить Примакова В. М. из рядов ВКП(б) как контрреволюционера.
В настоящее время арестован НКВД.
Просит о пересмотре дела.
(докладчик т. Анискин, заочно)
Постановили:
В пересмотре дела Примакову В. М. отказать.
Секретарь Партколлегии Шкирятов
18 августа на Щелковском аэродроме состоялся традиционный воздушный парад. Великая авиационная держава рукоплескала героям-соколам.
«...Стальные руки-крылья,– гремело над летным полем, заглушая рев проносившихся эскадрилий,– а вместо сердца пламенный мотор...»
Фигурный строй самолетов серебристыми крестиками по синему шелку вышивал дорогое имя. На трибуне рядом с вождем стоял Валерий Чкалов. Снимок напечатали во всех газетах.
Льющийся с неба поток тепла и света, окрыляющая музыка, победная песня могучих пропеллеров.
Но глубоко под пластами земли свивались черные струи подземных течений.
Обрушиваясь в смрадную мглу коллекторов, сточные воды не уносят с собой даже искорку света.
– Никаких просьб, никаких заявлений,– пояснил Ежов секретарю Партколлегии Матвею Федоровичу Шкирятову, возглавлявшему ранее союз швейников.– Эти люди и думать не смеют о партии. Исключили – все. Органам дано соответствующее указание.
Суд над участниками троцкистского объединенного центра проходил под председательством армвоенюриста Ульриха в Октябрьском зале Дома Союзов. Обвинение поддерживал Андрей Януарьевич Вышинский.
Прокурор и судья не только знали, как и положено прокурорам и судьям, обстоятельства дела, но знали и то, как оно будет развиваться, вплоть до вопросов к подсудимым и ответов на эти вопросы, и то, чем закончится. Роли были разучены, в чем лишний раз убедились следователи. Позволить себе отступление от текста, импровизацию" мог один прокурор, обогативший юридическую науку фундаментальным принципом афористического характера: «Признание обвиняемого – царица доказательств». Процесс и строился на одних признаниях, а отсутствие доказательств с лихвой компенсировалось экзальтацией страха и ненависти, раздуваемых по всей стране пропагандистской махиной.
Требуемую тональность задавали редакционные статьи и передовицы «Правды», которые перепечатывались остальными газетами на всех языках народов СССР, передавались по радио. За ежедневной сменой заголовков-лозунгов следили с напряженным вниманием.
19 августа . «Великий гнев великого народа».
20 августа. «Раздавить гадину».
21 августа. «Германские фашисты выгораживают Троцкого».
22 августа. «Троцкий – Зиновьев – Каменев – гестапо».
Динамичная хроника напоминала теорему, которой положено заканчиваться сакраментальной фразой: «Что и требовалось доказать».
Оппозиция предстала в омерзительном облике отростка мирового фашизма. Только закоренелые бесчувственные преступники могли так спокойно, даже с охотой рассказывать о том, как готовили и совершали убийства. Причем с такими подробностями, от которых леденела кровь. И в самом деле: люди ли это? Убили Кирова, готовили покушение на товарища Сталина. Зиновьев признал, что злодеяние было приурочено к открытию Седьмого конгресса Коминтерна. Безграничный цинизм.
«Взбесившихся собак надо расстрелять!» – прозвучало категорическое требование к суду, которому оставались – с перерывами на воскресенье – сутки работы.
В зал допускались по специальным билетам, которые охрана тщательно сверяла с удостоверениями личности. За исключением нескольких руководителей различных ведомств и членов ЦК, места для публики заполнили сотрудники НКВД, не очень занятые текущими делами. Якир, например, сидел рядом с хорошенькой машинисткой, которая то и дело принимала томные позы, строила командарму глазки.
– О чем он с тобой говорил? – спросил ее в перерыве замначальника отделения.
– Ни о чем! Молчал, как в воду опущенный.
– Ну и дура!
Сюрпризы начались в первый же день. На вечернем заседании Рейнгольд показал на Григория Сокольникова. Затем в соучастии с «преступной контрреволюционной группой» были обвинены Пятаков и Угланов, Раковский и Радек. Наконец, Томский, Бухарин, Рыков.
Государственный обвинитель сделал заявление для печати:
«На предыдущих заседаниях некоторые обвиняемые (Каменев, Зиновьев и Рейнгольд) в своих показаниях указывали на Томского, Бухарина, Рыкова, Угланова, Радека, Пятакова, Серебрякова и Сокольникова, как на лиц, причастных в той или иной степени к их преступной контрреволюционной деятельности, за которую обвиняемые по настоящему делу и привлечены сейчас к ответственности. Я считаю необходимым доложить суду, что мною вчера сделано распоряжение о начале расследования этих заявлений обвиняемых в отношении Томского, Рыкова, Бухарина, Угланова, Радека и Пятакова, и в зависимости от результата этого расследования будет Прокуратурой дан законный ход этому делу. Что касается Серебрякова и Сокольникова, то уже сейчас имеющиеся в распоряжении следственных органов данные свидетельствуют о том, что эти лица изобличаются в контрреволюционных преступлениях, в связи с чем Сокольников и Серебряков привлекаются к уголовной ответственности».
С Сокольниковым и Серебряковым (справка на него пошла в КПК в одной сопроводиловке с Примаковым и Путной) особых затруднений не предвиделось. За исключением личного момента, весьма волновавшего прокурора, чья лексика, засоренная канцелярскими штампами, оставляла желать лучшего. Но дело не в ней, тем более что громоподобные обличения воспринимались как верх красноречия. Просто Андрею Януарьевичу давно нравилась соседняя дача на Николиной Горе, а владельцем ее был не кто иной, как Леонид Серебряков. Обрисовалась двойная задача: серебряковский дом взять себе, а свой продать государству. Вторая часть представлялась особенно проблематичной. Словом, у Вышинского появился особый интерес поскорее спровадить Серебрякова на скамью подсудимых.
«Расследовать связи Томского – Бухарина – Рыкова и Пятакова – Радека»,– призвали от лица рабочего класса участники митинга на заводе «Динамо» имени Кирова.
«По-особому прозвучал гудок,– спешно, прямо в номер, передавал репортер.– Это сбор. Никто не ушел за ворота. Пять тысяч лучших рабочих столпились тесной семьей. Лица суровы, брови нахмурены...»
Кировцы, как это и было предусмотрено, потребовали к ответу убийц трибуна революции.
В пожарном порядке, но опять-таки в соответствии с планом выскочили в «Правде» статьи Раковского («Не должно быть никакой пощады») и Пятакова («Беспощадно уничтожить презренных убийц и предателей»). «Троцкистско-зиновьевская фашистская банда и ее гетман – Троцкий» – называлось выступление Ра дека в газете «Известия». Казалось, что все три материала написаны одним пером, в одних и тех же узаконенных на злобу дня выражениях. Но яростные проклятия звучали предсмертным затравленным воплем. И, как ни странно, это дошло, подобно древнему завету: «Помни о смерти». Сам факт публикации как бы намекал на то, что разоблаченные преступники намеренно оклеветали честных людей. Дыма без огня, правда, не бывает, но бдительные органы и беспристрастный советский суд разберутся. Раковский, Радек и Пятаков возмущаются, а Бухарин почему-то отмалчивается. И Рыков, и Томский.
Субботнее утро 22 августа, когда шофер привез газету с заявлением прокурора, Михаил Павлович Томский встретил на даче в Болшево. Еще в мае двадцать девятого он был освобожден от должности председателя ВЦСПС, а год спустя выведен из Политбюро, но оставался кандидатом в составе ЦК, занимая не слишком заметную должность заведующего объединения госиздательств – ОГИЗ.
