Текст книги "Заговор против маршалов. Книга 2"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

56

В Киеве открылся съезд Компартии Украины. Член Политбюро КП(б)У Якир сидел на сцене рядом с Постышевым и Косиором.

На городскую квартиру, где ждал отправки багаж, он почти не заглядывал. Жена с сыном доживали последние дни на даче в Святошине. После заседания Иона Эммануилович каждый вечер отправлялся за город.

Как упоительно-горько пахла полынь! И дорожная пыль, врываясь в приспущенное стекло «ЗИСа», щекотала в ноздрях. И взбаламученные потемки над дикой степью полыхали ветвистыми трещинами.

Господи боже мой, до чего быстро все пролетело!

На застекленной веранде уютно светила настольная лампа. Петя штудировал алгебру – экзамены на носу. Здорово вырос. За спиной семилетка. Рубеж!

–      Дай-ка я проверю,– Иона Эммануилович взял учебник.

В доме, сразу заставив насторожиться, тренькнул и после короткой паузы требовательно задребезжал звонок.

–      Междугородная.

–      Москва, папа?

Звонил Ворошилов.

–      Назначено срочное заседание Военного совета. Немедленно выезжайте. Очень важный вопрос.

–      Поздно уже, Климент Ефремович. Я завтра с утра самолетом.

–      Нет, только поездом... В Москве плохая погода. Берите свой вагон.

На перроне было тесно от провожающих. Приехали сослуживцы, старые друзья, выкроили минутку и делегаты съезда. Последние рукопожатия, вечные слова прощания, что сами срываются с губ и проносятся мимо.

–      Петя, будь мужчиной!

Двадцать девятого мая в тринадцать часов пятнадцать минут он видел отца в последний раз.

Вечером нагрянули с обыском.

Рано утром поезд остановился в Брянске. После того как салон-вагон отцепили, по железным ступеням поднялись работники НКВД. Войдя в купе, где командарм досматривал последний сон, не отравленный вонью параши, они первым делом нашли оружие.

Пистолет лежал под подушкой. Где же еще ему быть?

Один резко рванул занавески, другой сдернул одеяло.

–      Вставайте! Вы арестованы.

Якир вынырнул из сна, как боксер из нокдауна. Сперва встрепенулось сердце – оно уже все знало, и только потом сквозь головокружительную муть просочилось понимание. Он содрогнулся от ледяного озноба: в довершение всего они застали его врасплох, голого. Омерзительно!

–       Вот постановление,– ему сунули под нос какую– то бумажку с фиолетовой ядовитой печатью.– Одевайтесь.

–       Решение Центрального Комитета есть? – Якир сдернул с вешалки гимнастерку.

–       Наденьте штатское,– нависший над ним майор покосился на ордена.– Так оно и для вас будет лучше...

–       Я спросил о решении Центрального Комитета! – Иона Эммануилович не понял, чем поможет ему штатский костюм. Телесный осмотр, срезание пуговиц и прочие неизбежные процедуры были вне его мира. Он не знал, что чувствуют люди, когда с них спарывают шевроны, срывают ордена. Никогда не думал об этом.

–      В Москве вам покажут все, что требуется...

Он торопливо натянул брюки, кое-как пристегнул запонкой воротничок. Только галстук никак не давался.

–      Оставьте,– сказал майор.

Выходя из купе, Иона Эммануилович увидел адъютанта Захарченко. Спускаясь, чувствовал на себе его тоскующие глаза.

Его повели по путям куда-то в тупик, на отдаленную платформу, где возле обшарпанного лабаза стояли машины. В Москву повезли с почетным эскортом.

«К. Е. Ворошилову . В память многолетней в прошлом честной работы моей в Красной Армии я прошу Вас поручить посмотреть за моей семьей и помочь ей, беспомощной и ни в чем не повинной. С такой же просьбой я обратился к Н. И. Ежову.

9     июня 1937 г.

Якир»

«Сомневаюсь в честности бесчестного человека вообще.

10     июня 1937 г.                                          К. Ворошилов»

Ножницы регламентации обкорнывали не только судьбы, но и обстоятельства. Черт с ним – с однообразием приемов. С совпадением обстановки как быть? А что обстановка? Ее также организует регламент.

Уборевича тоже избрали в президиум. В Смоленске, в Доме Красной Армии, начала работу окружная партийная конференция. На второй день поступила телефонограмма из столицы. Срочный вызов.

Наскоро собрав небольшой чемоданчик, Иероним Петрович взял на дорогу пару книжек и коробку сигар.

За окнами доцветала сирень, со дня на день мог распуститься жасмин. Самая чарующая пора.

Перед тем, как уйти, оборвал листик календаря: 29 мая.

Нине Владимировне позвонили из отдела связи округа, что поезд скоро прибудет в Москву.

–      Маша, голубушка, вы уж приготовьте все, как надо, а я полетела.

Когда показался паровоз со звездой, она бросилась навстречу с букетом цветов. Пока добежала к салону, состав остановился. Увидев на перроне военных в синих фуражках, не придала этому никакого значения. Схватилась за поручень, оттолкнув зазевавшегося охранника, и вскочила на подножку. Он рванулся за ней, успел, кажется, поймать кончик газового шарфа, но Нина Владимировна уже влетела в тамбур.

Одетый в штатское Уборевич шел по коридору между двумя чекистами.

Она закричала.

–       Не волнуйся, Нинок, все уладится,– успел сказать он, прежде чем их растащили в разные стороны.

Нину Владимировну затолкнули в ближайшее купе и продержали взаперти до самого вечера.

Она возвратилась домой, когда там уже шел обыск. Работало пятеро...

В ту же ночь провели очную ставку.

–      Уборевич состоял в нашей правотроцкистской —организации с тридцать первого года,– угрюмо процедил Корк.

–       Категорически отрицаю. Это все ложь от начала до конца. Никогда никаких разговоров с Корком о контрреволюционных организациях не вел.

Ушаков доложил Леплевскому, что Уборевич ведет себя неправильно.

–      Вас что, учить надо?

Ушакова не надо было учить. Он и не таких колол.

Фельдман поначалу тоже от всего отпирался. «Какой еще заговор, тем более против Ворошилова? Климент Ефремович учил нас, растил, воспитывал...» Знакомая песня!

Ушаков изучил личное дело арестованного, вызвал его к себе в кабинет, запер дверь и вскоре Фельдман писал под диктовку. А Тухачевский? Кто вытаскивал из Тухачевского?

Но сейчас даже не дали как следует познакомиться с делом – очная ставка прямо с колес.

Уборевича ломали вдвоем с Леплевским, пока не подписал заявление на имя Ежова. Сначала одно, затем другое.

С Якиром вышла небольшая осечка. Следователь Глебов то ли из ложного сочувствия, то ли по неопытности зафиксировал отказ от показаний. Глебова отстранили и выправлять положение пришлось тому же Ушакову.

– Я почти не ложился спать,– доложил он,– но вернул Якира к прежним показаниям. Это Глебов стал сбивать его*..

Леплевский приказал арестовать Глебова.

Постановление было оформлено решением Политбюро от 30 мая и 30 мая – 1 июня 1937 г. Голосование проводилось опросом.

«Утвердить следующее предложение Политбюро ЦК: ввиду поступивших в ЦК ВКП(б) данных, изобличающих члена ЦК ВКП(б) Якира и кандидата в члены ЦК ВКП(б) Уборевича в участии в военно-фашистском троцкистском правом заговоре и в шпионской деятельности в пользу Германии, Японии, Польши, исключить их из рядов ВКП и передать их дела в Наркомвнудел».

«Отстранить тт. Гамарника и Аронштама от работы в Наркомате обороны и исключить из состава Военного Совета,– говорилось в другом решении от 30 мая,– как работников, находящихся в тесной групповой связи с Якиром, исключенным ныне из партии за участие в военно-фашистском заговоре».

Армкомиссар первого ранга Гамарник всего десять дней назад был утвержден членом Военного совета Среднеазиатского округа, а Аронштама, армкомиссара второго ранга, определили на такую же должность в Куйбышев.

Кого сразу стирали в пыль, кого пересеивали из сита в сито.

Ян Борисович Гамарник страдал тяжелой формой диабета. По утрам к нему на дом в Большой Ржевский переулок приезжала медсестра.

Маршал Блюхер заехал на московскую квартиру за женой в начале седьмого. Она сидела перед трюмо, уже одетая для театра. Наводила последний лоск. В Большом давали «Жизель». На закрытом посещении ожидались члены правительства.

– Французские?– Василий Константинович повел носом.– Ты же знаешь, что Сталин не любит. Могла бы «Красную Москву» по такому случаю... А вообще-то с театром срывается. Не знаю, успею ли обернуться. Срочное задание.

–      Ну вот...

–      Большой Ржевский,– сказал шоферу маршал.

–       Дело швах, Ян Борисович,– Блюхер подсел поближе к кровати. На подушке вьющиеся волосы и густая борода Гамарника казались особенно черными. Болезнь придала лицу горькую утонченность.

Блюхер поведал о состоявшемся решении и, сделав над собой усилие, поднялся. Что еще можно было сказать?

Едва он ушел, приехали начальник Политуправления Булин и начальник Управделами наркомата Смородинов. Климент Ефремович Ворошилов приказал ознакомить Гамарника с приказом об увольнении.

Член партии с 1916 года, секретарь Киевского комитета РСДРП(б) до Октября, он возглавлял в период германского нашествия подпольные парторганизации в Одессе, Харькове, Крыму. Член Реввоенсовета южной группы войск, комиссар стрелковой дивизии, председатель Одесского и Киевского губкомов. Потом – Дальний Восток, Сибирь. С 1929 г.– бессменный начальник ПУ РККА, член Реввоенсовета СССР, ответственный редактор «Красной Звезды», с 1930 г.– одновременно первый заместитель наркома обороны. Орден Ленина, орден Красного Знамени.

Жить без армии он не мог. Да и сколько ее еще оставалось, жизни?

Ян Борисович сполз с кровати, добрался до стола, вынул из ящика револьвер.

Поднявшись этажом выше, Мира Уборевич зашла к подруге. Вета достала альбом с фотографиями. Долго вглядывались в остановленные мгновения, вспоминали. Потом, повинуясь овладевшей обеими мысли, принялись расставлять крестики.

Кто следующий?..

Первого июня в Кремле на расширенном заседании Военного совета с докладом «О раскрытом органами НКВД контрреволюционном заговоре в РККА» выступил Ворошилов. Из восьмидесяти пяти членов Совета двадцать сидели по тюрьмам, двое умерли.

Прежде чем нарком взошел на трибуну, участников ознакомили с показаниями арестованных. Настроение было подавленное. Сталин короткими злыми репликами сталкивал людей лбами, провоцировал, разъединял.

–      Аронштам сказал, что Блюхер не то что армией, полком не может командовать.

Блюхер чертыхнулся.

–       Вот сидит Семен Михайлович, а эти мерзавцы болтают, что ему и эскадрона доверить нельзя. Что скажешь, Семен Михайлович?

Ко всем он сегодня обращался на «ты». Всех обвинял: Совет, армию.

–      Про Дубового Тухачевский еще не так выразился... Не веришь, Дубовой?.. Придется поверить.

Ворошилов говорил, не отрываясь от текста.

–       Органами Наркомвнудела раскрыта в армии долго существовавшая и безнаказанно орудовавшая, строго законспирированная контрреволюционная фашистская организация, возглавлявшаяся людьми, которые стояли во главе армии... О том, что эти люди – Тухачевский, Якир, Уборевич – были между собой близки, это мы знали, это не было секретом. Но от близости, даже от такой групповой близости до контрреволюции очень далеко... В прошлом году, в мае месяце, у меня на квартире Тухачевский бросил обвинение мне и Буденному в присутствии товарищей Сталина, Молотова и многих других, в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и так далее. Потом на второй день Тухачевский отказался от всего сказанного... Товарищ Сталин тогда же сказал, что надо перестать препираться частным образом, нужно устроить заседание Политбюро и на заседании подробно разобрать, в чем тут дело. И вот на этом заседании мы разбирали все эти вопросы и опять-таки пришли к прежнему результату.

–       Он отказался от своих обвинений,– Сталин, казалось, хотел проявить объективность. Пустяк по сравнению со всем содеянным, но Ворошилов обиделся.

–      Да, отказался, хотя группа Якира и Уборевича на заседании вела себя в отношении меня довольно агрессивно. Уборевич еще молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно.

И страшно, и жалко. Катастрофа! Бездонная черная яма! А он никак не мог отделаться от ничтожных обид.

–      Я, как народный комиссар, откровенно должен сказать,– он подпустил толику самокритики,– что не только не замечал подлых предателей, но даже когда некоторых из них (Горбачева, Фельдмана и других) уже начали разоблачать, я не хотел верить, что эти люди, как казалось, безукоризненно работавшие, способны были на столь чудовищные преступления. Моя вина в этом огромна. Но я не могу отметить ни одного случая предупредительного сигнала и с вашей стороны, товарищи... Повторяю, никто ни разу не сигнализировал мне или ЦК партии о том, что в РККА существуют контрреволюционные конспираторы.

Теперь и он, вслед за Сталиным, обвинял всех и вся. Заседание продолжалось четыре дня.

–       Военно-политический заговор против Советской власти,– Сталин дал обобщенную формулировку,– стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами,– он перечислил состав руководящего центра в том порядке, как это было в заявлении Тухачевского,– это ядро, которое имело систематические сношения с германскими фашистами, особенно с германским рейхсвером, и которое приспосабливало всю свою работу к вкусам и заказам германских фашистов.

Никто не обратил внимания на анахронизм – рейхсвер, вместо вермахта, превращавший обвинение в сотрудничестве с фашизмом в исторический ляпсус. Характеризуя заговорщиков, всех, кроме Бухарина, Рыкова и Гамарника, объявил шпионами.

–      Он оперативный план наш,– словно сдерживая себя из последних сил, обрушился на Тухачевского,– оперативный план – наше святае святых передал немецкому рейхсверу. Имел свидание с представителями немецкого рейхсвера. Шпион? Шпион... Якир систематически информировал немецкий штаб... Уборевич – не только с друзьями, с товарищами, но он отдельно, сам лично информировал, Карахан – немецкий шпион, Эйдеман – немецкий шпион, Корк информировал немецкий штаб начиная с того времени, когда он был у них военным атташе в Германии.

Получалось, что почти все – Тухачевский, Рудзутак, Карахан, Енукидзе – были завербованы одной– единственной женщиной, датчанкой Жозефиной Енсен, работавшей все на тот же рейхсвер.

–       Это военно-политический заговор,– как гвозди вколачивал вождь отброшенное Гитлером наименование.– Это собственноручное сочинение германского рейхсвера. Рейхсвер хочет, чтобы у нас был заговор, и эти господа взялись за заговор. Рейхсвер хочет, чтобы эти господа систематически доставляли им военные секреты, и эти господа сообщали им военные секреты. Рейхсвер хочет, чтобы существующее правительство было снято, перебито, и они взялись за это дело, но не удалось,– казалось, его излюбленным повторениям не будет конца, как обращению комет в пустоте.— Рейхсвер хотел, чтобы в случае войны было все готово, чтобы армия перешла к вредительству, с тем чтобы армия не была готова к обороне, этого хотел рейхсвер, и они это дело готовили. Это агентура, руководящее ядро военно-политического заговора в СССР, состоящее из десяти патентованных шпиков и трех патентованных подстрекателей-шпионов. Это агентура германского рейхсвера ,– возвращались по вытянутой эллиптической траектории ледяные ядра-слова.– Вот основное. Заговор этот имеет, стало быть, не столько внутреннюю почву, сколько внешние условия, не столько политику по внутренней линии, сколько политику германского рейхсвера . Хотели из СССР сделать вторую Испанию и нашли себе и завербовали шпиков, орудовавших в этом деле. Вот обстановка.

Люди сидели одурелые, как от угарного газа. Навязчивые повторения, их апериодичные циклы, убогая нищета лексики.

–      Прошляпили, мало кого мы сами открыли из военных,– Сталин потребовал «сигналов». Рубил с плеча: военная разведка ни к черту не годится и засорена шпионажем, внутри чекистской разведки целая группа работала на Германию, Японию, Польшу. Нетрудно было догадаться, что ожидает разведчиков, если по военной линии уже было арестовано триста – четыреста человек. Он так и сказал: триста – четыреста. Сотня – не в счет.– Если будет правда хотя бы на пять процентов, то и это хлеб.

В прениях выступили сорок два участника. Сталин внимательно регистрировал проклятия в адрес врагов и заверения в преданности. Военных должны судить сами военные. Пусть покажут, кто чего стоит.

–       Срок вам – неделя,– предупредил Ежов, вернувшись в наркомат из Кремля.

Назавтра, после встречи со Сталиным, Молотовым и Кагановичем, он объявил, кого отобрали для процесса: Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Фельдман, Примаков, Путна,– общее групповое дело на восемь человек.

Вышинский и помощник главного военного прокурора Суббоцкий менее чем за два часа провели допрос (пятнадцать минут на каждого) и удостоверили правильность показаний, данных на следствии.

–       Все верно, Андрей Януарьевич? – спросил Ежов, принимая протоколы.– Можно отсылать товарищу Сталину?

–      Хорошо поработали чекисты!

Девятого июня Вышинский подписал обвинительное заключение. В этот день его дважды принял Сталин. Выходя что-то около полуночи из кабинета, Андрей Януарьевич чуть не столкнулся с Мехлисом, но успел отскочить и церемонно раскланялся.

На следующее утро Вышинский выступил на пленуме Верховного суда с сообщением о деле. На пленуме было образовано Специальное судебное присутствие, куда вошли видные военачальники.

Дело было закончено, поступило в суд, а из подсудимых продолжали выбивать показания. Намечались вторые, третьи и более дальние эшелоны. Члены только что избранного присутствия – новый начальник Генштаба Шапошников, командармы Дыбенко, Каширин – первыми стояли на очереди.

«Время всякой вещи под небом».

Самая приятная вещь на свете, якобы сказал на дружеской пирушке вождь, это дождаться своего часа, отомстить врагу и спокойно лечь спать.

Он все помнил, за всем наблюдал и ничего не упускал из поля зрения. Нацелив Мехлиса на самый высокий градус пропагандистской парилки, не забыл подготовить маленький фокус.

Накануне процесса, за считанные часы до суда, последствия которого скажутся на судьбе всего человечества и будут неисчислимы, «Правда» и «Известия» одновременно печатают статью «История и современность (по поводу книги Е. Тарле «Наполеон»)».

«Враги народа, боящиеся дневного света, люди, прячущие свое подлинное лицо, охотно избирают историческую литературу в качестве орудия своей двурушнической, вредительской деятельности... Книга Тарле о Наполеоне – яркий образец такой вражеской вылазки».

Бедный академик! Он испил свою чашу сполна. Его уже арестовали и судили – по обвинению в принадлежности к контрреволюционному монархистскому заговору. Еле удалось вырваться из ссылки. После такой статьи можно ждать чего угодно. Вплоть до высшей меры. О намеченном на завтра мероприятии он, надо думать, не догадывался. Однако заподозрил, что принесен в жертву государственным интересам: бдительность. Но почему именно он и за что? Говорили, что Сталин ждал этой книги, собирался стать первым ее читателем. Значит, не понравилось самому?

Насилу удалось задремать после трех таблеток снотворного. Но не успел он провалиться в забытье, как зазвонил телефон.

–       Товарищ Тарле?.. Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин.

Напольные часы пробили два удара – его излюбленный час.

–       Здравствуйте, товарищ Тарле. Вы, наверное, немножко огорчены? Не стоит огорчаться. Статья о книге «Наполеон» не соответствует оценке, которую дает руководство партии. Будет дано разъяснение. Всего вам хорошего, товарищ Тарле.

Утром оба ведущих органа так же дружно поместили опровержение.

«...Из немарксистских работ, посвященных Наполеону, книга Тарле – самая лучшая и ближе к истине».

–       С-слава те гос-споди...

На сообщение об окончании следствия и предстоящем судебном процессе Евгений Викторович сперва и внимания не обратил.

А страна и мир замерли в ожидании.

Превратности судьбы «Наполеона» тоже не прошли незамеченно. Выходит, возможна все-таки справедливость? И сколь беспромедлительно ее торжество. Как молния с сияющих высот.

57

– Есть только одно солнце,– объяснил Каганович, когда старая знакомая попросила его вступиться за арестованного мужа.– Все остальные – только маленькие звездочки.

Над башнями Кремля зажгли рубиновые звезды, далеко видимые в ночи.

Лето летело к солнцестоянию.

Ожидался невиданный урожай.

Извержению вулкана обычно предшествуют предвестники: выбросы газа, толчки. Наблюдаются и аномалии в поведении животных, домашних и диких. Лошади рвутся из конюшен, с жалобным воем мечутся по улицам собаки, покидают свои земляные укрытия змеи и скорпионы. Но не люди. Люди обычно спокойно спят или предаются любви, о чем лишний раз напоминают гипсовые слепки Помпеи.

За неделю до начала процесса «Правда» опубликовала обширную статью С. Уранова «О некоторых коварных приемах вербовочной работы иностранных разведок», вызвавшую обильную читательскую почту. В своих письмах в редакцию простые советские люди призывали к бдительности, разоблачали «беспечных простофиль» и «опасных болтунов». «Долг гражданина – быть добровольцем НКВД»,– следовал неизбежный вывод.

Словом, никто не мог пожаловаться, что не увидел знамения в небесах. Знаки были явлены изобильно.

В самый канун одна за другой появились и две престранного свойства заметки. Одна так и вовсе ошеломительная, но тем не менее в русле все той же генеральной линии на бдительность.

«Профессор – насильник, садист» – называлась первая и «Враг под маской врача» – вторая. По всему выходило, что намечается встряска медицинских работников. Недаром еще в декабре подвергся идеологической проработке нарком Каминский. Темная память о холерных бунтах крепко угнездилась в народном сознании. Всего век минул с той поры, когда озверелая толпа избивала лекарей – распространителей мора. Сто лет для истории – это и много, и мало, равно как и для воспитания нового человека. Опрокинутое сознание нуждается в постоянной накачке абсурда, словно наркоман в морфии. Расстрелы, голод, осквернение святынь и могильных камней, надругательство над жизнью и смертью – все эти разрушительные процессы возродили в измордованной, забитой душе древний мистический ужас. Он хлестал через край, изливаясь в наветах и поразительном легковерии.

Мало оказалось вредителей и шпионов, чтобы дать полный выход загнанному в лабиринты подсознания изуверству. Сваливая просчеты и провалы в хозяйственной деятельности на спецов-вредителей, Сталин исподволь подбирался к врачам. Первая проба с микробиологами, которых обвинили в заражении лошадей, выявила богатейший спектр возможностей. На профессоров, что выкармливали в колбах убийственные микробы, реагировали куда более живо, чем на инженеров, эсперантистов и прочую гнилую интеллигенцию.

Вождь и на сей раз не ошибся в своем народе. Где надо, он проявляет восторг и энтузиазм, понадобилось сурово насупить брови – требует смерти. И к захребетникам, кто сидит на его шее, ничего материально своими руками не производя, тоже относится должным образом. Сталин ничуть не сомневался в том, что широкие массы трудящихся полностью разделяют его глубинную неприязнь к медицине научной и веру в целительную мощь простейших народных средств. Сама мысль о том, что кто-то в силу отжившего распорядка не то что смеет, но даже считает своей обязанностью совать свой нос в сокровенные тайны тела, не говоря о душе, казалась ненавистной вождю. Он сызмальства не жаловал медиков, и лишь крайняя необходимость могла заставить его обратиться к их помощи. Призрак облаченного в белый халат убийцы прокрадывался в сны, причудливо сливаясь с образами фильмов. Но бывало и так, что сны давали толкование кинокартинам. Антифашистская лента «Профессор Мамлок» вызвала у Сталина резкое неприятие. Он не только не мог сочувствовать герою, но, так получалось, принимал в душу предубеждения его гонителей. По– своему они действовали вполне логично. И в самом деле, как можно доверить высокомерному чистоплюю копаться в твоих кишках? Профессиональная фанаберия и ложно понятое чувство долга могут завести куда угодно подобных господ.

Однажды после обильного, затянувшегося далеко за полночь ужина Сталину приснилось, что он лежит на операционном столе, а над ним нависли глумливые физиономии в очках и белых хирургических масках. Пробудившись от полуденного кошмара, сопровождаемого непонятной резью в боку, он, уже наяву, припомнил характерные черты сумеречных злодеев, их злобные, увеличенные стеклами глаза и сопоставил приметы.

Сначала возникла идея связать Левина, Плетнева и Казакова с правыми и Ягодой, но вскоре выяснилось, что текущий момент особенно благоприятен для небольшой затравки. Крушения поездов и взрывы в забоях производят сильное впечатление только в кино. В повседневной жизни люди не всегда думают о работе. Образ врага, который постоянно находится рядом, сопутствует человеку от рождения и до смерти, оказывает несравненно более глубокое воздействие. Налицо как бы двойной выигрыш. Мерзавцы, которым доверена охрана здоровья народа, лишний раз заставят задуматься о подлецах, которым доверили защищать Родину. Опыт предыдущих разоблачений необходимо суммировать с прицелом на будущее в качестве наглядного примера ужесточения классовой борьбы в обществе победившего социализма.

Статья о профессоре Плетневе вобрала в себя не только исконные мифы о лекарях-убийцах, но и мрачную романтику западного средневековья в ее чисто обывательском варианте. На неприученный к самостоятельному мышлению мозг готическая романтика действует безотказно. В деле о «кремлевском заговоре» получили апробацию чуть ли не все ее ипостаси: изменник– комендант, переметнувшаяся охрана, библиотекарша, опрыскавшая ядом страницы книги, предназначенной для вождя. Параллели напрашиваются сами собой: королевский замок – пропитанный мышьяком фолиант – агонизирующий король.

Неистребимые книгочеи, конечно, сразу назовут автора и припомнят соответствующее место в романе, возможно, даже сопоставят Карла Девятого с вождем, что далеко переплюнул христианнейшего монарха с его

Варфоломеевской ночью,– не в том суть. Важно, что семена упадут на унавоженную почву.

С книгой (Карл соблазнился редким фолиантом о соколиной охоте) проехало, и превосходно, на повестке дня новый шедевр. Теперь и стены кабинета, орошенные ядом, взяты на вооружение, и прочие изыски врачей-изуверов. Уже и разметка идет, кто какие даст показания, ибо чекистские сценарии и заготовленные по ним статьи для центральной печати неотделимы от общей сумятицы и нищеты духа. Отсюда и вопиющие перехлесты.

В статье о Плетневе бросалась в глаза одна щекочущая воображение подробность: пожилой профессор укусил пациентку за грудь!.. Всякое, конечно, случается, но всему есть границы. Что там ни говори, а подобного скандала еще не знала русская медицина.

Чего только не болтали в трамваях и парикмахерских, в ателье мод и керосиновых лавках. Одни – негодуя, другие с тайным удовлетворением: мол, чего другого еще ожидать. Вирулентной затравки, подброшенной то ли впрямь с дальним умыслом, то ли по дурацкой угодливости, нежданно попавшей в масть, могло бы надолго хватить и на многих, да только в самой важной клепсидре вытекла вся вода.

–       Завтра суд,– объявил Примакову на последнем допросе Леплевский.– Ваша дальнейшая судьба будет полностью зависеть от того, как вы себя поведете. Товарищ Ежов надеется, что к вам проявят снисхождение. Именно к вам, Виталий Маркович!.. Суд учтет вашу помощь в. разоблачении германо-троцкистских шпионов. Но придется еще немножечко поработать,– начальник Особого отдела небрежным движением перебросил Авсеевичу, сидевшему рядом с заключенным, сложенный пополам лист.– Помогите, пожалуйста, Виталию Марковичу. По каждому надо дать краткую, но впечатляющую характеристику.

Авсеевич забрал Примакова к себе.

Следующим ввели Эйдемана. Его сопровождал Агас.

–       Чистосердечное признание облегчит вашу участь,– сказал Леплевский.– Искренне советую написать заявление на имя товарища Сталина и Ежова.

Те же пустые формулы он повторил и другим заключенным. И отсвет надежды на близкое избавление промелькнул в тайнике перемолотого сознания, как чахлый проблеск в конце длинного коридора. И последние строки, что уже из потустороннего далека выводила непослушная рука, подталкивали рвануться навстречу.

Сталин разложил перед собой все восемь заявлений, выжал в чай ломтик лимона, добавил две ложечки «Двина» и, со вкусом прихлебывая, принялся читать. Допив, отворил неприметную дверь в отделанной мореным дубом стене и унес коньяк в смежную с кабинетом комнату, куда, как и в спальни на дачах, не было доступа никому.

Соратники молча остались сидеть за зеленым столом. Это чаепитие в одиночку и эта экономно расходуемая бутылка, что выносилась на божий свет, а затем исчезала, подобно потиру за царскими вратами святилища, словно были частью скромного, но тем вернее отделявшего вождя от всех смертных служения.

О чем думал он там, в отрешенном одиночестве? С вечностью наедине?

Сталин отсутствовал минут пять, не более, но даже привычным к его распорядку членам внутреннего круга ожидание показалось томительно долгим. Стрелки на старинных часах возобновили привычный ход с его возвращением.

С той же размеренной обстоятельностью он расписал оставленные бумаги: одни вернул Ежову, другие оставил у себя.

«Мой архив. Ст.» – пометил на письме Якира и, задержав на мгновение карандаш, добавил с ожесточенным нажимом: «Подлец и проститутка. И. Ст.»

–      Полюбуйся,– он подозвал Ворошилова.

Нарком, волнуясь, проскочил глазами по строчкам, не дочитал и поспешно подсел к Молотову.

–      Точное определение,– невозмутимо заметил Предсовнаркома, глянув на резолюцию.

–      Да-да, в самую точку,– повеселел Ворошилов, не найдя своей фамилии.– Совершенно точное.

Он так и написал: «Совершенно точное определение. К. Ворошилов», но точку не поставил и передал карандаш Вячеславу Михайловичу.

«...И Молотов»,– вывел тот и подвинул лист Кагановичу.

«Мерзавцу, сволочи и бляди одна кара – смертная казнь. JI. Каганович»,– последовал незамедлительный отклик.

Вождь решал, соратники одобряли, генеральные комиссары и военюристы исполняли, а народ единодушно приветствовал – каждому свое.

И настал тот день, когда одним предстояло выйти на митинг, а другим спуститься в тюремный подвал, откуда с биркой на ноге отправляются в вечное странствие. Обол для перевозчика Харона под язык, медные пятаки на очи – бред с корнем вырванных веков.

– Встать, суд идет! – ровно в девять утра скомандовал секретарь Зарянов.

И маршалы с командармами, уже отмеченные клеймом, расселись по обе стороны армвоенюриста Ульриха. Свежевыбритый, благоухающий одеколоном, он потер розовые пухлые ладони и придвинул папки, выросшие в тома.