Текст книги "Заговор против маршалов. Книга 2"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

53

Через четыре дня после пятиминутного свидания с Герингом посланник Мастный попросил срочно связать его с Прагой и дал номер канцелярии президента. Разговор предоставили без малейшего промедления.

–       Наши западные друзья подтверждают заявление второго человека,– срочность заставила пренебречь конспирацией.– Мне необходимо говорить лично с вами. Когда разрешите вылететь?

–      Если можете, то прямо сейчас.

Мастный глянул в окно: утро обещало быть солнечным, но крыши домов по другую сторону улицы купались в молочном тумане.

Только бы не помешала погода!

Погода не помешала, зато подкачал самолет. Пилот жаловался на неполадки в шасси. Но механики из «Люфтганзы» помогли устранить неисправность, и самолет с посланником благополучно поднялся в воздух.

Машина из Града поджидала прямо на летном поле. Беседа с президентом продолжалась чуть больше часа.

Поблагодарив посланника, Бенеш вызвал Крофту и попросил пригласить советского полпреда.

–       На двадцать второе апреля, в десять часов,– он сделал пометку на перекидном календаре. В запасе было почти десять дней. Вполне достаточно для проверки.– Найдите доктора Новака,– велел секретарю.

Начальник политической полиции прибыл только под вечер: в Либереце генлейновские молодчики взорвали полицейский участок.

–       Свяжитесь с вашими немецкими коллегами и отправляйтесь в Берлин,– президент устало провел рукой по глазам.– Инструкции получите перед отъездом...

–      Я должен позвонить Мюллеру?—не поверил своим ушам доктор Новак.

–      Если германской секретной полицией заведует именно этот господин, то я не понимаю, что вас так удивляет. Договоритесь о встрече и поезжайте. Министр Геринг обещал, что нашему представителю окажут любезный прием.

Сергей Сергеевич Александровский, член партии с 1906 года, принадлежал к элите советской дипломатии. Он великолепно зарекомендовал себя еще на службе в Берлине, где трудные ситуации считались нормой не только в нынешние, но и в прежние, благословенные времена. Проработав несколько лет полпредом в Каунасе и Хельсинки, он получил назначение в Прагу и только здесь понял, что значит настоящее счастье. Древний таинственный город совершенно заворожил его своей праздничной и легкой простотой, скрывающей трагизм и мистику столетий. Свободно владея и чешским и словацким языками, Сергей Сергеевич чуть ли не каждый день делал для себя удивительные открытия. В лабиринтах Старого города совсем иначе раскрывались дали времен, с обостренной свежестью воспринимались как новейшая, так и классическая литература, музыка, живопись. Дом Фауста с дыркой в крыше, откуда черт унес студента, польстившегося на неразменный талер, дом Моцарта, рыцарские замки, подворье Мальтийского ордена – все вековые загадки Европы протяжным эхом откликались средь башен и стен.

«В Словакии меня принимали за силезского чеха,– писал он в личном письме наркому после поездки по стране,– на Моравии – за словака, а в Чехии – за чехословацкого немца».

Он обожал веселые кабачки, чешскую, еврейскую, немецкую кухню, легко сходился с художниками, артистами. Жена, бывшая примадонна Венской оперы (когда-то пела вместе с несравненным Карузо), заразила его страстью к органной музыке. Вдвоем они зачитывались Мейринком, Кафкой, а Библа и Незвала он открыл для себя сам. Благоговел перед Чапеком. По воскресеньям отправлялся с Коваржиком, старостой певческого союза, удить в горных ручьях крапчатую форель. Сочная, яркая, почти нереальная жизнь. И радостно, и страшно от того, что праздник длится так долго и за все придется платить непомерной ценой. Тем сильнее било по сердцу невольное сравнение спокойно– торжественной, как в менуэте, Праги с ожесточенно– суетливой Москвой, отгороженной от остального света неприступными стенами.

В отделе кадров ему предложили заполнить новую анкету и написать биографию. Особенно интересовались родственниками жены, урожденной Клары Спиваковской: кем приходятся, где живут, чем занимаются? Попросили уточнить и по возможности вписать каждого. Ищи их теперь, разметанных по всей Европе, а то и за океаном.

Были вопросы и по социальному происхождению. Казалось бы, давно все прояснено. Да, отец, Сергей Васильевич, действительно происходит из старинного дворянского рода, но эксплуататором никогда не был. Жил адвокатским трудом, защищал в суде социал– демократов, в частности Куйбышева, вступил в РСДРП сразу после Октября, получил от Советского правительства пенсию. Какие еще могут быть неясности? Ну если надо, он, конечно, напишет опять.

В состоянии всеобщего помрачения – судили Пятакова, Радека, Сокольникова – тут была своя, пусть извращенная, но все-таки логика. Л осадок остался тяжелый. Даже подумалось, что не дадут выехать: вызов дипломата в Москву нередко служит прелюдией ареста.

И все это жарким, разрывающим сосуды приливом бросилось в мозг, когда Эдуард Бенеш заговорил о заговоре Тухачевского.

– Такого просто не может быть, господин президент! – задыхаясь от возмущения, перебил Александровский.– Никакие доводы не смогут меня разубедить в полной непричастности маршала Тухачевского. Он благородный человек, герой гражданской войны, наконец, русский офицер... Несколько поколений его предков верой и правдой служили России с оружием в руках. Для победы Советской власти Тухачевский сделал больше многих и многих! Поймите, господин президент, сама мысль о его предательстве, измене родине, воинскому долгу представляется дикой, абсурдной. Простите, господин президент, но это просто невозможно... Извините мне мое волнение,– едва остыв и опомнившись, он ощутил гнетущую неловкость. По счастью, разговор велся с глазу на глаз, что, конечно, не извиняло несдержанности.

Бенеш с удивлением взирал на стоящего перед ним пунцового от возбуждения, бурно жестикулирующего человека. Пожалуй, в своих излишне эмоциональных выражениях он вышел не только за рамки дипломатического протокола, но и элементарного почтения по отношению к главе государства. Единственное, что его оправдывало, так это совершенно очевидная искренность, не то чтобы редкая, но совершенно немыслимая для посла. И, конечно, добрый чешский язык. Да и лицом он смахивает на рядового пражанина, раскрасневшегося от полдюжины кружек, регулярно перемежаемых рюмочкой бехеровки. Может, действительно пьян? Нет, не похоже...

–      Прошу внимательно выслушать, господин посол,– холодно отчеканил Бенеш.– Речь идет о судьбе » наших стран, а возможно, и всего мира. Дело более чем серьезное.

–      Я все понимаю, но прошу произвести тщательную проверку. Ведь я обязан немедленно уведомить о нашей встрече Москву!.. Подумайте, господин президент, как это может отразиться на судьбе Тухачевского...

Неуместная горячность Александровского вызвала легкую досаду, не более. Поколебать президента, а уж тем более остановить могли бы только неопровержимые факты. В политике эмоции не имеют ровно никакого значения. Бенеш долго, возможно даже слишком долго, выжидал, прежде чем прийти к окончательному решению, и уже не желал никакой отсрочки. Однако он сам, без чьего-то влияния, направил министериальдиректора Новака и еще одного высокопоставленного чиновника в Берлин для окончательной проверки. Поэтому имело смысл подождать до их возвращения.

–      Я ничего не делаю без тщательной предварительной подготовки, господин Александровский,– глубокий голос Бенеша чуточку потеплел.– Но уважение, которое я, безусловно, питаю к вам лично, и та громкая слава, что до последнего времени окружала имя маршала Тухачевского, требуют проявить осторожность. Вы настаиваете на проверке? У меня нет возражений. На днях, я надеюсь, мы снова увидимся и все обсудим.

–      От всей души благодарю, господин президент. Всегда к вашим услугам.

На следующее утро доктор Новак докладывал президенту о результатах инспекции, которая вместе с дорогой длилась двое суток. Мюллер-гестапо произвел на шефа политической полиции исключительно благоприятное впечатление: простонародные манеры, цепкий крестьянский ум, к тому же весьма набожен и, что удивительнее всего, не состоит в национал-социалистической партии!

–      Да-да, генерал СС и не член НСДАП. Оказывается, и такое бывает. Старый полицейский служака, специалист, знаток криминального мира. Он был очень-очень любезен, но крайне скуп на слова. Приходилось вытаскивать из него буквально клещами. Если бы не приказ свыше, он бы вообще отказался обсуждать эту тему. Такое создалось впечатление. И, знаете, с профессиональной точки зрения его можно понять. Дело еще не закончено, и любая огласка, мягко говоря, нежелательна. Все же кое-какие документы он показал. «Когда решается вопрос об отношениях между государствами, приходится поступаться правилами!» Между прочим, его собственные слова.

–      И что же это за документы?

–      Вот подробный отчет, господин президент. Я составил его, сидя в поезде, так сказать, по горячим следам.

Документы действительно представляли интерес. Сразу бросились в глаза текстуальные совпадения с первоначальными докладными, что поступили от Мастного еще в конце прошлого года. Это произвело на Бенеша наиболее сильное впечатление.

Военные перевороты в Москве и Берлине, военный союз между диктаторскими режимами, денонсация пактов с Прагой и Парижем со стороны России и разрыв договора с Варшавой со стороны Германии, раздел Европы.

Вселенский кошмар.

Следующее свидание с Александровским состоялось, уже в присутствии Крофты, 24 апреля. Но понадобилась еще одна встреча, и опять-таки через день, прежде чем советский посол капитулировал перед фактами.

После снисходительного кивка Германа Геринга, подтвердившего наихудшие подозрения посланника Мастного, а с его подачи – и руководства республики, загнанную лошадку истории словно пришпорил невидимый наездник.

Счет пошел на дни.

27   апреля поступила из Москвы депеша посла Павлу с текстом парижского демарша министра Да ладье: Франция подтверждала возможность заговора.

28     апреля в Прагу прибыл, естественно инкогнито, штандартенфюрер Беренс.

29     апреля имела место встреча между Беренсом и Виттигом в замке Ротенхауз, где были обговорены детали передачи «Красной папки» президенту республики.

Страх двигал обывателями, чиновниками и сильными мира сего. Страх подгонял заезженного одра истории. Он чудовищно вырастал на скаку, превращаясь в облачный призрак Коня Бледного, и открылся всадник Апокалипсиса, что, помахивая песочными часами, вздымал отточенную косу.

Впрочем, не страхом единым, ибо сказано, что любовь и голод правят миром. Король Великобритании отрекся от престола в пользу брата, чтобы вступить в брак с дважды разведенной американкой. Через двадцать четыре часа после официального уведомления палаты общин он, уже как герцог Виндзорский, выступил по радио:

–      Вы должны поверить мне, когда я говорю, что не могу нести груз тяжелой ответственности и выполнять так, как мне хотелось бы, свои королевские обязанности без помощи и поддержки женщины, которую я люблю.

Газеты все чаще писали теперь о предстоящей коронации Георга Шестого.

–      Ничтожество,– отозвался Сталин о бывшем монархе, когда решался вопрос о составе советской делегации.– Такую империю на бабу променял...

За британским посольством на Софийской набережной в Москве усиленно наблюдали. Волновало предполагаемое участие маршала Тухачевского в торжествах. Распространился слух, что посол Потемкин получит пост заместителя наркома иностранных дел. В связи с известным демаршем Даладье новость представляла особый интерес.

–      Паспорт Тухачевского только что привезли на визу в консульский отдел,– доложил германскому послу Шулленбургу второй секретарь.

–      Я же говорил, что нельзя доверять вздорным слухам,– удовлетворенно кивнул посол.

– Тухачевский заболел,– объяснил он, немало озадачив англичан.

Фон Шулленбург лишь руками развел и велел зашифровать новое сообщение.

54

Решение об отмене поездки Тухачевского в Лондон готовилось вне связи с беспрецедентным в дипломатической практике противостоянием в Пражском Граде между президентом и послом. По крайней мере, за сутки до первого визита Александровского на зарубежной командировке маршала поставили крест.

Формальным основанием послужило спецсообщение Ежова Сталину, Молотову и Ворошилову, датированное 21 апреля.

«Нами сегодня получены данные от зарубежного источника, заслуживающего полного доверия, о том, что во время поездки товарища Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт. Для подготовки террористического акта создана группа из четырех человек (трех немцев и одного поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международные осложнения. Ввиду того что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану товарища Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку товарища Тухачевского в Лондон отменить. Прошу обсудить».

Сколько-нибудь конкретной характеристикой «источника», еще более анонимного, нежели Г. и господин X. на процессе, Сталин не поинтересовался. Заслуживает полного доверия! – и этот вздор принял без тени улыбки. Точный текст сообщения также не был приложен, что в общем-то отвечало принятой процедуре, но резко диссонировало с международной значимостью визита.

Оперативный материал о повышенном интересе к поездке маршала поступал беспрерывно, но его уже не брали в расчет. НКИД работал по своей линии, НКВД – по своей.

«Членам ПБ – немедленно последовала безапелляционная резолюция.– Как это ни печально, приходится согласиться с предложением товарища Ежова. Нужно предложить товарищу Ворошилову представить другую кандидатуру. И. Сталин».

К Тухачевскому бумага поступила уже с визой Ворошилова: «Показать М. Н. 23. IV.37 г. КВ».

Михаил Николаевич ознакомился и, как положено, подтвердил подписью. Он не то чтобы огорчился, но почувствовал смутный толчок беспокойства. Еще один признак неблагополучия. Они множились с января, усиливая и без того гнетущее чувство растерянности. Всякое, конечно, возможно. Теракция в том числе. Но если так, подумал он, то вполне могли бы послать и морем, на крейсере или линкоре.

Узнав, что вместо него поедет другой замнаркома – флагман флота первого ранга Орлов, поразился верности мелькнувшей ассоциации: море.

Решение Политбюро состоялось еще 22 апреля.

«1. Ввиду сообщения НКВД о том, что товарищу Тухачевскому во время поездки на коронационные праздники в Лондоне угрожает серьезная опасность со стороны немецко-польской террористической группы, имеющей задание об убийстве товарища Тухачевского, признать целесообразным отмену решения ЦК о поездке товарища Тухачевского в Лондон.

2. Принять предложение НК обороны о посылке товарища Орлова на коронационные праздники в Лондоне в качестве представителя СССР по военной линии».

Несколько расплывчатое (в смысле конечного результата) понятие «террористический акт» Сталин перевел в более конкретную форму: «задание об убийстве».

Пока решение довели до консульского управления, документы успели свезти на Софийскую набережную. Пришлось опять посылать машину. Неудобно маленько, но ничего не поделаешь – заболел человек, и все тут. Никто не застрахован.

На банкете по случаю награждения большой группы чекистов заздравную чашу поднял Ежов. Развив так любезный его сердцу тезис вождя об «ордене меченосцев», он перешел к текущим задачам.

– Мы должны сейчас так воспитать чекистов, чтобы это была тесно спаянная и замкнутая секта, безоговорочно выполняющая мои указания.

Если и проскользнула тут струйка личных амбиций, то подсознательная. Не будь учение Фрейда подвергнуто остракизму, из такого родничка могла вырасти полноводная река толкований. Хозяин мечтал об ордене, грабительскую сущность коего все же прикрывали исторические регалии. Великого магистра титуловали «преимущественное величество». А секта? «Изуверская», «преступная» —иных определений в советской печати не знали. Но бог с ним, с психоанализом. Громадье ближайших планов требовало беспрекословного выполнения указаний наркома. Раскручивался следующий по порядку грандиозный процесс.

В качестве промежуточного этапа, своего рода анонса, чтоб не заскучала страна и не размагнитились кадры, намечалось крепко прошерстить армию. Значительно крепче, чем это казалось еще совсем недавно. Перемены в самом НКВД предполагалось провести на ходу, не только не останавливая производства, но по-стахановски наращивая выработку.

По главным управлениям прошли собрания активов. Перед работниками ГУГБ выступил замнаркома Агранов. Выйдя победителем в жесткой внутривидовой борьбе, он поделился с товарищами накопленным опытом, который стоило взять на вооружение. Заодно появился удобный повод лишний раз откреститься от прежних соратников. Они еще были опасны – могли давать показания. Значит, нужно скорее топить, чтоб не успели куснуть из могилы.

– Я хочу рассказать, как удалось поставить на верные рельсы следствие по делу троцкистско-зиновьевского террористического центра,– начал он задушевно– доверительным тоном, поминутно массируя набрякшие мешки под глазами.– Неправильную, антипартийную линию в этом деле занимали Ягода и Молчанов. Молчанов определенно пытался свернуть это дело, еще в апреле тридцать шестого года упорно доказывая, что раскрытием террористической группы Шемелева, Сафоновой и Ольберга, связанной с И. Н. Смирновым, можно ограничиться, что это и есть троцкистский центр, а все остальные никакого отношения к делу не имеют... Молчанов старался опорочить и тормозить следствие по делам террористических организаций, которые были раскрыты Ленинградским и Московским управлениями... При таком положении вещей полное вскрытие и ликвидация троцкистской банды были б сорваны, если бы в это дело не вмешался ЦК, лично товарищ Сталин.

А вмешался он следующим образом... По моему возвращению после болезни товарищ Ежов вызвал меня к себе на дачу,– наливая воду из графина, оратор покосился на железного наркома: как реагирует? – Надо сказать, что это свидание носило конспиративный характер. Ежов передал указание Сталина на ошибки, допускаемые следствием по делу троцкистского центра, и поручил принять меры, чтобы вскрыть троцкистский центр, выявить явно невскрытую террористическую банду и личную роль Троцкого в этом деле. Ежов поставил вопрос таким образом, что либо он сам созовет оперативное совещание, либо мне вмешаться в это дело. Указания Ежова были конкретны и дали правильную исходную нить к раскрытию дела. Именно благодаря мерам, принятым на основе этих указаний Сталина и Ежова, удалось вскрыть зиновьевско-троцкистский центр. Однако развертывание следствия на основе новых данных проходило далеко не гладко. Прежде всего глухое, но упорное сопротивление оказывал Молчанов... Пришлось обратиться к очень важным материалам, которые имелись в Управлении НКВД по Московской области в связи с показаниями Дрейцера, Пикеля и Э...

– Эстермана,– подсказал Ежов. Агранов все-таки его раззадорил.– Хочу заметить,– нарком назидательно, хотя вышло почти по-пионерски, поднял остро согнутую в локте ручку,– аресты упомянутых Дрейцера, Эстермана и Пикеля производились, когда у нас еще не было изобличающих материалов. Следствие было вынуждено ограничиваться тем, что оно нажимает на арестованного и из него выжимает. На раскол брали.

Его проводили дружными хлопками и жизнерадостным смехом.

На людях легко смеяться; в коллективе растворяется личное и отступает страх. А он прокрался и сюда, сквозь эти толстенные стены и окна, непроницаемые для крика. Не проходило ночи, чтоб кого-нибудь не увели с руками за спину. Не дожидаясь, пока за ними придут, многие пускали себе пулю в висок. Порой прямо в служебном кабинете.

События развивались настолько стремительно, что и уследить невозможно. Дабы восстановить, реконструировать, хоть задним числом, их причинно-следственную сочлененность, придется пожертвовать строгой хронологией. Маховик начал раскручиваться, набирать обороты. Его уже не остановишь. И поэтому не имеет существенного значения точная дата – днем раньше, неделей позже – ни для истории, ни для судеб людских, ибо счет пошел на часы, а то и на минуты. Но не дни, а, вернее, ночи и не минуты определяли времени бег, а боль и терпение. Поэтому придется вспомнить так надолго оставленного Артузова, замыкая начатую в кабинете наркома и туда же приведшую траекторию.

Артура Христиановича взяли, не успел он сойти со сцены, украшенной огромным макетом ордена Красного Знамени и стандартно задрапированной алыми полотнищами. Его выступление на активе прозвучало, как взрыв бомбы. Едва он завел речь о перерождении органов и стал проводить параллели с карательными институтами буржуазии, в зале начали перешептываться: в своем ли уме? Случаи помешательства, бурной истерии были не столь уж и редки.

Путь из зала с портретами и знаменами в камеру внутренней тюрьмы, быть может, самый короткий путь. И большая его часть проходит через шахту подземного лифта.

Когда Артузова привели на первый допрос, он готовился держать ответ перед вчерашними коллегами за крамольные речи, но вскоре понял, глотая кровавую слюну, что их интересуют совсем иные материи.

Сработала все-таки мина замедленного действия – та самая бумага, отправленная в архив!

–      На каком основании был оставлен без последствий важнейший сигнал о военном заговоре генерала Тургуева, он же Тухачевский?

–      На основании указания бывшего наркома Ягоды. «Это несерьезный материал,– заявил он.– Сдайте в архив».

–      Несерьезный материал! Не приходится удивляться, что бывший нарком Ягода арестован как враг народа.

–      В то время трудно было предвидеть, каким путем будут развиваться события.

–      Только слепой либо заведомый изменник мог не видеть, что Ягода – враг.

–      Тогда он был наркомом. А на Тухачевского и до того поступало немало сигналов.

–      И чем вы можете объяснить столь упорное, а на самом деле преступное пренебрежение такими сигналами?

–      Прелюде всего нашей, я имею в виду ОГПУ, ошибкой. Он был введен в известную операцию «Трест», осуществленную для разложения монархической эмиграции.

–      Что значит «был введен»? Кем был введен?

–      Нами и был введен. Желая придать «конспиративной монархической организации», которая была создана в качестве ловушки, больший авторитет, за границу дали знать о вовлечении в ее состав Тухачевского. Однако в конце двадцать третьего, а может, в самом начале двадцать четвертого выяснилось, что мы тут порядком переиграли. Нам было дано указание вывести его из операции, и мы это провели. Но мнение о нелояльном отношении Тухачевского к Советской власти уже получило широкое распространение. Следы в архивах зарубежных разведок остались, отсюда и последствия...

Артузов был расстрелян без суда.

«Каждый честный коммунист должен убить Сталина»,– написал он на стене камеры своей кровью.

Собственно, это запоздалое прозрение человека, в меру сил старавшегося остаться порядочным до конца, и вынудило несколько забежать вперед. Пора вернуться на прежнюю колею, ибо точные даты тоже имеют глубинный смысл. Не столько сами по себе, сколько в сравнении.

В тот самый день, 22 апреля, когда доктор Новак мило беседовал с Мюллером, когда независимо от его докладной и также абсолютно независимо от исхода первой встречи полпреда с президентом было принято решение Политбюро, перед следователями предстали бывший начальник Особого отдела Гай и бывший заместитель наркома внутренних дел Прокофьев. В течение этой и двух последующих ночей от них были получены «показания» о преступных связях Тухачевского, Уборевича, Эйдемана и других крупных военачальников, включая командарма первого ранга Шапошникова и командарма второго ранга Корка, с врагом народа Ягодой.

– Личных связей в буквальном смысле слова среди военных у меня не было,– опроверг бывший нарком.– Были официальные знакомства. Никого из них я вербовать не пытался.

«Красная папка» еще лежит в сейфе Гейдриха, и Беренс, перепивший по случаю рождения фюрера, еще мучается от печеночной колики, и Шелленберг, натаскивая своего человека, еще не знает срока его отправки, а уже все давным-давно решено.

Обезумевший маховик раскручивается по законам опрокинутой логики. Ложь не знает причинно-следст венной связности, она вне последовательности , вне реального пространства – времени, где мировые линии событий образуют непостижимый узор. Как хищник, отведавший человечины, крадется ложь по собственным следам.

Почти ко всем бывшим работникам НКВД были применены ускоренные (так стало именоваться) методы следствия.

В ночь на 27 апреля лично Ежов совместно со следователем Суровицких и старшим оперуполномоченным Ярцевым допросили бывшего заместителя начальника отдела НКВД Воловича.

Фамилии, что ему надлежало назвать, были заранее подсказаны теми же Ярцевым и Суровицких, и он назвал их, да и сами показания отталкивались от заготовленного конспекта к парадному протоколу.

Тухачевский характеризовался в нем как один из главных участников заговора, готовивший армию для обеспечения военного переворота, и по смыслу это совпадало с версией «Красной папки».

– Это ваши работники,– Сталин вернул Ежову парадные протоколы,– вот вы с ними и разбирайтесь. Показания на военных должны дать сами военные, изобличенные в качестве немецких и японских шпионов.

Гая, Прокофьева, Воловича вместе с десятками, если не сотнями, сослуживцев тоже расстреляли «в особом порядке», то есть решением ОСО – Особого Совещания при наркоме НКВД. Ягоду сохранили для будущего процесса.

После первомайского парада и демонстрации, как и в прошлом году, обедали у Ворошилова. Пили много и часто – темп навязал Сталин, но невесело, с угрюмым ожесточением. Никто не решался споловинить, дабы вождь не заподозрил в неискренности. Он часто вставал и, обойдя стол, останавливался у кого-нибудь за спиной.

Пригубив рюмку, медленно двигался дальше или, уронив несколько незначащих, но угрюмых по интонации слов, возвращался на свое место. Необычная нервозность вождя действовала угнетающе. Все напряженно чего-то ждали.

– Давайте выпьем за наших маршалов,– Сталин дал знак наполнить бокалы. Миновав Ворошилова и Егорова, опустил руку на спинку стула Семена Михайловича Буденного.– Они создали нам замечательную армию, но чем больше наши успехи, тем коварнее действует враг. Нужно с врагами покончить, ибо они имеют место в самой армии, в штабах и даже в Кремле,– он возобновил неторопливый обход. Не только военные, но и партийные руководители уткнулись взглядом в недоеденные тарелки.– С ними мы должны покончить, невзирая на лица. Партия сотрет их в порошок! – у него заклокотало в горле.– Я пью за тех, кто, оставаясь верным, достойно займет свое место за славным столом в октябрьскую годовщину.

Тухачевский, Егоров и комкор Урицкий, начальник разведуправления РККА, возвращались домой совершенно подавленные.

Михаила Николаевича, обычно крепкого на голову, неожиданно развезло. Он дал волю языку и наговорил много лишнего.

– «Хозяин»! Мерзейшее слово! Лакейское, подлое... Зачем, спрашивается, революцию было делать?.. Мне совершенно непонятно его германофильство. Сначала я думал, что у него только показной интерес к немцам, с целью «образованность показать». Но теперь вижу – нет. Он скрытый поклонник Гитлера. Думаете, шучу? Ничего подобного. Это такая ненависть, от которой только шаг до любви... Стоит Гитлеру сделать шаг навстречу, и наш вождь бросится с раскрытыми объятиями к фашизму. Намедни, когда мы говорили частным порядком, он оправдал нацистские репрессии. Гитлер-де убирает все, что мешает продвижению к цели. Успехи фюрера слишком импонируют Иосифу Виссарионовичу. Если внимательно приглядеться, то он многое копирует у бесноватого. И бешено завидует ему. Что там ни говори, а Гитлер выше его чином – ефрейтор как– никак. Наш же и солдатом никогда не был. Когда бывший семинарист строит из себя по меньшей мере

Мольтке – это смешно, а в нынешней ситуации – грустно...

Весть о знаменательном тосте вождя быстро разлетелась по военным верхам.

Сразу после праздников к Тухачевскому зашел комкор Фельдман, только что назначенный заместителем командующего Московским округом.

–      Надо что-то делать, Миша, иначе он нас всех передушит. Нельзя сидеть сложа руки.

–      Что можно сделать?.. Не говори глупости! – Тухачевский резко оборвал разговор. Жизнь пошла на убыль, так и не достигнув зенита. Трепыхаться бесполезно и незачем бередить душу.

Фельдман, однако, не успокоился и бросился к Якиру, который находился в Москве.

–      Будет так, как решит партия,– Иона Эммануилович тоже замкнулся в себе. Всем, чего удалось достичь, он обязан исключительно революции. Если она потребует умереть, он умрет.

Посещение Фельдманом Дома правительства и дома военведа было зафиксировано охраной.

–      Всех военных надо вывести в отдельную группу,– распорядился Ежов, зайдя в кабинет к Фриновскому.– Ты сам подбери людей. И без всяких церемоний – времени на раскачку нет. Нужны решительные, убежденные следователи, полностью связанные с нами. Ты понял?.. И не беда, если за ними есть какие-нибудь грешки, лишь бы они сами знали об этом. И знали, что мы тоже знаем.

6 мая в Управление НКВД по Московской области привезли бывшего начальника противовоздушной обороны комбрига Медведева. Исключенный из партии за разбазаривание казенных средств, он четвертый год находился в запасе.

– Какие заговорщицкие связи? После увольнения из РККА вообще никаких связей с военными округами у меня не было! Ведь я работал на строительстве больницы,– заявил он следователю Радзивиловскому на первом допросе.

Но под давлением все же дал показания на тех работников ПВО, которые вызывали у него сомнения в их искренности и преданности . Формулировку продиктовал следователь. Он бы довел арестованного до нужной кондиции, если б не торопился к заместителю наркома Фриновскому на инструктаж.

–      У вас проходят по материалам какие-нибудь крупные военные? – спросил Фриновский.

–      Немного есть, но не так, чтоб очень крупные. Сейчас только что работал с одним.

–      Поднажмите: Через таких можно выйти на крупных. Первоочередной задачей является разоблачить большой и глубокий заговор в Красной Армии. Вам, видимо, придется принять в этом участие. Картину необходимо развернуть как можно шире, чтоб в ЦК видели, что мы недаром жуем свой хлеб. Уяснили?.. Вот и славно. Мы с товарищем Ежовым на вас надеемся. А это вам для ориентировки,– замнаркома передал список на сорок человек. Первым значился Фельдман.