Текст книги "Секретный узник"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Повернув соломенные кресла в сторону моря, они любовались закатом. Огромный солнечный шар, уже остывший до красноты, медленно тонул в неотличимой от неба сизой воде. Тихий ветер чуть покачивал колючие лапы сосен. Прыгали ручные белочки. Благоухал жасмин. На куртинах, декорированных кусками гранита, мохом и папоротником, тревожным огнем распускался шиповник. Это было поистине очаровательно: жасмин и шиповник. Никаких садовых цветов, вычурных, декадентских.

Вкус у фрау Гейдрих был, безусловно, изысканный, утонченный. Это еще больше поднимало группенфюрера в глазах шефа. Под стать всему было и вино. Длинные зеленые бутылки, залитые воском. И никаких этикеток! Только выцветшие чернила на пожелтевших полосках бумаги. Рейхсфюрер едва разобрал надписи: "Иоганнесбергер Лангенберга, виноградников Мумма" и "Форстериезутенгартен 1915 год". Это ничего не говорило рейхсфюреру, но то, что вина тонкие и старые, он понял. Особенно понравилось ему название "Форстериезутенгартен". Он даже спросил, не связано ли это с иезуитами.

– Да, рейхсфюрер, – Гейдрих наклонил голову. – Вино из подвалов отца-провинциала ордена Иисуса в немецких землях.

– А где сам отец-провинциал? – осведомился Гиммлер, разглядывая на свет почти бесцветное, с легким золотисто-зеленым оттенком вино.

– Некоторые деятели церкви не понимают целей национал-социализма, несколько неопределенно ответил Гейдрих, наполняя свой бокал. – У них будет, я думаю, время разобраться.

– Ах, вот как! – Гиммлер прекрасно понял своего группенфюрера. – С ними нам действительно не по пути. Но орден иезуитов накопил весьма ценный опыт, который может оказаться нам полезным.

– Я так и думал, что это вино будет вам приятно, – с тихой улыбкой Гейдрих прикрыл глаза. – Это в вашу честь, рейхсфюрер.

– Благодарю вас, господа, благодарю, друзья, – он поднял бокал, улыбнулся госпоже Гейдрих, повернул голову к Гейдриху. В стеклах его пенсне отразились слоистые синие сумерки и малиновая искорка солнца. – Вы угадали мои тайные симпатии и доставили мне большое удовольствие. Благодарю.

Он отпил глоток прохладного, с еле заметной терпкой горчинкой вина и промокнул губы салфеткой.

– Ваш муж умеет быть незаменимым даже в мелочах, – он вновь поднял бокал и склонил голову перед госпожой Гейдрих.

Она ответила ему милостивым, иначе он не мог определить этот жест, наклоном головы и прелестной улыбкой.

– А теперь, господа, до ужина я вынуждена оставить вас вдвоем, легко коснувшись тонкими пальцами плетеных спинок кресел, на которых сидели Гейдрих и его высокий гость, она церемонно присела и удалилась.

Гиммлер проводил ее умиленной улыбкой.

– У вас очаровательная жена, дорогой Гейдрих. Вам исключительно повезло... Как преломляются в народе последние события? Что говорят ваши сводки?

– Люди очень вовремя вспомнили, – Гейдрих усмехнулся, – про недавние бунты в штурмовых отрядах Берлина, Гамбурга, Франкфурта-на-Майне, Дрездена, Эссена, Дортмунда, Касселя, Кенигсберга и Фрайбурга. В народе говорят, что рыба тухнет с головы и что мелкие чистки результата не дали; зато теперь, когда голову срезали, воцарится порядок. В интеллигентских кругах, конечно, домыслы несколько ближе к истине. Но ничего определенного никто не знает. Как ни странно, даже в отрядах СС, непосредственно участвовавших в операции.

– Это не странно. Вы хорошо поработали, Гейдрих. Благодарю вас. Гиммлер поднял бокал. – Ваше здоровье.

– Моя честь в верности. Ваше здоровье, рейхсфюрер... Должен признать, что наиболее преуспело на ниве общественного мнения министерство пропаганды. Все в один голос говорят, что Гитлер убрал Рема после того, как застукал его на месте преступления с мальчиком.

– Воистину глас народа – глас божий, – холодно усмехнулся рейхсфюрер. – Фюрер доволен нами. Передаю вам радостную весть: он принял решение, учитывая огромные заслуги, выделить СС из состава штурмовых отрядов и объявить самостоятельным подразделением национал-социалистской партии.

Гейдрих разлил вино и встал с бокалом в руке.

– Хайль Гитлер, рейхсфюрер! Наконец-то.

– Хайль Гитлер! – Гиммлер тоже поднялся и чокнулся со своим ближайшим соратником. Хрустальное стекло отозвалось долгим печальным звоном. – Это еще не все. Отныне, дорогой друг, наше с вами общее детище будет официально именоваться секретной службой. Никаких больше служб "информации и печати"! Забудем все эти "ИЦ-Динст" и "ПИ-Динст", и да здравствует СД! они молча чокнулись и залпом допили вино.

– СД оправдает доверие фюрера. – Гейдрих подождал, пока сядет шеф, и сел сам. – Мы воспринимаем счастливую весть как приказ к еще большей бдительности и беспощадности к врагам рейха.

– Верно. Работы будет много, группенфюрер. Очень много. Отныне на корпус СС возлагается проведение расовой политики. Планируются большие, далеко идущие акции. Мы, дорогой Гейдрих, должны быть особенно на высоте. Прежде всего надлежит усилить контроль за отбором наиболее расово полноценных членов партии в СС... Я всегда мечтал о создании правящей аристократии нордическо-германской расы, вы это знаете. Теперь мы приступаем к выведению такой расы. Отныне отбор в СС будем производить в строжайшем соответствии с требованиями евгеники. Вы можете возразить, дорогой Гейдрих, что так было всегда. Да, было. Но не секрет, что мы иногда делали послабления, особенно для "старых борцов", чья кровь безупречна, но внешность или же рост по каким-то причинам отклоняются от желательного стереотипа. Отныне – никаких послаблений! Сначала строго проверять документы о расовой чистоте, затем антропологический отбор, и лишь после этого рассматривать все остальные качества кандидата. И никаких исключений! Протекции во внимание не принимать.

– Да, рейхсфюрер.

– Обеспечить полноценное расовое пополнение поможет наша сеть воспитательных учреждений, она будет расширена. Принимать туда нужно по тем же принципам. Особое значение я придаю системе массового воспроизводства высококачественных в расовом отношении детей. Очевидно, это невозможно в рамках традиционного брака. Но наша опытная организация "Лебенсборн" накопила уже вполне достаточный опыт. Мы будем всячески содействовать появлению таких внебрачных младенцев. Организация возьмет на себя все расходы по их содержанию и воспитанию. Незамужним женщинам, выразившим желание стать матерями будущей расы господ, мы подберем первосортных производителей! Каждый эсэсовец будет считать для себя честью участвовать в этой кампании. Но мы отберем самых лучших.

– Понадобятся законодательные меры, рейхсфюрер. – Гейдрих радовался приподнятому настроению шефа и постарался поддержать беседу на столь излюбленную Гиммлером тему. Он знал, что рейхсфюрер давно лелеет мысль о государстве СС.

– Безусловно, дорогой Гейдрих. Нужен закон, обязывающий всех женщин до тридцати лет, безразлично – замужних или одиноких, подарить государству ребенка. В порядке подготовки такого закона я намереваюсь издать приказ, обязывающий каждого эсэсовца произвести на свет минимум одного потомка. Мы не должны уйти бесследно, Гейдрих. Не должны. Это диктуют нам интересы тысячелетнего рейха.

– По долгу службы, рейхсфюрер, мне известно, что ваши глубокие идеи разделяют многие национал-социалисты. Жена партайгеноссе Бормана, в частности, горячо ратует за официальное введение для расово высокоценных мужчин института побочных жен, – Гейдрих сохранял полнейшую серьезность. Желая подать пример другим, она готова терпеть побочную жену и у своего мужа.

– В самом деле? – оживился Гиммлер, мгновенно спускаясь с эмпиреев чистой теории на грешную землю. – Очень сознательная женщина. Очень. А какая она из себя?

– Страшна как смертный грех, рейхсфюрер.

– Ах вот оно что! Возможно, она хочет удержать таким путем мужа от развода? – улыбнулся Гиммлер, но через мгновение его лицо вновь стало невыразительным. – У этого человека далеко идущие цели. На своей сравнительно невысокой должности он сумел многого достичь.

– Геноссе Гесс не может без него обходиться, а вы лучше меня знаете, рейхсфюрер, как прислушивается фюрер к советам Гесса, – подлил масла в огонь Гейдрих.

– Да, вы правы... Полагаете, что Борман может сделаться опасным?

– Как все маленькие и незаметные люди, рейхсфюрер.

– Что ж... последите за ним, мой верный Рейнгард...

– Разумеется, рейхсфюрер. Это тем более своевременно, что рейхслейтер Гесс уже не сможет уделять своему секретарю столько времени, как это было раньше...

– Договаривайте.

– Геноссе Гесс – единственный человек в рейхе, с которым фюрер перешел на "ты".

– Вот как?! И публично?

– В Шарлоттенбурге, когда давали "Тангейзера"; кроме фюрера и рейхслейтера Гесса в ложе были вице-канцлер Папен, рейхсминистр доктор Геббельс, генералы Бломберг и Фрич.

– Кто же из них ваш информатор? – улыбнулся Гиммлер.

– Все понемногу, рейхсфюрер, – без тени улыбки ответил Гейдрих. Сами того не сознавая.

– Как к этой перемене отнесся ваш шеф по прусскому министерству полиции?

– Министр-президент Герман Геринг целиком ушел в подготовку процесса против Тельмана. Он не может позволить себе второго Лейпцига.

– И мы не можем этого позволить.

– Министр-президент в обстановке строгой секретности лично посетил Тельмана в Альт-Моабите.

– Содержание беседы известно?

– Нет, рейхсфюрер. Но зато известны ее результаты.

– Какие же?

– Никаких.

– Так... Как идет подготовка к процессу?

– С большим скрипом... Это промедление мешает нам во всех внутренних и международных делах... Вот если бы фюрер согласился передать Тельмана в один из наших лагерей...

– Ничего не получится. Геринг не выпустит его из своих рук. Для него это уже вопрос престижа. Я не стану даже говорить с фюрером на эту тему. Еще не пришло время спорить с Герингом. Труп Рема еще не остыл...

– Понимаю, рейхсфюрер. Я не совсем точно сказал, что министр-президент целиком занят этим процессом. Это неверно. Со свойственной ему самоотверженностью он вникает во многие важнейшие вопросы: создает люфтваффе, налаживает вооружение, стоит на страже спокойствия и порядка, много внимания уделяет проблемам театра и вообще художественной интеллигенции... Одним словом, если бы кипучая энергия министра-президента была направлена только на Тельмана, процесс давно состоялся бы и благополучно завершился эшафотом.

– А знаете что, дорогой Гейдрих? Попробуйте-ка подпустить идею этакого межведомственного совещания... Будет неплохо, если представители заинтересованных ведомств обменяются мнениями по поводу этого процесса. Если идея привьется, я постараюсь ориентировать фюрера в... нужном направлении... Солнце, однако, совсем зашло. Как будто становится свежее?

– Не угодно ли пройти к ужину, рейхсфюрер?

Ужинали в "рыцарском" зале за огромным дубовым столом и при свечах. Потом пили подогретое вино у камина, в котором жарко пылали березовые поленья.

Из письма Эрнста Тельмана жене Розе

Берлин, 24 октября 1934 года

Последнее свидание было для меня сюрпризом, ты нежданно-негаданно привела с собой нашу Ирму. Когда она вошла в комнату, у меня навернулись слезы. Я вспомнил ее детство. Любит ли она все так же поля и леса, любит ли по-прежнему воду? Не забыла ли еще детские игры и шутки? Надеюсь, после удара судьбы она станет зрелой девушкой. А что она говорит обо мне? Понимает ли она все, что происходит? Думаю, что да! Кажется, и она приняла мое дело близко к сердцу. Она производит впечатление серьезной, простой и естественной. Она очень крупная девушка, но худощавая и стройная. Вот только бледная стала. Увидевшись с ней, я почувствовал, как у меня немного согрелось сердце; мысль, что снова долго придется быть вдали от нее, уже не так тяжела, ибо я знаю, что она меня понимает.

...Ты мне уже сказала, что писала к 20 – 25 адвокатам, в том числе и берлинским, в надежде, что найдутся такие, которые согласятся меня защищать. Больше всего я хотел бы какого-нибудь берлинского адвоката, так как он мог бы часто приходить ко мне. Совсем недавно имперский министр юстиции Гюртнер на торжественном собрании подчеркнул следующие слова рейхсканцлера: "Мы выдвигаем принцип, согласно которому каждый равен перед законом и судом". Будем надеяться, что этот принцип осуществляется и на практике. Адвокат, профессор д-р Гримм из Эссена, писал тогда в своей статье "Процесс Тельмана" следующее: "Перед новой палатой народного суда процесс проводится также со всеми гарантиями защиты и гласности судопроизводства".

Сегодня я прошу тебя настоятельнее, чем когда-либо, оказать мне поддержку и помощь, я обязан разоблачить выдвинутые против меня лживые обвинения. Процесс станет решающим поворотом в моей жизни...

Тебя, Ирму и деда приветствует от всего сердца ваш любящий Эрнст.

Берлин, 13 января 1935 г.

Моя дорогая Роза!

С опозданием поздравляю с Новым годом! Желаю всем вам быть в новом году здоровыми и счастливыми! Сегодня исполняется 20 лет со дня, когда был заключен наш необыкновенно счастливый брак. И тотчас же нас разлучила тогда мировая война... Прошло 20 лет – время, полное бурь и перемен. Жизненный путь был тернист и каменист, а жизненная борьба сурова и тяжела, и тем не менее мы были счастливы и довольны. Сегодня еще сильнее проявляется наша верность друг другу. Человек становится выше своей судьбы, если обладает мужеством и волей. Так пусть же этот памятный день придаст нам новую волю, энергию и надежду!

Получение писем и открыток я уже подтвердил тебе. Сердечно благодарю всех за внимание, деду, Ольге* и фройляйн Гретхен тоже передай мои дружеские приветы.

Еще до того, как старый год закрыл свои двери, я получил такое письмо за подписью следователя палаты народного суда: "Сообщаем Вам, что предварительное следствие по уголовному делу, возбужденному против Вас по обвинению в подготовке государственной измены, закончено. Следственные акты отосланы обратно господину верховному прокурору в берлинский филиал". Вандшнейдер постоянно подчеркивал, что предварительное расследование уже закончено, но официально об этом сообщается только этим письмом, от 27 декабря. Следовательно, это уже новый поворот дела...

Тысяча приветов нашей Ирме и деду. Большой сердечный привет шлет тебе твой любящий Эрнст.

_______________

* Это упоминание об Ольге дает понять, что Тельману сообщили о

том, что ни рации, ни других особо компрометирующих предметов на

конспиративной квартире обнаружено не было.

Глава 30

ГАМБУРГСКИЙ ЭКСПРЕСС

Хорст толкнул дверь ресторанчика, в котором изредка обедал. Где-то вверху жалобно звякнул колокольчик.

Лысый кабатчик с толстыми и лиловыми от сетки лопнувших сосудов щеками до горячего блеска натирал латунную стойку.

– Доброе утро, господин профессор. Вы сегодня ранняя пташка! Есть айсбайн из копченых ножек. Только что приготовили. Могу порекомендовать еще превосходные селедки "бисмарк" в маринаде. Если угодно...

– Да-да, благодарю вас... Вы не разрешите воспользоваться вашим телефоном?

– Прошу сюда, господин профессор, – сказал кабатчик, приподнимая стойку. – Прямо по коридору. Сразу за кухней.

Хорст прошел сквозь плотное бульонное облако, просачивающееся из щелей в кухонной двери. Допотопный телефон с деревянной трубкой и микрофоном, напоминающим рожок, висел на исписанной карандашом стене. Нашарив выключатель, он зажег тусклую, покрытую пыльной паутиной лампочку. Долго не соединялось. Позвонил еще раз. Гудки сразу оборвались.

– Алло! – нетерпеливо прокричал Хорст в потрескивающую тишину.

– Не приходи домой, Вольфганг! Не при... – трубку бросили на рычаг. Жена кричала так... Он никогда в жизни не слышал, чтобы она так кричала!

– Уже поговорили, господин профессор? Так как же насчет айсбайна? С чесноком!

Он покачал головой, сосредоточенно нахмурился и, сунув руки в карманы, пошел к двери. Потом вдруг опомнился, повернулся к удивленному кабатчику и, попытавшись улыбнуться, сказал:

– Благодарю вас, Иоганн. Я еще не голоден. Как-нибудь в другой раз. Возможно, я зайду днем.

Он позвонил еще раз из автомата, но телефон не отвечал.

Он был растерян и не знал, что делать дальше. Мысленно он давно ко всему готовился, но такого почему-то не предусмотрел. Ужасно глупо. Ему и в голову не приходило, что за ним придут, когда его не будет дома. Что же делать теперь?..

Позвонил опять. Долго вслушивался в прерывистые гудки. Медленно повесил трубку. Монета с лязгом упала вниз. Но он не вынул ее. Сохраняя все то же сосредоточенное и растерянное выражение лица, вышел из кабины.

Пешком он дошел до центра. Миновал оживленный перекресток Фридрихштрассе и Унтер-ден-Линден. Люди спешили, никому ни до кого не было дела. Но он подумал, что за ним могут следить. Обернулся и остановился. Его обходили равнодушно, не глядя, автоматически поворачиваясь боком. Немного успокоился. Какой смысл следить за ним? Раз уж они явились к нему домой... Давно бы арестовали, если бы знали, где он находится...

Уже под вечер он попал, совершенно случайно, на Штеттинский вокзал. Отсюда поезда отходят на побережье. Море сейчас неприятное, штормовое. Серые волны с угрюмым блеском. Желтоватая холодная пена...

Стало зябко. Начиналась мигрень. Целый день он ничего не ел. Только чашку кофе выпил утром. С булочкой. Невероятное утро это показалось вдруг очень далеким. Пути к нему были отрезаны надолго, навсегда. Только теперь со всей беспощадной обнаженностью до него дошла мысль, что он не может вернуться домой. Дома больше нет. Все зачеркнуто. Перестало существовать. И некуда, некуда деться.

Мысленно перебрал почти всех своих знакомых. Не знал, кому из них можно теперь доверять. Остановился на Вилли Шумане, с которым вместе учился в университете. Он, наверное, все еще живет в Гамбурге. Правда, они не виделись лет шесть, а может, и все восемь. Но это пустяки. Если только Вилли жив...

"...Бюллетень погоды для Берлина и прилегающих районов..." – нежно ворковал репродуктор...

Когда поезд тронулся, в вагон вошел высокий молодой человек, лицо которого показалось Хорсту знакомым. Он хотел уже было на всякий случай отвернуться к окну, как тот сам окликнул его.

– Профессор Хорст, если не ошибаюсь? – тихо сказал он, садясь напротив. – Не припоминаете?

– Мне очень знакомо ваше лицо, – кивнул профессор, – только я никак не могу вспомнить, где мы встречались.

– Париж. Набережная Вольтера. Бистро "У прекрасной Габриэли", где за стойкой стоит прекрасный мосье Поль с симпатичным брюшком. Впрочем, вы, кажется, не были знакомы с мосье Полем.

– Да, конечно, – улыбнулся Хорст. – Это вы. Вы, кажется, торгуете хронометрами?

– Чем еще может торговать человек, который решил вдруг выдать себя за швейцарца?

– Значит, вы не коммерсант из Цюриха? – Хорст с удивлением поймал себя на том, что не испытывает страха перед этим человеком, уверенным в себе, улыбающимся дружеской и вместе с тем чуть снисходительной улыбкой. Он был уверен, что эта их встреча, как и первая, случайна. Быть может, это была опасная уверенность, но он ничего не мог с собой поделать. – Да?

– Выходит, что так...

– Кто же вы, если не секрет?

– Секрет... Зовите меня Гербертом, господин профессор.

– А что, если и я не Хорст?

– Нет, вы – профессор фон Хорст, мы проверили. Рад, что случай вновь свел нас.

Они обменялись несколько запоздалым рукопожатием.

– Кто это "мы"? – после затянувшейся паузы спросил профессор.

– Не гестапо.

– Это я понял.

– Да, я дал вам это понять.

– Знаете, я очень рад, – профессор оглянулся, но поблизости никого не было, и он мог говорить без опаски. – Я рад, что есть люди, которые не смирились. Мне казалось, что вокруг немота.

– Не надо делать поспешных выводов.

– По поводу чего? – вновь насторожился Хорст. – Вас или моих мыслей?

– Не будем сейчас об этом, профессор. Не хочу вас интриговать, но я знаю о вас больше, чем вы обо мне. Ответьте мне прямо: вам угрожает какая-нибудь опасность?

– Да. Сегодня они приходили за мной, но не застали дома.

– Вам не повезло. У вас слишком злопамятный и могущественный враг. Не будь его, все ограничилось бы отставкой.

– Вы полагаете?

– Не сомневаюсь. Вам нужно скрыться? Или вы хотите перейти границу?

– Разве это возможно?

– Все возможно, пока человек жив. Вы едете в Гамбург? У вас есть там надежное убежище?

– Мне кажется, что да.

– Желаю вам удачи... Но если паче чаяния у вас все сорвется, возвращайтесь в Берлин. Запомните адрес: Шеллингштрассе, 19. Это в Панкове. Запомнили?

– Панков, Шеллингштрассе, 19.

– Приходите в любой вторник ровно в десять утра или в пятницу между одиннадцатью и часом. Постучите три раза. Скажете, от Герберта. Вам постараются помочь. А сейчас, извините, мне надо идти.

– Куда? – удивился профессор. – Поезд ведь идет без остановок!

– В другой вагон. Вас, возможно, разыскивают, а я не могу позволить себе лишнего риска. Даже минимального.

– Понимаю...

– Если надумаете прийти, трижды убедитесь, что за вами нет слежки.

– Спасибо.

Его собеседник достал сигареты и медленно направился к тамбуру.

Берлин, 27 августа 1935 г.

Моя дорогая Роза!

В последний четверг делегаты Международного конгресса по вопросам уголовного права и тюремной системы, заседавшего в Берлине, проводили здесь осмотр. Когда меня вызвали на прогулку, я предчувствовал, что сейчас подвергнусь "обозрению" представителей разных народов. И верно! Делегаты стояли у стен, чтобы остаться незаметными. Но уже при первом обходе тюремного двора я их обнаружил и спугнул. Когда-то в зверинце Гагенбека я видел, как рассматривали представителей "цветных" народов, и негры зулу и индейцы сиу особенно привлекали внимание и возбуждали всеобщее любопытство. Но поскольку во мне, как обычном европейце, нельзя обнаружить ничего поразительного, делегаты приличия ради предпочли немедленно удалиться. Меня все время радует, что в мире есть еще люди, которые проявляют ко мне интерес, даже и не будучи моими друзьями. Больше ничего нового. Только одна просьба к тебе. Мои брюки постепенно протираются на коленях. Боюсь, что они не выдержат до процесса.

Тысяча приветов нашей Ирме и деду. Верность и горячий привет шлет тебе

твой любящий Эрнст из Моабита.

Глава 31

АДВОКАТ РЁТТЕР

Тельман уже не верил, что процесс когда-нибудь начнется. Почти два с половиной года прошло с того дня, когда его арестовали на квартире Ключинских. Неслыханный произвол! Нигде в мире преследуемым властями политическим руководителям не приходилось так безнадежно долго ждать обвинения.

Неужели наци все еще надеются сломить его? Кажется, они испробовали все средства: темный сырой карцер, где нельзя стать в полный рост, мелкие пакости вроде чистки нужников, наконец гипноз и особую обработку. Кто измерит всю глубину этих страданий? Иногда отказ в свидании или ежедневной прогулке ударяли по сердцу сильнее гестаповского бича. Ночной безысходный кошмар обступал со всех сторон, казалось, все вокруг рушилось, и тошнотворное отчаяние швыряло узника с койки на пол. Что удерживало его тогда от безумного крика и хохота? Что мешало ему подползти к железной двери и разбить об нее голову?

Но нет, для него это было невозможно.

Даже в редкие минуты всепоглощающего отчаяния он знал, что никогда не подойдет к страшному тому рубежу, за которым – падение и распад. Все, что он пережил, во имя чего любил и ненавидел, приходило на выручку. Драгоценный опыт души, которая ничего не забыла, подобно тому как тело и через двадцать лет сохраняет память о езде на детском велосипеде или катании на коньках. Даже в бреду он сознавал, что непременно наступит утро с его холодным, отрезвляющим светом и даст силы для новой надежды. Дело его, хотя и крайне медленно, все же продвигалось.

Судебный следователь однажды представил ему нового адвоката берлинца. От Розы и по запискам друзей Тельман знал, что доктор Рёттер в принципе согласился взять на себя защиту его интересов. Однако окончательный ответ отложил до личного свидания со своим подзащитным. Тельман сразу понял, что Роза сделала хороший выбор. Адвокат ему понравился. Чувствовалось, что он умен и способен на независимые поступки.

Рёттер сразу признался, что никогда ранее не представлял интересы коммунистов. Более того, был решительно против коммунизма и всегда подчеркивал это на собраниях национальной партии, к которой имел честь принадлежать. Тем не менее он согласился защищать председателя КПГ.

– Это не осквернит ваших знамен, – пошутил Тельман. – Мой адвокат из Дортмунда – член национал-социалистской партии.

– Ничего не Значит, – видимо, не понял шутки Рёттер. – Интересы правосудия должны стоять над партийными. Но, к сожалению, хорошая профессиональная репутация адвоката не всегда является – как бы это поточнее сказать? – определяющей, что ли... Это необходимое, но отнюдь не достаточное условие. Мне, скорее всего, станут чинить в палате народного суда препятствия. По некоторым причинам меня, видите ли, причисляют к категории адвокатов неарийского происхождения, хотя сам я не еврей... Понимаете ли, господин Тельман, я человек старой закалки и, быть может, излишне щепетилен. Мне будет трудно вести дело, не заручившись предварительно вашим доверием. Простите, но это непременное условие.

– Какое доверие вы имеете в виду, доктор? – спросил Тельман, подумав про себя: "Неужели этот сухой педант настолько глуп, что потребует от меня полной исповеди?! Той самой, в которой я отказываю господам с Принц-Альбрехтштрассе?"

– Вы не должны сомневаться в моей личной порядочности, господин Тельман. Мои политические симпатии и антипатии ни в коей мере не отразятся на ваших интересах. Надеюсь, вы не станете подозревать меня в двойной игре и прочих нечистоплотных поступках. Это не только повредило бы, но и вообще сделало бы наше сотрудничество невозможным.

– Я понимаю ваше беспокойство, доктор Рёттер, и глубоко ценю вашу искренность. Позвольте выразить вам мое полное доверие.

– В таком случае, я удовлетворен... Вы ведь, кажется, фронтовик, господин Тельман?

– Да, я был в артиллерии.

– А я морской офицер, кавалер железного креста первого класса.

– Ну, мне-то наград не досталось, но, надеюсь, это не помешает нашему содружеству.

– Собственно, я о том же. Фронтовики должны доверять друг другу.

– Значит, мы договорились.

– Мы – да. Слово теперь за председателем судебной палаты. У него есть право дать отвод любому защитнику без объяснения причин. У адвоката же, напротив, нет права на жалобы или апелляции по поводу отвода. Я вижу здесь существенное различие по сравнению с процессуальными нормами.

– Полагаете, могут быть трудности?

– Возможно. Не сочтете ли вы целесообразным, господин Тельман, написать письмо председателю второго сената народного суда доктору Брунеру?

– До сих пор я воздерживался от подобных просьб, доктор Рёттер. Лучше будет, если вы сами обратитесь в палату. Мой гамбургский адвокат доктор Вандшнейдер не раз говорил, что верховный прокурор не намерен создавать затруднений моей защите. По-моему, у нас есть случай убедиться в этом. Не надо бояться препятствий, доктор Рёттер. Я уверен, что вы добьетесь допуска к защите.

– Первый случай в моей практике, господин Тельман, когда подзащитный ободряет своего адвоката. Обычно бывает наоборот.

– Обычно, доктор Рёттер, не ждут суда два с половиной года.

– Да, вы правы, это вопиющее нарушение процессуальных норм.

– Со дня прихода нацистов к власти ежедневно попираются все человеческие нормы.

– Не будем говорить о политике, господин Тельман.

– Обязательно будем! Мой процесс будет политическим, а ваш подзащитный будет обвинять национал-социализм и защищать свою партию от чудовищных наветов.

– На этом процессе вы не сможете вести себя, как Димитров. Второго Лейпцига, хотим мы этого или нет, не будет.

– Посмотрим, доктор Рёттер. Время покажет.

– Вы возлагаете на своих защитников тяжелое бремя, господин Тельман.

– Это правда. Я действительно предъявляю к ним очень высокие требования. Надеюсь, моя жена не оставила в этом вопросе никаких неясностей. Вам известно, что она вела переговоры с двадцатью защитниками?

– Известно, господин Тельман.

– Не считаете ли вы, доктор, что я возлагаю слишком тяжелое бремя и на свою жену?

– Не считаю. Жена – это совсем другое дело.

– А я считаю. Но я знаю, что она справится и вынесет все. Во время последнего свидания я посоветовал ей не заходить больше к адвокату доктору фон Вюльфингу, поскольку это бесполезно. Я отдаю себе отчет в том, что такая разборчивость неизбежно затягивает дело. Но другого выхода нет. Мне самому хотелось бы избавиться от теперешнего невыносимого состояния... Между тем, я борюсь со всеми внутренними искушениями, не поддаюсь воздействию извне, по-прежнему высоко держу голову и буду стараться вынести все мужественно и хладнокровно.

– Вы счастливый человек, господин Тельман. Вам неведомо тягостное чувство сомнения.

– Это чувство, доктор, ведомо всем. Если и есть где чуждый сомнению человек, то бросьте его на два года в такую вот одиночку, и он живо его обретет. Нет, у меня бывают и сомнения и, может быть, даже страх. Но мне удается с этим справиться. Когда бывает особенно больно... Простите, что делюсь этим с вами, незнакомым человеком... Но мы, арестанты, так одиноки, так изголодались по живому слову...

– Я вас очень понимаю, господин Тельман. Пожалуйста, продолжайте. Мне необыкновенно интересно и... важно слушать вас. Как же вы поступаете в трудные минуты? Что делаете?

– Я заставляю себя вновь пережить наиболее яркие впечатления прошлого. Любовь, ненависть... Это очень сильные чувства, господин адвокат. Они помогают мне, дают терпение и надежду. Вот так и избавляюсь от мучений. Снова хожу по камере взад и вперед...

– Как просто...

– На словах все просто, доктор Рёттер. Поэтому слова часто не доходят до людей. Чужой опыт плохо учит. Все нужно испытать самому, внутренне себя найти, и тогда будут силы выстоять. Нелегко это. Да и нет абсолютных мерил. Что значит для вас, скажем, зернышко пшеницы? Ровным счетом ничего. Нуль! А для Робинзона – это жизнь, возможность продержаться еще какое-то время. Обиды и радости тюрьмы не похожи на привычные человеческие чувства. А дело все в том, что они занимают слишком большое место в груди арестанта. И долго живут там. Другого-то ничего нет. Нечем вытеснить, нечем заменить. Это одновременно и нищета духа и огромное его богатство. Недавно я взял из тюремной библиотеки "Раскольникова"*. Уже пролог меня захватил и навел на очень важные, но свои, не относящиеся к книге мысли. Книга – единственный друг, который никогда меня здесь не покидает. Я читаю, читаю часами, пока не раздается звон колокола – сигнал ко сну. День кончен, все беды забыты, все печали вытеснены из души, я снова счастлив и уверен в себе. Скажете, просто? Конечно, просто. Взял книгу – и успокоился. Но суть в том, что книга на свободе и книга в тюрьме – два различных понятия. Вам ведомо только первое. Поэтому мы и говорим на разных языках.