Текст книги "Секретный узник"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

– Вы только послушайте, как она отвечает! – опять не выдержала учительница.

– Ты встречаешься с детьми, с которыми была в организации юных пионеров и "красных соколов"? – продолжал допытываться председатель. Думаешь ли ты, что наш строй, третья империя, когда-нибудь изменится?

– Каждый, думает по-своему.

– Это не ответ! – крикнула учительница. – Пусть выскажется!

Ирма молчала. Она держала себя так, будто вообще не слышала никаких выкриков.

– Можешь идти, – кивнул ей ректор, доставая из внутреннего кармана авторучку. – Если твоя мама уже пришла, пусть войдет.

Но в коридоре никого не было. Ирма глянула на ручные часики. Они показывали тридцать пять десятого.

Молодец мама, подумала она, выскакивая на улицу, и тут же увидела поджидавшую ее Розу.

– Я тебя очень прошу, мамочка, уйдем отсюда!

– Что с тобой, Ирма? Ты такая бледная! Что они с тобой делали?

– Ничего. Только спрашивали. Но ты не должна, понимаешь, не должна появляться там раньше десяти! Ни на секунду:

– Хорошо, девочка. Не волнуйся. Я приду ровно к десяти. А пока давай погуляем.

Они медленно пошли по солнечному тротуару вдоль благоухающих распустившихся лип. Гудел в небе аэроплан, щебетали птицы. Возле пекарни рабочие в синих передниках загружали машину цинковыми подносами с влажным и теплым хлебом. Заливисто звенел трамвайный звонок.

Они молча описали вокруг школы большой круг и, постояв немного у витрины магазина сельтерских вод, неторопливо пошли обратно. Ровно в десять Роза поднялась по лестнице, ведущей в конференц-зал.

– Садитесь, пожалуйста, фрау Тельман, – не ответив на приветствие, указал ей на стул ректор.

Она села ко всем лицом и сложила на коленях руки.

– У нас есть к вам несколько вопросов, фрау Тельман, – председатель педсовета вновь водрузил на нос очки.

– Пожалуйста.

– Скажите, фрау Тельман, не настраиваете ли вы свою дочь против Германии?

– Нет, никогда. Я очень люблю Германию, и моя дочь тоже очень любит свою страну.

– Приятно это слышать. Но тогда становится более чем непонятно, почему ваша дочь не желает приветствовать своих наставников священным для всякого немца возгласом "хайль Гитлер!"?

– Понятно почему! – Роза едва заметно вздохнула. – Ее отец, которого она любит, безвинно сидит в тюрьме. Я одобряю ее поведение.

В зале поднялся ропот.

– Видите! – торжествующе вскричала физкультурница.

– Действительно, – ответил ей кто-то.

– Нет, это неслыханно! – возмутился еще один педагог. – Неслыханно, господа.

Ректор постучал карандашом по бронзовой крышечке чернильного прибора.

– Своим вызывающим заявлением, фрау Тельман, – ректор даже задохнулся от негодования, – своими словами вы лишь доказали, что на ребенка оказывается в семье давление. Вы или кто-то иной настраиваете свою дочь против идеологии национал-социализма. Это не может быть терпимо.

– Да, это не может быть терпимо, – поддакнул председатель совета.

– Советую вам изменить свое поведение. В корне изменить. Иначе... он с раздражением водрузил крышечку на стеклянный куб чернильницы.

– Иначе? – спокойно спросила Роза. – Что же иначе?

– Мы посоветуем народному суду отобрать у вас девочку.

– То есть как это отобрать? – Она явно не была подготовлена к такому ответу. Даже растерялась немного, но тут же собралась, чтобы никто не мог заметить ее минутного смятения. Только руки ее заметались на коленях, словно что-то искали. Но и это продолжалось недолго: она крепко сцепила пальцы.

– Это просто делается. Очень просто, – проникновенно пояснил председатель и сладко прищурился. – Ирма может быть направлена в специальное воспитательное учреждение или, скажем, ее возьмет к себе хорошая немецкая семья. Вы понимаете?

– Понимаю, – глотнув пустоту, Роза прикрыла глаза. – Только ничего из этого не выйдет. Не будет такого суда! Не будет! Мой муж больше года безвинно томится в тюрьме и ждет суда. Но его нет. И хотите знать почему? Хотите? – она обвела глазами их всех, но никто ей ничего не ответил. – Я вам скажу. Его боятся судить. Да, боятся. Поэтому никакой суд не посмеет отнять у меня мою дочь. – Она встала, резко отодвинув стул, и пошла к двери.

– Пусть ваша дочь ведет себя, как положено немецкой девочке, – догнал ее уже у дверей чей-то запоздалый возглас. – Иначе... мы будем вынуждены ее отчислить!

Она даже не обернулась.

Глава 26

ПАРИЖ

Герберта разбудило солнце. Оно расплавило узкие щели опущенных жалюзи и медленно, как густой и тяжелый мед, наполнило комнату. Предчувствие радости нахлынуло на Герберта. Он быстро вскочил, накинул халат и поднял жалюзи. Небо показалось ему слишком ярко-синим для устойчивой погоды, а солнце чересчур ослепительным. Оно словно спешило нагреть землю, прежде чем его скроет мутная пелена грозы. Узкую улочку перед отелем уже заполнили молочницы, зеленщицы, торговцы устрицами.

Герберт жадно вдохнул еще прохладный утренний воздух, приправленный запахами цветов и сладкой вонью поджаренной на оливковом масле рыбы. Над серыми стенами Консьержери уже дрожала знойная дымка. Грозно отсвечивал острый шпиль часовни Сен-Шапель на грозовом фоне различимых еще только по цвету, а не по очертаниям облаков. Дождь был неминуем. Все эти шесть дней Герберт прожил в маленькой гостинице на левом берегу Сены. Он фланировал по бульварам, подолгу стоял над мутной зеленоватой водой, по которой ползли бесконечные баржи, качая на ленивых, быстро затухающих волнах сонные неподвижные поплавки рыболовов. По древним гостам переходил он на другой берег, где до глубокой ночи не затихало лихорадочное веселье разноязыкого Парижа. Неслись по улицам грузовики с цветами, мясными тушами и овощами. Бесчисленные "рено" и "ситроены", как в остановленном кадре, замирали на мгновение у светофоров и вновь пускались в свой бесконечный бег. Он проходил под платанами с молодой, но уже пыльной листвой, где беспокойным обещающим светом наливались в сумраке круглые фонари. Он дышал знойным туманом этого города, синим дымом автомобильных выхлопов, вечерними духами и утренним ароматом свежепомолотого кофе.

Иногда Герберту казалось, что великий город сдавил его серо-седым и голубовато-серебряным кольцом своих домов и крыш. Всего лишь за сутки он мог бы добраться до Гамбурга, кружным путем через многие страны, через чужие границы.

В прошлом месяце он шесть раз пробирался в Германию и благополучно возвращался обратно в Париж. Он колесил по Европе, которая слилась для него в калейдоскопическую мешанину, как эфир, наполненную радиопомехами, музыкой и суетой. Везде были дома и реки, шикарные рестораны и кафе на тротуарах, женщины. Даже полицейская униформа казалась ему одинаковой во всех странах, потому что он шестым чувством различал полицейских и без медных пуговиц и шлемов с гербами. Он шел сквозь этот сплошной город, имя которому Европа, человек без паспорта, человек с десятком различных паспортов. Голландия, Польша, Дания, Чехословакия, Латвия, Литва, Австрия, Бельгия – транзитные станции на пути к Гамбургу или Берлину. И лишь места перехода навсегда врезались в его память, ибо нет острее резца, чем напряженные минуты ожидания перед броском и оглушительной тишиной бега.

И вдруг эта неделя случайной и непривычной праздности. Она не может длиться долго. Где-то таится тревога, подобная предгрозовому неистовству неба над заколдованной Сеной, над горшками гардений за окном.

Герберт побрился. Наполнив раковину тепловатой железистой водой, ополоснул лицо. Он мог бы, по примеру парижан, опустить за окно на веревке корзину и выпить в своей комнате бутылку молока с куском яблочного пирога. Но он не любил оставаться в номере. Легкость и простота великого города, седая мудрость его и тихая боль тревожили Герберта. Город за окном, в котором так легко и вольно, сковывал его аспидно-сизым ошейником. Герберт надел неприметный серый костюм, повязал скромный галстук в полоску, прихватил легкий плащ и портфель, последний раз глянул на себя в настольное зеркальце, спустился вниз и отдал портье ключ. Щурясь от тяжелого света, он вышел на улицу и смешался с толпой.

Вот так же отправлялся он и в свой тайный вояж. Налегке. Без чемодана и даже без шляпы, словно шел на работу или возвращался с работы домой. Вот так же, будь то в Копенгагене или Женеве, он нырял в толпу, подключаясь к ее ритму, напряженному или расслабленному, в зависимости от времени суток и погоды.

Перейдя через мост бульвара Сен-Мишель, он пошел по набережной Гранд Огюстен. Пахло тиной. Букинисты уже открывали свои лотки. Тучи над крышами слились в сплошную грозовую завесу. Со стороны Булонского леса глухо погрохатывал гром. У ресторана "Ла Перигордин", славящегося печеными в золе трюфелями, Герберт свернул в узкую кривую улочку, где в угловом доме находилось уютное бистро. Утреннему кофе с пирогом он предпочитал кружку пива и хороший бутерброд с ветчиной. Раздвинув гремящую бамбуковую занавесь, он вошел в полукруглый зал. За стойкой из нержавейки стоял мосье Поль. Улыбнувшись Герберту, которого уже считал постоянным посетителем, он сразу потянулся к медному крану.

– Доброе утро, мосье. Как всегда?

– Доброе утро. – Герберт облокотился на стойку. – И немного сыру, пожалуйста.

– Есть отличнейший бри и совершенно восхитительный пон л'эвек. Такого вам даже у Максима не подадут. Очень рекомендую вам пон л'эвек.

– Хорошо, – кивнул Герберт и огляделся.

За одним из столиков расположилась компания таксистов. Они плотно закусывали и весело пили красное вино, по виду – бордо. Наверно, хорошо поработали ночью. У окна сидел чистенький старичок, перед ним недопитый стакан молока. За соседним столиком худощавый юноша сонно глядел на рюмку с абсентом. Больше никого в зале не было.

Герберт взял кружку и сел за пустой стол против входа. Через минуту мосье Поль поставил перед ним ветчину, сыр и аккуратно разрезанную свежую булку.

Загремела занавесь, и в бистро вошел высокий темноволосый человек в двубортном, несколько отстающем от моды коричневом костюме.

– Могу ли я получить здесь холодный ростбиф и пиво? – спросил он, тщательно выстраивая, скорее даже подгоняя друг к другу слова.

– Разумеется, мосье. С горошком?

– О, да. Если это возможно, с горошком.

По акценту Герберт сразу распознал в посетителе немца. Не хватало только, чтобы он сел за мой столик, подумал Герберт. Но так оно и случилось. Соотечественник принял свою кружку и, осмотревшись, не очень уверенно направился к Герберту.

– Разрешите, мосье? – он выжидательно склонил голову набок, но кружку на стол не поставил.

– Прошу, – пожал плечами Герберт.

– Надеюсь, я вас не стесню? Просто я вижу, что вы тоже пьете пиво...

И это достаточное основание, чтобы подсесть? – насторожился Герберт. Кругом же полно свободных мест. Или он распознает немцев по пиву? Французы тоже весьма охотно пьют его, хотя и не в таких количествах...

– Вы немец? – напрямик спросил Герберт.

– Да. К сожалению.

– Почему – к сожалению?

– Сегодня быть немцем не очень, как бы это точно сказать, лестно...

Ого! Какая прыть!

– Не совсем понимаю вас.

– Я имею в виду мою бедную родину. Но об этом не очень приятно говорить. А вы парижанин?

– Нет. Я из Цюриха. Коммивояжер, – на всякий случай сказал Герберт, ибо далеко не был уверен, что говорит по-французски, как настоящий парижанин.

– О, Швейцария – очень благополучная страна. Наверно, вы поэтому и плохо представляете себе, что делается у нас в Германии.

Опять Германия. Прямо за горло берет.

– Почему же плохо? – зло прищурился Герберт. – Очень даже хорошо. Мы знаем о концлагерях, погромах, расстрелах без суда и следствия, знаем, как отрубают головы топором и сжигают на площадях книги. Все знаем.

– Да. Именно так все происходит. Но есть и еще многое, о чем знаем только мы, немцы, а иностранцы не догадываются. Или просто, не верят, когда им рассказывают.

– Что же именно?

– О, это можно понять только там, на месте, – незнакомец явно отвечал охотнее, чем спрашивал. – Постоянный страх. Какое-то, знаете ли, отвращение ко всему, и в том числе лично к себе. Все кажется бессмысленным. Нельзя же все время подавлять себя. Постепенно перестаешь уважать в себе личность. Только активный борец может чувствовать себя человеком. Все остальные – развращены. И те, кто поддерживает режим, и те, кто тайно его ругает, но не ударяет пальцем о палец. Понимаете? И я такой.

– Какой? Одобряете или поносите?

– Нет, я не одобряю. Я ненавижу нацизм. Точнее, я очень его не люблю.

– Вы эмигрант?

– Нет. Я в Париже по делу.

– Тогда вы слишком рискованно вступаете в откровенный разговор с неизвестным человеком. Это может повредить вам.

– Чем? – грустно улыбнулся незнакомец.

– Гестапо карает не только активных борцов. Оно, видимо, не любит и тех, кто не любит его. Это же естественно. Не правда ли?

– Но вы же не из гестапо?

Я-то нет, про себя усмехнулся Герберт. А вы, господин?

– Ничего нельзя знать заранее, – он многозначительно хмыкнул.

– Отчего же? – незнакомец все еще улыбался, но глаза его были очень невеселые, усталые какие-то глаза. – Предвидеть можно многое... Я случайно зашел в эту случайно подвернувшуюся мне таверну, а вы уже сидели здесь, и маловероятно, что вы ожидали меня.

– Логично. Но тогда получается, что вы вошли вслед за мной, сели именно за мой столик и завели такой серьезный разговор. Разве не так?

– Да?! – он казался искренне удивленным. – Я как-то не подумал...

– Или опять же вернемся ко мне. – Герберт медленно выцедил пиво и отрезал ломтик сыру. Пон л'эвек и впрямь оказался превосходным. Такого он никогда не ел. – Вы вот сказали, что я вряд ли мог ожидать вас. А что если я ждал не лично вас, а таких, как вы, – не обижайтесь, это только пример болтунов?

– Да, плохо мое дело, – незнакомец поднял кружку, приветливо кивнув собеседнику, и жадно отпил добрую половину. – Одно утешение: что мы не успели обменяться визитными карточками. Надеюсь, что мы никогда больше не встретимся. По крайней мере в Германии.

– Я тоже, – Герберт поднялся. – Геренгросс. Коммивояжер из Цюриха. Торгую, – он усмехнулся, – хронометрами.

– Фон Хорст, – помедлив какое-то мгновение, представился незнакомец. – Изучаю звезды. И далеко не уверен, что не торгую своей совестью.

Вот как? Легко проверить, слишком громкое имя. Кажется, нобелевский лауреат...

– Зачем вы это мне говорите?

– Не знаю... Париж кружит голову. Мне страшно возвращаться домой, герр Геренгросс. Очень тоскливо... Я завидую им, – он кивнул на таксистов, которые затеяли игру в домино, – вам и вообще всем, кому не надо возвращаться туда. Мне почему-то кажется, что больше мне сюда не приехать.

– Но почему вы тогда... – Герберт не договорил. Что-то мешало ему продолжить разговор. Возможно, он утратил настороженность и поверил всему, что сказал ему о себе этот человек.

– Вас интересует, почему я возвращаюсь? – понял он Недосказанный вопрос. – Все очень просто. Семья... И, знаете ли, дело даже не в том, что на моих близких могут быть обрушены репрессии. Мне будет тяжела и сама разлука. Долгая разлука. Я люблю свою жену.

– Вы сказали, долгая разлука?

– Да, долгая, – Хорст тоже встал, но тут же опять сел. – Нет, я не пойду вслед за вами, герр Геренгросс, – усмехнулся он. – А то вы плохо обо мне подумаете... Долгая разлука. Очень долгая. Фашизм – это надолго.

– Почему вы так думаете?

– Мы получили то, что хотели, герр Геренгросс. Германия хотела Гитлера, и он пришел. Это надолго.

– Прощайте, профессор, – кивнул Герберт и, подойдя к стойке, положил монету в сто су.

Получив сдачу, он еще раз поклонился и вышел на улицу.

Профессор молча поднял кружку и наклонил голову.

Ветер гнал по мостовой обрывки газет, чей-то засохший букет, мелкий городской сор. Над мостом через Сену тускло светился осколок радуги. Когда Герберт дошел до набережной Вольтер, упали первые капли. Холодные и тяжелые, они зашуршали по бумажным клочкам и мусорным ящикам, кругами побежали по мутной воде, которая, утратив зеленый цвет, стала тусклой и серой.

Сзади скрипнули тормоза. Это было такси. Но на приглашающий жест шофера Герберт отрицательно помотал головой. Он никогда не садился в первое такси. Особенно в таких случаях, когда оно было как нельзя более кстати. Он твердо знал, что особенно своевременно подвернуться может прежде всего гестапо. Французская сюрте его тоже не очень устраивала. Поставив портфель на гранит парапета, он надел плащ и заспешил прочь от реки под нарастающие удары капель. В порывах ветра летела гроза.

Он основательно промок, пока поймал действительно случайный таксомотор. В беспощадном бело-лиловом свете молний лицо шофера показалось похожим на негатив.

– Нонвиль, – сказал он шоферу, вытирая платком мокрые волосы, но треск расколотого неба заглушил его слова.

Он отнюдь не торопился в этот очаровательный пригородный уголок. Но пока он добежит до ближайшей автобусной остановки, дождь окончательно его доконает. Что ж, он приедет в условленное место на полчаса раньше, только и всего. Если гроза пройдет, можно будет немного погулять.

Но гроза и не думала стихать. Вода заливала стекла машины, и каменные громады правого берега невероятно искажались, делались зыбкими, расчлененными снизу доверху вертикальными невидимыми трещинами. Серебристые мостовые взрывались под колесами веерами брызг, мелькали черные разлапистые деревья с шарообразными подстриженными кронами, маркизы над витринами магазинов, залитые водой кафе.

На Вандомской площади машина совершила круг и, обогнув отель "Риц", влетела на улицу Камбон. Вероятно, шофер решил, что так будет быстрее. Но Герберт не торопился. Ему некуда было спешить.

Прильнув к боковому стеклу, он следил за тем, как город теряет свой серебряный оттенок. Окутанные дождем пригороды казались серыми и печальными. Дома и распустившиеся деревья, как бесприютные уродцы, уносились назад в пронизанный белыми струями туман, словно тонули в небытии. По водостокам бежали пенные потоки, на брусчатке вскипали крупные пузыри, показавшиеся Герберту похожими на солдатские каски.

– Это дождевая пена, она тоже мылкая, – заметил таксист, не поворачивая головы. – Скорости не разовьешь. Особенно на поворотах.

– И не надо, – Герберт улыбнулся карему шоферскому глазу в зеркальце. – Я не тороплюсь.

Шофер сбавил скорость, но, когда выехал на шоссе, вновь нажал на газ. И тут машина вылетела из густой завесы дождя и тумана.

Обновленный сверкающий мир лежал по обе стороны шоссе. Над асфальтом курился нежный пар. Листья на деревьях переливались мириадами зеркал. Крыши домов и лужи больно слепили глаза. И в каждой напитанной светом капле, повисшей на придорожной траве, переливалась и дрожала преображенная земля.

У газетного киоска Герберт велел остановиться. Расплатился по счетчику, дал полтора франка чаевых. Он купил утренний выпуск "Монд" и пачку сигарет. Неторопливо, со вкусом закурил. Когда таксомотор развернулся и уехал, бросил недокуренную сигарету в голубую лужу на быстро просыхающем песке и медленно пошел вдоль дачных заборов, за которыми на многокрасочных клумбах уже гудели пчелы.

Несколько ранее условленного часа он подошел к чугунным, с позолоченными рыцарскими щитами, воротам, за которыми виднелись темные строгие кипарисы и геометрически четкие куртины цветов. В глубине сада стояла серая двухэтажная вилла в стиле рококо, увитая плющом и диким виноградом. Это и было то самое загородное казино, где его ждали сегодня к часу дня. Он пришел без десяти минут час.

Калитка была приоткрыта. Он толкнул ее и по асфальтовой дорожке направился к вилле. Обошел ее и тихо постучался в заднюю дверь.

Беппо уже ожидал его. Он сразу же провел Герберта в маленькую каморку перед кухней.

Герберт уже не раз встречался с Беппо. Он знал его еще по Германии. Отец Беппо был итальянец, мать – австрийка. Сам он рос и воспитывался в Германии у какой-то двоюродной тети из Киля; Герберт познакомился с Беппо, когда тот служил стюардом на пароходе "Северогерманского Ллойда". В 1929 году Беппо потерял работу и, как тысячи других, отправился за границу в поисках хлеба насущного. Ему повезло. Он получил хорошее место в Нонвиле и осел во Франции. Насколько Герберт знал, Беппо Шенауэр был в партии с 1925 года.

– Есть новости? – Герберт присел на узкую, застланную марсельским одеялом койку.

– Завтра отправляешься, – улыбнулся Беппо и протянул ему сигарету.

– Наконец-то...

– Да. Сегодня вечером, ровно в девять часов, приходи на старое место. Товарищ Вальтер хочет тебе кое-что сказать лично.

– Понятно. – Герберт глубоко затянулся и медленно выдохнул дым.

Дело предстояло, очевидно, серьезное. Вальтер Ульбрихт выходил на связь лишь в исключительных случаях.

– Что-нибудь новое? – спросил он, прислушиваясь к звону столового серебра и неразличимому рокоту разговора за стеной.

– Все то же. Просто тебя выдерживали на карантине. Нужно было заново проверить всю сеть.

– Были провалы? – Герберт прищурил глаз от дыма.

– Да. Многих взяли. Но за эти дни удалось наладить новые явки. Будь особенно осторожен с женой Старика. За ней постоянная слежка.

– Ну, это-то всегда было, – отмахнулся Герберт. – Она опытный товарищ и умеет избавляться от хвоста. Да и я ведь не вчера родился...

– Все же будь осторожен. Особенно теперь, когда опять появились реальные шансы вырвать Старика.

– Я знаю, меня познакомили с планом. Он дерзкий и довольно простой, без особых вывертов. Такие, бывает, удаются.

– Бывает?

– Сам понимаешь, как это сложно. Стопроцентной уверенности тут быть не может. Достаточно пустяка, и все рухнет.

– Ты не веришь, что удастся?

– Пока нет, Беппо. Одной идеи мало. Нужно все предусмотреть и расписать по секундам. Потребуется хорошая подготовка.

– Поэтому ты и, едешь туда. Прежде всего установи прямую связь со Стариком. Наши считают это самым главным. Пусть он подробно ознакомится с планом и внесет свои поправки. Изнутри, Понимаешь? Между ним и группой надо наладить взаимодействие. Операция приурочена к его прогулке. Это единственная возможность.

– Не единственная. Наиболее реальная.

– Да, – Беппо смял сигарету в баночке из-под майонеза. – Пусть он все еще раз уточнит. Потом ты проверишь, Постарайся повидать всех, кто находится с ним в контакте. Запомни фамилию: Эмиль Мориц. Это надзиратель в Моабите. Можешь обратиться прямо к нему. Пароль он знает... Но будь осторожен.

– Буду. Какой у меня маршрут?

– Через Бельгию и Нидерланды.

– Это обязательно?

– На сей раз – да. Французские товарищи предупредили, что нашей деятельностью интересуется их контрразведка. Альянс с гестапо не исключен.

– Ясно. Но дорога по Рейну потребует лишних два ДНЯ.

– Что делать? – развел руками Беппо. – Я пока буду переодеваться. Он раскрыл дверцу маленького гардероба, где висел закрытый старой простыней фрак.

– Что так рано?

– Суббота. Сегодня у нас обедают господа с Ке д'Орсе*.

_______________

* Набережная, где находится французское Министерство иностранных

дел.

– А я думал, что ты занят только по вечерам.

– Обычно. – Беппо разделся, и Герберт увидел у него на руке татуировку: хорошенькая русалочка обвивала якорь. – Это очень кстати, улыбнулся официант, пританцовывая на одной ноге и никак не попадая другой в штанину. – Всегда лучше, если в зале кто-то есть. Одинокие посетители не так бросаются в глаза.

– Но Жюля-то у вас всякий знает. Он же завсегдатай.

– Да. Король рулетки! И все же лучше, когда есть посторонние.

– Смотря какие! – усмехнулся Герберт.

– Это верно, – Беппо надел черную бабочку. – Но осторожность никогда не вредит.

– Постой! – спохватился вдруг Герберт. – Ты хочешь, чтобы мы встретились с Жюлем в зале?

– Ты что? – Беппо покосился на серенький костюмчик Герберта. Брюки основательно измялись. Мокрые манжеты были забрызганы грязью. – В таком-то виде? У нас, братец, как минимум, нужен смокинг. Даже днем.

– А ты, я погляжу, заделался снобом!

– Что делать? – пожал плечами Беппо. – Работа есть работа. И она мне нравится.

– Так как же я встречусь с Жюлем?

– Часа через два я тебя выпущу. На заднем дворе будет стоять его машина. Ты ляжешь на заднее сиденье и дождешься его. Он отвезет тебя в Париж. По дороге получишь от него все, что надо.

– Сложно придумано.

– Конечно, можно бы проще, – Беппо оглядел себя в ржавое, облупленное зеркало и, видимо, остался доволен. – Но так захотел Жюль. Слишком уж он заметен.

– Ну, если ему так удобнее...

– Да, Герберт, мы тоже так решили. Жюль – ценный работник. Он вхож в самые высокопоставленные круги. Его пера побаиваются даже некоторые министры.

– Ну, положим, французским товарищам от него тоже достается.

– Конспирация. Это необходимо.

– А рулетка? Это тоже конспирация?

– Конечно... Я понимаю тебя, Герберт, мне тоже кажется, что Жюль и в самом деле игрок. Иногда он приезжает сюда днем, вот как сегодня пообедать. В перерывах между блюдами достает свой блокнот и начинает что-то записывать, высчитывать. У него есть система, Герберт, а это значит, что он профессиональный игрок.

– Кто знает, – Герберт встал и раскрыл одностворчатое оконце. В каморке запахло умытой дождем зеленью и мокрой землей. – Rien ne va plus. Это тоже может быть прикрытием, Беппо. – Faites vos jeux*. Вы его спрашивали?

_______________

* Ставок больше нет... Делайте ставки (фр.).

– Конечно. Но, понимаешь, как-то не совсем всерьез. То есть, конечно, мы спрашивали очень серьезно, но звучало это как шутка. Не удивительно, что он в ответ тоже отшучивался... Ведь что там ни говори, а его страсть, действительная или притворная, очень удобна для встреч со мной. Все-таки наше заведение – идеальное место для подобных операций.

– Все верно, Беппо, все очень правильно. Жюль – ценный для нас товарищ. И он не виноват, что вышел из совсем другой, чуждой нам среды. Он предан делу – и это главное... Но понимаешь, Беппо, ты давно не был на родине и смотришь на все несколько иначе, чем я. Пока здесь все благополучно и тому же Жюлю, даже в случае разоблачения, ничего страшного не угрожает, с ним можно работать. Но если...

– Я понимаю тебя, Герберт. Напрасно ты думаешь, что я не понимаю. Только ведь и в самых страшных условиях такие ребята, как Жюль, не подводили. Мы проверяли после провалов твою цепь. Только один не выдержал. Между прочим, рабочий-металлист, крепкий, казалось, парень. К счастью, он знал очень мало, но всех, кого знал, выдал. Не выдержал пыток. Мы не можем знать, кто из нас как себя поведет.

– Ладно. Не будем об этом... Вернемся к делу. Мне не очень нравится план Жюля. Его роскошная "испано-сюиза" слишком бросается в глаза. Ее знает каждый парижский ажан, а мне бы не хотелось привести за собой к товарищу Вальтеру хвост. Может быть, в сюрте и не догадываются о связях Жюля с нами, но блестящие люди всегда на виду. Полиция испытывает к ним то ли недоверие, то ли непреодолимый интерес. Журналисты, понимаешь, министры, кинозвезды, профессиональные игроки – все это попахивает. Пусть сладко, но все же попахивает. А полицию, особенно тайную, тянет на запашок, очень тянет. Недаром именно в этой среде полным-полно международных шпионов.

– Ты дал очень ценный классовый анализ, Герберт, – с едва уловимой иронией сказал Беппо. – Не думаю, что для наших он окажется такой уж новостью, но я доведу до их сведения твою, так сказать, оценку. Что же касается "испано-сюизы", то ее сегодня не будет. Жюль приедет в спортивном автомобиле своего близкого приятеля. Тебя устраивает?

– Вполне.

– Мне пора накрывать стол. Принести тебе чего-нибудь поесть?

– Я недавно позавтракал.

– Так ведь обедать тебе не придется. Проторчишь здесь еще часа два, как пить дать... Пользуйся случаем. Кухня превосходная и, главное, не будет стоить тебе ни сантима.

– Может, и вправду приобщиться к буржуазным удовольствиям? Что заказали господа французские дипломаты?

– Устрицы, креветки, консоме, петух в белом вине, салат, конечно...

– Вино?

– Разумеется. К обеду – шабли и пуйи, вечером – "Дом Периньон" 1926 года.

– Ого! Шампанское... Надеются выиграть?

– Не думаю, – усмехнулся Беппо. – Просто к вечеру ожидаются дамы. Они, прогостят у нас до понедельника...

– Роскошная жизнь! Господа во фраках, дамы в вечерних туалетах от Баленсиаги, в драгоценностях от Картье... Будут хорошие чаевые, Беппо?

– Это уж как водится. Так что тебе принести?

– Может, креветок? – нерешительно спросил Герберт и почесал макушку.

– Розовых или серых? Серые сегодня будут получше...

– Нет, дай-ка мне, пожалуй, устриц! Я же никогда не пробовал устриц!

– Морен или белон? В это время белон нежнее.

– Вали белон! И сыр. Пон л'эвек у вас есть?

– Разумеется.

– Прекрасно. А еще я хочу хороший бифштекс с яйцом и пива.

– Этого мои гости не заказывали, – Беппо озабоченно покачал головой. – Но ничего, что-нибудь придумаем. Знаешь, я дам тебе попробовать фрамбуаз – старую малиновую наливку из подвалов принца Орлеанского.

– Потрясающе! – пробормотал Герберт и в ожидании грядущих роскошеств повалился на койку.

– Неизвестно, где ты будешь обедать завтра, – меланхолично заметил Беппо и, щелчком сбив с себя пылинку, повернулся к двери, которую закрыл за собой на ключ.

Герберт инстинктивно не любил, когда его запирали. Он поднялся, осторожно пробрался к окошку и глянул вниз: прыгать было невысоко.

В искрящейся мокрой траве звенели цикады. В холодной синеве обновленного неба носились стрижи. От земли, горячей и влажной, как свежевыпеченный хлеб, поднимался пар.

Герберт подумал, что, может быть, завтра ему придется лежать в такой же мокрой траве, ожидая удобной минуты, чтобы перебежать через границу... И еще он представил себе, как хлопнет распоротый выстрелом воздух и он уткнется лицом в сырую и такую же пахучую землю.

Но мысль эта была мимолетна и не затронула сердца. Путь через Бельгию не грозил особыми осложнениями. Это наиболее удобный и надежный вариант. За исключением, конечно, последнего этапа. Но ведь не обязательно же ему спускаться по Рейну. Обстановка сама подскажет, как быть... Можно пробраться из Голландии морем. Уж что-что, а гамбургский порт он знает как свои пять пальцев. Стоит закрыть глаза, и он увидит волнорез, маяк и бетонную стену причалов, всю в черных потеках мазута и ржавых – от мокрого арматурного железа. Конечно, он доберется до Гамбурга. Документы у него надежные, а для еще большей надежности он сумеет, в случае надобности, затаиться в трюме. В голландских портах тоже, слава богу, есть свои ребята. Уж они-то подберут ему хорошее судно. Если Беппо говорит, что цепь проверена заново, ему можно верить. Жаль, что этот золотой парень работает кельнером в великосветском притоне, а не, допустим, консулом на побережье...

Впереди была привычная работа, и Герберт решил, что на всякий случай не помешает часок или сколько там у него есть времени вздремнуть, пока Беппо выбирает для него из выложенной мокрыми водорослями корзины устрицы белон.