Текст книги "Секретный узник"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– Конечно, когда Мапп задудел насчет законности и порядка, ты ему здорово врезал. А когда наши... Тут я, Тедди, ни черта не понимаю! Почему ты был против восстания?

– Тедди у нас старый возчик! – проворчал связной Густав Гунделах. Небось он знает, кого осадить надо, а кого и кнутом подогреть. Политика, Валентин! – Густав многозначительно поднял палец. – Понимать надо.

– Нет, – покачал головой Валентин. – Свои – это свои, чужие – всегда чужие. Когда большинство делегатов за всеобщую, надо объявлять забастовку! Что же это получается? Полиция лютует, на границе Саксонии войска, не сегодня-завтра к нам пожалуют, а мы ждем? Чего, спрашивается? Ведь локаут! На всех верфях! Ты не сердись, Тедди, на конференции я против тебя не выступил, да и большинство ребят за тобой пошло, но сейчас, когда вот и директива пришла, никак в толк не возьму... Почему ты нас удержал? Руки ж у всех горели! Никого другого мы бы и слушать не стали, но ты велел значит, так надо. Вот ты и скажи, чтоб я мог ребятам растолковать, зачем ты нас тогда попридержал. Мы всей Германии завтра сигнал должны подать! Разве не так? Чего же ты тогда...

– Все правильно, Валентин, – Тельман приподнялся и открыл форточку. В душную комнату медленно просочилась ночная сырость. – Спасибо тебе за помощь. Спасибо, что поверили и согласились подождать с забастовкой. Это большое доверие, Валентин. Очень большое. Только объяснять мне тебе нечего. Ты и сам все понимаешь. Теперь, когда принято решение о выступлении по всей Германии, ты должен понять, насколько несвоевременны были бы отдельные вспышки. Перед решительным боем надо собирать силы, а не распылять их. Согласен?

– Согласен, – кивнул Валентин. – Но разве Мапп не про то же нам толковал? Выходит, и он прав? Тогда зачем ты против него выступил? Только потому, что он социал-демократ?

– Нет, Валентин, упрямый ты человек, не потому. Лучше вспомни-ка, к чему он призывал вас вчера? Разве его цель не была ясна? Он же вообще отговаривал рабочий класс от вооруженной борьбы! А мы, коммунисты, напротив, призывали к выступлению. Но вчера, скажем, из тактических соображений такое выступление было бы несвоевременным. Это раз... Кроме того, есть партийная дисциплина. И я так же подчиняюсь ей, как и всякий член партии.

– В этом-то все дело, Тедди, – тихо сказал Кристоф Перкель, член приморского руководства. – Кое-кто из наших вождей здорово оторвался от масс. Валентин прав. Вчера надо было выступить. Чего уж там говорить. Но приказ есть приказ. Мне кажется, рабочие все поняли как надо, хотя ты, Тедди, и ничего не сказал им о дисциплине. А зря! Пусть знают, что приморская организация давно поставила вопрос о восстании... У тебя есть еще вопросы, Валентин? Или все ясно?

– Так что же вы, ребята, церемонитесь с ними? Если у вас плохой капитан на мостике, замените его! Пусть Тельман командует. Его вся рабочая Германия знает!

– Так оно в конце концов и будет, – улыбнулся Перкель. – Съезд решит... Но сейчас разговор не о том... У тебя все, Валентин?

– Теперь все.

– Тогда ладно. – Тельман достал потрепанную записную книжку и поплевал на химический карандаш. – Сколько человек в твоей сотне, Валентин?

– Сорок шесть.

– Оружие?

– Два охотничьих ружья, один браунинг и один пугач.

– Не густо, – покачал головой Тельман.

– Как у всех, – буркнул Валентин.

– Да, товарищи, силы у нас, мягко говоря, не великие. На пятьсот дружинников не наберется и двух десятков карабинов. Гранат тоже раз-два и обчелся.

– Сила пролетариата в его единстве, товарищ Тельман! многозначительно заметил курьер ЦК Реммеле. – Железная дисциплина и сокрушительный революционный напор – это главное, что нам нужно для победы.

– Оружие тоже нужно, – сухо ответил Тельман. – С директивой мы ознакомились и свой долг выполним. А сейчас у нас на повестке дня тактические вопросы... Прошу внимания командиров! Скоро, товарищи, вы отправитесь к своим отрядам. Проверьте, чтобы все были на месте. У каждого должно быть оружие... по возможности, конечно... перевязочные средства и кусок хлеба. Никого домой не отпускать! Ждать сигнала. Задание получите через связных. Вопросы есть?

Командиры пролетарских сотен натянули кепки, фуражки и стали медленно, словно нехотя, подниматься. Каждый подходил к Тельману попрощаться. Последним встал Валентин. Долго и молча жал руку.

– Эрнст? – наконец он, как заведено у северян, полувопросительно поднял брови.

– Валентин? – подмигнул ему в ответ Тельман и, обращаясь к сгрудившимся у двери командирам, сказал: – В добрый час, товарищи! Настало время, когда рабочие должны действовать. События последних дней и особенно сегодняшние показывают нам, что пришел тот час, о котором говорил в свое время Ленин. Всеобщая стачка, товарищи, порождает высшую форму борьбы восстание. Наша с вами задача дать рабочим ясное направление и решительное, дисциплинирующее руководство. Все известия, которые мы получаем, доказывают, что рабочие не только в Гамбурге, но и в Берлине, и в Саксонии, и по всей Германии готовы к решающим боям.

– Вас ждет победа! – выкрикнул вдруг Реммеле.

– Гарантию победы заранее никто не даст, – чуть помедлив, тихо сказал Тельман и, подойдя к командирам, добавил: – Идите к своим и притаитесь как мыши. Будьте уверены, что мы что-нибудь придумаем.

– Это точно! – улыбнулся Макс и лихо сдвинул кепку набок. – Это уж да!

– Задержись немного, – повернулся к нему Тельман. – Твой отряд получит особое задание.

– Сколько намечено возвести баррикад? – спросил Реммеле.

– Много. – Тельман подвинул лампу и осветил карту. – Здесь все нанесено. К утру баррикады будут.

– Могу я побывать на строительстве?

– Конечно, товарищ Реммеле. Только после... Давайте еще раз подумаем насчет оружия. – Тельман положил на карту заложенную карандашом записную книжку. – Одними булыжниками баррикады не отстоять, а оружия мало... И времени почти нет.

– Три недели назад по приказу товарища Брандлера, – руководитель шифбекской партийной организации Свиталла покосился на Реммеле, – мы передали в Берлин все с таким трудом добытое оружие – сорок винтовок и двадцать пять пистолетов. Зачем, спрашивается, если начинать предстоит нам, гамбуржцам?

Реммеле, сдвинув брови, углубился в чтение какой-то бумаги.

– Сейчас не время выяснять отношения. – Тельман постучал костяшками пальцев по столу. – Прошу внимания! Предлагаю план, – наклонившись к лампе, он прикурил сигарету. – Нужно напасть на полицейский участок.

– Что? Без оружия? – удивленно спросил кто-то из темного угла.

– Чтобы добыть оружие! Каждый отряд возьмет на себя определенный полицейский участок и совершит внезапное нападение. В успехе можно не сомневаться. Пусть рабочий класс вооружается за счет полиции.

– Вот здорово! – обрадовался Макс и взмахнул кулаком. – Это по-нашему!

– Поэтому я и приказал провести оставшиеся до начала часы на явочных квартирах в полной боевой готовности. Твой отряд. Макс, поступает в мое распоряжение. Самых надежных людей мы пошлем на явки. Они передадут приказ, кому какое отделение брать. Кроме того, проверят готовность: все ли на месте, не видно ли с улицы света. Полицию надо обязательно захватить врасплох. Иначе нам не удастся разоружить шупо голыми руками.

– Не слишком ли рискованно? – осторожно спросил все тот же человек в темном углу.

– Рискованно? А вы придвигайтесь поближе к столу, товарищ, к свету. Поговорим.

К столу робко приблизился Антон Шульц – один из организаторов охраны коммунистических митингов.

– Это ты? – удивился Тельман. – А драться с фашистами не рискованно, Антон? – он повернулся к Шульцу боком и подставил ухо, словно заранее готовился услышать очень тихий, едва уловимый ответ.

Но Шульц, ничего не сказав, сел на свободный стул.

– Мне кажется, что перед массовым выступлением пролетариата должна неожиданно ударить наша военная организация. – Тельман вырвал из книжки листок и передал его Максу. – Здесь номера участков. Если план будет одобрен, сообщишь их командирам отрядов... Да, товарищи, внезапное нападение на полицию даст нам тройное преимущество. Оно лишит врага опорных пунктов, обеспечит бойцов хоть каким-то оружием и будет способствовать мобилизации масс. Ничто так хорошо не вовлекает в борьбу, как сознание уже одержанной победы. А это и будет наша первая победа... Кто за мое предложение? – И когда все подняли руки, крепко хлопнул Макса по плечу. – Действуй, Макс! Потом займешься двадцать шестым участком на Бургштрассе. Можешь идти... Ты, Густав, – повернулся он к своему связному, – организуешь бесперебойную связь. Мы должны знать, как идут дела в каждой точке города и предместья. Но это все утром. А пока двигай, приятель, в Вандсбек. Заберешь листовки из типографии. К пяти утра они должны быть распространены на всех заводах, верфях, на транспорте. За железные дороги отвечаешь ты, Антон. Пусть железнодорожники сейчас же бросают работу. Ни один военный эшелон не должен войти в город.

– А гавань, Тедди? – спросил Антон Шульц.

– Гавань я беру на себя.

Он не заметил, как закончилась эта бесконечная ночь, непроглядная, мокрая; как выродилась она в мутный рассвет и в серый день, который померк и канул в ту же непроглядную сырость. Три дня и три ночи длились как одно невыразимое время суток, бессонное, жестокое, страшное. Но разве не тогда прожил он лучшие часы свои на земле?..

С рассветом Тельман поехал на велосипеде осматривать баррикады.

В Бармбеке рядом с завалом из деревьев, булыжников и полосатых матрацев ему повстречался мальчонка лет семи, который, сопя от усилия, волочил по вывороченной мостовой дырявую корзину с игрушками.

– Постой-ка, малец, – Тельман слез с велосипеда и присел перед парнишкой. – Куда ты все это тащишь?

– Разве не видишь? На баррикаду! Подсоби-ка мне, дядя.

Тельман посадил мальчика на плечо, обхватил рукой корзину и направился к завалу.

Баррикада встретила их оглушительным хохотом.

– Гляди, ребята! Гранаты несут, – крикнул, выскочив на бруствер, усатый рабочий в кожаной фуражке. – Только ты, Тедди, опоздал! Да... Макс нас уже снабдил. Укомплектованы за счет шупо. Даже слезоточивые бомбочки есть!

Тельман спустил мальчика на землю и, отряхнув запачканный рукав, тоже поднялся на бруствер. Молча пожал руку рабочему и, заглянув в окоп, спросил:

– Как дела, ребята? Все в порядке?

– Ждем гостей! – улыбнулся здоровенный парень в матросском бушлате. Они было сунулись к нам, но после первых же выстрелов показали зады.

– Много?

– Человек сорок.

– Немного... Но будьте готовы, они собирают силы. Есть сведения, что на Бармбек двинут броневики. Так что гранаты поберегите... Пригодятся.

– Не сомневайся, Тедди, все будет как надо!

Мальчишка между тем засовывал в щели свои видавшие виды игрушки. Рваную дыру в соломенном матраце он заткнул гривастым конем об одном колесике.

– Ну что, закончил ремонт? – спросил его Тельман.

– Теперь ладно будет, – мальчишка поплевал на ладонь и вытер ее о штаны.

– Позаботьтесь о товарище, – кивнул на мальчика Тельман.

– Есть! – козырнул матрос.

– Хлеба хватает?

– Пока не жалуемся. Люди нас не оставляют. Местные, так сказать, обитатели.

– Поддерживают, значит, восстание?

– А как же! Они почти все за нас, Тедди! А те, кто против, либо давно удрали, либо громят сейчас продуктовые лавки. Повидло ведрами тащут.

– Верно, товарищ. Такие – не наши люди. Революция – дело чистое.

Он сошел с баррикады, взял приставленный к опрокинутой фуре велосипед. Отъехав немного от баррикады, оглянулся и помахал на прощание рукой.

Мокрые листья темнели на матрацах, как пятна крови...

В этот день узник одиночки корпуса "С" обрел самый драгоценный дар из тех печальных даров, которые удается вырвать из немоты и безмолвия: он обрел власть над временем и пространством. Стены раздались и отступили, потолок треснул, а пол камеры превратился в перекресток вселенских дорог.

Отныне узник мог идти куда хотел. Тропинками юности он весело бежал к морю или уходил в буковые, пахнущие прелой листвой леса. Море качало его в матросской люльке, но за иллюминатором грохотали не волны, а скоростные вагоны нью-йоркского хабвея. Протянув руку, он мог потрогать перевернутый трамвайный вагон на гамбургских баррикадах или ржавую проволоку заграждений на Сомме. Он говорил с матерью, которая давно умерла, учил первым словам крохотную свою дочурку, которая давно уже выросла.

Дороги вели его к истокам, и он вновь мог слышать голос Розы Люксембург на спартаковском митинге и свой собственный зычный голос на собрании "Союза красных фронтовиков". Его встречали друзья, которые были сейчас далеко, может быть за границей. Его встречали те, кто навсегда остался в прошлом, ибо время перестает течь для мертвых.

И еще они, эти дороги, уводили его от немоты каменных стен снова в родной Гамбург, в гавань и поросшие соснами дюны на берегу. Он бродил и по летним берлинским улицам, где не было уже ни черных, ни коричневых мундиров, ни золотых значков со свастикой на лацканах пиджаков. Удивительная власть памяти! Вот он сидит в большом зале с колоннами совсем близко от кумачовой скатерти, на которой стоит круглый графин с водой. Над этим столом, над бумагами и над повернутыми в одну сторону головами сидящих вокруг мужчин и женщин высится, наклонившись вперед, к людям, к залу, Ленин... Лето 1921 года. Третий конгресс Коминтерна. Москва... И снова Москва, но уже в декабре, вся в снегу. И опять тот же снег и та же нет, не та же, а другая, другая Москва – 1924 года. Злая ночь с 23 на 24 января, когда он стоял в почетном карауле у ленинского гроба. Черные толпы, не толпы – бесконечные вереницы людей. И костры, и мороз, и синий, как спиртовой огонь, пар над черными головами.

Вот улицы Москвы и бесконечные проспекты Ленинграда. Он хорошо их помнит. Они переходят, совсем незаметно, в берлинские надземные дороги и набережную Гамбурга. Один бесконечный город его памяти, где соседствуют улицы всех городов, где рядом стоят дома, в которых живут немцы, русские, американцы, французы. В этом городе памяти никто никогда не умирает, никто не покидает его.

Тельман уходил в этот город не для того, чтобы забыться, даже не для того, чтобы уйти от скудной повседневности тюрьмы. Он черпал там мужество и веру, просил совета и находил единственное решение. Дорогами своего города он подходил к воротам тюрьмы, следил за сменой караула, за тем, как въезжают и выезжают машины, чтобы потом сообщить об этом на волю. Он уходил под розовокорые сосны, тихо раскачивающиеся в вышине, и ложился на сухой, в лиловом цвету, вереск. Там он отдыхал и обдумывал тайный язык своих писем. Оттуда он возвращался в окопы с застойной водой, и сотни рук, пропахших табаком и порохом, тянулись к нему. Он пожимал эти руки, и сама собой как-то спадала тревога в сердце. И еще бесконечные извивы улиц приводили его в сырые, пропахшие кровью подвалы. Он наклонялся, он становился на колени и поднимал головы брошенных на каменный пол людей. И на него смотрели искалеченные лица товарищей. Так спокойная, лютая ненависть помогала ему собрать силы, когда особенно одолевала тоска и тело все больше и больше слабело.

Он делал по утрам упражнения в своей крохотной камере, старался использовать каждую секунду получасовой прогулки. Он шагал и шагал по камере, проходил километры за километрами, пока за поворотом улицы не показывался лес или камни, розовый и серый гранит шхер. Там он набирался сил, лечился солнцем и ветром, красотой природы, лечился терпким запахом можжевельника и сосен, солью и йодом морской воды.

Он медленно пил холодное пиво из литой стеклянной кружки, вдыхал ядреный дух кожи и лошадиного пота, паровозного дыма, свежих, в янтарных каплях живицы, досок, засмоленных бочек с балтийской сельдью. Сколько друзей, сколько знакомых приветливых лиц встречал он на этих путях! С ним делились табаком, его крепко хлопали по плечу, ему со встряхиванием пожимали руку. А потом он возвращался домой, на все улицы, где когда-то жил, во все дома одновременно. И всегда дома все были в сборе. И в этом был источник жизни, живительный ключ, откуда можно черпать нежность и твердость, уверенность, тревогу и ненависть.

Так Эрнст Тельман обрел могучую власть над собственной памятью. Это была его первая большая победа над камерой в Альт-Моабите. Пройдут годы заключения, и в последнем письме к Розе из Моабита он коротко скажет о мудрости, которую обрел в страданиях, о бесконечных этих улицах памяти, улицах юношеских лет.

Из письма Э. Тельмана товарищу по тюремному заключению.

Январь 1944 г.

...23 мая 1933 года я был переведен в Старый Моабит, в берлинский дом предварительного заключения. Два с половиной года я находился под следствием в предварительном заключении; за это время допрашивался четырьмя следователями, иногда по 10 часов ежедневно. Мне были предъявлены для ознакомления и объяснений все самые важные материалы руководства партии и ее организаций, которые использовались в качестве улик против меня. Сюда притащили и использовали при допросах все мои речи и статьи, материалы обо всех заседаниях секретариата, Политбюро, Центрального Комитета и о других совещаниях, а также о наиболее крупных собраниях и митингах, где я выступал. И, наконец, подробному разбирательству были подвергнуты общая политика партии, ее работа и организационная деятельность, многочисленные документы и издания, которые были ею выпущены, причем было много документов, подтасованных и сфабрикованных шпиками.

...Я держал себя как революционер. Как вождь коммунистического движения, я защищал все решения ЦК партии, а также Коммунистического Интернационала и принял за все это на себя полную ответственность. Я энергично отбил все попытки заставить меня назвать или выдать имена партийных деятелей и работников. Проявляя твердость характера, я действовал так, как требовало чувство долга. Следователям, несмотря на всевозможные уловки и ложь, не удалось на допросах заманить меня в ловушку или вынудить стать предателем по отношению к моим соратникам и к делу коммунизма. Часто доходило до резких сцен и острых стычек, что затягивало допросы. После того как следователи потерпели неудачу в своих попытках получить от меня нужные им признания, они прибегли к помощи гестапо.

Глава 21

ПРИНЦ-АЛЬБРЕХТШТРАССЕ

Черный "мерседес" с брезентовым верхом ждал его во внутреннем дворе. Сиреневой мутью оседали в каменном колодце ранние сумерки. Ветер завивал мелкую снеговую крупку.

Его посадили на заднее сиденье. Два рыжих эсэсовца зажали его с обеих сторон. Машина медленно подрулила к арке. Остановилась. Охранник взял пропуск, мельком глянул внутрь и включил рубильник. Бронированные створки ворот разъехались, и "мерседес" с форсированным мотором бесшумно рванул с места. Взвизгнула на крутом повороте резина, и Моабит остался позади.

Тельман сидел глубоко, а зажавшие его эсэсовцы, которым было тесновато, малость подались вперед и мешали смотреть в боковые окошки. Но через ветровое стекло он видел бегущий асфальт автобана, летящие навстречу дома. По-видимому, его опять везли в главное гестапо на Принц-Альбрехтштрассе. Последнее время они стали допрашивать по вечерам. Иногда допрос затягивался далеко за полночь.

Шофер уверенно, на полном газу закладывал повороты, хотя ехать было недалеко. Он ни разу не повернул головы, но в зеркальце Тельман ловил его взгляды. На шофере была та же эсэсовская форма, погон на правом плече, окантованный воротник, черная пилотка. Стриженый затылок распространял острый удушливый запах одеколона.

Въехав под круглую арку, машина остановилась у подъезда. Шофер вынул ключ зажигания и, обойдя машину сзади, раскрыл правую дверцу. Сначала вылез эсэсовец, потом Тельман. Другой охранник выпрыгнул слева и побежал к застекленной, с аккуратными занавесочками, двери.

Но она вдруг распахнулась сама, выпуская под сумеречное небо группу заключенных в сопровождении обер-вахмистра.

– Стой! – закричал один из эсэсовцев. – Назад!

Обер-вахмистр на мгновение растерялся, но тут же повернулся и начал заталкивать арестованных обратно в подъезд.

– Всем повернуться лицом к стене. Кто обернется, будет расстрелян, скомандовал эсэсовец.

Когда Тельман вошел в подъезд, заключенные, подняв руки, уже стояли лицом к стене. По гулкой каменной лестнице со стершимися ступенями его провели на четвертый этаж.

Миновав длинный, скудно освещенный коридор, свернули направо и остановились у двери, которая ничем не отличалась от тех, мимо которых они только что прошли. Конвоиры легонько подтолкнули его в спину, и он оказался в большой комнате с высоким потолком. Все три ее окна были замазаны снизу белой краской.

За столом сидел гестаповец с генеральским шитьем на левой петлице. Это был Гиринг, который уже дважды его допрашивал. Возле него, широко расставив ноги, стояли еще три эсэсовца. Остальные четверо расположились у оконной стены. Тельман повернул голову. Дверь за ним была закрыта. Конвоиры остались в коридоре.

Обычно на допросах присутствовали два-три следователя. Теперь же на него внимательно смотрели восемь пар глаз. Эсэсовцы медленно подняли кулаки: приветствовали салютом Рот фронта. Тельман спокойно оглядел их всех. Кроме Гиринга он знал двоих, еще со времен политической полиции Зеверинга. Охранители Веймарской республики перешли на службу к ее могильщикам. Что ж, полиция всегда стояла за преемственность власти.

Потом Тельман подумал, что ему, пожалуй, знаком и четвертый из этой компании. Вон тот, в углу, у окна, заметно лысеющий рыжий хауптштурмфюрер. Трудно не заметить его розоватый морщинистый нарост над самой ноздрей. Наверняка они где-то встречались. Но где и когда это было?

– Садитесь, товарищ Тедди! – рыжий, почувствовав изучающий взгляд Тельмана, криво улыбнулся и сверкнул золотой коронкой.

Посреди комнаты стояло кожаное кресло. Тельман молча подошел к нему и сел.

– Здорово, Тедди! – сказал стоящий за Гирингом штурмбанфюрер. Этот был старый знакомый. Тельман знал его еще по Гамбургу. Тогда этот полицейский чиновник расследовал преступление фашиствующих бандитов из тайной организации "Консул". Как-то ночью они совершили нападение на его квартиру на Симзенсштрассе, 4. Подлое и бессмысленное... Прикрепили две гранаты к оконному переплету. Роза и Ирма крепко спали, а он, как обычно, был на собрании. Взрыв выбил оконную раму внутрь. Осколки изрешетили стену. Только выступ стены, за которым, по счастливой случайности, стояла кровать, защитил жену и дочь. В довершение всего бандиты забросили в комнату пакет со взрывчаткой. Его обнаружили позже, когда Тельман с рабочими вбежал в квартиру. Они быстро обезвредили бомбу и вызвали полицию. Тут Тельман и увидел впервые этого кривоногого коротышку, чьи черные, коротко подстриженные волосы и теперь торчат во все стороны, как у ежа.

Маленький вахмистр ловко тогда взялся за дело. Через три часа после взрыва полиция задержала двух подозрительных парней, у которых при обыске были найдены капсюли-детонаторы и кольцо от гранаты. Но арестованных быстренько отпустили на волю. То ли вправду улик оказалось недостаточно, то ли полицию страшили тайные судилища "фемы". Ничего нет удивительного, что коротышка сделал карьеру в СС. Гамбургская полиция, беспощадная к рабочим, проявляла удивительный либерализм к фашистским хулиганам. Ни один из тех, кто участвовал в налете на гамбургский окружком и редакцию "Гамбургер фольксцайтунг", не понес наказания. А ведь в то время гамбургский полицай-президиум возглавлял социал-демократ.

– Не признаешь? – коротышка вразвалку пересек комнату и остановился перед Тельманом.

– Узнаю.

– Да, Тельман! – Карл Гиринг поднял глаза от разложенных на столе бумаг. – Все старые знакомые, заклятые друзья. Поэтому нечего дурака валять. Выкладывайте карты на стол. Нам лучше договориться полюбовно.

– О чем? – Тельман отстранил коротышку рукой и чуть наклонился в сторону Гиринга.

– Нас интересует немногое. Кое-какие имена, вы знаете какие; нам уже приходилось беседовать. Еще нас интересует, кто из членов Политбюро остался в стране, кто руководит подрывной деятельностью из-за рубежа. Вот и все. Ну, может быть, еще детали. Адреса, явки, краткие политические характеристики.

Тельман глянул на большие круглые часы под потолком – было начало шестого – и отвернулся к окну.

Гиринг вздохнул. Да, он понимал, говорить им было не о чем. Нельзя, немыслимо подходить к такому человеку с узкими рамками традиционного полицейского допроса с его грубой прямолинейностью и примитивным коварством. Он сам судейский и вырос в судейской семье, и ему ясно, что с Тельманом нужно взять другой тон. Но какой? Обычный полицейский реквизит не для Тельмана. Он, Гиринг, уже изучил красного вождя. И в Алексе, и в Моабите, и здесь, на Принц-Альбрехтштрассе. Если после трех суток строгого карцера – сырого и темного каменного мешка, где и стоять-то нельзя, он способен делать зарядку, то уговорами многого не добьешься. Он на них не реагирует, как, впрочем, и на душеспасительные письма, написанные почерком близких людей, и на номера "Роте фане", где говорится, что Компартия прекращает борьбу против режима. Ого! Не дешево обошелся каждый такой специально отпечатанный экземпляр! Но – и он. Карл Гиринг, заранее это знал – деньги вылетели в трубу. Гестапо от Тельмана сведений не нужно. Явки, фамилии, адреса? Все это чушь. Они и без него все знают. А что пока им не известно, то разнюхают многочисленные агенты. Тельман слишком крупная фигура, чтобы требовать у него какие-то там адреса. Он нужен весь, как он есть. Целиком. Так как же заполучить его, как надломить эту железобетонную психику, не прибегая к обычной полицейской тактике? Как расколоть и тогда уже полностью подчинить себе? Но вот в чем вся беда Тельмана не расколешь. Непрерывным перекрестным допросом его не проймешь. Опять попытаться взять его измором? Бесполезно. Накачать наркотиками, как Ван дер Люббе? Тоже не годится. На суде это сразу же всем бросится в глаза, слишком он известная личность. Не давать спать? Трое, а то и четверо суток? Но он же портовый грузчик! Свалится без сознания на пол, потом спокойно отоспится, и все пойдет как прежде. Есть, конечно, испытанное средство, которое сделает шелковым даже такого битюга... Да, средство есть... Но ведь Тельмана надо выпустить на процесс! Под пристальные взоры мировой общественности. Вот и получается, что всемогущая полиция бессильна перед каким-то пролетарием. Начальство отдает приказ. Детали его не интересуют. Это дело его, Гиринга. За это ему платят деньги, за это его, потомственного судейского, у которого не было партбилета с дореволюционным стажем, вознесли так высоко. Но если он провалит теперешнее дело, то все полетит к чертям. Вилла в Грюневальде, за которую не выплачено до конца, белый автомобиль марки "ханомаг" со щитком имперского автоклуба на радиаторе, служебный "майбах" с номером 8 под эсэсовскими рунами... Шутка ли, номер 8! По рангу СС в первом ездит сам фюрер, во втором – Гиммлер, в третьем – Гейдрих... А восьмой – у него, Карла Гиринга, который вступил в НСДАП и "альгемайне СС" только после той судьбоносной ночи. Спасибо Мюллеру, помог, представил его лично Гейдриху. И он, Гиринг, оправдал доверие. Не подвел однокашника, у которого тоже нет обеспеченного тыла. Ведь и старина Мюллер не "старый борец". Он вообще, кажется, не в партии. Но Гейдрих уважает хорошие полицейские кадры. Знает, что таких специалистов, как Мюллер, в "коричневом" доме не много. Что ни говори, а ведь совсем недавно все эти господа находились по ту сторону баррикады. И настоящего полицейского опыта у них нет. Уголовный – другое дело. Этот, конечно, есть...

Он прекрасно понимает, что не только за юридические достоинства взял его Рейнгард Гейдрих в свой аппарат. Гейдриху нужны послушные, лично преданные люди. Он купил их, старика Мюллера и его, с потрохами. Конечно, они будут ему преданны. Куда им деться? Стоит Гейдриху от них отступиться, как те же обойденные "старые борцы" растерзают в клочья "проходимцев, которые пришли на готовенькое". Разве Гиринг не знает, что говорят у него за спиной? И не только за спиной! Эрнст Рем так его просто терпеть не может. И не скрывает этого. И если бы один Рем! Начальник партийной канцелярии рейхслейтер Гесс тоже не слишком-то любит его. А это могущественные враги! Даже его прямой шеф по прусскому гестапо министр-президент Герман Геринг побаивается Гесса. Особенно теперь, когда на Геринга возлагают всю ответственность за провал лейпцигского процесса. Да что говорить, Димитров оставил всех с носом. Нельзя было дать ему уйти. Никак нельзя. А он ушел из-под рук. Ускользнул. На процессе он занимался неприкрытой коммунистической пропагандой, держал себя как обвинитель, не как подсудимый, выставил в смешном свете не только Геринга, но и доктора Геббельса. Разве мало? А тут еще русский паспорт и самолет, который прислала за ним Москва... Геринг здорово оплошал. Другому не простили бы. Но "железный Герман" где-то вовремя сказал, что у него нет совести, что, дескать, его совесть – это Адольф Гитлер. Сказано было без расчета на огласку, но тем не менее дошло куда надо... Да, не ему, Гирингу, равняться с Герингом, хотя фамилии их похожи. Птица высокого полета. Высочайшего! На Гиринга уже начинали коситься, что не сумел-де посадить на скамью подсудимых рядом с Димитровым этого Тельмана. И хорошо, что не сумел. Не хватало в Лейпциге еще одного агитатора. И так был преотличный цирк. На весь мир! Благодарение всевышнему, что Димитровым занимался Геринг. Своим провалом он, надо сказать, здорово его выручил. Но второго Лейпцига быть не может, ясно каждому. Поэтому Тельмана ему не простят, кожу сдерут, а не простят. Если б кто знал, как он ненавидит Тельмана! Босяк, самоучка, выскочил, видите ли, в политические вожди! Подумать только, еще совсем недавно эта физиономия красовалась на всех плакатах. В президенты захотел! Фюрер бесконечно прав, когда говорил, что четырнадцать лет марксизма развратили Германию, а год большевизма убил бы ее. К счастью, этого не произошло. Судьба!

Но та же судьба так сплела свои нити, что теперь все его благополучие зависит от этого упрямого человека. Нет, даже трудно вообразить, как он его ненавидит. Куда сильнее, чем того аристократического хлыща с большевистскими замашками, который любил всех подковырнуть. Где вы сейчас, позвольте спросить, господин Шу-Бой? В концлагере? То-то и оно. А Карл Гиринг заведует отделом 2-й на Принц-Альбрехтштрассе. И уж он постарается, чтоб вы подольше оставались там, несмотря на хлопоты высокопоставленных родственников. Авось теперь вам, господин потомок гросс-адмирала, будет не до оценки, которую получил на госэкзамене Манфред Рёдер, свояк Карла Гиринга.