Текст книги "Секретный узник"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

Они поставили ящики на мостовую и по одному стали заталкивать их в фургон. Перезвон стекла и жестяной скрежет огласили улицу.

"Побыстрее, – к фургону подошел начальник поста. – Поторапливайтесь. Эти "голодные" еще тут?" – он кивнул на ресторан. – "А куда они денутся, сплюнул возчик. – Их из ресторана не скоро выгонишь, – он усмехнулся. – А что? Кажись, у них там какой-то митинг?". "Да, митинг, – полицейский достал сигарету. – Спички есть? Их знаменитый Тедди тоже тут. На сей раз ему не отвертеться! Будь спокоен. Шум будет!". "Прикуривайте, пожалуйста", – возчик зажег спичку и, защищая шаткий ее огонь в чаше рук своих, повернулся к полицейскому. А его подручный, который молча прислушивался к беседе, взял вожжи и вежливо пожелал: "Удачи вам, господин вахмистр!" Возчик полез к нему на козлы, и фургон тронулся. Медленно проехав мимо полицейских автомашин, он свернул в узкую затемненную улицу и загрохотал по брусчатке. Стукаясь друг о друга, бутылки выбивали тревожную перепутанную морзянку. Когда подъехали к перекрестку, где была трамвайная остановка, Тельман, натянув вожжи, остановил лошадь. "Здесь я сойду, сказал он, снимая передник. – Не найдя меня в зале, они поймут, в чем секрет, и бросятся в погоню. Поэтому мне лучше сойти. Спасибо, товарищ!" "А как же ты это... без куртки, Тедди? Замерзнешь ведь к чертовой матери! Возьми-ка хоть это, – он полез под сиденье и достал толстую коричневую куртку. – Понял? Потом перешлешь мне".

Тельман надел куртку. Она была ему малость коротковата, но грела хорошо. "Возьми себе мою, – улыбнулся он. – Я скажу ребятам, чтоб они тебя нашли".

Подошел трамвай. Центр – Вокзал – Винтерхуде – Гавань. Тельман вскочил на подножку и, сжав руку в кулак, кивнул возчику.

Через пятнадцать минут он уже спокойно сидел в вагоне берлинского скорого. Депутатский "билет на дальнее расстояние" он всегда носил при себе и мог ехать любым поездом в любом направлении.

В это же время все пивные фургоны, которые появлялись на улицах Гамбурга, останавливала и обыскивала полиция. Особенное внимание было приказало уделять фургонам с двумя седоками. Сообщались и некоторые характерные приметы разыскиваемого фургона, не ускользнувшие от бдительного ока полиции: лошадь светлой масти (не то белая, не то серая), пустые бутылки в ящиках из-под пльзенского пива. На последнее почему-то полиция обращала особое внимание...

Да, ящики с пивом, бутылки, кстати, были из-под гамбургского, – это неожиданная помощь, это неизвестный друг, это дерзкий побег из-под самого носа полиции. Только так он и понимает слова Розы. Иначе зачем вдруг вспоминать ей этот эпизод, пусть памятный, но всего лишь эпизод, один из многих в многотрудной жизни его, когда на свидании столько осталось недосказанного, необходимого, важного, а время неумолимо летело. Значит, это было важнее всего, что она не успела ему сообщить. Только так он и понимает.

Значит, он Должен готовиться к побегу. Готовиться и ждать. Предприятие, безусловно, трудное, но не безнадежное, нет, далеко не безнадежное. Алекс совсем не то место, из которого нельзя убежать. При хорошей организации дела побег должен удаться... Неужели это возможно? Снова свобода, борьба, терпкий ветер лесов и полей, соленый ветер с моря. Люди, товарищи, заполненные людьми улицы, черт возьми, даже просто какая-нибудь портовая таверна с холодным пивом, и чтоб пена была густая и вязкая, с горьковатым привкусом хмеля, вкусным духом хорошего ячменного солода.

Надо подумать, надо продумать все сто раз, все хорошо надо продумать. Алекс можно перехитрить.

Моя дорогая Роза?

Посланное мною 20.III письмо с особой просьбой к господину верховному прокурору в Лейпциг, вероятно, ускорило мой перевод в следственную тюрьму. Теперь по крайней мере сделан шаг вперед в судебном расследовании моего дела.

Перевели меня очень быстро, в течение одного часа. Здесь опять-таки с о в е р ш е н н о и н ы е п р а в и л а и п р е д п и с а н и я, ч е м в п о л и ц а й-п р е з и д и у м е. Только что узнал, ч т о с о с т и р к о й б е л ь я з д е с ь д е л о о б с т о и т г о р а з д о х у ж е. Если мне откроют частный кредит, то белье будут стирать здесь же, в тюрьме... Пока что чистого белья у меня здесь еще на н е с к о л ь к о н е д е л ь. Для выполнения всех этих необходимых мелких дел мне было бы желательно твое содействие. Если господин адвокат, которому я тоже сразу же сообщил о моем переводе, получит разрешение на свидание, то ты будешь избавлена от многих хлопот.

...К с о ж а л е н и ю, з а в с е э т о в р е м я я т а к и н е у в и д е л н а ш у д о ч ь, хотя мы и договаривались, что я ее увижу, если мое предварительное заключение затянется на некоторое время. Шлю ей особенно сердечный привет.

М о й о т е ц о п р е д е л е н н о б у д е т п о р а ж е н т е м, ч т о м е н я н е о ж и д а н н о п е р е в е л и с ю д а.

Камера у меня чистая, но опять одиночная.

Твой любящий Э р н с т.

Глава 19

НАЧАЛЬНИК ШТАБА

Промозглым осенним вечером в особняке начальника штаба штурмовых и охранных отрядов Эрнста Рема на очередной бирабенд ждали гостей. В этот раз на "вечер с пивом" были приглашены иностранные дипломаты, финансисты, промышленники и, конечно, военные. Бывший капитан геншта-ба и старый фронтовик не порывал связей в Бендлерштрассе, где находилось министерство вооруженных сил – рейхсвера. Даже в годы скитаний по материкам и странам, когда он, подобно легендарным кондотьерам средневековой Европы, продавал свою шпагу разным экзотическим правительствам, старые камрады не раз выручали его, приходили на помощь. Если бы не толстяк, который до сих пор не может простить ему, что именно его, Рема, Адольф поставил тогда во главе СА, эти связи были бы еще прочнее. Но ничего, он своего добьется! Его ребята еще войдут в рейхсвер, причем на правах гвардии! С полным зачетом воинских званий. Он еще сделает своих группенфюреров генералами. Но, конечно, не для того, чтобы они щеголяли перед девками малиновыми отворотами плащей. Он приведет их на Бендлерштрассе, как Наполеон своих маршалов в завоеванную Европу, а они добудут ему корону. Нет, не императорскую. Она ему не нужна. Германией повелевает тот, у кого в руках армия, а он добьется единоличной власти над рейхсвером. Во что бы то ни стало нужно объединить с армией штурмовые отряды. Это его троянский конь. Имперскую же корону лучше надеть на более аристократическую башку. Для этого есть кронпринц или его сынок Фридрих Гогенцоллерн – продувная бестия. Говорят, он последнее время заигрывает с толстяком, но это не беда. В партии его, Рема, давно знают как заядлого монархиста. И правильно! Народу нужно национальное знамя, традиционное, вечное. Третий рейх – это недурно придумано, но на вершине его должен стоять не фюрер, а кайзер – вот знамя, которое достойно осенить рейхсвер и Эрнста Рема истинного имперского вождя и полководца.

Адольф слишком слаб. Хорошо еще, что его не то дедушка, не то папаша догадался сменить фамилию. А то, хорошенькое дело – Шикльгрубер! Хайль Шикльгрубер! Недалеко бы ушли мы с такой фамилией! Адольф сделал свое дело, теперь ему пора дать почетную отставку. Пусть будет председателем партии, даже фюрером тысячелетнего рейха. Надо отдать ему должное – он это заслужил. Но вот на кресло рейхсканцлера надо другую задницу... Это придется сделать сразу же, как только он получит в свои руки рейхсвер. Что там ни говори, а революцию сделали его штурмовики. Если же за спиной таких ребят будет стоять немецкий солдат, то их ничто не удержит. Они уже показали недавно свою силу этой иностранной швали, которая съезжается сейчас в его. Рема, особняк на Маттхайкирхенштрассе, когда прошли гусиным шагом через весь Берлин. Да, это было зрелище! Сто тысяч отборных штурмовиков в полной форме с факелами и знаменами штандартов в руках! Вся Унтер-ден-Линден, вся Фридрихштрассе залиты огнем. Прожектора, флаги, музыка. Красные полотнища со свастикой, красно-бело-черные прусские. Бой барабанов. Рев приветствия из миллиона глоток. Ничего, что ребята кричали тогда "Хайль Гитлер!". Он-то знает, какого труда стоит удержать их от восторженных воплей "Хайль Рем!" в казармах.

Ах, как они прошли, чеканя шаг, под победной квадригой Бранденбургских ворот! Карл Эрнст, нарочно провел их мимо цейхгауза и дальше, к небоскребу "Шеллхауз", у самой Бендлерштрассе. Пусть старые камрады убедятся, что ремовские мальчики идут прусским шагом не хуже лейб-гвардейцев. Кое-кому это здорово не понравилось. Хромоногая обезьяна Геббельс стал зеленым, а боров, говорят, прошипел, что у нации не может быть двух вождей. Наверное, это было тогда, когда он. Рем, полез на трибуну и стал рядом с Адольфом. Толстяк глуп. Адольф просто не мог не пригласить на трибуну вождя боевых отрядов партии. Но насчет двух фюреров – это он прав. Пора кончать.

Глянув в зеркало, Рем усмехнулся, обрызгал себя из пульверизатора одеколоном и направился к мраморной, застланной малиновым ковром лестнице встречать гостей. Уж кто-кто, а он меньше всего отвечает идеалу "нордического человека", бредням о голубоглазом полубоге с золотыми волосами и бело-розовой кожей, с какими носится этот барончик, русский прибалт Розенберг. Адольф с его мистическими откровениями любит таких умников.

Проходя через гостиную, которую бывший владелец особняка обставил чиппендейловской мебелью, он застал там своего наперсника доктора Белла и Хайнеса. Они играли в скат и тихо выпивали. Перед Беллом стояла бутылка баккарди, ангостура и вазочка со льдом – он сбивал себе порцию дайкири. Хайнес без затей пил мартель.

– Не рано, мальчики? – улыбнулся Рем.

– Самое время, шеф. – Белл взглянул на часы. – Без пяти семь. Через пять минут начнется прием, и надо будет пить пиво.

– Верно! – заржал Хайнес. – Есть новости, Эрнст.

– Важные?

– Как тебе сказать? Одним словом, Герман окончательно обделался с этим процессом. Мало того, что не сумел скрутить эту красную сволочь Тельмана, с которым все вы так цацкаетесь, так теперь он обделался и перед цыганом.

– Димитров – болгарин, – пояснил Белл, осторожно добавляя в смесь несколько капель золотисто-коричневой ангостуры.

– Это одно и то же, – отмахнулся Хайнес. – Важно, что Герман провалился. – Он всосал еще рюмку, зажмурился и, запрокинув голову, подождал, пока коньяк сам собой перельется в горло. Только потом сглотнул и удовлетворенно выдохнул воздух.

– Приятный аромат, – кивнул Рем.

– Намекаешь, что расхищаю твои отборные запасы? Ничего, Эрнст, дай срок, это ничего. Мы еще развернемся.

– Не болтай, Эдмунд. Иди лучше встречать гостей. Да, имей в виду, что должен прибыть итальянский посол Витторио Черутти, так у него жена еврейка.

– Да? – вяло оживился Хайнес. – А мы-то при чем? Пусть об этом волнуется их дуче.

– Дуче пока такие вещи не интересуют, – нахмурился Рем. – Но я хочу предупредить возможность инцидентов. Ясно?

– Ясно, шеф. – Хайнес щелкнул каблуками. – Все будет хорошо. Итальянцы ведь! Все-таки братья по борьбе. – Он усмехнулся и, покачав головой, пошел к дверям, позолоченные ручки которых изображали сплетенных ящериц с человечьими лицами.

– Да, шеф. – Белл подождал, пока стакан запотеет, и отпил глоток ледяной смеси. Охладилась она, кажется, достаточно – алкоголь почти не ощущался. – Процесс явно провалился. И так последнее время было ясно, что дело идет к провалу. Теперь же весь свет увидит, какие мы все чурбаны, и в первую очередь этот боров. Знаешь, он все-таки форменный идиот.

– Ну, то, что Герман выставил себя идиотом, меня не очень печалит...

– Да. Это единственное отрадное явление в столь печальном деле.

– Печальном?

– А что вы скажете, если в один прекрасный день Димитров заговорит о том, что в хеннингсдорфской ночлежке поджигатель Ван дер Люббе тепло беседовал с бродягой по имени Франц Вачинский, который выполнял задание некоего доктора Белла?

– Не волнуйся, доктор, тебе это не идет. Девочки любить не будут. На кой черт ты мне тогда будешь нужен?

– В том-то все и дело! – вздохнул Белл и досадливо отстранился, когда Рем попытался потрепать его по голове. – После того, как Димитров, которого давно бы следовало прикончить вместе с Тельманом... – он остановился вдруг, потеряв мысль. – Да... После того, как Димитров потребовал, чтобы "незнакомец", с которым беседовал Ван дер Люббе в Хеннингсдорфе, был вызван в качестве свидетеля, я мертв. Мертвеца ведь нельзя вызвать в суд, не так ли?

– Ну, полно болтать ерунду! Чего ты перепугался? Суд же не удовлетворил его просьбы. Мало ли кого хотел Димитров взять в свидетели! Того же Тельмана, к примеру. Это же ход, доктор! И какой! Во-первых, еще один агитатор, во-вторых, условия, в которых содержится Тельман, облегчаются, он получает доступ, так сказать, в широкий мир. Но мы предпочли оставить Тедди в Альт-Моабите, где самому Димитрову было так хорошо, – Рем усмехнулся. – Он ведь и русских вождей предлагал вызвать в Лейпциг... Да успокойся ты!

– Вы недооцениваете опасность, шеф, – Белл не сдержал досадливой гримасы. – Моя связь с этим дебилом Ван дер Люббе каждую секунду может стать явной. А от меня до вас только один шаг...

– Ну, он-то как раз и не будет сделан, – холодно заметил Рем.

– Разумеется! Как только назовут имя доктора Белла, его собьет машина или он при загадочных обстоятельствах сдохнет в тюремной камере. Так?

– Кому ты это говоришь? – Рем налился кровью. – Ты что, меня обвиняешь?

– Нет, конечно. – Белл сразу же сбавил тон. – Но Геринг дремать не станет, и Гиммлер тоже, будьте спокойны, шеф. Я неглупый человек и вижу, как могут пойти события. Согласитесь, что я кровно заинтересован в том, чтобы направить их, так сказать, в другое русло.

– Ты же знаешь, что я не бросаю друзей!

– Я и не говорю. Но ведь под автомобиль каждый может попасть? Случайно. Как Вёль, например.

– Я подумаю и постараюсь вывести тебя из игры заранее.

– Как Герман вывел "франта"?

– Не понимаю. Не в курсе.

– "Франт" был в ту ночь во дворце.

– А, высокопоставленные свидетели?

– Да. Он все, конечно, раскусил и, когда начался этот дурацкий процесс, спросил Германа: "Меня тоже привлекут в качестве свидетеля?" "Сиди и не рыпайся, – ответил толстяк, – только тебя нам не хватало!"

– Еще бы! Дела-то у Германа пошли не блестяще.

– Но я бы предпочел даже такой выход. Вы должны меня прикрыть.

– Обещаю тебе это.

– Теперь я спокоен. Спасибо, шеф. Геринг, кстати, хвастался на дне рождения у фюрера, что поджег говорильню. При этом был генерал Гальдер.

– Ладно, теперь не имеет значения. Поверят – не поверят, дело сделано. И сделано хорошо.

– Но и вы с таким же успехом могли бы приписать эту заслугу себе.

– Мне такие лавры не нужны. – Рем покачал головой. – Тем более теперь, когда боров так оскандалился. У меня свои планы.

– Кто платит, тот и музыку заказывает.

– Что ты имеешь в виду?

– Герман официально взял все на себя, значит, ему и решать, кто нужен, а кто нет. Если вы не прикроете меня перед фюрером, Геринг меня уберет.

– Я уже обещал тебе и повторяю, что ни один волос с твоей головки не упадет. – Рем ласково погладил его по голове. – Но как я это сделаю, предоставь уж мне решать. Если Герман официально взял все на себя, я встревать не буду. Пусть проваливается на здоровье.

– Тогда я почти покойник, – Белл допил дайкири и направился к дверям.

– Постой, – остановил его Рем. – Не уходи, я хочу с тобой еще поговорить. Но потом, когда закончится вечер. А сейчас я все же пойду встречать гостей. Будут важные господа, как-никак! Директор банка "Дисконто гезелынафт" Солмсен приглашен?

Белл угрюмо кивнул.

– Очень хорошо. Он мне нужен.

– Зачем вам понадобились эти дипломаты, шеф? И эта скользкая гадина Руст?

– Министр просвещения Бернгард Руст, мой дорогой доктор, не говорит по-английски, а я, кондотьер и вселенский бродяга, говорю. Смекаешь теперь? Дипломаты, которые уже видели меня на трибуне, пусть привыкают, что у Германии есть интеллигентный вождь.

– Ясно. Только почему такой странный набор гостей?

– Странный? Ничуть! Папский нунций – для протокола. Он дуайен. Так? Затем Франсуа-Понсе... Французик пусть будет на глазах, а то он у нас шалун. Ты мне не напрасно про Вёля напомнил. Сэр Эрик Фиппс лично мне очень симпатичен, да и сам он с пониманием относится к национал-социализму. Я даже этому русскому, Хинчуку, велел послать билет. А еще я ожидаю юного пресс-атташе из датского посольства. Если бы ты видел, доктор, что это за мальчик! Какой лыжник!

– Это уже аморально, шеф! – подмигнул несколько повеселевший Белл.

– Знаешь, доктор, не переношу я этого слова. Нет более гнусной лжи, чем так называемая общественная мораль. Я наперед говорю, что не принадлежу к добродетельным людям. Я не гонюсь и за тем, чтобы меня к ним причислили. А к "нравственным", – он гадливо сморщил нос, – людям я и подавно не желаю принадлежать: опыт показал мне, какого сорта в большинстве случаев их "мораль"... Когда государственные деятели, народные, видите ли, вожди и прочие распространяются насчет морали, это обычно показывает лишь то, что им не приходит в голову ничего лучшего... Когда же на этом поприще подвизаются "националистические" литераторы известного пошиба, в большинстве случаев не побывавшие на фронте и "пережившие" войну где-нибудь в тихой пристани, то этому, конечно, можно не удивляться... Но если само государство претендует на то, чтобы своими законами властвовать над инстинктами и влечениями человека и направлять их на другой путь, то мне это представляется неразумной и нецелесообразной установкой профанов... Да, я и Адольфа имею при этом в виду... Ну да ладно, заговорился я тут с тобой. Ты обязательно дождись меня. И прочти еще раз стенограмму процесса, отчеркни самое интересное. Некогда мне читать эту муру.

Он задержался у дверей, щелкнул по носу одну из ящериц и бодрым строевым шагом пошел к парадной лестнице, по которой уже поднимались первые гости – дипломаты второстепенных держав. Те, кто был в камзолах и шляпах с перьями, надели белые перчатки, господа в визитках – черные. Все было как полагается.

Рем облокотился на балюстраду и приосанился. Его непокорные жесткие волосы торчали наподобие щетки. Хозяин дома принимал высоких гостей в коричневой рубашке начальника штаба СА.

Глава 20

ГОРОД ПАМЯТИ

Тельман хорошо знал этот район Берлина. Пожалуй, столь же хорошо, как и соседние с ним Шарлоттенбург или рабочий Веддинг. Колонна инвалидов на Инвалиденштрассе, кладбище, уголовный суд, фешенебельная Шарнгорстштрассе, а на другом берегу канала – верфи. Серая чешуйчатая крыша музея, закатное небо над ней, острый шпиль. Сказочный дракон, пораженный рыцарским копьем. Кровь облаков, уносимая быстрой водой.

Отсюда совсем недалеко было до центра... Было.

Теперь Моабит-Берлин сузился для него до стен старой тюрьмы Альт-Моабит. Чудовищно съежился в каменный мешок, затерянный в полуподвале корпуса "С" для "особо важных государственных преступников". Захлопнулся со звоном и скрежетом двух нестандартных замков бронированной двери. И ветер сорвал паутину...

Внезапно оборвались уже начинавшие налаживаться связи. В туманное далеко отодвигался побег. Надо было все начинать сначала. Вживаться в новый режим, нащупывать новые связи и ежечасно бороться за те жалкие мелочи, которые так быстро вырастали в тесноте камеры до проблем поистине жизненной важности.

Тельман грудью прижался к холодной стене и запрокинул голову. Он ловил легкое дуновение свежего ветра, далекий отблеск синевы. Как мал был этот осколочек неба за черными – в три ряда – прутьями! Вот его заволокла легкая дымка, вот показался край белого облака, и в камере потемнело. Словно в лесу перед грозой. Запрокинутая голова устает, и он чуть опускает ее, подбородком упирается в шершавый камень... Тишина кругом! Полное безмолвие в мире... Раннее утро, еще холодное и туманное. Но уже неумолчно и безмятежно щебечут птицы. Мелькает быстрая черно-белая ласточка и исчезает за каменной грядой – границей его маленького голубого мира. Как ни становись, как ни запрокидывай голову, а больше ничего не увидишь. То, что появляется в окне, – появляется ниоткуда и исчезает тоже в никуда. И вновь, ликуя и пьянея от свободы и высоты, переворачивается в синеве ласточка. Белая грудка ее вспыхивает, как зеркало, в невидимом еще луче солнца.

Светло и празднично засияло это утро. Солнце преобразило даже стену камеры. Яркий луч сверкающей васильковой полосой прорезал тяжелую фиолетовую тень. Косой дорогой, звездным шлейфом Млечного Пути упало на стену солнце и сломалось на потолке.

Тельман замер и, словно завороженный, отошел от окна. Синяя дорога была перед ним, вольный океанский кильватер. Оно вновь пришло к нему, море... И вновь, как в юные годы, зовет пройти на парусном рыбачьем ботике вдоль побережья или поболтаться на старой пыхтящей посудине от Гамбурга до Нью-Йорка. В ушах зашумело, словно накатил вдруг прибой, загудел в снастях пассат и чайки, чайки, оглушительно крича, бросились за черной кормой корабля. Закружились в неистовой и жадной радости жизни над бело-зеленой бешеной пеной, над синей дорогой среди бескрайней глади морской. Но набежало облако. Оконце посерело. Звездный кильватер растворился в лиловом сумраке стены.

И мал и пустынен этот мирок каменной ячейки за стальной дверью! Одиночество. Пустота. Безлюдье и одиночество. Осколок страшной немоты, которую несет с собой фашизм. "Нужно развить обезлюживание". Это сказал Гитлер. Это они несут на чумных своих крыльях.

Напряженный, обостренный до предела, до болезненных галлюцинаций слух заключенного ловит далекий посвист локомотива. Бодрящий призыв. Голос милой родины, приглушенный далью привет. Как томительно медленно течет скованное в этих стенах время – и как быстро оно здесь бежит.

Нет, об этом думать нельзя. Совсем. Это непозволительно. Преступно. Чуть потеряешь контроль над своими мыслями, и, словно железным-ободом, сдавит голову. Стены начнут сближаться, потолок падать, а в ушах зазвучат незнакомые голоса, крики и смех, словно рев заполненной народом площади ворвется в неожиданно открывшееся окно. И сразу холод и тошнота подступят к сердцу: страх не страх, отчаяние не отчаяние, а что-то странное и тяжелое, отупение и тоска.

Лязгнут замки, и войдет надзиратель, ненавистный, похожий на механическую куклу. Одни и те же движения, в одно и то же время, день за днем всегда одно и то же, как заезженная пластинка, как навязчивый однообразный мотив.

Пытка повседневностью без перемен.

Такими они хотят видеть всех немцев – тупыми исполнителями, механическими палачами, без эмоций, глухими, слепыми. Но – не думать об этом, не думать, не омрачать благословенных часов просветленности и утренней тишины.

О, как отлична эта тишина пробуждающейся природы от коптящего безмолвия горячих, изнурительных тюремных ночей! От шести до семи здесь тихо, как в деревне.

Тюремному миру присущи свои радости, горести и заботы. Только они иные, совсем иные, чем на свободе. Человека ничем нельзя утешить, но его может утешить и самая малость. Одно участливое, дружелюбное слово, услышанное пусть даже от надзирателя, способно вызвать радость, освежить надежду. Мимолетное ощущение счастья может навеять прогулка по каменной круговой дорожке в тюремном дворе, когда ласково пригревает солнышко. Хорошая порция картошки в мундире, с жирной селедкой. Газета недельной давности. Хорошая книга.

Нужно думать только о том, что приносит радость. Тельман садится на койку и, сцепив на затылке руки, закрывает глаза.

Что может доставить человеку радость?

Свидание, добрая весть из дома... Редко выпадают они на долю заключенного. Как же жить? Как найти в себе силы для борьбы?

Торжество правды, конечное ее торжество, – вот во что надо верить! Пусть эта вера станет целенаправленной, как прожектор в ночи. Нужно очень верить в торжество правды, в конечное ее торжество! Только эта вера и поддерживает нас в час испытаний. Непреклонная вера и твердая воля сворачивают горы.

Что еще может помочь человеку перенести все тяготы, всю непостижимую подлость и глубину этой изощренной пытки, чье имя – одиночество, чье орудие – тишина? Ночная, горячая, сводящая с ума тишина.

Ничто не может стереть в памяти красок родного края, заглушить его музыку, затуманить его картины. Вот поросшие тростником и осокой затоны вдоль длинного каменного мола. Там живут веселые рыбки колюшки, надевающие по весне яркий красно-синий наряд. Их мытарит море, выбрасывает на камни, отрезает от родных гнезд песчаными косами. Их подстерегают зимородки и хищные рыбы. Но в каждой ямке, где плещется опресненная близкой речной дельтой вода, кружится ослепительный радостный хоровод маленьких колючих существ, яростно влюбленных в жизнь, вопреки всему идущих в открытые воды.

Он наловил их как-то простым платком и осторожно выпустил в стеклянную банку. Колюшки начали биться о стекло, стараясь спрятаться от пронизывающего со всех сторон света. Они теряли окраску и вдруг задыхались от шока, медленно ложились боком на дно. Он тогда сразу же выплеснул рыбок обратно в залив...

Ночь и туман над гаванью. Смутно вспыхивают маслянистые огни. Ревут тифоны. Бьет в бетонные сваи вода. Звенит колокол. Детство и юность неотступно стоят перед внутренним зорким оком, удивительным оком памяти. Тельман не замечает, что на губах его улыбка. Воспоминания завораживают его. Они усыпляют и успокаивают. Но разве может он себе это позволить? Он должен всегда быть начеку! Воля, стальная, отлитая в единый ком воля только ей может довериться заключенный. Она как сжатая до предела пружина. В нужный момент она толкнет к действию. И тогда все заработает: глаза, уши, руки, ноги и нервы. Но даже воля бессильна перед скукой безделья. Постоянный, приевшийся запах параши и дезинфекции. Он повседневен и потому неощутим, но вдруг он бросается в ноздри с почти первозданной силой. Так и тюремная жизнь, нищая и бесцветная, черствая и беспощадная. К ней невозможно привыкнуть, но она въедается в кожу, проникает в кровь. Это беспощадный механизм будничной рутины, это неотрывный гипнотический взгляд скуки. В тысячи глаз, через тысячи волчков зырится она с потолка и стен одиночки.

Одинокому узнику надо ободрить себя, выстроить мосты, которые свяжут его с прежней жизнью. Но воспоминания воспоминаниям рознь. Он должен научиться этой науке. Да, научиться! Он обретет власть над своей памятью. Тогда воспоминания перестанут убаюкивать: они превратятся в новое средство борьбы.

Тельман встает и начинает ходить по камере. Он заставил себя переключиться. Он уже вновь живет в тесной камере Старого Моабита. Позавчера он узнал, что цензура задержала еще одно его письмо. В переданном ему извещении говорилось: "Отправка письма не разрешена ввиду его политического содержания. Анализ исторических событий на страницах II – VII явно служит лишь для обоснования недопустимых политических выводов на странице VIII". Да, Альт-Моабит это не Алекс. Он уже не раз показал свои зубы...

И словно освежив себя недавним, еще не остывшим гневом, Тельман ступил на развороченную брусчатку гамбургских улиц двадцать третьего года. Это опять были воспоминания. Но не расплывчатые картины, порожденные сонным тоскующим разумом, а память неспокойного, возмущенного сердца.

Как пламенели кленовые листья в ту осень на гамбургских улицах! В предместье Бармбек, в районах Эймсбюттеля и Шифбека тихо горели они под тусклым дождем, ложились медленно и покорно на мокрые тротуары, слипались у водосточных осклизлых решеток. Когда же холодный ночной туман оседал в черных щелях улиц и жидким антрацитом загоралась грязь под фонарем, влажно шелестели они под ногами запоздалых прохожих. Куда шли эти затерянные в ночи люди? Зачем? Знали ли они, что в эту октябрьскую ночь город совершенно преобразится? Что треснут прорезанные рвами улицы и вывороченные фонарные столбы наглухо перекроют их, как шлагбаумы? Что лягут набок трамваи, автобусы, фургоны? Что спиленные деревья обрушатся в этот немыслимый перевернутый мир, где вещи забудут свое назначение, и лабиринт сплетенных ветвей объединит булыжники, плиты тротуара, стулья, продавленные диваны, рояль и облупленную детскую лошадь? Что даже листьям, промедлившим отпасть от убитых деревьев, предстоит навсегда застыть в глазах мертвых людей? Что будут гореть, полыхать эти листья три ночи и три дня на гамбургских баррикадах, среди вселенского хаоса вздыбленных мостовых? Не потому ли так запомнился их горьковатый запах, свежий запах дождя и освобожденной от камня земли?

Крохотная рабочая квартира в Хаммерброке. Велосипедная рама в передней. Эмалированный рукомойник. Воспаленный огонек в закопченном стекле. Сладковатое дыхание керосина. Крохотным стеклышком сверкнет в калейдоскопе памяти убогая эта квартирка, угол струганого стола и закопченная лампа. И руки, блуждающие по карте города, засаленной, протертой на сгибах, и черные тени людей по стенам...

– Все ознакомились с директивой Центрального Комитета о выступлении? – Тельман поднял голову и, прищурившись, обвел взглядом собравшихся.

Стульев и табуретов явно не хватало. Люди стояли, привалившись к стене, кое-кто, подстелив газету, устроился прямо на дощатом полу. Берлога Фрица Бортмана, клепальщика с верфей, явно не могла вместить всех активистов приморской организации КПГ, командиров пролетарских сотен, связных. Но было у нее одно незаменимое качество – черный ход на соседний проходной двор.

– Товарищ Реммеле привез из Хемница хорошие вести, – Тельман отколупнул приставшую к карте хлебную крошку и машинально бросил ее в рот. – Принято решение о всеобщей забастовке. И начать ее поручено нам, товарищи.

– Почему именно нам? – спросил кто-то из затененного угла возле печи.

– Партия видит в нас, – Тельман тяжело поднялся с табуретки и уперся кулаками в стол, – самую боевую организацию рабочего класса. Вооруженное выступление в Гамбурге послужит сигналом ко всегерманскому восстанию.

– Давно пора, – соскочив с подоконника, выкрикнул Фриц, которого, впрочем, чаще называли Максом, поскольку было известно, что он во всем старался подражать Максимилиану Робеспьеру. – Сейчас же все на баррикады!

– Да, да, – усмехнулся Тельман. – К оружию, граждане, равняйсь, батальон... Ты пока посиди. Макс... Помолчи.

– Во-во! Наконец-то спохватились, – проворчал Валентин Громбах. – И так уже бастует все Балтийское побережье: Киль, Росток и Свинемюнде. Да ты это и сам хорошо знаешь, Тедди.

– Знаю. Я там позавчера был. И в Любеке тоже...

– Тогда в чем дело? Почему ты не поддержал нас на окружной партийной конференции?

– Это не так, Валентин. Я вас поддержал.