Текст книги "Секретный узник"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

_______________

* Так в переводе на немецкий язык назван роман Достоевского

"Преступление и наказание".

– Очень верное наблюдение, господин Тельман. Необыкновенно верное! Я, знаете ли, никогда не задумывался над такими вещами, хотя мне как адвокату следовало бы о них знать. Я вам очень благодарен. У нас есть время. Расскажите мне, пожалуйста, еще.

– Что ж еще рассказать вам, доктор Рёттер?.. Что еще? Быть может, когда-нибудь вы и поймете меня, но не теперь, нет, не теперь...

Тельман глубоко задумался.

Раньше он и сам никогда не понимал с такой остротой, что значит находиться в одиночном заключении и длительной изоляции, как это действует на психику мыслящего человека, если он принужден жить так годы. Для него это новая большая жизненная школа, причем ничто пережитое не может служить мерилом для сравнения. Конечно, и здесь бывает разнообразие. Например, когда доходят новости о событиях в Германии и во всем мире, новости о Советском Союзе; об этом он узнаёт из газет, и это ободряет его... Страна социализма крепнет день ото дня. Растет ее авторитет в мире... События развиваются повсюду с такой стихийностью и быстротой, как это редко бывало в прошлом... особенно в области мировой экономики и мировой политики: постоянные сдвиги, изменения и переориентация сил как внутри группировок, так и между ними; неурядицы в мировой экономике; упорная и ожесточенная таможенная и торговая война, война за рынки сбыта, в стороне от которой скоро не останется ни одна страна; все больше осложнений в вопросах валюты и кредита; заметная неустойчивость на рынке денег и капиталов; волна новых расходов на вооружения и, наконец, как следствие этих разнообразных явлений – возросшая опасность войны в Азии, а также в Европе... Будем надеяться, что удастся своевременно потушить очаги пожара...

– Вы стоите вне политики, доктор Рёттер. Это иллюзия, но вам, наверно, трудно расстаться с ней. Быть вне политики невозможно, как нельзя жить вне жизни. Человеческое общество развивается по строгим экономическим законам. А политика – это концентрированное выражение экономики...

– Мне кажется, господин Тельман, вы обрели какую-то недоступную мне мудрость. В чем, по-вашему, смысл жизни?

– Если я скажу, что вижу смысл жизни в борьбе за дело рабочего класса, вы вряд ли поймете меня. Но я скажу, доктор, в чем видится мне истинное искусство жизни.

– В чем же? Это крайне любопытно.

– Оно в том, чтобы с годами становиться моложе.

– Парадокс!

– Нет. Мудрость. Кто искореняет свои ошибки, постоянно преодолевает самого себя, тот молодеет. Это нравственное, духовное омоложение. И единственный источник движения вперед.

– Жизнь учит нас другому. Людям свойственно бороться с недостатками, но лишь с чужими. Личные же несовершенства – неотъемлемая часть нас самих. Мы не замечаем их, свыкаемся. Человеку присуща нетерпимость к своим ближним. Она лежит в основе всех наших деяний, искусства в том числе. Сюжет "Раскольникова" основан только на нетерпимости. Особенно хорошо нетерпимость продемонстрировал Шекспир. Его сила в столкновении противоположных характеров, противоположных нетерпимостей. Вы не согласны со мной?

– Как вы читаете книгу? Как смотрите представление?

– Не совсем понимаю вас.

– Я хочу спросить, следите ли вы за развитием действия как бы со стороны или же непосредственно участвуете в нем?

– Это важно?

– Очень. Иначе я не сумею вам ответить, или, вернее, вы можете неправильно меня понять.

– Тогда, простите, я должен немного подумать. Я, знаете ли, никогда не задумывался, участвую или нет в перипетиях сюжета. Мне не это казалось главным.

– Что же тогда главное? В театре нас волнует не то, что сделал тот или иной персонаж, а то, что сделали бы при подобных обстоятельствах мы сами. Это становится ясно, когда человеческие страсти проявляются в особых обстоятельствах. Если мы не знаем причины страсти героя, она остается для нас чуждой и лишь ошеломляет нас, причем даже в своих самых возвышенных проявлениях.

А Шекспир как раз и вскрывает эти причины. Он не утешает нас, но учит понимать человеческое бытие. А это больше, чем столкновение нетерпимостей. Это поединок с судьбой. Или возьмите Шиллера, его героя – чистого, восторженного и возвышенного человека, прошедшего через тяжелые испытания. В его мире царствует своеобразная гармония. И имя ей – свобода! Все его герои, от Карла Моора и Иоанны до Вильгельма Телля, – воплощение шиллеровского пророчества свободы.

– Пожалуй, мне трудно будет дать вам определенный ответ. Я не задумывался над этим... Может быть, я и сопереживаю с его героями, в отдельных случаях. Но большей частью я, конечно, смотрю на все со стороны.

– А на события реальной жизни?

– Тоже со стороны, если они, конечно, прямо меня не затрагивают.

– По крайней мере, доктор, это честный ответ.

– А как же иначе?

– Вы часто вспоминаете войну, доктор Рёттер?

– Стараюсь не вспоминать о ней никогда. И не потому, что мне было особенно тягостно на ней. Я служил на флоте и был избавлен, таким образом, от многих неудобств окопной жизни. Но зачем вспоминать? Что было, то прошло.

– Зато такой упрямый человек, как я, лишь качает по этому поводу головой и думает: а я все еще учусь!.. Когда двадцать лет назад я уходил на войну, то не знал, какова она, эта война. Я не знал, что такое смерть и что такое страх перед смертью. Я вспоминаю о многом, что пережил во время войны в сражениях под Дуомоном, на Сомме, у Арраса, у Камбре, в Аргоннском лесу, под Суассоном, на Шмен-де-Дам, в Шампани, под Сен-Кантеном и Реймсом и так далее, и о многих боях на других участках Западного фронта. Многих тогда толкнуло к нам. Ребята поняли, что это за штука империалистическая война. Теперь это лишь воспоминания о страшном прошлом. Но то, что происходит сейчас в болотистых низинах реки Пилькомайо и в девственных лесах Чако, напоминает средневековые формы самой зверской войны. Там убивают беззащитных людей в угоду чьей-то жажде захвата и грабежа. И это факт из современной действительности капиталистического мира. Вот почему, доктор, я часто вспоминаю войну. Она меня не покидает, для меня она не отошла в прошлое.

– Вам мало своих страданий? Неужели мысль о собственной тяжелой судьбе не заслоняет для вас вести о каких-то там столкновениях в Южной Америке, на краю света?

– Конечно, эта строгая изоляция, это одиночество, эта оторванность от живой жизни народа мучительны, нестерпимы. Но и сама жестокость жизни укрепляет внутренние силы. Постепенно начинаешь понимать, что не только ужасы жизни порождают страх, но и сам этот страх рождает кошмары. Это порочный круг. Его можно разорвать, лишь избавившись от страха. Такое понимание приходит только в борьбе. Я уверен, что можно научиться быть мужественным... Это не врожденное качество.

И когда оно придет к вам, вы уже не будете отделять свои беды от бед человечества, свою боль от боли, которую испытывают китайские кули, американские негры или индейцы. Вы научитесь не бояться того, что худые вести увеличат ваши собственные страдания. Человек должен твердо смотреть в глаза неизбежности. Нельзя забывать мировую войну. Завтра она снова может оказаться у нашего порога. Да что там завтра! Уже сегодня мы стоим перед большими и трудными решениями. Я говорю о Германии.

– Которую вы не отделяете от своего личного будущего.

– Конечно, как я не отделяю себя от немецкого рабочего класса. И если мое представление об абиссинских хижинах несколько абстрактно, то жизнь трудовых людей Германии – это моя собственная жизнь. Недавний шторм в Гамбурге, насколько я могу судить по серии фотографий в "Гамбургер фремденблатт", причинил большие разрушения. Наводнение в порту, конечно, явление не новое. Но на этот раз норд-вест был, кажется, особенно сильным. Разве это не личная моя беда? Там же мои товарищи!

– Это я понимаю.

– Ну и прекрасно. Первобытные люди считали людьми только жителей своей деревни, своей пещеры. Все остальные были для них такой же добычей, как и лесные звери. Современный капитализм сохранил и упрочил этот людоедский пережиток. Хорошенько подумайте над этим, доктор Рёттер, и тогда вы поймете, что значит для будущего всех людей классовая солидарность пролетариата. "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" – это не просто лозунг. Это единственная надежда человечества покончить навсегда с дикостью и мраком звериного существования. Вот почему этот наш лозунг касается всех, и вас, доктор Рёттер, хотя вы и не пролетарий.

– Вы, наверно, должны особенно сильно чувствовать свою оторванность от людей, от дела, за которое боретесь...

– Раньше я не представлял себе, что значит одиночное заключение! Есть люди, которых суровая жизнь забивает и подавляет, в то время как другие, напротив, мужают и крепнут под ее ударами. Но если жизнь хочет одарить человека величайшим счастьем на свете, она дает ему верных друзей. У меня есть такие друзья. Их много.

– Вы, конечно, говорите о братьях по классу?

– Конечно. Но не только о них. Я говорю и о своих родных, и о личных друзьях, которые, конечно, тоже мог братья по классу.

– Я понимаю. Общаясь с фрау Тельман, я был восхищен ее самоотверженной верностью. Надеюсь, что вы вновь сможете вернуться в семью. Я знаю, как вы привязаны к дочери, как горячо любили отца...

– Я не мог закрыть ему глаза, мне, единственному сыну, не разрешили отдать ему последний долг.

– Да, нелегко быть на этой земле человеком, господин Тельман, очень нелегко... Наверное, ваша собственная нелегкая, как я знаю, жизнь научила вас понимать так называемых простых людей. Вы рано начали свою трудовую жизнь, господин Тельман?

– Как все дети в рабочих семьях, доктор. Шестнадцати лет от роду ушел из родительского дома и скитался в поисках работы без всякой помощи и без каких-либо средств, полагаясь во всем на самого себя. Судьба рано научила меня понимать жизнь и образ мыслей немецкого рабочего. Знал я и нужду и нищету! Как мы хотели работать, если бы вы знали, господин адвокат! Но работы не было... А дома ждали голодные семьи. Чем больше нужда, тем яростнее хотелось одолеть ее. Гамбургские рабочие, первые товарищи в борьбе, стали мне братьями. "Собственный опыт есть мудрость", – сказал Лессинг. Повседневная жизнь и суровый опыт трудового народа были моей сокровищницей, великой школой.

– Странно. Из разговора с вами я вижу, что вы тонко и глубоко понимаете историю, литературу, театр. Почему вас интересует выдуманный писателем или драматургом мир, когда собственная ваша судьба куда богаче? Что вам до того же Раскольникова?

– Реальные жизненные испытания, среди которых мы мужали и крепли, часто были богаче и сильнее книжных. Это так. Но в отупляющем одиночестве, в этой духовной тьме, в которой я принужден прозябать здесь, в камере, я так жажду встречи с людьми, что уже не отделяю реальные судьбы от придуманных. Ведь здесь газеты и книги единственные мои собеседники.

– А знаете, несмотря на весь ужас вашего положения, вы счастливый человек. Вы умеете сделать так, чтобы вам стало хорошо.

– Хорошо тому, кто не в тюрьме, доктор Рёттер. Мало найдется в мире людей, которые мне позавидуют. Вы бы тоже не согласились быть на моем месте...

– Вы выдержите, уж в этом-то я уверен.

– И, быть может, доживу до того дня, когда выйду отсюда...

– Дай вам бог, господин Тельман... Вы, конечно, не верите в бога?

– Конечно, не верю. Надеюсь, вас это не пугает? Господин Гитлер, наверное, поставил теперь все точки над "и"?

– Да, многие священники были репрессированы. Национал-социалисты откровенно говорят, что "ублюдок из Дома Давидова не может быть немецким богом". Грубое, отвратительное кощунство над чувствами верующих. Можно не верить в Христа-бога, но нельзя не склониться перед мукой Христа – сына человеческого. Ваше безбожие, господин Тельман, меня не пугает. В моих глазах вы мученик, принявший страдание... И мне нет дела до тех целей, во имя которых вы его приняли. Вы хорошо говорили о том, как в горниле жизни закаляется характер, характер борца. Пусть так... Для меня же страдание человеческое – это напоминание о крестной его муке.

– Вы сами видите, доктор, что национал-социализм – враг всех честных людей. Это и ваш враг.

– Вы агитируете меня, господин Тельман?

– Почему же нет? Оттого, что меня бросили в Моабит, я не перестал быть коммунистическим агитатором. Кроме того, вы мой защитник, значит, в чем-то единомышленник. Вот я и хочу, чтобы поле нашего соприкосновения еще более возросло.

– Как вы пришли в политику, господин Тельман? Что повлияло на ваши политические симпатии, предопределило ваш выбор?

– Очень серьезные события: большая стачка портовых рабочих в Гамбурге, процесс Дрейфуса во Франции и англо-бурская война. Я понял, что в нашем мире не все благополучно. Я очень остро почувствовал, как несправедливо устроен мир.

– А воспитание?

– Мой покойный отец – старый социал-демократ. В небольшом кабачке, который он открыл в Гамбурге, не затихали политические споры. Это и было мое воспитание. Я слушал и делал выводы. А что такое забастовки и локауты, я узнал не из брошюр. Так вы берете на себя мою защиту, господин доктор Рёттер?

– Безусловно, господин Тельман. Можете на меня положиться. Знакомство с вами большая честь для меня, хотя я никоим образом не разделяю ваших политических предрассудков.

– Предрассудков?

– Да, господин Тельман. Все, что искусственно разделяет людей, кажется мне предрассудком. Ваши идеи классовой борьбы, противопоставление пролетариата всему остальному обществу не представляются мне верными. Но я взял на себя обязанность защищать вас, и, разумеется, мне необходимо знать своего подзащитного. Поэтому я с таким интересом слушаю вас. Фрау Тельман говорила мне, что вы сильно тоскуете по свежему воздуху, что вам очень недостает леса, реки, полей. От нее я знаю, что для вашего внутреннего мира всегда много значило общение с природой.

– Это верно... Я очень любил побродить после работы по лесу. Птицы, пчелы, муравейник, цветы и травы – все одинаково занимало меня. Если было время, я ехал в период цветения деревьев в Вердер. Потом я подробно рассказывал жене и дочери обо всем, что видел там. Конечно, мне многого недостает здесь... Рабочей закусочной папаши Вернера на Вальштрассе в Шарлоттенбурге, где так хорошо было посидеть за кружкой пива с молодыми ребятами с ближайшего завода... Стадиона... Хотя мне редко удавалось поболеть за любимую команду. Да и в юности мне, знаете ли, не пришлось играть в футбол со школьными товарищами. Поэтому меня, наверно, тянуло посмотреть, как играют другие. Обычно я брал с собой на стадион соседских мальчишек...

Что еще я могу сказать вам, господин адвокат? Что все привычные понятия приобретают в тюрьме более яркий смысл? Никогда окружающий мир не покажется вам таким просторным, как мне тюремный двор, где на коротком пути своем я вижу и цветок в траве, и медленно падающие с дерева желто-коричневые листья, и воробьев, подбирающих хлебные крошки, брошенные заключенными, и муравьев, защищающих свою неоконченную постройку, может быть, и паука, плетущего паутину в окне подвала... Проклятый каменный колодец! И тот – только на полчаса в день, будь там солнце, дождь или ветер! Но довольно об этом, доктор Рёттер. Поговорим лучше о моем деле. Вы не торопитесь к другим подзащитным, доктор?

– Господин Тельман...

– Хорошо, хорошо, я пошутил. Я не гоню вас, доктор, для меня поговорить с человеком – большая радость. Но время идет. Что слышно о моем процессе? Доктор Вандшнейдер в прошлый визит сказал мне, что обвинительное заключение уже готово.

– Да, я видел его. Это обширное дело на двухстах шестидесяти страницах. К сожалению, мне не дали с ним подробно ознакомиться. Но прокуратура заверила, что в ближайшие дни оно будет вручено вам. Если вопрос о моей адвокатуре решится положительно, у нас с вами будет время как следует поработать. Нам предстоит, разумеется вместе с доктором Вандшнейдером, выработать определенную тактику, чтобы вырвать оправдательный приговор. Сейчас рано говорить, но мне кажется, было бы разумно, господин Тельман, занять более гибкую позицию. Наверное, не стоит злоупотреблять терпением суда, настаивая на тех или иных партийных принципах. Зал заседаний – не лучшая трибуна для пропаганды. Надо всегда помнить о главном и не бояться приносить ему в жертву второстепенное.

– В чем вы видите это главное?

– Добиться для вас оправдательного приговора!

– Не обижайтесь, доктор, но свободу взамен убеждений мне уже предлагали, и не раз. В том числе и сам Герман Геринг.

– Не думаете ли вы, господин Тельман, что я...

– Нет, не думаю, иначе я не стал бы разговаривать с вами. Договоримся сразу: в моем лице обвиняется Коммунистическая партия, и я буду выступать на суде от ее имени. Ваша задача – помочь мне защитить мою партию. Я хочу, чтобы вы хорошо это поняли. Если вас это не устраивает, мне придется отказаться от адвокатов и защищать себя самому.

– Как Димитров?

– Как Димитров... Я вполне в состоянии сам защитить КПГ и себя лично. За свою деятельность в интересах рабочего класса я готов отвечать в любой момент.

– Я понял вас, господин Тельман. Мы еще вернемся к этой теме, и не раз. Сейчас, пока у нас на руках нет обвинительного заключения, споры излишни. Давайте лучше воспользуемся нашим тет-а-тет и поговорим о более насущных вещах. Не хотите ли вы что-нибудь передать через меня фрау Тельман?

– Она очень озабочена, доктор Рёттер, что в последнее время нам все больше затрудняют переписку. Почему это делается, ответить нетрудно. Отправка писем зависит только от судебного следователя или его заместителя. Кто эти люди, жена знает. Могу лишь пожалеть, что прежнего следователя, доктора Вальтера, здесь уже нет.

– Больше ничего не хотите передать ей?

– Что ж еще?.. Я рад, что здоровье Ольги – это родственница хорошее. Скажите еще, что меня волнует состояние моего дорогого тестя, очень хотелось бы увидеть старика. Успехами Ирмы я доволен. Вот, пожалуй, и все.

– У вас только семейные заботы?

– С женой – только. Да и не хотел бы я толкать своего адвоката на противозаконный путь, так что никаких секретных поручений я вам не даю.

– Ну и прекрасно! А что сказать фрау Тельман о вас лично? Она же будет спрашивать. Как вы себя чувствуете?

– Нормально. Как солдат. Особых жалоб на здоровье и тюремный режим нет. Скажите Розе, что я каждый день хожу на прогулку, всегда в одно и то же время, одним и тем же путем, по одной и той же каменной дорожке. Весьма сожалею, что не гуляю ночью.

– Ночью? Почему же?

– Давно не видел звезд.

– Хорошо, господин Тельман, я все обстоятельно перескажу вашей жене. Очень рад был знакомству с вами. Надеюсь, мы еще встретимся.

– Я не сомневаюсь в этом, доктор. Добивайтесь защиты.

Глава 32

ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ

При первом, сравнительно поверхностном чтении обвинительного акта Тельман понял, что прокуратура потерпела поражение. Сенсация явно не получалась. Лживые, шитые на скорую руку обвинения ничего не стоило опровергнуть. После провала, в Лейпциге можно было ожидать, что юстиция постарается более тонко организовать новый показательный процесс. Но этого не произошло. Логика диктатуры, как обычно, шла вразрез с логикой человеческого общения, логикой права. С тупой настойчивостью гитлеровская прокуратура шла на новый мировой скандал. И Тельман, вот уже в который раз, подумал, что процесс может не состояться. Лично для него это был бы наихудший выход. Он долго ждал процесса, а теперь, когда уже твердо знал, в чем его обвиняют, им овладело знакомое чувство нетерпения, как всегда перед схваткой. В детстве похожее беспокойное и радостное чувство охватывало его накануне праздника.

Чтобы отвлечься немного и успокоиться, Тельман сделал несколько гимнастических упражнений. Подошел к окну и, встав на цыпочки, осторожно постучал в стекло. Но рыжий с белыми пятнами паук, который свил тонкую прозрачную паутину между двумя стальными стержнями, не появился. Его призрачная сеть тихо колыхалась под холодной струей воздуха. Она казалась похожей на подвешенный к соснам гамак. Жаль, что когтистый восьмилапый сосед где-то сегодня пропадал... Возможно, у него были другие дела. В тюрьме даже паукам недостает чего-то...

Тельман вернулся к столу, раскрошил разрезанную по милости тюремного начальства сигару и сделал самокрутку. Стараясь затягиваться неглубоко, медленно выдохнул струю крутого едучего дыма. Потом по памяти, не заглядывая в акт, выписал на отдельном листке главные пункты обвинения.

Да, они стоили немного. Без всякой помощи адвоката он мог бы сделать из обвинения посмешище. Это был бы хороший подарок для зарубежных представителей и корреспондентов, которые наверняка будут в зале суда. Неужели эти наци в Берлине настолько ослеплены ненавистью, что не видят этого сами? Или они и мысли не допускают, что портовый рабочий из Гамбурга, не кончавший никаких гимназий и университетов, сможет разоблачить их судебно-юридическую комедию? Поистине кастовое чванство пруссаков не знает границ. Что ж, если так, то тем лучше. Он с удовольствием посмотрит, как будут ерзать в своих креслах облаченные в средневековые мантии генеральный прокурор доктор Вернер и первый помощник доктор Брунер вместе с четырьмя следователями... Для гестапо же он прибережет особый сюрприз! В нужный момент он скажет и о биче из кожи гиппопотама, и о шуте-гипнотизере. Но не это главное. Важно, очень важно будет показать, насколько жалки выставленные гестапо свидетели – четверо отщепенцев, которые смели когда-то называть себя коммунистами. Двоих он знает: они занимали в партии высокие посты...

Свидетели, пожалуй, наиболее уязвимое звено грядущей комедии. На предварительном следствии он назвал больше двухсот имен, но вызвали для дачи показаний человек двадцать, не больше. В основном, наверное, тех, кто без всякого злого умысла мог сообщить нужные обвинению сведения. Из зарубежных товарищей не вызвали никого, хотя собирались судить большую политическую партию, даже весь Коммунистический Интернационал...

В обвинительном заключении были названы всего тридцать два имени. И какие! Шестнадцать человек поставило гестапо, о чем говорится с бесстыдной, прямо-таки изумительной откровенностью. Это все средние и даже высшие чиновники. Палач Гиринг тоже попал в свидетели. Что ж, тем лучше...

Очевидная слабость прокуратуры видна и в том, что к делу приобщены материалы, не фигурировавшие на предварительном следствии. Он же знает, что опубликованная к выборам 1930 года "Программа национального и социального освобождения немецкого народа" ни на одном допросе ему в вину не ставилась. Интересно, как они будут доказывать, что лозунги: "За свободу, социализм, работу и хлеб!" и "За свободную социалистическую Германию!" – государственная измена. Разве в демагогической программе национал-социализма не содержатся точно такие же слова, взятые на вооружение, чтобы дезориентировать рабочий класс? Странно, что при таком беззастенчивом подходе к делу ему не ставят в вину поджог рейхстага. Ишь как подобрели!.. Не упоминаются в акте и "жуткие документы", о которых столько трубили "Фёлькишер беобахтер", "Дас рейх", "Шварце корпс" и "Ангрифф". Теперь газеты молчат, словно воды в рот набрали, об этих будто бы найденных в ЦК КПГ списках. То ли дело раньше: "Коммунисты готовили тайный заговор. Они собирались поджечь все общественные учреждения и 4000 крестьянских домов. Арестовать сотни заложников и зверски убить немецких женщин и детей", – просто и понятно! Жаль, что это не фигурирует в деле, право, жаль...

Зато все его речи, воззвания и статьи, легально изданные при веймарском правительстве, приводятся как примеры очевидной измены и подстрекательства. Когда об этом зайдет речь на процессе, они скорее всего и выпустят своих провокаторов, этих гестаповских экспертов по коммунизму. Сенсация века! Четыре коммунистических функционера выступают на стороне обвинения...

Тельман перелистывает акт, находит страницу с именами свидетелей, внимательно читает фамилии. От связного он уже знает, что в списке свидетелей защиты не будут фигурировать ни секретарь ЦК КПГ Ион Шеер, ни член Политбюро Рудольф Шварц. После нечеловеческих пыток эсэсовцы расстреляли их на лесной опушке близ Потсдама. Тельман знает, что гестапо пыталось заставить их подтвердить выдвинутые против него и партии обвинения. И он хорошо понимает, что вынесли эти дорогие ему люди, прежде чем приняли смерть. Их имен нет в списке свидетелей защиты, нет их и в изменчивом перечне жизни...

Эсэсовцы не смогли заставить их признать подлинность сфабрикованных гестапо фальшивок. А следствие все же решилось приложить к акту эти бумажки, пропитанные кровью! Пусть же весь мир увидит эту кровь, почувствует ее запах, услышит строгий голос ее...

Он находит место – 133 страница, – где его обвиняют в преступных действиях против Веймарской республики. Так и есть, совершенно точно, здесь ссылка на документы, найденные в здании ЦК КПГ. Подумать только, даже указана дата, когда были обнаружены эти "вопиющие улики": 15 ноября 1933 года! Это почти через девять месяцев после захвата здания ЦК нацистами. Или они думают, что у всего мира начисто отшибло память? На что они надеются? Как собираются строить процесс? Он уже однажды указал следователю на это, мягко говоря, подозрительное несовпадение в датах. Точно так же поступили и другие товарищи: Бухман, Замдтнер, Кунц. Но прокуратура прет, подобно быку с налитыми кровью глазами. Она ничего не видит, и, главное, ничего не желает видеть. Тем хуже, в конце концов, для нее...

Вообще обвинение в преступлении против веймарской конституции смехотворное. Кто, как не сами наци, угробили ее? Еще с начала двадцатых годов они скликали своих приверженцев в крестовый поход на Берлин, где засели "ноябрьские преступники". Это для них Ноябрьская революция стала проклятием и позором. Это они устраивали путчи, шатались во время войны в добровольческих корпусах по болотам Польши и Латвии, стреляли из-за угла. Теперь же наследники палачей Карла Либкнехта и Розы Люксембург, убийцы буржуазного министра Ратенау, террористы из шайки "Консул" обвиняют его, Тельмана, в том, что он в 1923 году произносил "бунтарские речи"! Разве это не вызовет в зале смех? За десять лет до того, как могильщики республики взяли власть, он, видите ли, призывал к свержению режима. Какого режима? И кто защищает этот режим? Кто чей наследник? Они провозгласили вместо республики "третий рейх", объявив себя продолжателями Карла Великого и Бисмарка. Это официальные тезисы режима. И вот, оказывается, НСДАП выступает как законный юридический наследник Веймарской республики, чью конституцию она аннулировала?

Он не откажет себе в удовольствии сказать по этому поводу несколько слов! Лучшую возможность разоблачить наглую фашистскую пропаганду и придумать трудно. Главный тезис – о стремлении коммунистов к государственному перевороту – он, конечно, отвергнет целиком. Стратегия Коммунистической партии искажается и фальсифицируется. Политика коммунистов – это политика широких народных масс. У коммунистов есть четкая программа. Она общеизвестна. Основная задача партии – завоевание большинства в рабочих, трудящихся массах, без него победа пролетарской революции невозможна. Такая революция – действительно конечная цель партии, которая рассматривается как историческая перспектива. Коммунисты никогда не прибегали для ее достижения к путчам, индивидуальному террору, поджогам, грабежам, налетам и другим преступным, авантюристическим действиям. Такие непозволительные средства и методы, напротив, всегда были характерны для другой партии. Примеров тому тьма...

Столь же неубедительны и так называемые доказательства "преступных злоумышлений" КПГ против нынешнего режима. КПГ – ленинская партия, а не союз заговорщиков... Четко сформулировав мысль, он делает запись:

"В феврале 1933 года в Германии не было ни непосредственной революционной ситуации, ни революционной ситуации вообще, не было также непосредственного развития и углубления революционного кризиса... Поэтому неправильно утверждать, что в конце февраля 1933 года мы намечали переворот в Германии; абсурдно говорить о вооруженном восстании и о подготовке партии к восстанию...

Итак, мы не отрицаем революцию, мы считаем ее необходимой, а также и единственной возможностью социального и национального освобождения, мы работаем для этой цели и боремся за нее. Но мы отвергаем заговор – мы исходим из объективных предпосылок (которым мы субъективно содействуем)... Исторический переворот в Германии в результате победоносной пролетарской революции мыслим только при участии миллионных масс рабочих и трудового народа.

В заключение хочу еще заметить, что наша партия энергично боролась против всех проявляющихся тенденций играть в революцию... и, пропагандистски выдвигая в повседневной политике лозунг борьбы за власть, не оставляла у масс никаких сомнений в том, что завоевание этой исторической цели в результате победы пролетарской революции возможно и мыслимо только при вполне определенных объективных предпосылках".

Он перечитал написанное и остался доволен. Сказано было точно и прямо. И это правильно, потому что с трибуны фашистского суда он будет говорить не для судей. Его слушатели – это миллионы трудящихся во всем мире, это германский рабочий класс...

И все же сомнительно, что нацистские бонзы пойдут на такой процесс. Они боятся его, они не решаются – это очевидно. Да, весь вопрос в том пойдут ли. Даже адвокатам – двое из которых члены НСДАП – стало ясно, что обвиняющие инстанции при обосновании своего обвинения окажутся в исключительно тяжелом положении...

Под давлением международного Комитета защиты* власти дали в газеты материал о процессе. Как будто бы теперь все пути назад отрезаны... Но надо плохо знать наци, чтобы делать такие заключения. Все человеческие понятия у них извращены, поэтому и действия их часто непредсказуемы...

_______________

* Комитет защиты Тельмана, в который вошли крупные общественные

деятели мира.

Статьи о процессе подписаны верховным прокурором доктором Вернером и профессором Гриммом из Эссена. Эти господа ограничились бездоказательными обвинениями в государственном преступлении, не ссылаясь на факты. Ведь считает же доктор Геббельс, что факты – звук пустой... Поэтому не надо удивляться, если в последний момент они все переиграют.

Однако в статьях о процессе есть и весьма любопытный момент. И доктор Вернер, и профессор Гримм в один голос уверяют, что Тельману не будут чинить никаких препятствий к защите. Этому обещанию трудно поверить, потому что оно связывает руки обвинительной инстанции. Юридическое положение защиты, напротив, значительно облегчается... В большой политике, а порой и в жизни отдельного человека случается, что одна сторона слишком страстно желает ускорить процесс, другая же, напротив, боится его, провидя грядущее свое поражение. Это как раз такой, типичный для истории неправого правосудия, случай.