Текст книги "Секретный узник"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Теперь – все "Волчье логово". И прежде всего Мартин Борман, которому лучше всех ведомо, сколь упрямым и в то же время безвольным становится фюрер в острые периоды "творческого взлета".

Блонди не выдерживает напряжения и заливается в безысходной собачьей тоске. Так воют собаки на луну в зимние лютые ночи. Но на фюрера это действует неожиданно успокаивающе.

– Ну что ты, моя собаченька, – сюсюкает он и, тяжело опустившись на корточки, треплет овчарку за уши.

Ему рассказывали, что в момент взрыва она вот так же завыла и заскребла лапами по дубовой обшивке. Собаки лучше многих и многих людей. Они наделены острой чувствительностью.

Ева написала ему, что видела в ночь на двадцатое плохой сон. Сразу же после покушения от нее пришла телеграмма: "Я люблю тебя. Да хранит тебя бог". Сами собой навертываются слезы. Знаменитая прядь прилипает к потному, разгоряченному лбу.

– Ну что ты, моя собаченька, – фюрер шмыгает носом, но слезы, мелкие и мутные, все еще ползут по щекам. Он шумно всхлипывает и поднимается с пола. Наступает облегчение, спад. Он сразу же ощущает голодный спазм. Смотрит на часы. До обеда остались какие-то минуты. Но им вдруг овладевает сонливость. Левая рука дрожит так сильно, что ее не удается уже удерживать правой. Он бессильно опускается в кожаное кресло – свое, которое возвышается над остальными, роняет руки на полированный стол с инкрустированным драгоценными породами дерева имперским орлом, когтящим колесо Фортуны со свастикой.

Ровно в 13.15 по берлинскому времени раздается сигнал к обеду. Удары гонга, конечно, не достигают слуха, и потому эсэсовская охрана включает сигнализацию. Резкие звуки зуммера раздаются одновременно во всех блоках.

Они сзывают за один стол генералов вермахта, высших офицеров СС, СА и стенографисток. Нордический Олимп с внутренним распорядком концлагеря. Трапеза богов, которую фюрер в минуты хорошего настроения оживляет своими шутками.

– Вы тоже питаетесь трупами животных? – спрашивает он генерала, придвинувшего себе тарелку с отбивной. – Ах вы, вурдалак, вурдалак, – и, одарив побагровевшего военачальника сладким разнеженным взглядом, он тянется к сидящей напротив машинистке в коричневой блузе. – Какое у вас прелестное ушко, фройляйн! – и ласково дергает ее за мочку.

Но сегодня он заставит своих генералов подождать с обедом! Самое время сейчас устроить небольшое совещание с Гиммлером. Его поезд "Генрих" еще с вечера стоит в тупике. Борман уже дважды докладывал, что рейхсфюрер СС испрашивает аудиенции. Фюрер, пребывая в некоторой нерешительности, собрался было принять Генриха утром, но Борман отсоветовал. А сейчас, фюрер это чувствует, самое время. Он выйдет наружу и вызовет Гиммлера из вагона или – где он там пребывает? – из бункера. Возьмет его под руку и отведет в сторону. Полчаса для разговора будет вполне достаточно. Потом они вместе пойдут в столовую.

...Гиммлер стоял со своим адъютантом группенфюрером Вольфом возле путей и острым носком сапога сбивал последние одуванчики. Парашютики весело летели по ветру и пропадали в сухой, выгоревшей от солнца траве.

Фюрер, кажется, не торопится принять его. Что ж, тем лучше, вернее тем хуже для фюрера. Очевидно, болезнь прогрессирует и Гитлер все больше подпадает под влияние Бормана. Этот мрачный громила в коричневой рубашке штурмовика слишком уж вылез на передний план. Пора и осадить. У Кальтенбруннера, кажется, есть на этот счет интересные идеи. Но это потом... Собственно, он, Гиммлер, сделал уже удачный ход, женив красавца Фогеляйна на сестре Евы Браун Гретель. Теперь у СС есть свой представитель в ставке. Это соединительное звено, над которым не властен никакой Борман, хотя он и стал заместителем фюрера по партии. Этому угрюмому интригану и невдомек, что он, Гиммлер, намерен использовать Фогеляйна в качестве тяжелой фигуры, по меньшей мере ладьи. Именно через него он попытается наладить контакты с англо-американцами. Недоумки из генштаба явно поторопились сбросить его со счетов. Он – единственная реальная сила в стране. За ним мощный аппарат СС, полиции и разведки.

Перемирие на Западе и война на Востоке – вот его программа. Он сумеет обеспечить Германии почетный мир. Он, только он осуществит задуманное "тысячелетний рейх". Но это будет его империя...

Пока он еще подыгрывает Адольфу, но как только удастся заручиться серьезными гарантиями на Западе, с Гитлером будет покончено. Никакое правительство не пойдет теперь на мир с Гитлером, никакое. Он, Гиммлер, помог фюреру провести хорошенькую чистку генералитета, но отнюдь не спешит отправлять на эшафот таких деятелей, как Остер, Донаньи или же сам Канарис. Пусть еще поживут. Тайные службы всегда находят общий язык. У СД, к сожалению, нет таких разносторонних контактов, как у абвера. Что ж, настало время взять военную разведку под свое крыло, настало. Теперь фюрер на это пойдет. Последний взрыв его многому научил. Он алчет крови. Тут-то и нужно будет выхватить этого Тельмана из-под самого носа Геринга. Это будет хороший реванш за "Красную капеллу", которую Гитлер буквально вырвал из его, Гиммлера, рук и передал толстяку. Надо отдать ему должное, Геринг провел дело как следует. Процесс напоминал хорошо отлаженную машину. Прокурор Манфред Рёдер предлагал меру наказания, суд ее утверждал. И все же, несмотря на сорок смертных приговоров, несколько красных получили каторгу. Адольфу это вряд ли понравилось. Нет, он, Гиммлер, обязательно отберет теперь Тельмана у толстяка. Пора, наконец, поставить точку. Запад должен усмотреть в казни коммунистического лидера обязательство новой, грядущей Германии и впредь оставаться беспощадным врагом большевизма.

– Свяжитесь-ка, дорогой Вольф, с рейхслейтером Борманом и попросите его поторопить фюрера, – глядя, как обычно, в сторону, улыбнулся Гиммлер. – Скажите, что мне придется самому пройти в блок. Дело не терпит. – Он снял пенсне, подышал на стекла и тщательно протер их белоснежным платком.

– Слушаюсь, рейхсфюрер, – Вольф легко вспрыгнул на подножку и прошел в вагон связи.

Гиммлер надел пенсне и вынул из кармана список вопросов, с которыми собирался обратиться к фюреру.

Под номером первым стоял Париж. Гитлер намеревался смести ненавистную французскую столицу с лица земли. Гиммлер хотел изложить фюреру разработанный специалистами детальный план минирования города. Список из двенадцати вопросов замыкала ненавистная рейхсфюреру фамилия: Тельман. До сих пор Гитлер остерегался передать Тельмана в руки СС. Но сегодня Гиммлер не сомневался в успехе.

Отправив на эшафот саботажников из "Красной капеллы", Геринг рапортовал фюреру, что с коммунистическим подпольем покончено. Сегодня рейхсфюрер Гиммлер убедительно покажет, что так называемый "второй человек в государстве", мягко говоря, заблуждается. Данные, которыми располагает он, Гиммлер, свидетельствуют скорее об обратном. Коммунисты в последнее время даже активизировали свои действия. В Берлине, в частности, объявился некий Антон Зефков – коммунистический функционер, в прошлом рабочий и красный матрос. Пребывание в концлагере, кажется, не пошло ему на пользу, и он опять принялся за старое. Есть сведения, что он установил связи с дрезденским подпольем и ищет пути к Тельману. Гестапо известно, что заговорщики в последний раз встретились на конспиративной квартире 20 июля. Фюрер должен обратить внимание на такое совпадение дат. Он, Гиммлер, постарается убедительно показать, что лишь многочисленные аресты в Берлине, Тюрингии и Саксонии, которые произвело гестапо после покушения, сорвали попытку коммунистов освободить Тельмана.

Это только лишний раз побудит фюрера к решительным мерам. Что же касается Зефкова и прочих, то придется пообещать поскорее их изловить. Кальтенбруннер и Мюллер уже занимаются ими. Здесь, как говорится, вопрос голой техники. Коммунистический заговор отвлечет внимание фюрера от Канариса и Остера. Этих людей явно следует пока попридержать. Разумеется, за решеткой. Так будет спокойнее для всех...

В тамбуре показался Вольф.

– Фюрер ожидает вас у себя, рейхсфюрер. Он пожелал переговорить с вами сугубо конфиденциально. – Вольф усмехнулся. – Рейхслейтер не сумел скрыть в разговоре со мной своего недовольства.

– Благодарю, Вольф, – Гиммлер, поправив фуражку, зашагал к главному блоку.

Свой список из двенадцати пунктов он бережно сложил по сгибам и спрятал в карман.

Глава 50

"МРАК И ТУМАН"

Прежде чем закрыть крышку, Роза еще раз перебрала лежащие в чемодане свертки. Все как будто на месте: сардины, зельц, кусок мекленбургского сыра, яблоки и, конечно, теплый еще пакет с пирогами, которые они с Ирмой напекли утром. Значит, она ничего не забыла. Спасибо товарищам. Без них она, конечно, ни за что не достала бы такие вкусные вещи. Даже на черном рынке. А на продовольственные талоны и подавно. Недаром в очередях шутят, что дни, по которым отпускают маргарин, надо отмечать в календаре красным: они еще более редки, чем праздники. Да и какие могут быть теперь праздники? Идет тотальная война. Коричневая колымага на полной скорости несется в пропасть. Неужели вправду скоро настанет день, когда эти кошмарные годы станут вспоминаться как дурной сон? Как ночной, растаявший с рассветом кошмар?.. Доживет ли Эрнст до того дня? Дадут ли ему дожить?

Она опустила крышку и замкнула никелированные, в царапинках и черных оспинах, замки. Поймала мимолетное затуманенное свое отражение и взяла кухонное зеркальце.

Как она постарела! Говорят, что седые волосы хорошо красить крепким настоем ромашки... Ладно, как-нибудь потом. А теперь пора ехать. И что она медлит? Надо взять чемодан, поцеловать Ирму – и в путь. Если ей и не дадут свидания, то хоть продукты передаст. Эрнст так страдает в этом проклятом Баутцене! Камера тесная. Жара. Духота. Его постоянно мучает жажда. Лицо стало отечное, под глазами мешки. Он очень обрадуется яблокам...

Но она не двигается. Сосредоточенно и отрешенно смотрит в окно. На табуретке стоит чемодан, она крепко сжимает кожаную ручку. То ли вспоминает что-то, то ли, напротив, хочет отогнать тяжелую, неотвязную мысль.

Она думает о муже. Она все понимает и, как это ни тяжело, старается трезво смотреть на жизнь. Красная Армия наступает, и близится долгожданное освобождение. Близится с каждым днем, с каждым часом. Но разве эти осатаневшие от крови и лютого страха бандиты дадут ему выйти на свободу? Нет, не дадут... Нельзя даже надеяться. Только чудо может спасти Эрнста. Товарищи делают все, что в их силах, но она, честно говоря, не верит в успех. Слишком мало у дрезденской группы времени на подготовку, да и убежать из Баутцена еще труднее, чем из Моабита... И силы у Эрнста теперь не те, и гестапо свирепствует так, что подумать страшно. Всюду шпики, провокаторы, всеобщее подслушивание, подглядывание, доносительство. Все-таки как чудовищно растлили нацисты за эти одиннадцать лет души людей. Но прекрасны и необыкновенны среди всеобщего предательства и страха лица верных товарищей. Верных до последнего шага, последнего вздоха, верных до эшафота.

Какие головы идут под топор! На кого они набрасывают петлю! Честь и совесть опозоренной, проклятой всем миром страны. Кровавый пир идет по всей Германии. Безумный пир за пять минут до конца.

Роза словно приросла к полу. Тревога за мужа, как черное солнце, ослепила ее. Было в этой внезапной навалившейся тяжести что-то новое, несравнимое ни с тоской о муже, столь привычной, ни с беспокойством за него, которое не покидало ее и во сне.

И меньше всего могла думать она о том, что дверь ее дома, которая сейчас закроется за ней, закроется надолго. Что много месяцев не увидит она свою Ирму, с которой лишь случай, радостный и печальный, сведет ее в камере "Мрак и туман" концлагеря Равенсбрюк. Так почему же стоит она посреди своей кухни, словно навсегда прощается с домом?

Почему не спешит на вокзал? Ей же нужно ехать в Баутцен, к Эрнсту. Она не может опаздывать. Следующий поезд будет нескоро.

– Ты не опоздаешь, мама?

– Нет-нет... Сейчас выхожу, – она часто моргает, вытирает глаза и долго сморкается.

– Мама! – Ирма бросается к ней.

Они крепко прижимаются друг к другу, замирают так, но вот уже медленно падают руки.

– Сразу же возвращайся, мама!

– Ну конечно же, девочка, ну конечно... А ты береги себя. И постарайся переправить записи отца в надежное место. Мало ли что может случиться...

– Хорошо, мама. Я это сделаю. Улучу только удобный момент. А пока пусть побудут в тайнике.

– Да, да, Ирма, пусть побудут. Ну, мне пора!

– Поздравь от меня отца с днем рождения. Скажи, что я крепко-крепко его целую и очень жду!

Она еще раз прижимается к матери, но та уже поворачивает рифленую головку замка.

Ирма возвращается в комнату и берет в руки заложенный спичкой томик Гёте. Глаза, сами находят любимую строчку отца: "Талант рождается в тиши, характер – лишь в потоке жизни". Но не успевает она перевернуть страницу, как слышит шум и грохот на лестничной площадке. Она вскакивает с дивана, бросает книгу и прижимает руки к груди, словно хочет унять заколотившееся сердце. До конца еще не сознает, что пришла беда, и втайне не верит, но уже понимает все. Бесшумно скользит к окну и тихо, одним пальцем, ото двигает занавеску.

Так и есть – улица оцеплена.

А дверь уже трещит под ударами прикладов, содрогается от подкованных каблуков.

– Откройте! Государственная тайная полиция!

Это и так понятно. Могли бы и не называть себя. Конечно, она откроет. Сию минуту откроет. Главное – ни в коем случае не смотреть на тайник! Она заставит себя даже не думать о нем. Тогда они его не найдут.

Едва она успевает повернуть замок, как дверь распахивается и больно ударяет ее в плечо.

Гестаповцы, как обычно, нагрянули целой шайкой. Человек двадцать, не меньше. Они пробегают мимо нее с карабинами в руках и, словно позиции перед боем, занимают комнаты, кухню и даже уборную. Один за другим, как на учениях, точно прыгают с борта грузовика, а не в квартиру врываются. А вот и старый знакомый! Тот отвратительный рыжий тип с бородавкой.

Он, как всегда, в штатском, хотя всем известно, что рыжий – комиссар гестапо и хауптштурмфюрер СС, а фамилия его Шнейдер, и в полиции он служит с первых дней Веймарской республики. Ирма знает о нем многое, да и он знает о ней немало. Они давние знакомые. Но он держится официально.

– Фрау Ирма Вестер? – спрашивает он, морщит нос в улыбке и обнажает желтые прокуренные зубы.

– Да, – отвечает Ирма, прислушиваясь к грохоту в квартире.

– А где ваша мать?

– Ее нет дома.

– Где же она?

– Уехала.

– Куда?

– Не знаю.

– Видимо, в Баутцен?

– Нет.

– Если в Баутцен, то напрасно. Свидание ей разрешено не будет. Пройдемте в комнаты, фрау Вестер.

Ирма как села на стул, так и не вставала с него до конца обыска. Рыжий гестаповец не очень ей докучал. Стоял себе у окна и покуривал сигаретки, следил, как орудуют громилы.

Наверное, его старой полицейской душе претила такая топорная работа. Разве это обыск, когда книги не перелистывают, а, схватив за уголок переплета, трясут сколько есть сил. Важные бумаги ведь далеко не всегда закладывают между страниц. Бывает, что их даже вклеивают, а то и вовсе записывают тайные сведения между строк, причем симпатическими чернилами. Такое не вытрясешь, господа. Но он не вмешивался в действия младших коллег. Что делать? Таков теперь стиль. Старые кадры криминалистов уходят, а достойной смены нет.

На полу росли груды раздерганных книг, выброшенной из шкафов одежды, белья. Гестаповцы топтали все это грязными сапогами, с хрустом давили флаконы духов и коробочки с пудрой. На белых простынях появились черные отпечатки подошв с ржавыми полумесяцами подковок.

Сложив руки на коленях, Ирма отрешенно уставилась в замызганный пол, будто учиненный в квартире разгром ее нисколько не касался. Вспомнилось вдруг, как потрошил в Баутцене ее чемодан государственный советник Плишке.

Перевернул все. Разрыл белье, пакеты, перещупал каждый кусок. Даже сосиски разломил пополам. Бедная мама! Ей еще предстоит такое...

Ее снова, в который раз, охватило бешенство. Горячая кровь прихлынула к щекам. Она крепко сцепила пальцы. Но мысли опять перекинулись на тайник.

Нельзя думать о нем, нельзя! Но попробуй не думать! Дрожь бьет при мысли, что они могут его обнаружить. Там все, что она тайно протащила в последние годы из тюрем: переписанное рукой отца обвинительное заключение, его тетради, письма и даже несколько фотоснимков, которые она сделала в камере крохотным аппаратом "Колибри". Ну как тут было не думать? Сжав зубы, она мысленно заклинала: "Не найдут, не найдут, не найдут, не найдут..."

Обыск длился бесконечно. Она успела дважды проголодаться, но, переволновавшись, забывала об этом. И когда Шнейдер, выпроводив гестаповцев из квартиры, подошел к ней и сказал: "Вы арестованы! Следуйте за мной!" – она почувствовала едва ли не облегчение.

Первый раз за мучительные часы обыска Ирма встала со стула. Ноги затекли и стали как ватные. Но вот от ступней вверх побежали горячие иголки, и она заковыляла к двери.

Что бы там ни было, а тайник остался нетронутым. Ирма знала, что мама, как вернется, перепрячет все сразу же. Если ей дадут возвратиться домой...

Шнейдер доставил Ирму в полицию и, оставив ее на попечении дежурного, поспешил к себе в кабинет.

– Подождите меня здесь, – сказал он. – Я скоро вернусь. Сядьте на стул.

Ирма только усмехнулась. Как будто это от нее зависело, ждать или не ждать.

Но дежурный гестаповец прореагировал на ее усмешку по-своему:

– Вы забудете, что значит смеяться! – процедил он сквозь зубы. – Ваш внешний вид сильно изменится. Так хорошо, как сейчас, вы уже никогда не будете выглядеть! – и, распаляясь от собственных слов, стукнул кулаком по столу. – Встать немедленно! Руки по швам!

Ирма поднялась.

– Не оттопыривать большие пальцы. Пальцы должны быть прижаты!

В комнату заглянула высокая беловолосая женщина в форме шарфюрера СС. Ее лицо показалось Ирме знакомым. Она присмотрелась к этим чуть одутловатым щекам и припудренным, набрякшим под глазами мешкам. Нет, вроде бы она видела эту эсэсовку впервые. Но глаза, зеленые, прозрачно-холодные глаза будоражили память. Она видела их раньше, вне всякого сомнения!

Эсэсовка, как по пустому месту, скользнула взглядом по вытянувшейся в струнку арестованной и обратилась к дежурному:

– Где хауптштурмфюрер Шнейдер? – хриплый надтреснутый голос выдавал явную алкоголичку или наркоманку.

– У себя, фройляйн Гудрун, – приподымаясь, осклабился дежурный.

– Шарфюрер Клуге! – оборвала его эсэсовка и резко повернулась. Мелькнул оттопыренный на крутых бедрах китель, короткая черная юбка и полные, обтянутые шелковыми чулками икры в сверкающих полусапожках. Звеня подковками, Гудрун Клуге исчезла в сумраке коридора.

А Ирма еще долго смотрела ей вслед.

Грета Клуге! Теперь Гудрун Клуге, по-нордически... Это же та самая сволочь, которая в детстве травила ее собакой! Вот куда, значит, она залетела! Да и не удивительно. Ей только и быть что надзирательницей в концлагере...

Ирма была недалека от истины – шарфюрер Клуге искала Шнейдера, чтобы забрать лежащее на его столе и утвержденное уже назначение, которое предписывало ей в трехдневный срок прибыть в женский концлагерь Равенсбрюк и приступить к работе в должности старшей надзирательницы.

Сам же комиссар полиции Шнейдер заполнял в это время удостоверение на отправку в указанный концлагерь в качестве превентивно заключенной (категория "Мрак и туман") Марты Зурен. Заключенные, подпавшие под эту категорию, не должны были иметь никаких связей с внешним миром. Даже в случае смерти узника его родственников не уведомляли. В приказе "Мрак и туман" прямо говорилось: "...Целью этого приказа является держать родственников, друзей и знакомых заключенных в неведении относительно судьбы заключенных". В том же, что гестапо выбрало для Ирмы фамилию Зурен, была известная доля юмора, разумеется в эсэсовском понимании. Коменданта концлагеря Равенсбрюк звали Фриц Зурен, и присвоенное Ирме имя как бы намекало на особое отношение к ней со стороны гестапо, а чтобы забавный намек был понят правильно, Шнейдер сделал в удостоверении пометку: "Возвращение нежелательно".

Впрочем, из Равенсбрюка, прозванного заключенными там француженками "L'enfer des femmes..."*, и без того возвращались немногие.

_______________

* Ад для женщин.

– Разрешите, хауптштурмфюрер? – просунулась в кабинет Гудрун Клуге.

– Разумеется, коллега Клуге, – Шнейдер приветливо закивал. Заходите, пожалуйста. Все уже подписано. – Он протянул ей назначение. – А это, – взял со стола документы на имя Марты Зурен, – занесите, пожалуйста, в политический отдел. Там вам все скажут. – Посмотрел на часы. – Извините, коллега Клуге, я очень спешу. Врач назначил мне на 16.30, а сейчас уже 16.25.

К дежурному, где у стены по стойке смирно стояла Ирма Вестер, он так и не заглянул. И вообще он больше никогда не встретился на ее пути.

Обеспокоенный неожиданным ростом своей бородавки, Шнейдер решил наконец показаться специалисту и спешил теперь к своему эсэсовскому врачу. Он не опоздал. Толстый профессор с серебряными квадратами штурмбанфюрера, поблескивающими в вырезе белого халата, внимательно ощупал опухоль и даже полюбовался на нее в лупу.

– Немедленно в госпиталь, – сказал он, сердито сопя. – На исследование. – И принялся заполнять историю болезни.

– Неужели так серьезно? – испугался Шнейдер. – Я, конечно, завтра же...

– Сегодня, – буркнул врач. – Вы пойдете сегодня же.

Первоначальный диагноз его: "злокачественное перерождение" подтвердился. Хауптштурмфюрер Шнейдер так и не вышел из военного госпиталя – он умер от множественных метастазов.

Глава 51

НОЧЬ В БУХЕНВАЛЬДЕ

Хауптштурмфюрер Шидлауски пребывал в состоянии крайнего раздражения. День, как говорится, не сложился, хотя поначалу все шло по заранее намеченному плану. Он встал ровно в 6.30, сделал гимнастику при открытом окне, принял холодный душ и докрасна растерся махровым полотенцем. Это сразу же вызвало прилив бодрости. Он ощущал победный, ликующий ток крови в каждой жилке.

В 7.15 он был уже в бараке номер 46, где под его наблюдением проводились многообещающие эксперименты с аконитин-нитратовыми пулями. В случае удачи перед Шидлауски открывались головокружительные перспективы. Ведь даже легкая рана, по сути царапина, становилась теперь смертельной. Вермахт получит несомненное превосходство над армией противника, все раненые солдаты которой погибнут еще до отправки в госпиталь.

О том, что сегодня же 17 августа 1944 года и вермахт терпит поражение за поражением на всех фронтах, хауптштурмфюрер запаса старался не вспоминать.

Главное – честно и аккуратно выполнять свой долг. Рейхслейтер Лей хорошо сказал тогда на курсах подготовки руководящих кадров партии: "Никто не имеет права задаваться вопросом: прав ли фюрер и верно ли то, что он говорит. Ибо, повторяю еще раз: то, что говорит фюрер, – всегда верно". Фюрер же говорит, что в ходе войны скоро наступит перелом, значит, так оно и случится. Конечно, победа будет за Германией. Раса и кровь. Кровь и ненависть. Кровь и пламя. Поэтому фюрер стоит выше критики для любого немца на вечные времена. Будем же исполнять свой долг...

Когда Шидлауски вошел в лабораторный бокс, подопытный материал уже был подготовлен. Пять человек, как он и просил. В сопроводительных бумагах говорилось, что все пятеро – русские военнопленные и за грубое нарушение лагерного распорядка приговорены к смертной казни. Заключенный No 23756, на груди у которого была красивая татуировка (русалка, обвившая бриг с распущенными парусами), поступал по окончании эксперимента в цех художественных изделий, о чем доктор Шидлауски и сделал соответствующую отметку.

– Ну что, господа, приступим? – спросил он штурмбанфюрера Динга и доктора Видмана.

По знаку Динга раздетых догола заключенных уложили лицом вниз на специальные козлы и крепко привязали за руки и за ноги к ввинченным в струганое дерево кольцам.

Динг неторопливо вложил в обойму пять патронов, пули которых содержали кристаллы яда, и резким ударом ладони вогнал вороненую, с хорошо смазанной пружиной коробочку в рукоятку пистолета.

– Сегодня у нас по плану верхняя часть левого бедра, – сказал Видман, заглядывая в лабораторный журнал.

– Так-так, – одобрительно кивнул Шидлауски. – Давайте, коллега.

Динг снял пистолет с предохранителя и, отодвинув ногой табурет, подошел к козлам.

До чего же они истощены, подумал он, критически оглядев острые, выпирающие лопатки, серовато-желтую кожу на бугорках позвонков и провалившиеся с боков ягодицы. Не очень показательный материал. Пониженная сопротивляемость.

Чуть наклонившись и вытянув далеко вперед руку с пистолетом, он быстро сделал подряд все пять выстрелов.

Хотя подопытные находились под хлороформом, Динг зарегистрировал в двух случаях непроизвольную мышечную реакцию. Возможно, что остальные тоже прореагировали на выстрел аналогичным образом, но заметить это помешал пороховой дым.

Когда он развеялся, к козлам подошли Шидлауски и Видман.

– Видите? – Шидлауски внимательно осмотрел раны и нахмурился. – У третьего подопытного повреждена бедренная артерия. Надо немедленно остановить кровь.

Видман схватил заранее подготовленный тампон и остановил кровотечение.

– Потеря крови составляет максимум три четверти стакана. – Он брезгливо покосился на быструю алую струйку, сбегавшую с козел на замызганные доски пола. – Следовательно, ни в коей мере не может считаться смертельной.

– Согласен, коллега. – Шидлауски опустился на корточки, чтобы лучше разглядеть рану следующего подопытного. – Так и есть! Бедро прострелено навылет! Видите выходное отверстие?

– Да, коллега, какая жалость! – покачал головой Видман. – В этом случае действие яда вряд ли обнаружится.

– На газовку? – спросил Динг.

– Зачем нам лишняя возня? – пожал плечами Шидлауски. – Сделаем ему укол. – Он возвратился к столу и взял с застекленной полки стерилизатор со шприцем. Вставив поршень и насадив иглу, набрал в шприц синеватой жидкости из шюттовской бутылки с притертой стеклянной пробкой. – Переверните его, пожалуйста, – сказал он, пустив из иглы тоненькую короткую струйку.

Сделав укол, он сунул в уши трубочки фонендоскопа и взял в руки секундомер.

И именно в тот момент, когда минут через 20 – 25 после выстрелов у подопытных появилось двигательное беспокойство и легкое слюнотечение, его вызвал к себе комендант!

Но если день сразу не заладится, так уже не заладится до конца! После обеда комендант снова вызвал Шидлауски к себе.

– Получена радиограмма из главного управления безопасности. Комендант казался весьма озабоченным. – Велено ждать важного заключенного. Ваше присутствие тоже необходимо.

– Понимаю, штандартенфюрер. – Шидлауски подтянулся. – Радиограмма обычная?

– Да, как всегда.

– Может, ничего серьезного? Шумиха по поводу какого-нибудь пустякового транспорта.

– Сомневаюсь. – Комендант почесал затылок. – Тогда дали бы открытым текстом.

– Это дело другое.

– Приказано подготовить печи и ждать. – Комендант пододвинул к себе телефон. – Позвоню на телефонную станцию. Пусть передадут по команде в крематорий.

По концлагерю прокатилась волна напряжения и страха. Командофюреры бегали от комендатуры к блокам и от блоков к крематорию, очистили от подопытных больных ревир. На вышках усилили охрану. Топки спешно загружали коксом, со склада запросили новую бочку нефти. Не понимая причины всей этой суеты, взвинченные до предела капо лютовали как никогда. Рассыпали удары направо и налево, крошили челюсти, проламывали черепа. За несколько часов было насмерть забито больше заключенных, чем за всю истекшую неделю.

В эсэсовских казармах прошел слух, что ожидается какая-то высокая инспекция из Берлина. После того, как был снят с должности и отдан под суд обвиненный в злостных уголовных преступлениях прежний комендант Кох, таких инспекций боялись пуще огня. По поводу предполагаемой ревизии высказывались самые разные предположения. Одни говорили, что Эйхман обнаружил слишком высокий показатель средней продолжительности жизни заключенных в Бухенвальде евреев, другие ссылались на якобы высказанное самим фюрером недовольство масштабами ликвидации. Но точно никто ничего не знал. Комендант лагеря к внутреннему телефону не подходил, а его заместитель на все вопросы отвечал уклончиво. Обсудив всевозможные варианты, эсэсовцы остановились на том, что в лагерь прибывает главный гигиенист при имперском медике СС и полиции. На то были основания: во-первых, главный гигиенист еще в мае прислал указание перевести все циркуляционные газокамеры с газа "циклон" на "арегинал", во-вторых, комендант дважды за сегодняшний день вызывал врача Шидлауски.

Конечно, штандартенфюреру плевать было на научную работу, с которой так носился врач. Ясное дело, разговор шел о приезде главного гигиениста.

Но напряжение в лагере продолжало расти. Эсэсовец на главной вышке открыл огонь и убил двух заключенных: ему показалось, что они хотят пойти на проволоку. Наэлектризованная атмосфера всеобщего ожидания не разрядилась и к вечеру. В 19 часов на плацу появились рапортфюрер Гофшульте и штабсшарфюрер Отто, которые подозвали к себе двух командофюреров для непродолжительной беседы. Вскоре после этого всех заключенных стали загонять в блоки. Обслуживающих же крематорий заключенных – мрачную "небесную команду" – даже заперли на замок.

Капо Юпп Мюллер – гориллоподобный громила с зеленым треугольником профессионального преступника на полосатой куртке – погрозил при этом волосатым кулаком:

– Если хоть одна гнида высунет нос из помещения... – он замолчал, подыскивая подходящее наказание.

– Живым в топку бросим, – пришел на помощь истопник Гейнц Роде, которого тоже проинструктировал командофюрер.

Но один заключенный – поляк Мариан Згода – все же посмел ослушаться. Когда "небесную команду" загнали в помещение, а дверь заперли, он, улучив удобный момент, забрался в вентиляционную трубу, вылез наружу и спрятался за кучей шлака во дворе крематория.

Он пролежал там, затаившись как мышь, до глубокой ночи.

Белые августовские звезды медленно поворачивались над ним. Прохладный ветерок повеял горьковатым запахом пыльной полыни и далеких буковых рощ. Ущербный месяц скользил по дымчатым волнам облаков. Мертвенным ртутным светом горели фонари на загнутых внутрь бетонных столбах. И в этом иссера-белом огне зловеще скалились фарфоровые черепа изоляторов и отсвечивала влажным змеиным блеском чуть гудящая под током проволока.

Но тишины не было под белой пылью Млечного Пути. Спящий лагерь всхлипывал, как в кошмаре, хрипел сотнями умирающих глоток в бараках, карцере, научных боксах и ревире.