Текст книги "Кардинал Ришелье и становление Франции"

Автор книги: Энтони Леви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Однако Карлу Эммануилу Савойскому в июле суждено было умереть, а его сыном и преемником был Виктор Амадей, доброжелательно настроенный в отношении французов и женатый на сестре Людовика XIII Кристине. Тем временем на помощь Карлу Лотарингскому прибывали имперские войска, угрожавшие восточным границам Франции. Монморанси удалось одержать победу над савойской армией, устроив засаду к северо-западу от Турина, но поддержать савойцев спешил теперь сам Валленштейн, генерал имперской армии, со своим войском. 18 июля 1630 г. Мантуя пала и была разграблена по преимуществу протестантскими отрядами армии католической империи; и герцог Неверский, и де Ретель были взяты в плен.

Ришелье в конечном итоге пришлось посоветовать королю вернуться в Лион, в то время как сам он остался в Сен-Жане. Когда там вспыхнула эпидемия, король приказал Ришелье тоже вернуться в Лион, куда тот и прибыл 22 августа, уже проинформированный Бюльоном (в будущем – суперинтендантом финансов) о враждебных по отношению к нему чувствах, захлестывающих окружение королевы-матери. Ришелье тем не менее продолжал оказывать ей знаки внимания, посылая небольшие подарки и выражения преданности. Она отвечала только через секретарей, до тех пор пока король не заставил ее писать лично. Утешением для Ришелье служил только поток доброжелательных писем от короля.

Ситуация в Италии улучшалась. Казале получил подкрепления. Чтобы угодить Марийаку и королеве-матери, которые по-прежнему относились к нему холодно, Ришелье убедил короля поручить Луи де Марийаку, сводному брату хранителя печатей, вместе с Шомбером командование в Пьемонте, поскольку Монморанси был болен. Эмиссар папы Мазарини теперь выступал посредником при заключении соглашения, в соответствии с которым ожидающий окончательного решения своей судьбы город Казале должен принадлежать империи, в то время как за Туара остается его цитадель.

3 июня император собрал курфюрстов в Регенсбурге, для того чтобы они объявили его сына преемником. Ришелье послал на переговоры отца Жозефа, хотя официальным полномочным представителем был Брюлар де Леон, французский посол в Швейцарии. Отец Жозеф, везший с собой верительные грамоты, подписанные королем, провел обширные консультации с Валленштейном и прибыл в Регенсбург 29 июля. У Брюлара было два пакета инструкций – открытый и секретный. Открытые инструкции давали ему полномочия договариваться о мире в Италии вообще и о принятии Францией на себя соответствующих обязательств.

Для Ришелье миссия Брюлара заключалась преимущественно в том, чтобы нарушить планы императора, касающиеся наследования власти в империи, и помешать поиску им союзников для войны с немецкими протестантами. Но 18 июля пала Мантуя, и инструкции Брюлара могли быть восприняты как одобрение урегулирования мантуанского вопроса, возможно, в обмен на уступки французам где-нибудь в другом месте. 11 августа Брюлару и отцу Жозефу было сказано, что любые итальянские соглашения возможны только в случае отказа Франции от своих обязательств перед Венецией, Нидерландами, Данией и Швецией. Брюлар ответил, что для заключения такого договора он должен получить дополнительные полномочия.

Ришелье почувствовал себя нездоровым, а Людовик и вовсе заболел всерьез. Брюлар и (по настоянию императора) отец Жозеф 13 октября подписали договор, по которому испанцы должны были оставить Казале, а имперские войска – Мантую, до тех пор пока император не примет решения о наследовании. Владения мантуанских герцогов закреплялись за герцогом Неверским, но он не должен был строить укрепления в Казале, а французы оставляли за собой в Италии только Пиньероль и Сузу. Франция не должна была оказывать поддержки врагам императора. Хотя Брюлар, отец Жозеф, а во Франции Ришелье и Бугийе были довольны первым отчетом об этом договоре, который они получили 20 октября, два дня спустя Ришелье пришел в ярость, прочитав его полный текст в Роане, а в особенности то место, где говорилось об обязательстве Франции сохранять нейтралитет в отношении Германии. Этот договор не может быть ратифицирован, резко заявил король Брюлару 22 октября. Оказалось, что необходимости в этом и не было. Мазарини договорился о приемлемом соглашении в Италии. Испанцы уйдут из Казале и Монферрата, если французы покинут цитадель и вернут Савойе оккупированные ими территории.

Не нуждаясь в помощи отца Жозефа, немецкие князья отправили в отставку Валленштейна и не дали своего письменного согласия на предложенный императором порядок наследования. Пререкания между заинтересованными сторонами по поводу того, является или нет Регенсбургский договор обязательным к исполнению и нуждается ли он в ратификации, продолжались, все больше напоминая чудовищную настольную игру, терявшую всякую связь с реальной политикой. Истинных победителей не было. Достойно сожаления то, что герцог Неверский, когда-то построивший и снарядивший пять величественных галеонов для «крестового похода», нашел свое новое герцогство разоренным грабежами и эпидемией, которые оставили в живых лишь двадцать пять процентов его населения. Болезнь унесла двух его сыновей, а сам он вынужден был брать в долг мебель для своего дворца. Денежное обращение в Мантуе было разрушено, а живописец Гвидо Рени отказался выполнять для него заказы, поскольку предложенная плата была ничтожна.

Людовик XIII уехал из Сен-Жана в Лион 25 июля 1630 г., сумев не заразиться чумой и выжить после суровых процедур своего медика, который был поклонником кровопусканий и слабительного. Без Ришелье он чувствовал себя растерянным. Он возобновил финансирование голландцев, которые воевали с Габсбургами, но был весьма осторожен, когда Густав Адольф попросил о полноценном союзе со Швецией. Ришелье разрывался между необходимостью руководить операциями в Италии и желанием не дать королю подпасть под влияние царившей в Лионе атмосферы, враждебной по отношению к стратегическим планам кардинала. 13 августа врач короля написал Ришелье, что его подопечный чувствует себя хорошо, и 22 августа Ришелье прибыл в Лион.

22 сентября у короля поднялась температура во время заседания совета, и Ришелье переправил его через Сону в резиденцию архиепископа, где Людовик был уложен в постель. Жар усиливался, и ежедневные кровопускания ничего не могли с этим поделать. Королева-мать не отходила от постели больного, и доктора начали опасаться за его жизнь. Людовик попросил своего духовника сказать, не умирает ли он, и отец Сюффрен дал ему понять, что некоторые основания для беспокойства есть. Король исповедался и попросил о последнем причастии и соборовании. Кардинал, архиепископ Лионский, причастил его.

29-го Людовику стало хуже, у него начались сильные боли. Он был миропомазан и приготовился к смерти, помирившись с матерью и попросив передать своим подданным, что просит у них прощения. В 10 часов пополудни прорвался, как мы теперь знаем, кишечный нарыв и начались сильное кровотечение с гноем и дизентерия. Доктора не думали, что он доживет до следующего дня. Он позвал Анну Австрийскую и обнял ее, затем что-то шепотом сказал Ришелье. К этому времени кровотечение стало ослабевать, а боль – уменьшаться. Выздоровление прошло быстро и гладко. Все это время Ришелье утопал в слезах, его письма к Шомберу и д’Эффиа свидетельствуют о силе его эмоций. Его, естественно, обвиняли в том, что он подверг опасности жизнь короля, настояв на экспедиции в Савойю. Все гадали, каким будет состав совета после смерти короля и восшествия на престол Гастона. Может ли Анна Австрийская выйти за него замуж? Будет ли Ришелье отправлен в ссылку, заточен или же казнен? Документальные свидетельства подтверждают, что все эти варианты обсуждались. Есть даже некоторая вероятность того, что Ришелье готовил побег: как говорили, в Авиньон.

Во время выздоровления короля мать пыталась говорить с ним о Ришелье, и, похоже, именно ее действия стали причиной того, что король снова на неделю впал в лихорадку. Когда она вернулась к попыткам оказать на него давление, он ответил ей так же, как в августе: Ришелье – лучший слуга Франции, которого она когда-либо знала. Людовик отложил все споры до возвращения в Париж. Он выехал вместе с Ришелье 19 октября и получил в Роане текст Регенсбургского договора. Людовик решил продолжить путешествие, оставив Ришелье дожидаться королевы-матери, Марийака и Бутийе, чтобы провести заседание совета. Марийак хотел ратифицировать договор, но большинство было против него. Ришелье регулярно получал письма от королевского медика, а затем и от самого короля, который выздоровел настолько, что смог проскакать галопом от Версаля до Парижа.

Ришелье сопровождал Марию Медичи в ее путешествии на корабле, и они неплохо ладили друг с другом. Королева-мать предложила Ришелье сесть в ее карету. Военный мемуарист Фонтене-Марей справедливо считает, что она притворялась – из ее переписки нам известно, что она требовала отстранения Ришелье от дел. 5 ноября Ришелье прибыл в Фонтенбло. Мария Медичи вернулась в Париж, чтобы готовить вместе с Марийаком отставку Ришелье, а сам он направился в Сен-Жермен, в то время как король находился в Версале, где охотился и откуда посылал кардиналу предупреждения о том, что его мать не изменила своего отношения к нему. В Лувре шел ремонт. Мария Медичи отправилась к себе домой, в Люксембургский дворец.

9 ноября Ришелье хотел побеседовать с королем, но его попросили подождать. Король сам приехал в Париж, остановившись неподалеку от матери, на улице Турнон, и Ришелье, терзаемый тревогой, отправился в Малый Люксембургский дворец. Лично представ перед Марией Медичи, он снова получил холодный прием. В воскресенье 10 ноября король навестил свою мать, которая приказала запереть все двери.[162]162
  У нас есть по меньшей мере семь свидетельств из первых рук о том, что произошло, – самого Ришелье, Гастона Орлеанского, Бассомпьера, Фонтене-Марея, Монгла, Бриенна и мадам де Мотвиль. Есть также рассказ Сен-Симона, почти наверняка основанный на письменном свидетельстве непосредственного очевидца, переданном мемуаристу его отцом, фаворитом короля и камер-юнкером, которому Жорж Монгредьен очень доверяет (Georges Mongrédien. La Journée des Dupes. Paris, 1961).


[Закрыть] Затем она потребовала отставки Ришелье, сказав, что король должен выбирать между нею и кардиналом. Когда их беседа с королем с глазу на глаз достигла высшего накала, без стука в комнату вошел Ришелье.

Ришелье, конечно же, предупредили, что король остался наедине со своей матерью, и он немедленно понял, что Мария Медичи, должно быть, требует его отставки. Она лично уволила всех тех из своего окружения, кто был назначен или рекомендован Ришелье, в том числе и его племянницу мадам де Комбале, которая в слезах попалась ему навстречу. Он хорошо знал план этого здания еще с тех пор, когда находился на службе у Марии Медичи. В трех свидетельствах современников говорится, что Ришелье почти не сомневался в том, что дверь за лестницей, ведущей из часовни наверх, должна быть открыта.[163]163
  Эти три свидетельства оставлены Бассомпьером, Фонтене-Мареем и Марией Медичи. Ришелье подтверждает в своем письме, которое, похоже, ускользнуло от внимания историков, что именно благодаря незапертой двери он и смог войти: «Благодаря Божьей помощи, одна дверь оказалась незапертой, и это позволило мне защитить себя, когда казалось, что все ведет к моей гибели» (письмо Ришелье, написанное Шавиньи и де Нуайе приблизительно 25 мая 1642 г. (Lettres. Ed. Avenel. Vol. VI. Letter CCCCLXX).


[Закрыть]

Мадам де Мотвиль дает великолепный отчет о ярости Марии Медичи и шквале оскорблений и диких обвинений, которыми она разразилась. Ришелье, переполняемый эмоциями, упал на колени и зарыдал. Он дошел до того, что предложил публично извиниться за преступления, которых он не совершал, и вновь подтвердил свою благодарность за все, что королева-мать сделала для него. Не желая униматься, она спросила у короля, предпочтет ли он своей матери слугу. Ни на кого из мемуаристов нельзя положиться полностью, но три из них – Бриенн, Фонтене-Марей и Витторио Сири, почерпнувший свои сведения у Сен-Симона, – сообщают нам, что Ришелье сразу же попросил отставки.

Королю, наконец, удалось унять эмоции своей матери, и он велел Ришелье встать и уйти. Затем он сам удалился и, сделав вид, что не заметил Ришелье во дворе, уехал в своей карете. Марийак с целой группой придворных устремился в Люксембургский дворец, где королева-мать сообщила им о своем ультиматуме. Либо уходит Ришелье, либо она. Это был день поздравлений и вздохов облегчения. Победа Марии Медичи казалась несомненной.

Ришелье тоже так считал и готовился уехать в Гавр, губернатором которого он был, объявив о своем решении мадам де Комбале и Бутийе. Этим же вечером он намеревался отправиться в Понтуаз. По рассказу Таллемана, сведения которого подтверждают Бриенн, Монгла и Фонтене-Марей, прибыл Ла Валетт и предложил ему более разумное решение. Ришелье следует поехать в Версаль, где он сможет по меньшей мере оправдать себя, а в случае, если король проявит к нему благосклонность, как предполагал Ла Валетт, то и поспособствовать дальнейшему укреплению подобного чувства. Приходили и другие лица, выражавшие согласие с мнением Ла Валетта, и тут доставили послание от короля, который хотел видеть Ришелье.

Король, покинув Люксембургский дворец, вернулся на улицу Турнон, где бросился на постель, уязвленный, по словам мадам де Мотвиль, в основном тем, что мать в его присутствии не смогла соблюсти протокола. Затем он приготовился отправиться в Версаль, который тогда еще был простым охотничьим замком, и послал Сен-Симона в Малый Люксембургский дворец, чтобы тот передал Ришелье повеление явиться туда. Сен-Симон отдал записку Ла Валетту, который вручил ее адресату и отправился вместе с ним на улицу Турнон к королю, который к этому моменту уже немного успокоился. В Версале король и Сен-Симон с двумя камергерами уже ждали Ришелье и Ла Валетта. Ришелье упал на колени, поблагодарил короля, который с любовью помог ему подняться и сказал, как признателен он за все, что Ришелье сделал для его матери, и как решительно настроен сейчас защитить Ришелье от клики врагов, которая воспользовалась благосклонностью Марии Медичи.

Ришелье снова опустился на колени и расплакался, когда король сказал о своем намерении и впредь пользоваться его услугами. Людовик снова поднял его на ноги, попросил его остаться на ночь и отпустил всех остальных. Ришелье позже поведал двум своим соратникам, Сирмону и Гурону, о своем ответе королю: несмотря на безмерную благодарность, он предпочел бы уйти в отставку, чтобы не стать причиной ухудшения отношений между Людовиком и его матерью. Король отверг это предложение отчасти потому, что советы Ришелье более ценны для Франции, чем советы его матери, а отчасти (как ему нравилось думать) потому, что зло идет не от Марии Медичи, а от окружающей ее клики, с которой он намерен разделаться. На следующий день Ришелье письменно, в весьма эмоциональной форме, подтвердил свою преданность королю и согласился с его повелением остаться на своем посту.

Далее, как казалось, король действовал по собственной инициативе, пригласив к себе министров и государственных секретарей. Марийак решил, что его вызвали для того, чтобы он занял место Ришелье, но Людовик объявил членам совета, что Марийак – корень всех зол и что он будет избавлен от наказания ввиду возраста и заслуг, но будет снят со своего поста и отправлен в изгнание. Вместе с Сен-Симоном, Ла Валеттом, Бюльоном и Бутийе король решил передать заботу о печатях Шарлю де л’Обепину, маркизу де Шатонеф, а председателем парижского парламента назначить Никола Леже. Оба были друзьями Ришелье. Мишель де Марийак, поняв, наконец, что случилось, написал прошение об отставке из находившегося поблизости Глатиньи, где ему велено было ждать, и присутствовал на мессе, когда от него потребовали вернуть печати. По окончании мессы ему сообщили, что он будет препровожден в место ссылки, выбранное королем, но не сказали, куда именно. Ему велели занять 1600 ливров у своих родственников на эту поездку, но не позволили ни писать кому-либо с дороги, ни брать с собой какие-нибудь вещи. Местом назначения оказался Шатоден, где он и умер 7 августа 1632 г. После его отъезда королеве-матери сообщили о случившемся, и она пришла в ужас. Гийом Ботрю, сатирик и дипломат, ввел в обращение термин «день одураченных», чтобы передать всеобщую обескураженность внезапным поворотом событий, который они приобрели по воле короля.

Тем временем Луи де Марийак, сводный брат хранителя печати, имел под командованием армию, которую мог направить на поддержку Марии Медичи, Гастона и других действующих или потенциальных противников и врагов. Его необходимо было арестовать в Италии, желательно прежде чем он узнает о том, что случилось в Париже. Курьеру удалось добраться до лагеря, где находились три маршала – Шомбер, Ла Форс и Луи де Марийак, – в полдень 21 ноября, прежде чем им стало известно о событиях 10 ноября. Когда три маршала обедали, Шомбер прочел депешу и вызвал стражу, чтобы арестовать Марийака. Дальнейшие распоряжения поступили через две недели: Марийака следовало перевезти в Сен-Мену, находившийся на полпути между Верденом и Реймсом. Арест Марийака был нацелен в основном на то, чтобы помешать маршалу обратить свои войска против короля, но чтобы придать делу видимость справедливости, Людовик затеял разбирательство, в ходе которого выяснилось, что Марийак виновен всего лишь в растрате денег при строительстве цитадели в Вердене много лет назад.

Для суда над ним была назначена специальная комиссия в составе тринадцати советников Дижонского парламента. Суд состоялся в Вердене в июле 1631 г. Марийак изо всех сил затягивал свою защиту, и король перевел разбирательство в любимое убежище Ришелье – Рюэль неподалеку от Сен-Жермена – и назначил председателем комиссии Шатонефа. Были назначены дополнительные судьи, и их число достигло двадцати трех. В субботу, 8 мая 1632 г., они, тринадцатью голосами против десяти, приговорили Марийака к смерти. Разумеется, все это и сейчас вызывает различные толкования, поскольку Ришелье подчеркнуто отстранялся от происходящего, делая вид, что не имеет ничего общего ни с этим арестом, ни с разбирательством, и не осталось никаких письменных свидетельств, связывающих его с этим судом, хотя он и проходил в его собственном замке.

Ряд перехваченных писем из Лотарингии и Брюсселя склонил Ришелье к написанию в марте 1632 г. докладной записки королю, в которой он указывает на опасность, которую представляют для Франции враги как за пределами страны, так и внутри нее. Среди прочего он обращает внимание на необходимость скорейшего завершения дела Марийака.[164]164
  «Avis donné au roi…» (Lettres. Ed. Avenel. Vol. IV. P. 269–273). О судебных нарушениях см.: Georges Mongrédien. La Journée des Dupes. Paris, 1961. P. 104–128. Бриенн замечает, что Ришелье был против помилования.


[Закрыть] Множество мелких, но в совокупности действенных судебных уловок, к которым прибегал Ришелье, чтобы добиться обвинительного приговора, свидетельствует о том, какую огромную необходимость он видел в нем, хотя и ухитрился оставить впечатление, что не хотел применения смертной казни. Марийак был казнен днем 10 мая в Отель-де-ла-Виль; ему объявили приговор только утром, когда он прибыл на место казни.[165]165
  В своем La Journée des Dupes (Paris, 1961. P.104–128) Жорж Монгредьен приводит подробный рассказ о суде над Марийаком и о политической необходимости, приведшей к вынесению обвинительного приговора и казни.


[Закрыть]

7
ЗАЩИТА ЗАВОЕВАНИЙ

После событий 10 ноября 1630 г. Ришелье, судя по различным отчетам послов, пребывал вовсе не в воодушевленном, а напротив того – сильно подавленном состоянии, главным образом по причине разрыва с королевой-матерью. Бюльон, посланный королем для прощупывания почвы, сообщил Марии Медичи, что кардинал даже не похож на себя – настолько он опечален. У нас есть описание этого визита Бюльона, содержащееся в адресованном Ришелье письме от 18 ноября. 19 ноября, когда король встретился со своей матерью, она была твердо намерена отомстить и даже не собиралась терпеть Ришелье в своем присутствии. На протокольной встрече с делегацией парламента король вскользь обронил, что решительно настроен, несмотря на должное уважение к матери, оградить Ришелье от ее враждебности. Его слова дошли до Марии Медичи и вызвали новый всплеск негодования в адрес Ришелье, который мобилизовал целую группу могущественных посредников, для того чтобы те уверили королеву-мать, что не он внушил Людовику мысль сделать это заявление, мало того, он даже не знал о том, что король собирается так поступить.

Ришелье не оставлял попыток смягчить гнев королевы-матери и предотвратить разрыв между Марией Медичи и Людовиком, грозящий, как казалось, разрушением самого политического единства Франции, в особенности если Гастон Орлеанский решился бы поднять восстание.[166]166
  В «Кратком описании», предваряющем «Политическое завещание», мы читаем следующие слова Ришелье, обращенные к королю: «Ваш способ действий был столь разумен, что Вы не согласились с Королевой ни в чем, что было вредно для Вашего государства, и в то же время не отвергли ничего из того, что могло бы вас примирить, не ранив Вашей совести и не повредив в одинаковой степени ей и Вам» (Ed. Louis André. Paris, 1947. P. 114).


[Закрыть] В основном благодаря Ришелье и за его счет Франция стала единым государством. Он написал полудюжине своих родственников, которых в свое время устроил в штат королевы-матери и которых она впоследствии уволила, письма с просьбами подчиняться ее желаниям и хранить молчание. Нунций Баньи, недавно возведенный в сан кардинала и собиравшийся вскоре вернуться в Рим, пытался быть посредником между ними и преуспел, предложив королеве-матери встретиться с Ришелье на заседании Королевского совета. Она приняла Ришелье холодно, затем пригласила его прийти к ней 15 декабря. На этой встрече она разразилась слезами, уверяя, что никогда не хотела рассорить Ришелье с королем.

Из ставших известными к настоящему времени записей Гастона явственно и с неизбежностью следует, что это видимое примирение не могло продлиться долго. Гастону – более чем когда-либо любимому сыну Марии Медичи – в 1630 г. было только двадцать два года, и он понимал, что его шансы унаследовать трон с каждым днем возрастают. И действительно, тогда казалось более чем вероятным, что он унаследует трон старшего брата. В его власти было жениться, если он того пожелает, и начать гражданскую войну, если захочет, хотя он мог бы рассчитывать на большую поддержку со стороны старой аристократии, нежели та, которой он располагал. Что бы он ни сделал, благодаря статусу наследника Людовика он все равно остался бы безнаказанным.

В течение нескольких дней Гастон пребывал в нерешительности. Поздравлявший свою мать, когда в ее паруса дул попутный ветер, неблагоприятный для Ришелье, теперь он навестил с поздравлениями кардинала. Когда милости, которых он просил для людей из своего ближайшего окружения, – герцогства для его приятеля Антуана де Пюилорена и кардинальской шапки для его фаворита Леконье – были, как и следовало ожидать, заменены менее щедрыми пожалованиями,[167]167
  Леконье получил должность président à mortier, то есть председателя суда, в Парижском парламенте, а Пюилорен – 150 000 ливров в подарок и обещание (которое не было выполнено) возвести его в герцогское достоинство. Леконье в то время был привлечен к разбирательству по поводу отцовства женщиной, утверждавшей, что она – его жена. Оба после этого стали подстрекать Гастона покинуть двор.


[Закрыть] Гастон посетил 30 января 1631 г. Ришелье, взял назад свое предложение дружбы и, покинув двор, отправился в Орлеан, а затем, через несколько месяцев, – в Безансон, находившийся тогда под управлением испанцев. Ришелье поднял тревогу и сообщил обо всем королю, который приехал из Версаля, чтобы приободрить кардинала и снова заверить в своей решимости защищать его.

Честолюбивый, несдержанный и не обремененный свойственными его брату религиозной щепетильностью и сознанием возложенной на него священной миссии, Гастон находился в выгодной ситуации, и Ришелье хорошо понимал это. Положение же Ришелье, напротив, было все еще слишком шатким. Он постоянно находился под угрозой физического уничтожения, под гнетом изнурительного сознания ответственности (даже без уверенности в том, что его власть даст ему реальный контроль) и зависимости от непредсказуемых настроений короля. В свете тех огромных усилий, которые Ришелье прилагал к сохранению мира между королем и его матерью, трудно винить его в том, что сейчас кажется просчетом, но все-таки его реакция – что для него нехарактерно – оказалась чрезмерной.

Его действия были направлены на утверждение безграничного королевского авторитета. Бассомпьер был заточен в Бастилию в феврале 1631 г. на основании подозрений, вызванных его возобновившимися отношениями с Луи де Марийаком, о которых стало известно из перехваченного письма. Его освободили только после смерти Ришелье. Оппозицию побуждали перейти от усугубляющегося раскола к открытому мятежу, и король, руководимый Ришелье, рисковал поставить себя в уязвимое положение, отказавшись от влиятельной поддержки внутри страны и за ее пределами.

Ришелье, как всегда боявшийся показаться неискренним в отношениях с королем, написал осторожную и взвешенную докладную записку, очень пространную и свободную от всякой недоброжелательности, но решительно приводящую к выводу о том, что Мария Медичи должна быть отстранена от любых постов, на которых она способна причинить вред. Король, теперь абсолютно полагавшийся на дружбу Ришелье, равно как и на его советы, был не против того, чтобы попросить ее уехать из Парижа в Мулен, губернаторство в котором она могла получить. Он решил сам доставить ее в Компьен, подальше от политически разлагающего влияния. Он прибыл туда 12 февраля и обратился с мольбой к своей матери, которая осталась непреклонной в своем отказе появиться на заседании Королевского совета. Король уехал и вернулся в Париж 23 февраля. Маршал д’Эстре, бывший маркиз де Кевр, должен был охранять ее. Лекарь королевы-матери и ее поверенный, Вотье, также связанный с Марийаками, был отправлен в Бастилию. Три герцогини, близкие к королеве-матери, и принцесса де Конти, которой через несколько дней суждено было умереть, были сосланы.

Мария Медичи согласилась отправиться в Мулен, как распорядился король, но попросила, чтобы ей позволили пожить в Невере, пока город Мулен не будет очищен от свирепствовавшей там инфекции, а замок – отремонтирован. Разрешение было дано, но она осталась в Компьене. Когда 20 марта Людовик написал ей о том, что Мулен уже готов к ее приему, она нашла массу отговорок, для того чтобы отложить переезд туда, по-видимому опасаясь, что ее могут отправить обратно во Флоренцию. К маю Людовик уже успел предложить своей матери на выбор Анжер или Блуа, а до Ришелье стали доходить слухи о том, что Мария Медичи готовит побег.

Охрану ослабили, чтобы у королевы-матери не сложилось впечатления, что она узница. И вечером 18 июля Мария Медичи все-таки покинула Компьен, где получившие щедрую взятку охранники закрыли глаза на скопление пустых повозок и неубедительные объяснения по поводу столь позднего прибытия и отъезда карет. Звучали неправдоподобные утверждения о том, что одна карета отправилась за охотничьей добычей, что в другой была сбежавшая камеристка, а в третьей – багаж этой камеристки. Маскировка была в высшей степени небрежной.

Исчезновение матери спровоцировало Людовика на целую серию демонстративных подтверждений его верности Ришелье, апогеем которых стало возведение в августе фамильных владений кардинала в статус герцогства-пэрства, что превращало самого Ришелье в герцога и пэра. Совершая свой побег, королева-мать намеревалась остаться на территории Франции, в приграничном городе Ла-Капель, временное управление которым было возложено на сына маркиза де Варда, барона дю Бека. Он был другом Гастона и пообещал открыть перед ней ворота. Ришелье узнал про этот план и вернул де Варда к его постоянным обязанностям как раз вовремя, чтобы успеть сорвать попытку королевы-матери войти в Ла-Капель.

Мария Медичи, опасаясь возможного преследования, была вынуждена двигаться дальше и пересечь границу. Она прибыла в Авен, ближайший город на испанской земле, вечером 20 июля, а впоследствии отправилась в испанские Нидерланды – сначала в Моне, а затем в Брюссель. Она писала Людовику гневные письма, обвиняя Ришелье во всех мыслимых грехах, и даже привлекла Ришелье к суду перед Парижским парламентом, в основном за узурпацию власти, которая принадлежит королю, его матери и принцам крови. Король вынужден был выступить перед судом 12 августа и опровергнуть утверждения своей матери. Побег Марии Медичи, кроме прочего, лишил Луи де Марийака последней надежды избежать плахи: его помилование было частью сделки между королевой-матерью и королем. С этого момента жизнь Марии Медичи превратилась в печальную повесть об утраченных иллюзиях, бесславном угасании и нищете. Нигде ей не были готовы предоставить приют надолго – ни в Нидерландах, ни в Англии, ни в Голландии, ни в Германии. Людовик XIII урезал расходы на ее содержание и так и не позволил ей вернуться во Францию, даже когда она оказалась в стесненных финансовых обстоятельствах в Кельне; такое решение было одобрено Королевским советом в 1639 г.

Гастон тем временем распорядился строить укрепления в Орлеане, в поход на который Людовик выступил 11 марта. 26 марта в Дижоне король обвинил сторонников своего брата в оскорблении королевского величества, а 3 апреля он получил письмо от Гастона, все еще находившегося в Безансоне. Гастон также затеял судебное разбирательство против Ришелье, прекращенное распоряжением совета от 12 мая, а 31 мая он написал самое страстное из своих писем, обличающее деспотическую тиранию, которой подвергается король со стороны Ришелье. По приближении короля со своей армией Гастон сбежал – сначала в испанский Франш-Конте, а затем в Лотарингию.

Кстати, одним из следствий побега королевы-матери стало сближение парламента и короля, который на проведенном в мае заседании (lit de justice) изгнал нескольких его членов, которым, однако, после вмешательства Ришелье позволено было вернуться. Как и предвидел Ришелье, королю нужен был парламент, для того чтобы зарегистрировать декларацию, направленную против Гастона, а теперь заодно и королевы-матери, и тем самым получить возможность обвинить их сторонников в оскорблении величества и лишить Марию Медичи ее постов и доходов. Король согласился на возобновление отмененной полетты для членов парламента, снова сделав их должности наследуемыми и разрешенными к продаже. Он также воспользовался возможностью и выразил свое мнение по поводу тех членов парламента, которые «злонамеренно увеличивают мучения и нужду моего бедного народа, который значит для меня больше, чем что-либо другое».[168]168
  См.: Victor-L. Tapié. France in the Age of Louis XIII and Richelieu. London, 1974. P. 239–240.


[Закрыть]

Как только королева-мать пересекла границу и оказалась на испанской земле, она перестала представлять реальную угрозу для короля, которому, с другой стороны, любой ценой необходимо было нейтрализовать Гастона, находившегося в Лотарингии. Правивший там герцог Карл IV оказывал поддержку императору. Из двух его сестер одна – Генриетта – взяла себе в любовники приятеля Гастона, Пюилорена, в то время как другая, Маргарита, влюбилась в легко увлекающегося Гастона, который хотел жениться на ней. Ришелье, естественно, был в курсе этих интриг, слухи о которых переполняли столицу Лотарингии – Нанси. Он также понимал, что Франция должна сохранить Лотарингию для себя, с одной стороны, чтобы не позволить императору использовать ее в качестве пути в Шампань, а с другой – потому что Ришелье предвидел, что у Франции может возникнуть необходимость в предоставляемом Лотарингией легком доступе в Эльзас.

Армия под командованием Людовика XIII и Ришелье в декабре 1631 г. заставила ретироваться имперский гарнизон, располагавшийся в лотарингском Мойенвике, и по договору, заключенному в Вике 6 января 1632 г., герцогу Лотарингскому пришлось на три года предоставить Франции свободу прохода через территорию Лотарингии и крепость Марсал. Когда подписывался этот договор; никто и не догадывался, что Гастон за три дня успел тайно обвенчаться с Маргаритой, прежде чем отправиться к своей матери в Брюссель. Там он сговорился с ней о том, что поведет на Францию армию, предоставленную испанцами и герцогом Лотарингским. Подробности этого заговора, а возможно, и слухи об этой женитьбе неизбежно должны были дойти до Ришелье через сеть его осведомителей. Мятежники надеялись заручиться поддержкой Анри II де Монморанси, губернатора Лангедока, чья сестра была замужем за Конде. Одна из ее служанок, как легко можно догадаться, также была информатором Ришелье. Монморанси был маршалом Франции, хотя, к его большому возмущению, ему не был пожалован титул коннетабля, который носил его отец.