Текст книги "Обед в ресторане «Тоска по дому»"

Автор книги: Энн Тайлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Дженни ни слова не сказала матери про ресторан.

После того, первого раза она еще дважды навещала Джосайю. После уроков заглядывала в мастерскую, и Джосайя выходил к ней на улицу; он стоял, размахивая руками и глядя куда-то вдаль, и говорил об Эзре.

– Я тоже получил от него письмо. Оно у меня дома. Пишет, их заставляют делать большие переходы.

– По двадцать миль, – уточнила Дженни.

– Да еще в гору.

– Наверное, он здорово окреп.

– Он всегда любил ходить пешком.

Когда Дженни зашла в мастерскую в третий раз, было почти совсем темно. Дженни задержалась на спевке. Джосайя собирался уходить. Он надевал куртку в крупную неяркую темно-синюю и бордовую клетку. Ей вспомнились куртки, которые носят мальчики в начальной школе.

– Этот Том… – Джосайя с ожесточением засунул кулаки в карманы куртки. – И Эдди тоже хорош. – Он быстро зашагал по тротуару. Дженни едва поспевала за ним. – Разговаривать по-человечески не умеют. И думать не желают, каково человеку, и знать не хотят, что чувства у него как и у всех других…

Дженни отстала, решив, что ему лучше побыть одному, но через несколько шагов он остановился и обернулся, поджидая ее.

– Я ведь живой человек? – сказал он, когда она поравнялась с ним. – Разве мне приятно, когда на меня орут? Вот жить бы где-нибудь в лесу, чтоб никто меня не дергал. Кругом тихо-тихо. А я бы разбил палатку, залез бы в спальный мешок…

Он повернулся и зашагал так быстро, что Дженни пришлось бежать за ним.

– Я совсем было решил уволиться, – сказал он.

– Почему же не уволился?

– Маме нужны деньги.

– Ну, ты бы мог найти другую работу.

– Не так это просто.

– Почему?

Джосайя не ответил. Они миновали плохонький ювелирный магазин, булочную, многоквартирный дом с приветливо светящимися в темноте окнами. И вдруг он предложил:

– Может, зайдешь к нам поужинать?

– Что? Нет, не могу.

– Эзра часто у нас ужинал, – сказал он, – пока не стал работать в ресторане, потом он уже не мог уходить по вечерам. Мама всегда рада была поставить на стол еще одну тарелку. В любое время. А вот твоя мама редко его отпускала. Она меня не любит.

– Ну…

– Может, все-таки зайдешь?..

Дженни остановилась и неожиданно для себя сказала:

– С удовольствием.

Джосайя нисколько не удивился (зато сама Дженни была потрясена). Промычав что-то, он помчался дальше. Космы черных волос торчали во все стороны. Он провел ее по узкой улочке, потом по незнакомому переулку.

С фасада дом Джосайи был очень похож на их – стандартный кирпичный дом с небольшим палисадником. Но они подошли с другой стороны, где он имел довольно обшарпанный вид из-за посеревшей деревянной пристройки, оказавшейся холодным тамбуром с потрескавшимся линолеумом на полу. Джосайя остановился, снял куртку, взял у Дженни пальто и повесил его вместе с курткой на крючки возле двери.

– Мама! – крикнул он и повел Дженни на кухню. – У нас к ужину гости, мама!

Миссис Пейсон, маленькая пухленькая женщина в темном, землистого цвета, платье, стояла у плиты. Она напомнила Дженни неприметную бурую птичку. Лицо у нее было круглое, гладкое, лоснящееся. Она взглянула на Дженни и улыбнулась. Джосайя так и не догадался их познакомить, и Дженни представилась:

– Дженни Тулл.

– Вот как! Ты не родня Эзре?

– Я его сестра.

– До чего я люблю этого паренька. – Миссис Пейсон сняла с плиты кастрюлю и поставила ее на стол. – Когда его призвали, я плакала горькими слезами. Джосайя тебе говорил? Просто рыдала. Ведь он был мне как сын. Часто приходил к нам… – Она поставила на стол три прибора, а Джосайя разлил в стаканы молоко. – Никогда не забуду, – продолжала миссис Пейсон, – когда умер отец Джосайи, Эзра пришел и долго сидел у нас. Приготовил нам еду, сварил какао. Я ему говорю: «Эзра, мне неловко, что ты здесь с нами, а не дома со своей семьей». А он отвечает: «Ничего, миссис Пейсон, не беспокойтесь».

Когда же это могло быть? – подумала Дженни. Эзра словом не обмолвился о смерти мистера Пейсона.

На ужин были спагетти и салат, а на сладкое – шоколадный торт. Дженни старалась есть поменьше – дома опять придется ужинать, чтобы мама не догадалась; а Джосайя все время просил добавки. Миссис Пейсон только успевала ему подкладывать.

– Посмотреть на него, – сказала она, – не подумаешь, что столько ест, правда? Тощий как жердь. Наверное, мальчик все еще растет. – Она засмеялась, и Джосайя, потупившись, смущенно улыбнулся – худущий, сутулый, неуклюжий мужчина.

Никогда раньше Дженни не приходило в голову, что Джосайя чей-то сын, драгоценнейшее сокровище какой-то женщины. Его короткие черные ресницы были опущены, голова с ежиком волос склонилась над тарелкой. Он был уверен, что хотя бы здесь его любят. Дженни отвела глаза.

После ужина она помогла миссис Пейсон вымыть посуду, расставила чистые тарелки и стаканы на открытых крашеных-перекрашеных полках. Дома мать, наверное, уже с ума сходит, но Дженни нарочито медленно перетирала каждую вилку. Потом Джосайя пошел проводить ее.

– Приходи еще! – крикнула миссис Пейсон, стоя в дверях. – И застегни пальто как следует!

Дженни вспомнила сказку о Джеке Великане и бобовой плети… А может, это была какая-то другая сказка, в которой бедная вдова, честная добрая женщина, живет в хижине со своим сыном. В сравнении с этим и холод темных улиц, и облик ее собственной суетливой матери казались ей хрупкими, лишенными той мягкой цельности, что была свойственна жизни Джосайи.

Они молча шли по Кэлверт-стрит, выдыхая клубы белого пара. Пересекли улицу и поднялись на веранду Дженниного дома.

– Ну вот, – сказала Дженни, – спасибо, что пригласил меня, Джосайя.

Джосайя, неуклюже дернувшись всем телом, подался вперед. Ей показалось, он хочет что-то сказать. Но он наклонился, заключил ее в кольцо жестких рукавов своей клетчатой куртки и поцеловал в губы. Сначала она не сообразила, что происходит, потом страшно огорчилась – не столько за себя, сколько за него. О, как все это грустно – он все неправильно понял. Ведь со стыда же сгорит. И как он мог так ошибиться?

Размышляя об этом (против воли прижатая к его щетинистому подбородку и жесткому рту), Дженни неожиданно увидела все его глазами – их скромный «роман» (так, наверное, он это называет), такой же неправдоподобный, как сказочное’ существование вдовы Пейсон. И ей вдруг страшно захотелось, чтобы это оказалось правдой; она остро затосковала по жизни с его матерью в их уютном доме, по простой и спокойной супружеской жизни. И ответила на его поцелуй, ощутив даже сквозь толстую одежду, как он напрягся и задрожал.

Внезапно яркий сноп света ворвался в темноту, входная дверь с шумом распахнулась, и на них обрушился голос ее матери:

– Что?! Что все это значит?

Они отпрянули друг от друга.

– Ах ты, дрянь! – закричала Перл. – Шлюха! Мерзавка! Так вот что у тебя на уме! Не удосужилась сообщить, где шляется! Дома ее нет, ужин не приготовлен! Я тут голову потеряла, места себе не нахожу, а она вот где! Целуется! Целуется с…

Не подобрав подходящего слова, мать с кулаками набросилась на Дженни и влепила ей здоровенную пощечину. Глаза у Дженни наполнились слезами. Джосайя, будто это его ударили, резко отвернулся и уставился куда-то в сторону. Губы его беззвучно шевелились.

– …с сумасшедшим, с идиотом! С дебилом! И все это назло мне. Так? – продолжала Перл. – Издеваешься надо мной? Я целыми днями надрываюсь в лавке, а она валяется в подворотнях с этим животным, с этой гориллой, разрешает ему все что угодно, лишь бы осрамить меня…

– Нет-нет-нет! – заикаясь, крикнул Джосайя.

– …лишь бы насолить мне, а я-то мечтала… А она небось прогуливала уроки, валялась с ним в кустах или на заднем сиденье в машине, а может, даже и в этом доме; откуда мне знать? Пока я надрывалась у братьев Суини…

– Нет! Нет! А-а-а! – закричал Джосайя, и Дженни увидела в полосе света белые брызги слюны. Потом он раскинул длинные, как у чучела, руки, ринулся вниз по лестнице и исчез.

С тех пор Дженни, разумеется, не встречала Джосайю. Она тщательно выбирала дорогу и никогда больше не ходила к нему, не приближалась даже к тому месту, где могла бы на него наткнуться. Дженни казалось, будто и он поступает так же, будто они по обоюдному согласию разделили город пополам.

Да и незачем ей было видеть его. Эзра писем не присылал. В один прекрасный день он явился домой собственной персоной. Однажды в воскресенье, когда Дженни спустилась к завтраку, она увидела на кухне брата. Он сидел на стуле в старых джинсах и потрепанном синем свитере, которые на время его армейской службы были пересыпаны нафталином и убраны. Но одежда висела на нем – как с чужого плеча. Дженни ужаснулась: до чего же он похудел! Короткая стрижка не шла ему. Лицо бледное, постаревшее, под глазами темные круги. Он сидел сгорбившись, зажав руки между коленями, а Перл тем временем соскребала в раковину обгорелую часть гренка.

– Ты что будешь, варенье или мед? – спросила она. – Дженни, посмотри-ка, кто к нам приехал! Эзра, целый и невредимый! Давай я налью тебе еще кофе, Эзра.

Эзра молчал, устало улыбаясь Дженни.

Выяснилось, что его демобилизовали как лунатика. Он ничего такого за собой не помнил, но каждую ночь видел один и тот же сон: он шагает по однообразной равнине, вокруг ни деревца, ни травинки, только потрескавшаяся глина, а над головой – безжизненный синий купол неба. Он медленно переставляет ноги и шагает, шагает, шагает… А по утрам у него болели все мышцы. Он думал – от дневных переходов, пока ему не объяснили, в чем дело. Всю ночь, сказали ему, он бродил по лагерю, неторопливо шагая между рядами коек. Солдаты просыпались, спрашивали: «Тулл, это ты?» И он уходил. Молча, не просыпаясь, шел куда-нибудь в другое место. Его молчание пугало некоторых солдат, особенно молодых. Посыпались жалобы. Его послали к врачу, тот дал ему коробочку с желтыми таблетками. Он стал принимать таблетки, но все равно продолжал ходить во сне, хотя иногда падал и оставался лежать до утра. Однажды, очевидно, он упал ничком, и, когда его разбудили, нос у него был в крови. Решили даже, что он сломал переносицу. Перелома не обнаружили, однако несколько дней кряду под глазами у Эзры не исчезали синяки. Затем Эзру направили к армейскому священнику, тот спросил, нет ли у него причин для беспокойства. Может быть, дома что-нибудь стряслось? Может, какая-нибудь история с женщиной? Или заболел кто-то из родных? Эзра на все вопросы ответил: «Нет». Он сказал священнику, что все в порядке. И что сам никак не возьмет в толк, отчего с ним все это происходит. Священник поинтересовался, нравится ли ему военная служба. И Эзра ответил, что это не может нравиться или не нравиться, просто через это надо пройти – вот как стоит вопрос. И добавил, что служба в армии не вполне в его вкусе, больно много крика и шума, тем не менее он вроде со всем справляется. Все идет своим чередом. Священник сказал ему, что в таком случае он должен постараться отучить себя ходить во сне. А на следующую же ночь Эзра отправился в нижнем армейском белье в городок, расположенный милях в четырех-пяти от лагеря; глаза его, безжизненные, как ночные окна, были широко раскрыты, но он крепко спал. И официантке в закусочной пришлось разбудить беднягу и попросить своего зятя отвезти его на машине в лагерь. На другой день вызвали еще одного врача. Тот задал Эзре несколько вопросов, подписал какие-то бумаги и отправил парня домой.

– И вот я здесь, – бесцветным голосом сказал Эзра. – Демобилизовали.

– Так ведь не за проступок же, – утешила его мать.

– Конечно, нет.

– Подумать только, что с тобой творилось; и ты даже слова об этом не написал.

– А чем вы могли мне помочь? – спросил он.

Вопрос этот словно состарил ее. Она сникла.

После завтрака Эзра отправился наверх, повалился на свою кровать и весь день проспал. Дженни пришлось будить его к ужину. За столом у него все равно слипались глаза, он сидел, качаясь как пьяный, почти ничего не ел, засыпал, не дожевав кусок, а после ужина снова лег спать. Дженни слонялась по дому, нервно задергивая шторы. Неужели теперь так и будет? Неужели он останется таким навсегда?

Но утром в понедельник он опять стал прежним Эзрой. Одеваясь, Дженни услышала, как он снова наигрывает на своей грушевой блок-флейте «Зеленые рукава». Когда она спустилась вниз, Эзра жарил ее любимую яичницу – с сыром и кусочками зеленого перца, – а Перл читала газету. За завтраком он сказал:

– Я, наверное, пойду работать на старое место.

Перл взглянула на него поверх газеты, но промолчала.

– Почему же ты так и не навестила миссис Скарлатти? – спросил он у Дженни. – Она писала, что ты ни разу не была у нее…

– Я собиралась… – Дженни потупилась и, затаив дыхание, замерла. Сейчас он скажет что-нибудь о Джосайе. Но он этого не сделал. Дженни подняла глаза, увидела, что брат намазывает маслом гренок, и только тогда перевела дыхание. Она так и не поняла, что Эзре известно, а что нет.

II

Ко времени поступления в колледж Дженни, как и предсказывали, стала красавицей. Или все дело было в том, что такие, как она, просто вошли в моду? Насколько она могла судить, глядя на себя в зеркало, лицо ее было все таким же. Но звонили в общежитие больше всего ей, и, если бы не приходилось одновременно зарабатывать на жизнь (то официанткой, то в прачечной, то в библиотеке), она могла бы каждый вечер бегать на свидания. Она отрастила волосы, держалась свободно. Но ни на минуту не забывала о занятиях на медицинском факультете. Будущее всегда представлялось ей предельно ясным: прямая дорога к частной практике врача-педиатра в городке средней величины, желательно вблизи от побережья. Приятно сознавать, что в любую минуту можно уехать куда угодно. (Интересно, на Среднем Западе у людей развивается боязнь замкнутого пространства?) Друзья подтрунивали над ее упорством и целеустремленностью. Соседка по общежитию ворчала, если у Дженни допоздна горела настольная лампа; ее раздражала педантичность, с которой Дженни раскладывала на письменном столе вещи, необходимые для занятий. Тут Дженни осталась верна себе.

Что касается Коди, то этот ее брат явно пошел в гору. Благодаря своим новаторским идеям в области научной организации труда, поработав в нескольких фирмах, он поднимался все выше и выше. И вскоре стал независимым экспертом по НОТ. А Эзра все еще работал в ресторане у миссис Скарлатти. Но и он тоже продвинулся – фактически заведовал всей кухней, сама же миссис Скарлатти выполняла роль хозяйки в зале. Мать писала Дженни, что это просто стыд и срам. «Я говорю ему, – писала она, – что чем дольше он торчит в ресторане этой женщины, тем труднее будет ему вернуться к нормальной жизни, ты же знаешь, он ведь всегда хотел поступить в колледж…»

Перл по-прежнему работала в бакалейной лавке. Но с тех пор как стипендия и приработки Дженни освободили ее от финансовых забот о дочери, она стала лучше одеваться и выглядела не такой удрученной. Дженни виделась с ней два раза в год – на рождество и в сентябре, перед началом занятий. На все остальные праздники она придумывала отговорки, а летом нанималась в магазин готового платья в небольшом городке поблизости от колледжа. Не то чтобы она не хотела видеть мать. Дженни часто вспоминала неукротимую энергию и силу духа, которые проявляла Перл, воспитывая одна троих детей, ее неизменный интерес к их судьбам. Но стоило Дженни приехать домой, окунуться в домашнюю атмосферу, отсутствие света, теснота оклеенных обоями комнат, какая-то мрачная пустота уже с самого порога действовали на нее угнетающе. Она даже подумала, не аллергия ли у нее на все это. Похоже на респираторное заболевание – случались приступы удушья, голова делалась ватной, как бывало от беспрерывных занятий. Дженни вдруг начинала грубить. Даже спокойный, покладистый Эзра раздражал ее. Поэтому она старалась ездить в Балтимор как можно реже и первое время тосковала о семье. Но мало-помалу мысль о доме сама собой отошла на задний план. Дженни становилась все более деловитой, занятой и торопливой. Письма Эзры, такие же тяжеловесные и скучноватые, как его речь, можно было обнаружить в ванной, на краю раковины, или скомканными на кровати, где Дженни оставляла их, оборвав чтение на середине строки. Просто мысли ее были заняты другим, только и всего. Пока она училась в колледже, Коди, отправляясь по делам в Пенсильванию, дважды (на первом и втором курсе) заезжал проведать ее, и она радостно предвкушала визит брата. Такой он был эффектный, такой красивый – не стыдно было и похвастаться им, но едва он появлялся, как ее охватывало уныние. И вина была не ее, а его. Казалось, в любом ее слове он слышал голос матери. Она видела, как он цепенел, и прекрасно понимала, о чем думает Коди в такие минуты. «Как у тебя с деньгами? – спрашивал он. – Не купить ли тебе несколько новых платьев?» И она отвечала: «Спасибо, Коди, у меня все есть». Это была правда – она действительно ни в чем не нуждалась, но по лицу Коди Дженни видела, что ее слова «нет-нет, не беспокойся обо мне» он воспринимает как произнесенные писклявым голосом Перл. Что бы она ни сделала – поправила брату галстук, похвалила костюм или поинтересовалась его жизнью, – все тотчас настораживало Коди. А она страдала от незаслуженной обиды; неужели он думает, что она станет такой же властной, будет в чем-нибудь упрекать, вмешиваться в его дела? «Слушай, – попыталась она однажды внести ясность, – я имела в виду вовсе не то, что ты думаешь. Давай забудем, что было». Но Коди в ответ недоверчиво посмотрел на нее. Они никак не могли выбраться из паутины прошлого. И в тот приезд брата Дженни без сожаления проводила его. Вернувшись в общежитие, внимательно посмотрела на себя в зеркало – копна темных волос, тонкая фигурка. После этого она некоторое время была оживленнее обычного, словно стряхнула с рук густой слой прилипшей к ним пыли.

В конце последнего учебного года она по-настоящему влюбилась. Что говорить, она влюблялась и раньше – в студента английского отделения, который оказался чересчур деспотичным, потом в футбольную «звезду» с бычьей шеей; оглядываясь назад, Дженни воспринимала свое увлечение этим спортсменом как симптом временного помешательства. Теперь все было иначе. Его звали Харли Бейнс. Это был талант, умнейшая голова, даже его грязные очки в черепаховой оправе, неестественная бледность и гнусавый голос внушали однокурсникам благоговейный восторг. Он не то чтобы держался особняком в их компании, просто был выше остальных, далеко их опередил. Говорили, что в двенадцать лет он мог бы защитить диссертацию, да родители были против: у ребенка должно быть нормальное детство. На следующий год он поедет в Полемский университет, неподалеку от Филадельфии, и будет заниматься там исследованиями в области генетики. Дженни тоже собиралась в Полем, ее уже зачислили на медицинский факультет. Поэтому она и обратила внимание на Харли Бейнса. Чувствуя себя уверенно в центре своей шумной компании (увы, ненадолго – вскоре после окончания колледжа все разъедутся кто куда, и она останется беззащитной), она как-то раз обвела взглядом университетский городок и увидела Харли Бейнса, вышагивавшего как журавль в старомодных брюках из шерстяной фланели и в большом бесформенном пуловере, не иначе как связанном его матерью. Давненько не мытые волосы были у него иссиня-черными. Дженни подумала, знает ли он, что она тоже будет учиться в Полеме. Привлечет ли это его внимание; и вообще, не считает ли он общение с девушками ниже своего достоинства? Может, он неприступный? Недосягаемый? Друзья были вынуждены несколько раз окликнуть ее и посмеялись над ее задумчивым видом.

Весна 1957 года, запоздалая, неторопливая, набирала силу. Преподаватели длинными палками с крючками на конце открывали фрамуги, и в аудитории проникал аромат сирени. Дженни носила блузки без рукавов, пышные юбки и туфли-лодочки без каблуков. Харли Бейнс расстался со своим свитером. Его обнаженные мускулистые руки были покрыты густыми черными волосами. На шее он носил какую-то круглую штуковину не то из золота, не то из латуни. Дженни сгорала от любопытства: что это? Как-то на занятиях по немецкому она не удержалась и спросила, и он сказал, что эту медаль получил на школьном конкурсе по биологии за эксперимент по обмену веществ у белых крыс. Странно, что он до сих пор носит эту медаль, подумала Дженни, но промолчала и осторожно дотронулась до медали. Та виднелась в вырезе рубашки и на ощупь была теплой, почти горячей.

Позднее Дженни не раз (догоняя его в коридоре или пристраиваясь за ним в очереди в кафетерии) спрашивала, рад ли он предстоящему переезду в Полемский университет; где он будет жить; как в Полеме с общественным транспортом. Дженни задавала свои вопросы ровным, бесстрастным голосом – она чувствовала себя как дрессировщик в цирке, ни на минуту не забывающий о том, что зверю можно показывать только открытые ладони: мол, ничто тебе не угрожает. Она боялась спугнуть Харли. Между тем Харли, похоже, вовсе и не боялся, он отвечал ей учтиво, по-деловому. (Хорошо это или плохо?) Когда начались экзамены, она подошла к нему с тетрадкой по генетике и спросила, не поможет ли он ей. Они занимались на лужайке перед студенческим клубом, сидя на синем плюшевом покрывале, которое она сняла со своей кровати. Вокруг на таких же покрывалах расположились их однокурсники, в том числе кое-кто из ее друзей; они удивленно, с недоумением поглядывали на нее и поспешно отводили глаза. Она надеялась, что друзья подойдут к ним и познакомятся с Харли. Но, подумав, поняла: этому не бывать.

Дженни задавала вопросы (не строя из себя дурочку, чтобы он не махнул на нее рукой, но показывая, что она действительно нуждается в его помощи), а Харли слушал и машинально рвал травинку на длинные полоски. На нем были тяжелые модные ботинки, неуместные на этом покрывале. Зажатая в пальцах травинка казалась объектом какого-то научного эксперимента. Отвечал он спокойно, без тени сомнения, уверенный, что она его поймет. Она правда все понимала и, даже если б не подготовилась заранее по этому предмету, все равно бы поняла. Он мыслил логически – от А к Б и В. Своей неторопливостью и педантизмом он напоминал Эзру, но в остальном они были такие разные! Закончив объяснения, Харли спросил, все ли ясно.

– Спасибо, – поблагодарила она.

Он кивнул и поднялся. Неужели это все? Дженни тоже встала, и вдруг у нее закружилась голова – не от резкого движения, а, как ей пригрезилось, от любви. Он покорил ее. Интересно, что бы он сделал, если б она вдруг обняла его и, обжигая щеку о научную медаль, прижалась лицом к его белой-белой груди? Но вместо этого она попросила:

– Помоги мне сложить покрывало.

Он нагнулся и поднял покрывало за один край, Дженни – за другой. Они шагнули друг к другу. Харли отдал ей свой край и аккуратно смахнул с него каждую травинку, каждый лепесток. Потом забрал у нее покрывало, ожидая, видимо, что она отряхнет его со своей стороны. Дженни посмотрела ему прямо в лицо. Он шагнул вперед, взмахнув рукой, набросил покрывало себе на голову и плечи, притянул Дженни к себе, в темноту, и поцеловал. Его очки стукнули Дженни по носу. Да и поцелуй был неловкий, чересчур грубый. Дженни невольно вообразила, как все это выглядит со стороны: среди зеленой лужайки синяя плюшевая колонна, сдвоенная мумия. Она фыркнула. Харли сбросил покрывало, повернулся и быстро ушел. Хохолок у него на макушке подпрыгивал, как петушиный хвост.

Дженни вернулась к себе, приняла ванну и переоделась в платье с оборками. Тихо напевая, она выглянула в окно. Харли внизу не было. Потом она пошла ужинать, но его не было и в кафетерии. На другой день, сдав последний экзамен, она позвонила ему в общежитие. Чей-то заспанный голос буркнул:

– Бейнс уехал домой.

– Домой? Но ведь еще не было выпускной церемонии.

– А он и не собирался тратить на нее время.

– Вот как… – вырвалось у Дженни. Ей даже в голову не приходило, что выпускная церемония означает «трату времени». В самом деле, можно попросить выслать диплом по почте. Наверное, для таких, как Харли Бейнс, диплом сам по себе большого значения не имеет, подумала она. (А вот у нее, Дженни, вся семья собиралась приехать в такую даль, в Саммерфилд, чтобы присутствовать на церемонии.) – Спасибо, – сказала она и повесила трубку, надеясь, что сосед Харли не заметит по голосу, как ей тоскливо.

Тем летом она опять работала в магазине «Женская одежда Молли» в маленьком городке недалеко от колледжа. Прежде эта работа нравилась ей, но на сей раз изысканная небрежность одежды для замужних женщин – пестрые удлиненные шорты до колен, широкие в бедрах юбки цвета хаки – угнетала ее. Когда покупательницы обращались к ней за советом: «Ну как, мне идет?», «Может, это не по возрасту?», она безучастно смотрела в сторону. На следующий год она в это время будет в Полеме. А там, глядишь, скоро наденет накрахмаленный белый халат.

В июле мать переслала Дженни письмо Харли Бейнса, которое пришло на балтиморский адрес. Дженни вернулась с работы, а в прихожей дома, где она снимала меблированную комнату, на столике лежит письмо. Взглянув на конверт, Дженни положила письмо в соломенную сумочку и поднялась наверх. Отперла дверь, вошла в комнату, бросила сумочку на кровать и распахнула окно. Достала из комода жестянку, насыпала корма двум золотым рыбкам в круглый аквариум. И только потом вскрыла конверт.

Догадывалась ли она заранее, что в этом письме?

Позже ей казалось, что да.

Писал Харли мелко и отделяя буквы друг от друга, как в машинописном тексте. А она-то ждала от гения более решительного почерка; стиль у него был сухой и деловитый.

18 июля 1957 г.

Дорогая Дженни!

Я имел глупость обидеться на то, что, в сущности, было с твоей стороны вполне естественной реакцией. Вероятно, я выглядел нелепо и смешно. Перед нашей размолвкой я надеялся, что за лето мы лучше узнаем друг друга, а осенью поженимся. И я до сих пор считаю наш брак вполне возможным. Это решение может показаться тебе неожиданным – нельзя считать, что у нас было нормальное американское предбрачное знакомство, – но в конце концов мы оба люди не легкомысленные.

Прими во внимание, что на будущий год мы оба будем в Полеме и могли бы снять однокомнатную квартиру на двоих, сэкономить на питании и т. п.

Мне кажется, твое финансовое положение весьма затруднительно, и я буду рад принять на себя эту ответственность.

Все это звучит прагматичнее, чем хотелось бы. Но я действительно понял, что люблю тебя, и с нетерпением жду твоего ответа.

Уважающий тебя Харли Бейнс

P. S. Знаю, что ты девушка умная. Незачем было придумывать все эти вопросы по генетике.

Постскриптум, как она решила, был самой впечатляющей частью письма. И почерк тут выглядел более свободным, раскованным, тогда как само письмо, похоже, переписывалось – и не раз – с черновика. Она перечитала его, сложила листок пополам и положила на кровать. Подошла к аквариуму, долго смотрела на рыбок, которые оставили нетронутым почти весь корм. Не надо столько им давать. «Дорогой Харли, – попробовала она мысленно сочинить ответ, – для меня было большой неожиданностью…» Нет. Сантименты его не интересуют. «Дорогой Харли, я обдумала твои условия и…» На самом деле она хотела ответить «да». Чувства, которые она испытывала к нему раньше, сейчас совсем притупились, казались поблекшими и несерьезными – влюбленность школьницы, вызванная паникой перед окончанием колледжа. Теперь ее больше волновала острота ситуации – гигантский прыжок в неизвестность с почти незнакомым человеком. Но таким и должен быть брак. Как в кино, когда во время всяческих катастроф – кораблекрушений, землетрясений, в тюрьмах, в стане врага – незнакомые люди волею обстоятельств оказываются один на один друг с другом и раскрывают свою истинную суть.

В последнее время жизнь ее как-то сузилась. Она могла без труда представить себе, что ее ожидает: сначала медицинский факультет, интернатура, затем ординатура. Недавно, взглянув на себя в зеркало, она вдруг поняла, что придет день, и чистая, нежная кожа вокруг глаз покроется морщинками. Она состарится, как и все другие.

Дженни вынула из ящика лист бумаги, села на кровать и взяла ручку. «Дорогой Харли…» Она сняла с кончика пера микроскопический волосок, чуть-чуть подумала, написала: «Согласна» – и подписалась. Ответ ее был образцом деловой переписки. Даже Харли не сочтет его многословным.

На другой день к вечеру Дженни приехала в Балтимор. Она сожгла за собой все мосты: уволилась с работы, отдала золотых рыбок и забрала свои вещи. Это был самый опрометчивый поступок в ее жизни. В междугородном автобусе она сидела, величественно распрямив плечи, и время от времени отталкивала храпящего солдата, который то и дело клонился в ее сторону. На автовокзале она не стала дожидаться городского автобуса, взяла такси и с шиком добралась до дому.

Она никого не предупреждала о своем приезде и поэтому была удивлена, когда, расплачиваясь с таксистом, увидела, как парадная дверь распахнулась и на крыльцо вышла мать в цветастом платье с расклешенной юбкой, в туфлях-лодочках на высоких каблуках и шляпе с черной вуалькой. За ней шагал Эзра в неглаженом мешковатом костюме, а замыкал шествие Коди, темноволосый, красивый, похожий на ньюйоркца в безукоризненном сером костюме из тонкой дорогой ткани и в полосатом шелковом галстуке. На долю секунды Дженни почудилось, что они собрались на ее похороны. Именно так они выглядели бы – строгие, торжественные, притихшие, – если бы ее уже не было с ними. Она отогнала эту мысль, улыбнулась и вылезла из такси. Мать на тротуаре остановилась как вкопанная.

– Боже мой! – сказала она. – Когда ты, Эзра, затеваешь семейную встречу, так это действительно семейная встреча! – Она приподняла вуаль и поцеловала Дженни в щеку. – Почему ты не предупредила нас, что приедешь? Эзра, это твои хитрости?

– Я тут ни при чем, – сказал Эзра. – Я хотел написать тебе, Дженни, но мне и в голову не приходило, что ты поедешь в такую даль только ради того, чтобы пообедать с нами.

– Пообедать? – переспросила Дженни.

– Это Эзра придумал, – объяснила Перл. – Узнал, что Коди будет проездом в Балтиморе, а может, даже заночует здесь, и сказал: «Я хочу, чтобы вы оба принарядились…»

– Ночевать я не останусь, – предупредил Коди. – У меня все расписано по часам. Когда вы наконец усвоите? Я даже на обед не имею права задержаться. В это время мне уже положено быть в Делавэре.

– Эзра собирается что-то нам сообщить, – сказала Перл, снимая ниточку с летнего платья Дженни. – Вот и пригласил нас для этого в ресторан Скарлатти. Хотя в такую жару мне вряд ли удастся проглотить что-нибудь, кроме листика салата. Дженни, милая, до чего же ты худая, прямо спичка! А что у тебя в этом большом чемодане? Ты надолго приехала?