Текст книги "Обед в ресторане «Тоска по дому»"

Автор книги: Энн Тайлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

– Котлеты – это хорошо, – сказал Эзра. – Обожаю котлеты!

Позже, когда они вошли через стеклянные двери в чистенькую современную закусочную, где по стенам были развешаны огромные яркие фотографии – кольца лука и молочные коктейли, – он со счастливой улыбкой огляделся по сторонам. За одними столиками сидели секретарши, за другими – рабочие-строители.

– Все это здорово смахивает на коммуну, кибуц или что-то вроде этого, – сказал Эзра. – Сети стандартных закусочных, куда приходят завтракать, обедать, а иногда и ужинать. Скоро у нас вовсе не останется домашних кухонь – всегда можно будет зайти в ближайшую забегаловку Джино или Мак-Доналда. Неплохая идея.

Интересно, а существуют ли кафе, закусочная, ресторан, чтоб не понравились Эзре? – подумала Дженни. В бесплатной столовой для безработных ему наверняка пришлось бы по душе, что посетители зверски голодны. В какой-нибудь вонючей таверне он обнаружил бы невиданные доселе маринованные яйца. Надо признать, там, где дело касалось еды, Эзра понимал, что к чему.

Пока Эзра ходил за котлетами, она устроилась за столиком, сняла плащ, пригладила волосы, ногтем соскребла с блузки пятнышко от молочной смеси. Странно было сидеть в одиночестве за столиком. Ее постоянно окружали люди – дети, пациенты, коллеги-врачи. От незаполненного пространства вокруг она ощущала какую-то пустоту, невесомость, словно ей не хватало балласта и в любую минуту она могла взмыть вверх.

Эзра вернулся с котлетами.

– Как дела у Джо? – спросил он, усаживаясь.

– Нормально. А как мама?

– Хорошо, передает тебе привет. Я тут принес кое-что… – Он отодвинул тарелку, порылся в карманах куртки и вытащил потертый белый конверт. – Фотографии.

– Фотографии?

– Да. У мамы их полным-полно. А я их нашел недавно и подумал, может, ты захочешь взять себе некоторые.

Дженни вздохнула. Бедный Эзра, он превратился в семейного опекуна – ухаживает за матерью, охраняет их прошлое, регулярно звонит сестре, приглашает ее позавтракать.

– Оставь у себя, – сказала она. – Ты же знаешь, я все равно потеряю.

– Но здесь много твоих фотографий. – Он высыпал на стол содержимое конверта. – Я думал, может, детям будет интересно. Вот, например… – Он перебрал целую пачку фотографий Дженни, молоденькой и суровой. – Вот – вылитая Бекки, а?

На фотографии была Дженни в клетчатом берете, с серьезным лицом.

– Бр-р… – пробурчала она, размешивая ложечкой кофе.

– Ты была такая хорошая девочка, – сказал Эзра и, прислонив фотографию к своей чашке, принялся за котлету.

Дженни увидела на обороте снимка какую-то карандашную надпись и попыталась прочесть. Эзра, заметив это, пояснил:

– Осень сорок седьмого года. Я заставил маму надписать даты. Между прочим, хочу послать некоторые из снимков Коди.

Дженни живо представила себе лицо Коди, когда тот получит фотографии.

– Эзра, – сказала она, – честно говоря, на твоем месте я бы не стала тратиться на марки.

– Думаешь, ему не приятно будет сравнить их с подрастающим Люком?

– Поверь, он их сожжет. Ты ведь знаешь Коди.

– Может быть, он изменился.

– Да не изменился он, – сказала Дженни, – и вряд ли изменится. Стоит только словом обмолвиться о нашем детстве, упомянуть о чем-то самом невинном, и он тут же кривит рот. Ты знаешь эту его манеру. Я однажды сказала: «Коди! Ты прямо как Лоусоны». Помнишь Лоусонов? Они переехали в Балтимор, в наш район, из Нашвилла, из Теннесси, и в первую же неделю все четверо их детей заболели свинкой. Тогда миссис Лоусон сказала: «Мне кажется, это несчастливый город». На следующей неделе у них в подвале лопнула труба, и она сказала: «Ну, это же Балтимор». Потом ее дочь сломала руку… Когда Лоусоны собрались обратно в Теннесси, я пошла попрощаться с ними. Они как раз загружали багажник машины, стали закрывать его и прищемили пальцы младшему сыну. И когда отъезжали, он орал благим матом, а миссис Лоусон крикнула: «Как мы жили здесь, так и уезжаем! Я всегда говорила, что Балтимор – несчастливый город!»

– Не пойму я, к чему ты все это вспоминаешь? – спросил Эзра.

– Дело в том, что если человек копит обиды, то все в жизни кажется ему плохим. А Коди – точно – копит и отравляет себе этим всю жизнь. «Но в конце концов, – сказала я ему, – мы же выстояли. Так ведь? Выросли. И все трое выбились в люди. И еще как выбились!»

– Да, ты права, – подтвердил Эзра, и его наморщенный лоб разгладился. – Особенно ты, Дженни. Врачом стала.

– Ерунда! Я всего только взвешиваю младенцев, – сказала она. Но его слова польстили ей. И когда они поднялись из-за стола, она взяла с собой фотографии, чтобы доставить Эзре удовольствие.

Джо сказал, что, если у них будет ребенок, он бы хотел, чтобы родилась девочка. По его подсчетам, им не хватает девочек.

– Да ты что? – Дженни, загибая пальцы, стала считать девочек: – Фиби, Бекки, Джейн… – И осеклась, чувствуя на себе внимательный взгляд Джо. Она ждала, что он скажет, но Джо молчал. – Ну? – спросила она.

– Так их только три.

Она вдруг покраснела от неловкости.

– Разве я забыла кого-нибудь?

– Нет. Забыла ли она кого-нибудь? – произнес Джо, обращаясь к стене, и фыркнул. – Забыла ли она кого-нибудь, спрашивает моя жена. Что за вопрос? Нет, никого ты не забыла. Их у нас всего три. Три девочки.

– Так что же ты злишься?

– Я не злюсь. Просто разочарован. Я пытаюсь серьезно поговорить с тобой.

– А разве мы говорим несерьезно?

– Да, да…

– Так в чем же дело?

Джо не пожелал объяснять. Он стоял в дверях кухни, плотно скрестив на груди руки, отведя в сторону сердитые глаза. Дженни была в недоумении. Это что, ссора? Молчание затянулось, и она потихоньку вернулась к своему занятию – продолжала резать к ужину огурцы. Она нареза́ла аккуратные кружочки и беззвучно смахивала их в миску. (Когда они с Джо познакомились, он как-то спросил: «Ты протираешь лицо огурцами?» «Огурцами?!» – удивилась она. «У тебя такая прохладная кожа, – сказал он. – Я сразу вспомнил флакон с огуречным молочком, который стоял на трюмо у моей тети».)

Мальчики, Джейкоб и Питер, играли возле холодильника с доской для спиритических сеансов. Дженни пришлось переступить через них, когда она шла за помидорами.

– Извините, – сказала она детям, – вы мне мешаете.

Они пропустили ее слова мимо ушей. Их внимание было приковано к доске.

– Кем я буду, когда вырасту? – спросил Джейкоб и осторожно положил пальцы на стрелку. – Зажиточным джентльменом среднего класса, среднего достатка из среднего класса или незажиточным из среднего класса? Кем я буду?

Дженни рассмеялась, Джо бросил на нее пристальный взгляд, резко повернулся и вышел из кухни.

По телевизору передавали вечерние новости. С военными почестями хоронили одного из членов экипажа вертолета, погибшего в Лаосе. Родителям – седовласому мужчине с квадратной челюстью и его хрупкой жене – подали сложенный мягким треугольником американский флаг. На женщине был изящный бежевый плащ и короткие белые перчатки. Она приняла из рук военного американский флаг. Муж отвернулся и зарыдал, не захотел сказать даже нескольких слов в микрофон, который кто-то совал ему. «Сэр! Сэр!..» – настаивал репортер. Рука в белой перчатке протянулась и взяла микрофон. «Мне кажется, мой муж хочет сказать… – произнесла жена с легким южным акцентом, – что мы благодарим всех, кто собрался здесь. Мы уверены – это не сломит нас. Мы сильные люди, и у нас все будет о’кей».

– Брехня, – сказал Слевин.

– А я и не знала, что ты интересуешься политикой, – заметила Дженни.

– Я не интересуюсь политикой. Но это все брехня, – повторил Слевин. – Она должна была сказать: «Уберите ваш вонючий флаг! Я протестую! С меня хватит».

– Ну ладно, ладно… – примирительно сказала Дженни. Она разбирала фотографии, которые ей дал Эзра, и, вытащив одну из них, подала Слевину, чтобы отвлечь его. – Вот посмотри. Это твой дядя Коди, когда ему было пятнадцать лет.

– Он мне не дядя.

– Очень даже дядя.

– Если по-настоящему, то не дядя.

– Ты бы не говорил так, если бы знал его. Он бы тебе понравился, – сказала Дженни. – Что бы ему заехать к нам погостить! Он такой… неродственный, что ли, не знаю. А вот смотри, – она протянула ему другой снимок, – правда, моя мама красивая?

– По-моему, она похожа на ящерицу.

– Ну, знаешь ли, когда она была девушкой… До чего грустно… Знаешь, какая она была тогда беспечная…

– Она всегда забывает мое имя, – сказал Слевин.

– Но она же старенькая.

– Не такая уж старая… Она просто показывает, что я ничего не стою. Старая грымза. Сядет во главе стола, положит руки рядом с тарелкой – а на тарелке кусок хлеба – и зыркает во все стороны: туда-сюда, туда-сюда, как вращающийся вентилятор. Ждет, чтобы ей масло передали. Никогда не попросит, слова не вымолвит, пока ты или отец не скажете: «Не передать ли вам масло?» И она: «Ах, благодарю», как будто только и ждала, когда вы наконец догадаетесь это сделать.

– У нее была нелегкая жизнь.

– Хоть бы раз можно было поесть спокойно, чтобы не передавать ей масла.

– Знаешь, Слевин, ведь она воспитывала нас одна, – сказала Дженни. – Думаешь, ей легко было? В один прекрасный день отец ушел из дома, бросил ее. Мне было всего-навсего девять лет.

– Правда? – Слевин внимательно посмотрел на нее.

– Бросил ее навсегда. С тех пор мы его ни разу не видели.

– Вот сволочь, – сказал Слевин.

– Что поделаешь! – вздохнула Дженни и вернулась к фотографиям.

– Ну что за люди! Так и норовят обдурить.

– Не преувеличивай, – сказала Дженни. – По правде говоря, я теперь даже не помню, как он выглядит. Я бы не узнала его, если бы мы встретились. А мама все выдержала. Все обошлось. Вот посмотри, Слевин, какая у Эзры здесь старомодная стрижка.

Слевин пожал плечами и переключил телевизор на другую программу.

– Видишь, какая я была в твоем возрасте? – Дженни протянула ему свою фотографию, в клетчатом берете.

Он посмотрел и нахмурился.

– Кто это?

– Я.

– Нет, не ты.

– Уверяю тебя, я – в тринадцать лет. Мама пометила на обороте дату.

– Это не ты! – сказал он. Голос у него был необычно высокий, как у маленького ребенка. – Это не ты! Ну сама погляди! Как из концлагеря… Анна Франк! Кошмар! Ужас какой-то!

Удивленная, она перевернула снимок и еще раз посмотрела на него. В самом деле, фотография не особенно удачная: темноволосая маленькая девочка с худым настороженным лицом. Но не настолько ужасная, как он говорит.

– Ну так как же? – спросила она, снова протягивая Слевину снимок.

Он отпрянул.

– Это кто-то другой. Не ты. Ты всегда смеешься, всегда веселая. Это – не ты.

– Ну ладно, будь по-твоему, – сказала она и принялась рассматривать остальные карточки.

– Я хочу поговорить с тобой о вашем старшем, – сказала мать по телефону. – Как его зовут? Кевин?

– Слевин, мама, боже ты мой!

– Так вот: он украл мой пылесос.

– Что?

– В воскресенье, когда вы заезжали проведать меня, он забрался в кладовку и унес мой пылесос.

Дженни опустилась на кровать.

– Повтори, пожалуйста, еще раз, – попросила она.

– Пылесоса нет вот уже целую неделю, – сказала мать, – и я все не могла понять, в чем дело. Ведь точно знаю, воры к нам не лазили, а если бы даже и забрались, кто польстится на это старье?

– Но почему ты подумала на Слевина?

– Сегодня днем соседка, миссис Артур, сказала мне: «Не вашего ли внука я видела в прошлое воскресенье? Такой упитанный мальчик? Укладывал ваш пылесос в багажник машины».

– Не может быть! – сказала Дженни.

– А ты откуда знаешь? Откуда ты знаешь, что может и чего не может быть? Он нам чужой, Дженни. Эти дети достались тебе, как людям достаются гости на уикенд.

– Ты преувеличиваешь, – сказала Дженни.

– Все, о чем я прошу, – сходи в комнату Слевина и проверь. Проверь, и дело с концом.

– Как, сию минуту?

– У меня весь ковер в пуху.

– Ну ладно, – согласилась Дженни.

Она положила телефонную трубку на подушку и поднялась со второго этажа на третий. Слевинова дверь была открыта, но мальчика в комнате не было, хотя из радиоприемника громыхала рок-группа «Джефферсон-Эрплейн». Она осторожно перешагнула через рюкзак Слевина, обошла шаткую стопку журналов «Популярная наука», открыла стенной шкаф и тотчас наткнулась на материн пылесос. Она бы не спутала его ни с каким другим – старый пылесос с серым матерчатым мешком для пыли. Провод был аккуратно свернут и как будто не поврежден. Она бы еще поняла, если б Слевин разобрал пылесос, чтобы узнать, как он работает. Или сломал его в припадке ненависти к Перл. Но нет, вот он – цел и невредим – стоит в шкафу. Озадаченная Дженни помедлила несколько минут, потом вынула пылесос из шкафа и стащила его вниз по лестнице к телефону. В трубке нетерпеливо дребезжал голос матери:

– Дженни, Дженни!

– Ты права, – сказала Дженни, – я нашла пылесос в его комнате.

Последовала пауза, которую мать могла бы заполнить возгласом: «А я что говорила?» Но Перл великодушно промолчала. А потом наконец заметила:

– Может, он, сам того не сознавая, просит о помощи?

– Кражей пылесоса?

– Он ведь все-таки очень милый мальчик, – сказала Перл, – это сразу видно. Может, ему нужна помощь психоаналитика или кого-нибудь в этом роде?

– Скорее всего, ему нужно, чтобы в доме у нас было почище. В его стенном шкафу столько пыли, что задохнуться можно.

Дженни представила себе отчаявшегося Слевина за кражей принадлежностей для уборки: у одного соседа он крадет веник, у другого пасту для чистки ванн – и собирает все это с тем же рвением, с каким собирал монетки с профилем индейцев. На нее вдруг напал смех.

– Ох, Дженни! – с грустью сказала мать. – Ну почему ты все превращаешь в шутку?

– Я же не виновата, что случаются такие смешные истории, – ответила Дженни.

– Еще как виновата, – сказала мать. И, не пускаясь в дальнейшие объяснения, деловым тоном потребовала, чтобы к следующему утру пылесос был возвращен.

Дженни, Джо и все дети, кроме малышки, сидели у телевизора. Большинству из них давно пора было спать, но сегодня был особый случай: по программе «Позднее представление» показывали «Вкус меда» – самую любимую картину Дженни. Она видела этот фильм всего один раз в 1963 году и не могла забыть его. «Ничто не сравнится со „Вкусом меда“», – часто повторяла она и, возвращаясь из кино, говорила: «В общем-то фильм неплохой, но не „Вкус меда“».

И теперь любой из детей мог завершить эту фразу, едва Дженни ее начинала. Она открывала дверь, а они тотчас спрашивали:

– Это было как «Вкус меда», Дженни, да?

Однажды она услыхала, как Фиби сказала Питеру:

– Новая учительница в общем-то ничего, но не «Вкус меда».

Узнав из программы, что по телевизору будут показывать этот фильм, дети добились разрешения посмотреть его. Старшие заварили какао, младшие принесли тарелки с хрустящим картофелем. В гостиной Бекки и Слевин расставили стулья перед телевизором.

– Знаешь, что будет? – сказал Джо. – После стольких лет даже «Вкус меда» покажется тебе другим.

По-своему он был прав. Не то чтобы фильм ей разонравился. Да, да, говорила она детям, все было в точности так, как она помнит, только сама она была теперь совсем другим человеком. Сейчас у нее сердце щемило от жалости, а в то время фильм вселил в нее надежду. И как удивительно, как невероятно, что тогда она не увидела в героине фильма себя – в 1963 году, когда она была ординатором и разрывалась между работой и двухлетней дочкой, родившейся спустя полтора месяца после развода! И все-таки тогда эта история про одинокую девушку, живущую в бедности, в ожидании ребенка, глубоко тронула ее; погруженная в мечты, она незаметно для себя сгрызла целую коробку соленых сушек. (Как же она тогда попала в кино? Откуда взялось время? При ее безумной занятости?)

Фильм окончился, Дженни выключила телевизор и отправила детей наверх. Куин, самый младший, на которого «Вкус меда» не произвел сильного впечатления, крепко спал; пришлось тащить его по лестнице на руках. Даже старшие дети сонно моргали глазами.

– Проснитесь, – сказала она им, – и живо в постель.

Она потормошила Джейкоба, которого сморило на верхней ступеньке. Довела каждого до его кровати и поцеловала на сон грядущий. Их комнаты производили впечатление шумных даже в тишине. Горы ярких игрушек, раскиданная одежда, кричащие плакаты с портретами эстрадных звезд, наклейки для автомобильных бамперов с антивоенными лозунгами, вымпелы балтиморской бейсбольной команды «Ориолс». Трое из детей не признавали простынь и спали в пестрых спальных мешках – коконы на молниях, брошенные поверх одеял; Фиби, та вообще не признавала кровати – спала, свернувшись калачиком, на полу на стеганом одеяле, чаще всего в коридоре, ведущем в родительскую спальню. Она укладывалась у порога, словно телохранитель, и в темноте надо было ступать осторожно, чтобы не споткнуться об нее.

– Выключи радио, – сказала Дженни и поцеловала Бекки в макушку.

Потом она заглянула в комнату Слевина, постучала по косяку открытой двери и вошла. Как обычно, он улегся поверх одеяла, прямо в дневной одежде, не потрудился даже снять широкий узорчатый пояс с огромной пряжкой. Каждый вечер с того дня, как они с Джо поженились, Дженни целовала Слевина перед сном, но мальчик все еще стеснялся, и, щадя его самолюбие, она обыкновенно едва касалась своей щекой его щеки.

– Спокойной ночи, – сказала она Слевину.

– Ты ведь нашла пылесос.

– Пылесос… – повторила она, пытаясь выиграть время.

– Извини, что я взял его, – сказал он. – Твоя мать наверняка разозлилась, да? Но я не украл его. Честное слово! Просто взял ненадолго.

Дженни присела на край кровати.

– А для чего взял?

– Не знаю. Просто… Понимаешь, он стоял там у нее в чулане. Ну точно такой же, как у моей мамы. Знаешь, как это бывает: не думаешь о чем-нибудь, даже не представляешь, что помнишь, и вдруг что-то снова напоминает тебе обо всем. Я и забыл, что там внизу есть такой резиновый обод, чтобы не царапать мебель. И потом этот большой мешок, который раздувается, в детстве я страшно его боялся. Даже запах у него такой же. Пахнет материей, как мамин. Понимаешь? И мне вдруг захотелось взять его домой. А когда принес, оказалось, совсем не то.

– Не волнуйся, Слевин, все в порядке, – утешила его Дженни. – Все хорошо, милый. – И чуть погодя, встревоженная мыслью, что ее голос показался ему слишком взволнованным и он опять смутится, она тихонько засмеялась и предложила: – Может, подарить тебе такой же на день рождения?

Слевин лег на бок и отвернулся.

– Или давай закажем пылесос из ситца. – Дженни хихикнула. – Маленький игрушечный пылесосик из ситца, набитый ватой, чтоб его можно было класть с собой в постель.

Но Слевин закрыл глаза. Она помолчала немного, пожелала ему спокойной ночи и вышла из комнаты.

В ту ночь ей приснилось, что она снова живет со своим вторым мужем, Сэмом Уайли, которого любила больше всех. Просто голову из-за него потеряла. Ей приснилось, что он вертится на высоком деревянном табурете, что стоял у нее в кухне, еще в Полеме, подкручивает свои длинные усы и поет песенку «Let It Be», [1]1
  Одна из популярнейших песен английской группы «Битлз».


[Закрыть]которой тогда и в помине-то не было!

Она открыла глаза, песенка «Let It Be» доносилась из глубины темного коридора: кто-то из детей забыл выключить радио. Сколько раз повторять им одно и то же? Она встала и босиком направилась в комнату Питера, осторожно переступив через спящую у порога Фиби. Поздно ночью радио звучит совсем иначе, чем днем, подумала она, отдаленно, сквозь шорохи и наждачный скрежет электрических помех, словно музыка преодолевала долгий путь над километрами железнодорожных рельсов и пустынных автострад, угольных складов и автомобильных кладбищ, нефтяных вышек, фабричных труб и трансформаторных подстанций. Дженни выключила радио и натянула спальный мешок Питеру на плечи. Заглянула и в кроватку малышки. Потом, озябшая, вернулась к себе и, чтобы согреться, прижалась к широкой спине Джо.

Сэм часто напевал «Мэкки Нож» и «Зеленые поля» – песни эти были тогда весьма популярны. Она вспомнила, как он разыгрывал из себя оперного певца и, стараясь рассмешить ее, закатывал глаза и бил себя кулаком в грудь. (Она в ту пору была серьезной девушкой, студенткой.) Потом ей вспомнилась легкая болезненная складка, которая проступала на ее растущем животе оттого, что на занятиях в интернатуре она наклонялась над пациентами, опираясь им о край стола для осмотра больных. Шесть месяцев беременности, семь месяцев… На восьмом месяце брак расстроился, и Дженни ходила как в тумане. Она корила себя: ей суждена доля неудачницы, она не вызывает ответной любви, нет у нее чего-то такого, что удерживает мужа. Раньше она никогда не задумывалась над этим, однако же боль, которую она испытывала, была до ужаса знакомой, точно подозрение, давно таимое внутри, наконец подтвердилось.

Она носила тогда халаты, скроенные на врачей-мужчин солидной комплекции, специальных медицинских халатов для беременных женщин не было. На обходах профессора с тревогой поглядывали на нее и спрашивали, не тяжело ли ей работать. Сестры, жалея ее, приносили столько кофе, что ей порою казалось, будто в конце концов она уплывет куда-нибудь. Одна из сестер во время родов неотступно была при ней; возле других женщин – мужья, а у Дженни – Роза Перес, чью руку она сжимала изо всех сил, а та ни разу не пожаловалась.

А как звали ту соседку, на попечение которой она оставляла Бекки? Мэри и еще как-то – Мэри Ли, Мэри Лу, – жена одного коллеги по интернатуре, такая же бедная, как Дженни, мать двоих детей; ее старшему сыну не было еще и двух лет. Она согласилась за гроши присматривать за Бекки, но даже эта ничтожная плата была Дженни не по карману. А ее рабочий график! Месяцами она дежурила по ночам, тридцать шесть часов кряду, потом двенадцать часов была свободна. Реанимация, родильное отделение, травматологическая хирургия… Да и в педиатрической ординатуре было не намного лучше. Тем временем Бекки подросла – из грудного младенца превратилась в маленькую девочку. Этот незнакомый жизнерадостный ребенок с живыми черными глазами Сэма Уайли, казалось, никакого отношения к Дженни не имел. Хотя иногда она поражалась, заметив, как Бекки вдруг смотрит на что-нибудь спокойным оценивающим взглядом, типично по-тулловски. Неужели эта маленькая незнакомка и есть ее семья? Девочка научилась ходить, начала говорить. «Нет!» – решительно, категорически заявляла она, и Дженни, борясь со сном, в три часа ночи или в три часа дня – смотря когда удавалось выкроить время для дочери – беспомощно роняла голову на руки. «Нет!» – сказала Бекки, и Дженни наотмашь ударила дочь по губам и так тряхнула девочку, что у той голова замоталась из стороны в сторону, потом отшвырнула Бекки и выбежала из дома… Куда? (Может, в кино?) В те дни окружающие предметы расплывались у нее перед глазами и обрастали лишними углами. Дженни была настолько измучена, что ее гипнотизировал один только вид белых подушек в палатах. Звуки доносились до нее глухо, точно из-под воды, слова в историях болезней казались бессмысленными, сплошные «К» да «Г». Каким отрывистым был английский язык – короткие слоги, куча согласных; раньше она никогда этого не замечала. Таким, пожалуй, мог быть исландский или эскимосский. Она резко ткнула Бекки лицом в тарелку с нарисованным на дне зайчиком – у девочки из носу потекла кровь. Она вырвала у дочери клок волос. Ее собственное детство возвращалось к ней: побои, шлепки, проклятия матери, острые ногти, впивающиеся в руку, крики: «Дрянь! Крыса безобразная!» И обрывок воспоминаний – она никак не могла припомнить, когда же именно это случилось: Коди схватил Перл за руку и отбивается от нее, а сама Дженни в ужасе жмется к стене.

Значит, выхода нет? Значит, они из поколения в поколение обречены повторять все то же? Дженни проглядела кромку тротуара, оступилась и подвернула ногу; превозмогая острую боль, кое-как добралась до работы. Поставила неправильный диагноз мальчику с вирусной пневмонией, не заметила смещенного перелома у другого ребенка. Среди ночи принесла Бекки чашку с водой и вдруг ни с того ни с сего закричала: «На, возьми, на, возьми!» – и выплеснула воду девочке в лицо. После этого несколько часов подряд Бекки вздрагивала и судорожно всхлипывала, даже во сне, хотя Дженни держала ее на коленях и крепко прижимала к себе.

Потом мать позвонила ей из Балтимора и сказала:

– Дженни, ты что, решила больше не писать нам?

Дженни хотела сказать: «Я так занята» или: «Оставь меня в покое. Я все помню. Все возвратилось снова. Писать? Зачем? Ты изуродовала, искалечила меня. Почему же я должна писать тебе?»

Но вместо этого она… нет, не заплакала, куда хуже: сухие рыдания раздирали ее, она задыхалась, из груди вырвался какой-то скрежет.

– Дженни, повесь трубку, – сказала мать спокойным голосом. – У тебя в гостиной стоит диван. Пойди ляг. Я приеду, как только Эзра сможет подвезти меня на машине.

Перл прожила у нее две недели, потратив на это весь свой отпуск. Первым делом она позвонила к Дженни на работу и сообщила о ее болезни. Затем принялась наводить порядок в жизни дочери. Сменила постельное белье, подавала ей чай и крепкий бульон, вымыла шампунем голову, поставила на комод вазочку с цветами. Бекки, которая раньше толком не видела своей бабушки, сразу влюбилась в нее. Перл звала ее не Бекки, а, как взрослую, Ребеккой, относилась к ней серьезно, с уважением, словно была не вполне уверена в своих правах.

Каждое утро Перл отправлялась с Бекки на игровую площадку и качала ее на качелях. После обеда они вместе ходили по магазинам. Она купила Бекки модное платье в стиле «ретро»; в этом наряде девочка выглядела серьезной и благовоспитанной. Перл накупила ей книжек с картинками – стишки, сказки и «Маленький домик». Дженни совсем забыла про «Маленький домик». Боже, до чего она любила эту книжку! Она вспомнила, что в детстве каждый вечер просила читать именно эту книжку. Сидела на старом уродливом диване и слушала, как мать с бесконечным терпением читала ее три, четыре, пять раз подряд… А теперь Бекки сказала: «Прочти еще раз». И Перл вернулась к первой странице, а Дженни слушала с таким же вниманием, как и Бекки.

По воскресеньям, когда ресторан был закрыт, из Балтимора приезжал Эзра. Несмотря на свое простодушное, открытое лицо, он не был открытым человеком: он не отваживался прямо спросить Дженни о ее разводе. И только со своей неизменно мягкой, безмятежной улыбкой смотрел куда-то в сторону. Ее это успокаивало; на свете и так чересчур много открытости: люди бушевали, плакали, ликовали. Ей казалось, Эзра не подвержен взлетам и падениям, потрясавшим других людей. Ей нравилось, когда он читал вслух газеты (напряженное положение в Гондурасе, напряженное положение в Сайгоне, стихийные бедствия на Гаити, на Кубе, в Италии), она слушала обо всем этом в своем гнездышке из темно-синих одеял, в ночной сорочке, все еще хранившей тепло материнского утюга.

На второй уикенд на них свалился Коди, приехавший оттуда, куда он исчез совсем недавно. Он шел по жизни энергичным шагом богатого человека; на Дженни это произвело большое впечатление. Битых два часа он провисел на ее телефоне – настоящий, прирожденный делец! – нанял и оплатил няню на полный рабочий день; стройная молодая женщина – ее звали Дилайлой Гриннинг – оказалась лучшей из всех помощниц, которые потом были у Дженни. После чего, перекинув через плечо пиджак, шутливо отдал сестре честь – и был таков.

Иногда она спала по двенадцать-четырнадцать часов кряду. Просыпалась и не понимала, где находится, напуганная ярким солнцем и щекочущей тишиной квартиры. Сны и действительность мешались у нее в голове. «Как же это случилось?..» – спрашивала она у матери и только позже вспоминала, что этого не было вообще (какое-то общество, прошедшее парадным маршем через ее спальню, и пожилой джентльмен, член этого общества, свисавший вниз головой с ее карниза, словно некий плод). Иногда по ночам она явственно слышала в темноте чьи-то голоса. «Доктор Тулл, доктор Тулл», – взывали они настойчиво, официально, или: «Шестьсот пятьдесят миллиграммов сульфата хинина…» В ушах отдавалось биение собственного пульса. Она протягивала руку в луч света от уличного фонаря и удивлялась, какой бледной, бескровной стала ее рука.

Когда уехала мать и появилась Дилайла, Дженни встала с постели и вернулась на работу. Некоторое время она ходила осторожно, будто была чашкой, до краев наполненной жидкостью. Она старалась делать все медленно, аккуратно, чтобы жидкость не перелилась через край. Но она поправлялась, действительно выздоравливала. На уикенды ненадолго наезжали мать и Эзра, или Дженни вместе с Бекки ездили к ним поездом в Балтимор. В эти поездки они принаряжались и сидели в вагоне чинно, чтобы не помять одежду… Дженни чувствовала себя очищенной, как человек, переболевший опасной горячкой.

А на следующее лето, когда ей представилась возможность получить более выгодное место в Филадельфии или в Ньюарке, она предпочла Балтимор. Вошла в пай с двумя пожилыми педиатрами – отдельные кабинеты и общая приемная, – определила Бекки в детский сад и вскоре купила дом на Болтон-Хилл. Однако, все еще ощущая в себе какую-то хрупкость, она продолжала оберегать зыбкую, трепетную основу своей души. Иногда от громкого звука сердце ее начинало громко колотиться: мать неожиданно окликала ее по имени или поздно ночью звонил телефон. Но она брала себя в руки. Напоминала себе, что надо собраться с силами и успокоиться. Ей казалось, что всех людей, которых она глубоко уважала (одного из коллег, остроумного, ироничного Дэна Чарлза, брата Эзру и соседку Лию Хьюм), объединяло нечто общее: они смотрели на мир отстраненно. Таили в себе какую-то неясность – их трудно было понять. Дэн, например, беспрестанно болтал о всяких пустяках, чтобы избежать вопросов о состоянии своей жены, которая постоянно находилась в психиатрических лечебницах. Или та же Лия: она только хохотала над бесконечными провалами своих немыслимых деловых начинаний, словно это была веселая балаганная клоунада. Посмотришь на нее, и кажется, что все это не задевает ее, да и не может задеть, когда она, тихонько посмеиваясь, прикрывала рот красивой, неухоженной рукой! Дженни изучала Лию, прямо-таки конспектировала ее поведение. Училась искусству идти в жизни на компромиссы. Старалась освободиться от внутренней напряженности.

– Ты изменилась, – сказала мать (сама олицетворение напряженности). – Ты стала совсем другая, Дженни. Я не могу точно сказать, в чем тут дело, но что-то с тобой не так.

Перл хотела, чтобы Дженни снова вышла замуж, чтобы народила ей по крайней мере дюжину внуков; она вечно приставала к Дженни, чтобы та ходила куда-нибудь, бывала в обществе, следила за собой, познакомилась с каким-нибудь приятным молодым человеком. Но Дженни не признавалась матери, что все это ей совершенно безразлично. Она казалась себе бесплотной, и все отскакивало от нее, не оставляя ни малейшего следа; одна только мысль о задушевных разговорах, которых требует любое ухаживание, вызывала у нее протест.