Текст книги "Обед в ресторане «Тоска по дому»"

Автор книги: Энн Тайлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

9. Ш-ш-ш

Однажды утром Эзра Тулл встал, побрился, почистил зубы и, надевая брюки, наткнулся в правом паху на какое-то уплотнение. Пальцы скользнули по нему случайно, на мгновение задержались и тут же отдернулись. В зеркале отразилось застывшее в ужасе широкое простодушное лицо. Слово «рак» пришло на ум само собой, точно кто-то шепнул его на ухо, но испуг вызвала мысль, которая явилась следом: ну и хорошо. Будь что будет. Если суждено, я умру.

Эзра, конечно, тут же отмахнулся от этой мысли. Ему сорок шесть лет, человек он спокойный, рассудительный. Запишусь-ка я на прием к доктору Винсенту, подумал он. Надел сорочку, застегнул ее, достал пару чистых носков. Еще дважды машинально ощупал уплотнение. Чувствительное, но безболезненное, размером с желудь, оно каталось под кожей, как шарик.

Разумеется, он не хотел умирать. Боже упаси! Просто минутная слабость, решил он, спускаясь по лестнице. Лето выдалось тяжелое. Мать, у которой с семьдесят пятого года стало сдавать зрение, теперь, в семьдесят девятом, почти полностью ослепла, но никак не желала признать это, что очень затрудняло уход за ней; брат был далеко, а сестра слишком занята, и серьезной помощи от них ждать не приходилось. Дела в ресторане шли хуже обычного: лучшая повариха взяла расчет – так, дескать, велит гороскоп; невиданная жара, казалось, повергла весь город в оцепенение. Все складывалось до того плохо, что любой незначительный пустяк был способен усугубить отчаяние Эзры: соседская собака, высунув язык, лежащая на тротуаре; чахлая материна гортензия, ежедневно поникающая после обеда. Даже почтальон и тот знаменовал собой катастрофу – его жену весной убили грабители, и теперь он таскал по улицам кожаную сумку с таким видом, словно это неимоверная тяжесть, которая вот-вот свалит его с ног. Ноги он переставлял все медленнее и медленнее, спина сгибалась все ниже, а почта с каждым днем доставлялась все позже и позже.

Эзра, стоя у окна с чашкой кофе, наблюдал за почтальоном, который уныло тащился по улице, и размышлял, есть ли в жизни вообще какой-то смысл.

По лестнице осторожно спустилась Перл.

– Посмотри, – сказала она, – какое солнечное утро!

Когда Перл остановилась рядом с ним у окна, Эзра подумал, что она, наверное, чувствует солнце, потому что оно согревает ей кожу. А может быть, она видит солнце, все еще различает свет и тьму. Зато платье на ней было застегнуто неправильно; жидкие, седые с белокурым отливом волосы она, как всегда, закрутила в пучок и привычно мазнула розовой помадой по сухим поджатым губам, но один уголок воротничка стоял торчком, цветастое платье на груди оттопыривалось, и в просвете между пуговицами виднелась комбинация.

– Опять будет жарища, – сказал Эзра.

– Бедный Эзра, страшно смотреть, как ты в такое пекло идешь на работу.

О чем бы она теперь ни говорила, все так или иначе связывалось со зрением. И ведь не поймешь, сознательно она делает это или нет.

Мать попросила чашку кофе, но от завтрака отказалась и, пока он читал газету, сидела рядом с ним в гостиной. Время с утра до полудня они обычно проводили вместе. Затем Эзра уходил в ресторан и возвращался после полуночи, когда мать уже спала. Он понятия не имел, чем она занимается в его отсутствие. Иногда он звонил ей с работы – голос ее по телефону звучал бодро. «Решила приготовить себе чай со льдом», – говорила она. Или: «Разбираю чулки». Но в глубине комнаты слышались душераздирающие звуки органа – фонограмма одной из телевизионных мелодрам, и Эзра подозревал, что большую часть дня мать сидела перед телевизором, даже в такую жару накинув на плечи вязаную кофту и сложив на коленях холодные руки. Конечно, друзей она не принимала; насколько он помнил, их у нее не было. Она жила детьми – о том, что происходит в мире, знала только по их рассказам, а вся динамика, вся переменчивость жизни воплощалась для нее в их поступках. Даже работая в бакалейной лавке, Перл никогда не водила дружбы ни с покупателями, ни с другими кассиршами. И теперь, когда она оставила работу, никто из бывших сослуживцев не навещал ее.

Да. Эти неторопливые утренние часы наверняка были важнейшей частью ее будней – шуршание газеты, отрывистые замечания Эзры о происшествиях и событиях дня.

– Ограбили еще одного таксиста, – сообщал он.

– Боже мой!

– Опять перестрелка в центре.

– Ох, чем только все это кончится? – вздыхала мать.

– Террористы взорвали бомбу в Мадриде.

Перл позволяла Эзре читать ей газеты, письма, журналы, комментировать фотографии – тут он был ее переводчиком, а она сидела, уставившись невидящими глазами в одну точку. Во всем остальном Перл упрямо цеплялась за самостоятельность. Так в чем же, собственно, была суть их негласной договоренности? Мать признавала лишь, что зрение ее ухудшилось и ей стало трудно читать. «Она совершенно ослепла», – говорил врач. А сама она твердила Эзре: «Он думает, что я слепну», не возражая, но в то же время недвусмысленно намекая, что здесь можно поспорить и вообще многое зависит от подхода. Эзра научился объясняться с ней обиняками, в непринужденной, приемлемой для нее форме. Если, например, они куда-нибудь собирались, то он не говорил: «Мама, идет дождь», потому что на это она бы лишь с обидой бросила: «Без тебя знаю». Теперь он говорил: «Передают, что дождь сегодня так и не прекратится. Надо бы захватить зонтик». Тогда ее лицо прояснялось. «Сказать по правде, не верю я этим прогнозам», – отвечала она, хотя дождь моросил совершенно беззвучно и Эзра знал, что она не слышала шороха капель. Однако она искусно скрывала свое удивление и замешательство; только ее дети, привыкшие, что мать упорно отрицает собственную слабость, видели, что прячется в неподвижном воинственном взоре ее серых глаз.

Месяц назад сестра сообщила Эзре, что мать задала ей по телефону весьма странный вопрос. «Она поинтересовалась, правда ли, что, если долго лежать на спине, можно заболеть пневмонией, – сказала Дженни. – Я спросила, почему это ее волнует, а она в ответ: „Просто любопытно“».

Эзра отложил газету и потрогал шишку в паху.

Они допили кофе, Эзра вымыл чашки и прибрал на кухне, которая вопреки его стараниям всегда выглядела теперь неопрятно. Он не знал, что делать с посеревшими занавесками возле плиты, с кружевной, заскорузлой от пыли салфеткой под конфетницей. Можно ли стирать такие вещи? Взять и бросить в стиральную машину? Проще всего было бы спросить у матери, но он не решался. Ведь она расстроится и станет думать, а что еще она упустила.

Перл вышла ему навстречу, ступая с такой осторожностью, что ее черные туфельки казались трепетными, сверхчувствительными щупами.

– Эзра, – спросила она, – какие у тебя планы на сегодняшнее утро?

– Никаких, мама.

– Правда?

– А что ты хотела?

– Может, разберем ящики моего письменного стола? Но если ты занят…

– Я свободен, мама.

– Ты не стесняйся, скажи.

– Я с удовольствием помогу тебе.

– В детстве, – сказала она, – ты сердился, когда я болела или нуждалась в помощи.

– Так то в детстве!

– Странно, да? Ты был самым добрым и ласковым из всех моих детей, самым близким, другие вечно были заняты своими делами. Но стоило мне заболеть, и ты становился крайне бесчувственным! «Значит, в кино не пойдем?» – спрашивал ты. Все заботы по хозяйству брал на себя тогда твой брат, хотя на него это вроде бы вовсе не похоже. Я говорила: «Эзра, принеси, пожалуйста, плед», а ты сидел как чужой и делал вид, что не слышишь. Ты вел себя так, будто я доставляла тебе неприятности, будто голова у меня болела тебе назло.

– Я был тогда очень маленьким, – сказал Эзра.

Странно, но даже сейчас внутри у него стоял жесткий ком – не столько злость, сколько беспомощность; ему казалось, что именно это чувство владело им и в детстве. Он был так уверен в матери, считал, что ей все по плечу; когда она порезала ножом палец, он был раздосадован ее неловкостью. Разве можно положиться на такого человека? Почему она подвела его?

Эзра взял Перл за руку и повел обратно в гостиную (он вдруг ощутил свой высокий рост и солидный вес). Усадив мать на диван, он подошел к письменному столу, чтобы вытащить нижний ящик.

Это они проделывали уже много раз. Дело, конечно, не в том, что ящик следовало разобрать, хотя постороннему взгляду и могло показаться, будто там царит беспорядок. Пока Эзра нес ящик, кипы разрозненных фотографий разъезжались в стороны; из рассыпающихся по листочку старинных альбомов тоже торчали снимки. Да, чего здесь только не было: коробка из-под обуви с девичьими дневниками матери, незаконченный фотоальбом «Наш ребенок» – о Коди, конфетная коробка со старыми письмами – марки со всех конвертов были срезаны. Были тут и блекло-сиреневый сплющенный букетик искусственных цветов, жесткий и негнущийся, как усохшая мышиная тушка, и загрубевшая от времени лайковая перчатка, и пахнущий затхлостью школьный табель с надписью «Перл И. Коди, 4 класс, 1903 год», отметки в нем были проставлены таким изящным почерком, что казалось, рядом с названием каждого предмета кто-то разложил тончайшие коричневые волоски в форме буквы «о» – «отлично». Эзре нравились эти вещи; он охотно разбирал их, подробно рассказывая матери о каждой:

– Вот на этой фотографии ты и тетя Мелинда в день ее свадьбы.

– Да?

– Ты стоишь рядом с ней, и у тебя в руках веер из перьев.

– Эту оставим, – говорила мать. Она все еще делала вид, что они просто разбирают вещи. Но вскоре забыла об этом и, устроившись поудобнее, погрузилась в задумчивость.

А он продолжал перечислять:

– А тут чья-то веранда.

– Веранда? Какая веранда?

– Не знаю.

– Ну как она выглядит?

– Два столба, темный пол, глиняный горшок с геранью…

– А я там есть?

– Нет.

– Ну, – махнула рукой Перл, – может, это веранда Люны.

Никогда в жизни Эзра слыхом не слыхал о Люне. Честно говоря, вообще не верил, что мать интересовали родственники. Леди и джентльмены проплывали мимо как в тумане; он пытался выспросить их имена, но мать равнодушно отмахивалась; и он понимал – она ищет только себя.

– Меня ты там видишь где-нибудь? Это что, тот обед, на котором я была в голубом?

Ее внимание к собственной персоне порой забавляло Эзру, а порой раздражало. Мать как-то алчно вскидывала подбородок, ожидая сообщения, есть ли она на фотографии.

– А я там есть, в этой группе? Я была на том пикнике?

Эзра открыл бордовый бархатный альбом. Толстые страницы пожелтели по краям. Карточки в этом альбоме не были приклеены как следует. Коричневый портрет бородатого мужчины был засунут в обложку вместе с цветным фото розового малыша в блестящем хлорвиниловом надувном бассейне; последний снимок датирован сентябрем шестьдесят третьего года. Мать выжидающе повернулась к Эзре.

– Мужчина с бородой, – сообщил он. – Наверно, твой отец.

– Может быть, – равнодушно отозвалась она.

Он перевернул страницу.

– А тут группа женщин под деревом.

– Женщин?

– Я тут никого не знаю.

– А в чем они?

– Какие-то длинные мешковатые платья, – сказал он. – С большим напуском на талии.

– Значит, девятьсот десятый год или вроде того. Может, помолвка Иолы?

– А кто такая Иола?

– Поищи меня. На мне было платье в темно-синюю полоску, – сказала мать.

– Здесь нет платьев в полоску.

– Тогда давай следующую.

Перл была не из тех, кто живут воспоминаниями, постоянно возвращаются к прошлому. В детстве Эзра никогда не слышал от нее «Когда я была в твоем возрасте…», как твердят многие матери. И сейчас эти фотографии не служили ей поводом для воспоминаний. Она почти не комментировала их, даже те, где было ее изображение. Но настороженно ловила каждое слово о своем прежнем облике. Может, хотела взглянуть на себя со стороны? Или надеялась отыскать разгадку некой тайны?

– Я улыбаюсь или нахмурена? Как по-твоему, на этой фотографии у меня счастливый вид?

Когда Эзра пытался о чем-нибудь расспрашивать, Перл становилось скучно.

– Расскажи, какая у тебя была мама, – просил он.

– О, это было так давно, – отвечала она.

Вероятно, жизнь у нее была однообразная, малоинтересная. Что же ей было бы приятно вспомнить? – думал он. Ухаживания отца, даже зная наперед, чем все кончится? Появление детей? Раннюю пору материнства? Она действительно часто и с нежностью вспоминала те годы, когда дети были маленькими, но большинство фотографий в этом ящике относились к куда более раннему периоду ее жизни, к началу века, – вот они-то и интересовали ее больше всего.

– Семейная встреча Бейкеров. Девятьсот восьмой год. А это день рождения Бьюлы, ей исполнилось шестнадцать. А здесь – серебряная свадьба Люси и Гаролда.

События, которые она перечисляла, были связаны с судьбами других людей, она же лишь издали наблюдала за ними.

– Это Кэтрин Роуз – в то лето, когда она была такая красивая и встретилась со своим будущим мужем.

Эзра пристально глянул на Кэтрин Роуз.

– По-моему, совсем она тут не красивая.

– Она довольно быстро поблекла.

На этой самой Кэтрин Роуз было строгое платье весьма сложного фасона, вышедшее из моды лет этак шестьдесят с лишним назад. Он оценивающе взглянул на ее острое личико, словно она была его современницей, девушкой, которая встретилась ему в баре, а между тем ее, наверно, уже давным-давно нет в живых. Казалось, он сквозь толщу поколений погружался в прошлое.

Он раскрывал маленькие дневники – некоторые размером не больше дамской пудреницы – и читал вслух фразы, написанные убористым почерком матери:

– «8 декабря 1912 года. Навестила Эдвину Баррет. По дороге домой пролила в коляске полпинты сливок, пришлось немало потрудиться, чтобы смыть сливки с сидений. Это уж точно…»; «4 апреля 1908 года. Ездила с Алисой в город. В магазине у мистера Солтера взвесились на новых весах. Алиса весит 113 фунтов, а я – 110 с половиной».

Мать слушала внимательно и напряженно, словно ожидала услыхать что-то очень важное, но все, что он мог сообщить ей, было:

– «Купила десять ярдов полушерстяной ткани пурпурного цвета…»; «Сварила шоколадное бланманже для нашего кружка литературы и искусства…»; «Еще раз взвесилась в магазине мистера Солтера».

Тем летом – в 1908 году – ей было четырнадцать, думал он, и она взвешивалась каждые два дня, а для этого запрягала своего Принца и ехала в центр городка.

– «7 августа, – читал он. – Портниха сняла с меня мерку и записала на листке бумаги. Физически я заметно развилась». – Эзра рассмеялся, но мать нетерпеливо махнула рукой. – «7 сентября», – прочел он, и вдруг ему почудилось, будто земля уплывает из-под ног. Ведь та бойкая девушка – это сидящая теперь перед ним старуха! Слепая старуха! А ведь когда-то она была совсем другая, у нее была своя жизнь, не имевшая никакого отношения к его жизни, она «делала упражнения с булавами в группе „Молодые амазонки“», «страшно осуждала братьев Нил», «получила первую премию на осеннем конкурсе чтецов» («Я надеялась, что победит бедная Надин, – писала она по-детски крупными буквами. – Но, конечно, приятно было победить самой»). Мать сидела молча, задумчиво поглаживая сиреневый искусственный букетик.

– Это все неважно, – сказала она.

– Дальше не читать?

– Вообще-то я хотела услышать совсем иное.

По дороге в ресторан Эзра заглянул в книжный магазин и в отделе «Здоровье» нашел «Медицинский справочник» издательства «Мерк». Он поискал в указателе слово «уплотнение», но не обнаружил его. По-видимому, надо точно знать название заболевания, хотя в таком случае поиски никому не нужны. Он вспомнил школьный курс биологии и решил посмотреть, что тут сказано о лимфатических железах, ведь в учебнике писали, что лимфатические железы имеют обыкновение распухать. И действительно, при насморке у него на шее распухали две железки. Но в указателе лимфатических желез не было, зато Эзра с ужасом прочел «лимфатическая лейкемия» и «лимфогематогенный туберкулез». Он быстро захлопнул справочник и поставил его обратно на полку.

Джосайя уже открыл ресторан, и два его помощника шинковали овощи на кухне. Коммивояжер в клетчатом костюме изо всех сил расхваливал Джосайе какой-то новый продукт.

– Нет, – твердил Джосайя, – нет, не думаю…

Он выглядел неуклюжим и растерянным, этакий худущий великан в белой одежде, с космами седовато-черных волос, словно он в отчаянии рвал их на себе, – Эзру захлестнула волна нежности.

– В чем дело, Джосайя? – спросил он, и Джосайя благодарно повернулся к нему.

– Вот… Этот джентльмен хочет…

– Моя фамилия Мерфи, Дж. Р. Мерфи, – представился коммивояжер, – я предлагаю соевый соус особого сорта. Ящиками.

– Ящик соуса нам не нужен, – сказал Эзра. – Мы им почти не пользуемся.

– Ну так будете пользоваться, – сказал коммивояжер. – Соевый соус сейчас идет нарасхват, закупайте, пока есть. Прекрасное средство против радиации.

– Против чего?

– Ядерные катастрофы! Атомные взрывы! Посмотрите фактам в лицо. В Хиросиме не было столь жутких последствий, как предполагали. А знаете почему? Потому что японцы все едят с соей. Держите под рукой ящик соевого соуса – и вам незачем волноваться по поводу утечек радиации.

– Но я не люблю соевый соус.

– А зачем вам его любить?

– Что ж, тогда, может, стоит взять несколько бутылок.

Эзра подумал, уж нет ли на его двери тайного знака, извещающего психов, что он не умеет говорить «нет».

Он пошел проверить, как дела в обеденном зале. Две официантки расстилали на столах свежие скатерти, встряхивая их с резким хлопающим звуком. Джосайя принес кипы чистых накрахмаленных салфеток. В эту раннюю пору ресторан всегда наводил на Эзру уныние. Там было неуютно от пустых столов, высоких голых окон и горького запаха вчерашних сигарет. Ну разве это дело? Люди бездумно ели заказанные блюда – поглощенные флиртом, ссорой или деловым разговором, они внимания не обращали на то, что им подают, а потом уходили домой и напрочь забывали о еде. Все впустую. И сам Эзра был уже не первой молодости, и волосы на макушке изрядно поредели, а ведь он так и остался на том самом месте, где очутился в двадцать лет, – жил с матерью в том же доме на Кэлверт-стрит и читал перед сном поваренные книги. Он не женился, не стал отцом, из-за веры в судьбу, безволия, готовности к поражению потерял единственную девушку, которую любил. («Будь что будет» – вот девиз его жизни. Эзрой руководила романтическая покорность судьбе – источник его счастья и бед.)

Неожиданно перед ним вырос Джосайя:

– Видишь мои башмаки?

Эзра возвратился к действительности и посмотрел вниз, на ноги Джосайи. Из-под белых форменных брюк высовывались громадные непромокаемые парусиновые башмаки, которым не страшны ни наводнение, ни буран, ни лавина.

– Фирменные – «Л. Л. Бин», – пояснил Джосайя.

– Ишь ты…

С некоторых пор Джосайя стал получать таинственные подарки из фирмы «Л. Л. Бин». Их доставляли ему раз или два в год: одноместная палатка, пуховый спальный мешок, охотничьи ботинки невероятно большого, дефицитного размера, защитного цвета пончо, в котором можно спастись от любого муссона, аварийный комплект с компасом, кремнем и сигнальным зеркалом… И все это предназначалось человеку, который родился и вырос в городе и, по всей вероятности, не собирался оттуда уезжать. Ни визитной карточки, ни записки к подаркам не прилагалось. Джосайя направил запрос фирме, но в ответ ему сообщили, что даритель желает остаться неизвестным. Эзра с Джосайей не один час голову себе ломали, кто бы это мог быть.

– Помнишь старушку, которой ты чистил дорожку от снега? Не она ли?

– Да она уже давно умерла, Эзра.

– А помнишь Молли Кейн? Ты ее возил в инвалидном кресле на занятия по алгебре.

– Да, но она говорила: «Оставь мое кресло в покое, идиот!»

– Так, может, сейчас она жалеет об этом.

– Ну нет, она не пожалеет.

– А вдруг это кто-нибудь, кому ты менял колесо? Или открывал дверцу автомобиля? Или… Нет, не знаю…

Обычно такие разговоры доставляли Эзре удовольствие, но сейчас, когда он разглядывал огромные башмаки Джосайи, его пронзила мысль, что даже у Джосайи, неуклюжего, зубастого, заикающегося Джосайи, был близкий человек, с которым он связан, – неважно, знает он его имя или нет, – и живет Джосайя в уютном гнездышке из подарков, секретов и тайной заботы, которых он, Эзра, лишен.

– «Первое января 1914 года, – прочел вслух Эзра. – Надеюсь, этот маленький дневник не потеряется, как потерялся прошлогодний. Надеюсь, я не напишу сюда ничего глупого, как иногда раньше».

Мать безуспешно попыталась скрыть улыбку. Какие глупости совершала она в те далекие годы? Взгляд Эзры скользнул по странице к вычеркнутой строке.

– Здесь я кое-что не разберу, – сказал он.

– У меня всегда был плохой почерк.

– Нет, я хотел сказать, что ты так густо замазала эту строчку…

– Ш-ш-ш, – прошелестела мать.

– Что?

– Мы писали эту букву поверх слов, которые хотели сохранить в тайне.

– И правда не разберешь, – сказал Эзра.

– Читай дальше, – попросила мать.

– Хм… «Приложила к пальцу примочку из льняного семени… Завела подвязки из бледно-розовых лент… Приготовила воздушную кукурузу – одну половину промаслила, а другую залила сахарным сиропом…»

Мать вздохнула. Эзра молча пробежал глазами несколько страниц.

До чего же бессюжетна, беспорядочна реальная жизнь! В романах события развиваются целеустремленно, а в дневниках матери они беспорядочно пролетали мимо. Фрэнк подарил ей надушенные промокашки и коробку конфет с «кокосовой начинкой»; Рой пришел в гости и никак не мог уйти; Берт Тензи пригласил ее на комическую оперу, а потом подарил ей сборник песен из этой оперы; но ни один из этих людей ни разу больше в дневнике не упоминался. Некто по имени Артур написал ей письмо, «такое нежное… Я и не представляла, что он такой дурачок, хотя все было вполне прилично, и я нисколько не сержусь на него». Какой-то Кларк Алленсби обещал зайти и не пришел. «Наверное, это к лучшему, – записала она. – Но я не понимаю его поведения – ведь завтра он уезжает». А когда она вешала занавески, «слуга сказал, что ко мне пришел молодой человек. Я выглядела ужасно, но все равно вышла в гостиную и увидела Хью Мак-Кинли. Он заглянул просто так,по дороге в магазин „Семена“, и провел со мной некоторое время…».

Постепенно Эзра сообразил, что у матери (вернее, у девушки, которой она тогда была) все-таки существовал определенный замысел. Она задумала прекрасный сюжет – в любой случайной встрече заключался особый смысл, возможность стремительного романа, ослепительной свадьбы и безоблачного счастья до конца дней. «Джеймс Рейсон пришел неприлично поздно, – писала она, – стащил с пианино мою фотографию и спрятал в карман. Он вел себя ужасно глупо, просто передать невозможно. Не знаю, что из этого получится».

Что ж, из этого не получилось ничего. Все впустую. Она вышла замуж за коммивояжера фирмы «Таннер», а он ее бросил. Навсегда.

– Эзра, почему ты не читаешь? – спросила мать.

– Устал.

Эзра повел мать на бейсбольный матч. В старости она вдруг стала ярой болельщицей команды «Ориолс». Не отходила от радиоприемника, если не удавалось попасть на стадион, и не ложилась спать, если назначали дополнительное время. Бейсбол, говорила она, единственный вид спорта, в котором есть смысл; это игра понятная, как нарды, и умная, как шахматы. Ей очень нравилось собственное определение, но Эзра подозревал, что бейсбол чем-то напоминал ей телевизионные мелодрамы, которые она без памяти любила. Во всяком случае, каждый матч был для нее драмой, и она бурно переживала любую новость, которую Эзра выискивал для нее в спортивных разделах газет, – травмы игроков, соперничество, неудачи, печальные истории о начинающих, которые от волнения упускали верный шанс. Перл считала команду «Ориолс» бедной и добродетельной – ведь эта команда не имела возможности попросту перекупатьопытных игроков, как это делали команды побогаче. Внешность игроков значила для нее очень много, словно они были кинозвездами: услыхав от одной из внучек, что у Кена Синглтона худое скуластое лицо, она пришла в трепетный восторг. Она любила слушать рассказы о том, с каким изяществом Эл Бамбри замахивается битой для удара, как Стенхаус нарочно медлит и тем самым доводит всех до исступления. Ей ужасно хотелось, чтобы Дуг Дечинчиз сбрил усы, а Кико Гарсиа как следует постригся. Она считала, что Эрл Уивер, как тренер, недостаточно опекает свою команду, и часто, когда он заменял какого-нибудь беднягу игрока, которому не удалось толком себя проявить, она поворачивалась к радиоприемнику и, нарочито коверкая имя тренера («Мерл Бивер»), язвительно цедила: «Если человек любит свою профессию, это еще не значит, что у него доброе сердце».

Эзра иногда цитировал высказывания матери своим друзьям в ресторане и посреди какой-нибудь фразы вдруг думал про себя: да я же выставляю ее чудачкой, и собственные слова казались ему фальшивыми, хотя он говорил чистую правду. Дело в том, что Перл была очень волевой, сильной натурой (в детстве – устрашающе сильной), и пусть внешне она съежилась от старости, но ее внутреннее «я» по-прежнему оставалось огромным, могучим, ошеломляющим.

На стадион они пришли задолго до начала матча, чтобы мать могла без спешки дойти до своего места, но двигалась она так медленно и нерешительно, что к тому времени, когда они наконец уселись, на поле уже объявили состав команд. Места у них были хорошие, совсем близко от главной базы, где стоял игрок с битой. Мать с облегчением опустилась на скамью, но тотчас же снова встала – заиграли гимн. Даже два гимна – противник был из Торонто. К середине второго гимна Эзра заметил, что у матери дрожат колени.

– Хочешь сесть? – предложил он.

Перл отрицательно покачала головой. День выдался очень жаркий, но, когда Эзра взял мать под руку, кожа ее была прохладной и неестественно сухой, словно напудренной.

Какой же яркой и зеленой была трава! Он понял, о чем говорила мать: бейсбольное поле – ровное, четко расчерченное, яркое – действительно напоминало доску настольной игры. Игроки лениво размахивали руками. На главной базе торонтский игрок сильным ударом послал мяч высоко вверх, но центровой «Ориолса» с легкостью, как бы небрежно, отбил его.

– Вот здорово! – восхитился Эзра. – Первая подача, а нападающий сразу вылетает из игры.

Он искусно комментировал действия игроков, рассказывал матери, что происходит на поле, обсуждая с нею ход игры.

– Ну и ну, – говорил он, – ничего себе замена! – Или восклицал: – Разве ж это мяч?! Вот шляпа! Кто так подает?

Мать внимательно слушала его, чутко вскинув голову, будто на концерте.

Что она получала от этого? Эзре казалось, что ей проще было бы следить за игрой дома, у радиоприемника. (Но она ни за что не возьмет на стадион транзистор, из боязни, что люди примут его за слуховой аппарат.) По-видимому, ей нравится здешняя атмосфера – приветственные крики, всеобщее возбуждение, запах воздушной кукурузы. Она даже попросила стаканчик пива, хотя отпила совсем немного, а когда прозвучала сирена, чуть слышно, со смущенной полуулыбкой на губах сказала:

– Вперед!

Трое мужчин у них за спиной все больше пьянели, они громко выражали свое неодобрение, свистели, приставали к проходящим мимо девушкам, но мать Эзры невозмутимо глядела на поле.

– Когда приходишь на стадион, – сказала она Эзре, – можно самому выбрать, на что смотреть, верно? Телевидение или радио сосредоточивают внимание, к примеру, на подающем, тебе же в это время хочется знать, что творится на первой базе, а приходится идти у них на поводу.

Отбивающий нырнул за низким мячом, взял его, и Эзра – он зорко следил за игрой – увидел, как все поле тотчас пришло в движение, каждый из игроков выполнял свой маневр. Блокирующий «Ориолса», Гарсиа, без промедления подскочил, как на пружине, и поймал мяч; дальняя часть ноля сузилась, точно в калейдоскопе; игрок со второй базы бросился было к третьей, но Гарсиа вывел его из игры.

– Браво, Гарсиа! – заорал один из пьяных сиплым голосом заядлого болельщика. Струя холодного пива из его стакана потекла Эзре за воротник.

– Н-да… – сказал Эзра матери, не зная, как объяснить ей, что произошло на поле, и в конце концов докончил: – Похоже, мы выигрываем.

Она не ответила. Эзра повернулся и увидел, что мать медленно склонилась вперед, выпустив из рук стакан с пивом.

– Мама! Мама! – закричал он. Люди, сидевшие вокруг, вскочили, засуетились.

– Расступитесь, дайте ей побольше воздуха, – сказал кто-то.

Перл с трудом уложили на скамейку. Лицо у нее было белое, как бумага, и недвижное, как камень. Один из пьяных шагнул вперед, поправил задравшуюся юбку, другой откинул ей волосы со лба.

– Сейчас все пройдет, – сказал он Эзре. – Не волнуйся. Это от жары. А ну, расступитесь! Дайте человеку воздуха!

Перл открыла глаза. Воздух был ослепительно ярким, как лезвие ножа, струящийся свет отливал металлом, но она даже не зажмурилась, и тогда впервые Эзра до конца осознал, что она слепа. До сих пор он как-то не отдавал себе в этом отчета. Он отшатнулся, присел на корточки возле чьих-то чужих ног и на миг вообразил, что останется здесь навсегда, вдвоем с нею – беспомощной, распластанной под ослепительным летним небом.

В ту ночь ему приснился сон: он ходит между столиками у себя в ресторане. Мистер Розен, его давний клиент, нервно просматривает меню.

– Что бы вы посоветовали? – спрашивает он Эзру. – Я вижу, у вас есть бефстроганов, но это тяжеловато для меня. Я не очень голоден, просто хотел немного перекусить. В последнее время я что-то располнел, раздался в талии. Понимаете? Так что бы мне выбрать? На чем я мог бы остановиться?

Мистер Розен вел себя точь-в-точь как в жизни; Эзра не ожидал другого и всегда относился к этому человеку доброжелательно. Но во сне его вдруг охватила паника.

– У меня ничего нет! – закричал он. – Не приставайте ко мне! – И си заломил руки при мысли о зияющей пустоте холодильника и остывшей плите.

Эзра проснулся в испарине, среди скомканных, влажных от пота простынь. Темнота чуть отливала белизной, и он решил, что время близится к рассвету. Он встал с кровати, натянул пижамные штаны, спустился на кухню и налил себе стакан молока. Потом побрел в гостиную за каким-нибудь журналом, но под руку попались только старые номера. В конце концов он сел на ковер возле письменного стола матери и выдвинул нижний ящик.

Рецепт торта с апельсиновым джемом. На листке типографским шрифтом напечатано: «Из кухни г-жи…», а имя не проставлено. Чей-то свернутый в трубочку диплом, перевязанный грязной голубой лентой. Вырезка из газеты: «В плохих условиях сосны концентрируют всю свою жизненную силу в одной шишке, остальные же шишки отмирают». Фотография его сестры Дженни в вечернем платье, с браслетом из живых гардений. Дневник за 1909 год с заложенной между страницами сухой фиалкой. «Выстирала свое желтое платье, испекла буханку хлеба, играла в баскетбол, – прочел он. – Купила в магазине Уорнера колпак для шляпы и отделала его зеленой репсовой лентой. Законсервировала помидоры. Была на занятиях по спортивной ходьбе. Научилась по-новому играть в бирюльки…»