Текст книги "Королевский дуб"

Автор книги: Энн Риверс Сиддонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

На полпути, в холле, я услышала, как Хилари начала плакать.

Это не был пронзительный истерический плач или тоненькое капризное повизгивание напуганной зависимости. Это был плач печали, глубокий и зрелый, разрывающий сердце всем, кто его слышал. Это был плач женщины. Я бы плакала именно тан; я так уже плакала…

Скретч встретил меня у дверей ее комнаты и загородил дорогу.

– Оставь ее одну ненадолго, Энди. У нее будет все в порядке.

– Что случилось? – Я неистово пыталась заглянуть внутрь, но не могла. – Что ты сказал ей?

– Я сказал ей, что больше никогда с ней не увижусь, – проговорил он мягко, твердо держа мою руку в своей, похожей на кисть скелета, руке. – Лучше, чтобы она услышала это теперь, от меня. Не хочу, чтобы она получала такой удар среди ясного неба. С ней все будет хорошо.

– Нет, – хныкала я. – Нет, не будет. Она потеряла слишком много, она не вынесет больше потерь. Она не вынесет, если потеряет тебя…

– Нет, она сможет. Она огорчена, но знает, что все будет в порядке. Мы говорили об этом. Я сказал ей, что пока у нее есть леса, у нее есть я. Я буду там, в лесах. Я всегда буду там. Она знает это. Ей просто нужно немножко погоревать. – Скретч рассмеялся; это было его богатое старое кудахтанье. – Наверняка я бы разочаровался, если бы она этого не сделала.

– О мой дорогой Скретч! – Неистощимые слезы катились по моему лицу.

Он шагнул вперед, обнял меня, и я спрятала лицо в безобразный старый шарф. Я чувствовала, как шерсть становится влажной от моих слез.

– Это и к тебе относится, Энди, – говорил старик. – До тех пор, пока у тебя есть леса, у тебя есть я. Я все время в них. Всегда. Не теряй лесов. И не дай Хилари потерять их. Ты не знаешь этого, но все, что тебе нужно, находится в них.

– Но как же вода? – рыдала я. – Я видела воду. И ты видел, я знаю.

– Все, что есть, проходит, Энди. Все проходит. А земля остается неизменной.

Я плакала так сильно, что не слышала, как постучала дочь Скретча. Когда она нерешительно вошла в гостиную, громко зовя отца, старин похлопал меня и мягко отстранился. Я прислонилась к стене, затопленная печалью, утомленная ею. Я слышала, как Скретч прошел через холл, гостиную и остановился у двери.

– Загляни в себя, Энди, – проговорил он. – Ты найдешь там то, в чем нуждаешься. Леса внутри тебя. Загляни внутрь.

Дверь застонала, закрываясь, старый автомобиль с ворчанием ожил, и они уехали.

Я бессмысленно прильнула к стене, не уверенная, что смогу пошевелиться и не упаду, думая, как уже думала однажды, что можно умереть просто от горя. Дверь комнаты Хилари открылась, и я больше почувствовала, чем увидела, спотыкающуюся дочку, которая обхватила меня и прижалась лицом к ямочке под моим подбородком, куда она теперь доставала.

Я обняла ее, и мы стояли, плача о Скретче и обо всем утраченном и прошедшем. Я давно не слышала, как она плачет. Я не могла вспомнить, чтобы когда-либо позволяла ей видеть, как плачу я.

Хилари успокоилась первой. Когда я наконец смогла поднять голову и взглянуть на нее сквозь горящие распухшие веки, то увидела улыбку на ее покрытом пятнами, мокром лице. Улыбка была слабой и кривой, рот девочки дрожал, но это была улыбка Хилари и ничья другая. Как долго моя дочка скрывалась за этим бледным лицом.

– Все нормально, мама, – сказала она, застенчиво протягивая руку, чтобы похлопать меня по плечу. – Все нормально.

Глава 15

Мы ничего вместе не делали, Тиш, Чарли и я. Вечером накануне нашей поездки в пляжный домик Колтеров – через два дня после отъезда Хилари в Атланту – мать Тиш упала и сломала бедро, и Тиш с Чарли немедленно выехали в Мейкон.

– Пожалуйста, поезжай в коттедж, – по телефону уговаривала меня Тиш. – Я положу ключ под коврик у двери. Если дела окажутся лучше, чем я предполагаю, то мы присоединимся к тебе. Я бы на самом деле меньше волновалась, если бы ты поехала. Не думаю, что тебе следует именно теперь оставаться одной в Пэмбертоне.

– Господи, почему нет? – возражала я, стараясь не замечать странный стержень чего-то, холодно ворочающегося у меня в животе, что очень сильно напоминало страх. – Я здесь живу. Что со мной здесь может случиться?

– Полагаю, ничего. Просто последнее время ты выглядела не совсем обычно. Раздражительная, напряженная и… рассеянная. Думаю, перемена обстановки была бы тебе полезна.

– Покой – вот что будет мне полезно, – ответила я. – Абсолютный, полный покой в пустом доме, чтобы не лезть из кожи при любом звуке, производимом Хилари. Я намерена отсыпаться в течение двух дней, а потом собираюсь вычистить весь дом, начиная с люстры и кончая дерьмовым домиком, как выразился один человек.

Холодный язык страха поднялся из живота вверх, чтобы заигрывать с сердцем, запустил его, и оно помчалось. Я тяжело глотнула слюну. Что, на самом деле, происходит со мной? Чего можно бояться в моем спокойном доме? Чего можно бояться в поездке Хилари? Ее терапевт заверил меня, что она вне опасности, что на самом деле ее состояние улучшилось. И я знала, что это так. Я посадила на самолет в Атланту два дня назад довольно близкое соответствие прежней Хилари. Каким-то образом Скретчу удалось достигнуть этого, даже несмотря на ее печаль из-за близкой смерти старика.

– Хорошо, я каждый день буду звонить и узнавать, как ты, – заявила Тиш. Я с трудом могла расслышать подругу из-за стука собственного сердца, отдававшегося в ушах.

Повесив трубку, я какое-то время сидела на своей кровати, слепо оглядывая комнату. Она казалась странной, как-то удлиннившейся и чересчур светлой. Это не была знакомая мне спальня. Сердце усилило свой стук, ладони стали влажными. Это было нелепо. Я поднялась, пошла в кухню и посмотрела на стенные часы – семь тридцать пять. Это позже, чем я обычно готовила ужин для Хилари и себя. Я вспомнила, что не ела ланч. Может, ослабляющее дрожание в моем желудке – просто голод. Я вынула банку супа из шкафа, отнесла ее к плите, достала ключ для открывания консервов, но положила его на стол. Мои руки, как оказалось, дрожали. Я протянула руку и достала мою единственную бутылку виски. „Вначале нужно выпить, – решила я. – А пока я пью, послушаю новости".

Я взяла стакан в гостиную, устроилась на диване и включила телевизор, но вскоре выключила и встала. Я чувствовала, что нечто понуждает меня двигаться, найти что-нибудь, чтобы занять руки и ноги. Странный, бесформенный, неопределенный страх усиливался, подступая ко мне волнами и порывами. Пот появился на моем лбу. Я сделала большой глоток жгучего виски и почувствовала, как оно, жаля внутренности, продвигается в желудок, прорезаясь через страх. Я сделала еще глоток.

– Выпивка – именно то, что надо, – громко сказала я самой себе, и мой голос тоненько и ужасно зазвенел в пустоте.

Я оказалась у телефона и набрала номер раньше, чем сообразила, что я делаю. Я поняла, какой номер я набрала, только когда услышала голос автоответчика, голос Картера. Я уже хотела повесить трубку, но затем остановилась. Его голос, записанный на пленку, был глубоким, ласкающим и теплым, таким, каким я его помнила, и моя рука сильнее сжала трубку, будто пытаясь уцепиться за безопасность этого голоса.

– Меня сейчас нет дома, – говорил Картер. – Если дело не терпит отлагательств, меня можно найти по телефону 422-7877. Если нет – я позвоню вам, как только смогу.

Я повесила трубку. Номер телефона я знала. Телефон Пэт Дэбни. Безопасность чудесного голоса оказалась иллюзией, химерой. Я не могла позвонить Картеру. Теперь он не был моим, и я не могла звонить ему.

Я чувствовала, как на границах моего сознания сжимается что-то огромное, черное, бесформенное, какое-то усиление страха, такое ужасное и неизбежное, что я понимала: если это нечто доберется до меня, со мной будет покончено. Я закрыла глаза и сжала кулаки, чтобы удержать его на месте. Когда пронзительный звонок телефона ворвался в тишину, я подпрыгнула, будто кто-то бросил мне спасительную веревку в холодное, поглощающее море.

– Мама? – через мили послышался голос Хилари из Атланты.

Я чуть не разрыдалась от освобождения.

– Эй, малыш, – сказала я таким обычным голосом, на какой только была способна. Черная масса слегка отступила. – Как у вас там дела?

– О'кей. Наверно, прекрасно. Дон сказала, что я должна позвонить тебе и сказать, что все в порядке. Я так и сделала.

При звуке этого безликого имени, слетевшего с губ моей дочери, страх подкрался ближе. Значит, это была ее идея – позвонить мне, идея этой новой миссис Кристофер Колхаун.

– Что ж, очень мило со стороны Дон, – проговорила я пересохшими губами. – Передай ей это. Хорошо ли ты проводишь время?

„Пожалуйста, только бы не хорошо, – отчетливо молил мой мчащийся мозг. – Пожалуйста, скучай по дому, желай вернуться сюда. Я сейчас же поеду за тобой, я буду там еще до полуночи…"

– Да, думаю, хорошо, – ответила Хил.

Это был голос ребенка, который хотел сказать что-то приятное. Внезапная вспышка интуиции, всегда связывающая нас, подсказала мне, что девочка действительно хорошо проводит время, но не хочет, чтобы это выдал ее голос. Скрытая верность в нейтральных словах вызвала боль в моем сердце.

– Хил, прекрасно, что тебе интересно, – преодолевая неотвязный страх, сказала я голосом продуманным и одобряющим. – Мне хочется, чтобы ты осталась довольна своей поездкой. Поэтому ты и поехала. Как… поживает твой отец?

– О'кей. Он не такой больной, как я думала. Он взял отпуск, чтобы заниматься со мной. И Дон тоже взяла.

Я не могла отыскать ничего в ее голосе.

– Да, это великолепно, – искренне сказала я, нелепо чувствуя, что меня предали, ощущая какую-то вину, будто меня уличили во лжи собственному ребенку. – Что вы уже сделали?

– Ну, вчера мы ходили в это новое сооружение „Подземную Атланту". Это было приятно. Все под улицами, магазины, места, где можно поесть, как сто лет назад. Мы спустились туда на скоростном поезде. А завтра мы собираемся поехать к Шести Флагам, а через день пойдем в новый зоопарк…

По мере того как Хил говорила, голос ее приобрел быстроту и оживление, независимо от нее самой в него прокралось возбуждение. Я пыталась вообразить Криса в зоопарке, на „чертовом колесе" или карусели, но не могла. Я не могла припомнить, чтобы он за всю нашу совместную жизнь ходил куда-нибудь, кроме больницы в деловой части города.

– Прекрасно, – фальшиво сказала я. – Не забудь поблагодарить его и Дон. Они тратят на тебя целое состояние.

„А я с трудом могу содержать тебя в школе". Это сказала не я. На грани света и тьмы в моем сознании слова эти проворчала некая темная масса.

– С этим все в порядке, – ответила девочка. – Думаю, папа богат. У него есть плавучий дом. В выходные мы отправимся вверх по озеру и проведем там ночь. И еще у него дом в горах, как-нибудь мы туда поедем.

– Как мило, – бормотала я.

– У них есть и собака. – Я услышала, какое усилие прилагает девочка, чтобы голос ее звучал небрежно. – Щенок. Он очень похож на Стинкера. Он мой. Только я должна держать его здесь.

„О Крис, ублюдок, – думала я безнадежно и уныло. – Убить ее любовь и просто купить ее обратно. Разве ты не мог бы позволить ей взять щенка домой? Или тебе нужно приковать ее к себе при помощи собаки?"

Страх нанес моему желудку прямой, вызывающий тошноту удар, я перегнулась над телефоном.

– Тебе лучше повесить трубку, малыш, – заметила я. – Твой папа недолго останется богатым, если ты будешь продолжать разговор.

„Господи Боже, не дай ей услышать эти ужасные ноты в моем голосе", – думала я.

Молчание длилось какое-то время, я держалась за стену у телефона и пыталась сохранить свой мозг чистым и спокойным.

– Мама? – наконец послышалось в трубке.

– Да, пупсик?

– Я скучаю без тебя. Я буду рада приехать домой.

Я оперлась о стену, ноги сделались ватными. Меня захлестнула любовь к дочке.

– Я буду рада увидеть тебя. Когда тебя здесь нет, город становится чужим и старым.

Опять молчание. Затем небрежно:

– Ты видела Тома?

Воздух, проскользнувший было в мои легкие, вырвался обратно.

– Нет, милая. Не думаю, что буду видеться с Томом.

– О нет, будешь! – спокойно заявила Хил. – Будешь. Я знаю. Когда ты увидишь его, передай, что я сказала: „Хей!" Передай, что я сказала: „Жди меня" Ты передашь?

– Я… да. Передам.

– Ну пока, мама, я люблю тебя, – проговорила Хилари. Хилари, которой теперь одиннадцать лет и которая выздоровела. Или почти выздоровела.

– Я тоже люблю тебя. Приезжай скорее.

Когда я повесила трубку, „нечто" нанесло свой удар. Невозможно описать тот ужасный, засасывающий, идиотский шторм безумного аморфного ужаса. Вспомните любой момент, когда вы были абсолютно и отчаянно напуганы, увеличьте его в десять раз, и тогда, можно сказать, у вас сложится некоторое представление… Я не могла сказать, чего я боялась. Я просто находилась внутри бесконечного циклона, землетрясения страха. Меня швыряло, трясло, било, бросало, топтало. Мои глаза были слепы, а мышцы бессильны. Я опустилась на пол перед телефонным столиком и свернулась в клубок. Сердце дико металось, я не могла сладить с ним, оно стучало так сильно, что мешало дышать; я хватала ртом воздух, меня била сильнейшая дрожь. Пот покрывал мое тело. Во тьме вихря я не могла увидеть ни одного успокаивающего лица, не могла услышать ни одного знакомого голоса, не чувствовала ни одной протянутой ко мне руки. Хилари уехала, Том, Картер, Тиш, Чарли, мать, отец – все ушли. Я была уверена, что умираю. Им придется позвонить Крису, и он скажет Хилари, что я умерла…

„Помогите, – беззвучно повторяла я, не в состоянии пошевелить губами от слабости. – Помогите мне!"

Не знаю, сколько это продолжалось. Когда „нечто" отступило, не совсем, но достаточно, чтобы я смогла с трудом встать на колени, на улице было совсем темно. Я решила, что, наверно, сейчас около полуночи. Сидя на полу, я дотянулась до телефона и набрала номер Фрика Харпера. Я сделала это бессознательно, мои пальцы двигались сами по себе. Каким-то образом мои, лишенные нервов, руки знали, даже если не знал мой мозг, что никакой доктор традиционной медицины не сможет помочь мне.

К счастью, Фрик все еще находился в своем офисе, и у него не было пациентов.

– Я думала, что умираю, – прошептала я. – Помоги мне, Фрик. Мне кажется, я умру.

Медленно и спокойно, как будто мы были два старых друга, болтающих ни о чем конкретном, он выпытал у меня все подробности. Даже от того, что я слушала его ровный, приятный голос, мне стало чуть легче. Там, в ночи, на другом конце телефонного провода, как скала, стоял сильный, компетентный человек, и он не позволит мне умереть. До тех пор, пока я держала в руках трубку, я могла прожить чуть дольше.

– Приступ паники, – объяснил Фрик, когда я наконец остановилась, с трудом дыша в аппарат. – Чистый, простой, классический, высшей пробы. Мне следовало предупредить тебя, что ты будешь главным кандидатом на него, как только Хил уедет.

– Фрик, это было больше, чем просто беспокойство. Это было… неописуемо. Если это случится опять, я умру.

– Нет, не умрешь. Весьма возможно, что это случится, но ты не умрешь. Слушай, Энди, буквально каждый, с кем случается паническое расстройство, думает, что умирает. Да, это ужасно; Господи, я знаю, что это такое. Но приступы объяснимы и не так редки. Часто они возникают в результате травмы, какой-нибудь утраты. Подумай, сколько ты потеряла за такое короткое время: мужа, дом, устойчивость положения, а теперь – того, ради кого в течение года жила каждую секунду своей жизни…

„И Скретча, – подумала я. – И Тома, и леса".

– Я не потеряла Хилари.

– Нет, не потеряла. Но ты считала, что потеряла. Разве ты не думала, когда она поехала к отцу, что ты никогда не вернешь ее обратно?

– Я… да. Я так думала. Но теперь – нет.

– Может быть, твой мозг так не думает, но попробуй убедить в этом твое подсознание. Послушай, я не считаю, что у тебя начало полного нервного расстройства. Я уверен, что это была единичная реакция на слишком большие потери, с которыми ты еще не примирилась. Мы будем наблюдать, а потом решим. А пока давай попробуем оказать тебе некоторую помощь. Если такое состояние будет продолжаться, я направлю тебя к специалисту. У тебя остался ксанакс, который я назначил Хилари? Мне кажется, ты говорила, что она вообще его не принимала…

– Да. Еще есть.

– Пойди и прими две таблетки прямо сейчас, а затем по одной каждые шесть часов или около того, если почувствуешь необходимость в них. И позвони мне завтра. Возможно, они помогут. Но мне бы хотелось, чтобы ты разрешила мне направить тебя кое к кому, чтобы начать работать над всем тем неразобранным мусором, что ты носила в себе все это время. Хилари нуждается в тебе, в полноценном человеке.

– Может быть, потом, попозже? – попросила я, ощущая, как на меня быстро надвигается, как штормовая волна в разгар урагана, огромная, абсолютная усталость. – Может, когда начнутся занятия в школе? Извини, что так поздно побеспокоила тебя, Фрик. Я просто… мне очень жаль.

– Не стоит, – ответил врач. – Сейчас еще не поздно. Всего половина девятого.

Я положила трубку и пошла доставать из аптечки ксанакс. Я приняла две таблетки и запила их разбавленным виски, оставшимся в стакане. После этого я выпила еще одну неразбавленную порцию. Через несколько минут я заснула на диване при ярко горящих лампах и орущем телевизоре. За всю жизнь я не могла припомнить такого же тяжелого, неподвижного и темного сна. Когда наконец удары в мою входную дверь дошли до моего сознания, находящегося на глубине многих миль в склепе из ксанакса, я долго не могла пошевелить парализованными конечностями или сделать глубокий вдох через пересохшие нос и рот. Я не могла заставить открыться мои свинцовые веки. Я лежала на диване, тупо слушая стук, который, как я знала на более глубоком и примитивном уровне, чем мозг, продолжался уже давно.

Я с трудом села и крикнула, мой голос хрипел где-то в горле:

– Кто там?

– Это Том, – послышался легкий красивый голос, который таился под каждой моей мыслью и на границе каждого сна, какой я видела в это лето. – Можно войти? Мне нужно с тобой поговорить.

Я заставила себя встать на ноги, хотя и не чувствовала их. Я пригладила свои дикие волосы руками, хотя и не ощущала пальцев, прикасающихся к голове. Во рту был ужасный металлический вкус, кислая сладость старого виски и ватная неприятность, как я думала, вызванная лекарством. Я не имела никакого представления о времени и не могла сосредоточить взгляд на часах.

– Энди! – снова позвал Том.

– Я иду.

Я направилась на покалывающих, тяжелых ногах к двери, открыла ее и остановилась, глядя на Тома. В слабом желтом освещении на террасе он выглядел таким лунным и странным, будто только что прибыл с другой звезды. Том был худым до истощения, даже более худым, чем мы видели его в магазине в тот вечер, таким худым, что канаты его мускулов и длинные шнуры кровеносных сосудов выступали из его тела, как на одной из тех пластмассовых моделей, которыми Чарли и Крис пользовались в медицинском колледже. Его худоба шокировала. Но Том был чисто выбрит, черные волосы снова коротко подстрижены, кожа лица и рун приобрела прежний глубокий оттенок грецкого ореха, цвет кожи Клэя Дэбни. Из-за тусклого света и загара я не могла видеть кругов под его глазами, но старая таинственная синева брызнула на меня из темноты ночи и кожи. На лице Тома был отблеск чего-то влажного, я подумала, что это дождь, но за его спиной я могла увидеть низко висящую, раздувшуюся в тихой, жаркой ночи, огромную, только что взошедшую луну.

Он подошел ближе, и тогда я поняла, что влага на его лице была слезами. Мой мозг отказался понимать это, вообще думать о происходящем. Я просто неподвижно стояла и пристально смотрела на Тома. Мне вдруг подумалось, что это сон. Мы стоим во сне, Том Дэбни и я.

– Можно войти? – вновь тихо спросил он; голос был хриплым и рвался в горле.

Я безмолвно отошла в сторону. Том вошел своей бесшумной походкой. Я увидела, что на нем его мягкие, потрепанные старые мокасины из оленьей кожи, хотя одет он был довольно обычно: в чистые брюки хаки и в вылинявшую, с закатанными рукавами, старую голубую рубашку. Он пах мылом, лесом и более старым, темным, непознаваемым, однако знакомым запахом Тома.

Мы сидели друг напротив друга перед незажженным камином, Том – на краю кресла, которое любил Картер, я – на смятом диване. Я заметила на столе полупустую бутылку виски и пустой стакан, а также то, что Том видит их, и внезапно вспомнила, как я, должно быть, выгляжу – лицо распухшее и бледное, волосы – запутанный клубок, шорты и рубашка – пропитанные потом ужаса, рифленые, как картон.

– Ты здорова? – вглядываясь в меня, спросил Том. – Выглядишь ужасно. У Хилари все нормально? Скретч сказал, что она была больна.

– У Хилари все хорошо. Она гостит у отца. Вернется через неделю или около того. Она просила по телефону сказать тебе „Хей!" Ты пришел… ты пришел к ней?

– Нет. Я пришел к тебе. Я… нет больше никого, кто бы ни вышвырнул меня вон. Но если это неподходящее время…

Я потрясла головой, чтобы прочистить ее. Том и комната стали более четкими, часть накипи сна откололась.

– Должно быть, я выгляжу так, словно была в трехдневном запое. Но я спала.

Наконец до меня дошел факт его физического присутствия в моем доме, сердце вновь застучало сильнее. Хотя на сей раз не от страха. Не совсем.

– Думаю, ты выглядишь…

Голос его становился все тоньше и наконец оборвался. Том замолчал, пытаясь овладеть собой.

– В чем дело, Том?

Страх все же появился и вместе с другим чувством ускорил темп биения сердца.

– Скретч.

Голос Тома был полон печали. Я ощутила, как усилилось мое горе и, посвежев, сравнялось по силе с его чувством.

– О Господи, – бормотала я. – Он…

– Нет. Он не умер. Пока не умер. Но он… Господи, Энди, его просто съедает. Просто съедает.

Я подошла, села на подлокотник кресла и обняла Тома. Я сделала это не думая. Мои мышцы сделали это, мои кисти, ступни и руки. Том молча прижал голову к моей груди, потом выпрямился, глубоко вздохнул, а я немного отстранилась и взглянула на него.

– Сегодня вечером, около восьми, Скретч пришел, еле втащился на террасу и свалился, – рассказывал Том. – Мне пришлось внести его в дом и положить на диван. Я пытался вызвать „скорую помощь", но он не позволял. Он пытался говорить, но все время задыхался, в конце концов он смог выдавить из себя, что пришел сказать мне что-то, – притащил себя с верховьев болота, чтобы сказать мне, – но потом у него началось кровотечение. Я никогда не видел так много крови. Изо рта, из носа, из… прямой кишки. О Господи, Энди, на его шее и голове… опухоли и язвы, как на той самке оленя.

Я вновь увидела с тошнотой, но в то же время отстраненно ужасные язвы на животе мертвой оленихи и скрытую, скользкую синеву внутренностей. Я вспомнила шарф, повязанный вокруг горла Скретча, и вязаную шапку. Тогда ведь было не холодно, но было нужно пощадить нас, Хилари и меня.

– О Скретч! – прошептала я, пряча лицо в ладони.

– Я отвез его на пункт „скорой помощи", – сквозь слезы, с трудом говорил Том. – Я думал, что работников пункта вырвет. Они использовали интенсивную терапию с трубками, кислородной маской и Бог знает чем еще. Но ничто не поможет. Врач только покачал головой, когда я спросил об этом.

– Что с ним? – шептала я. – Что с ним?

– Ран. Не знаю, какой именно. Наверно, нельзя уже определить, где он начался. Я бы сказал, лимфатическая система или печень. Легкие, может быть. Радиоактивная отрава поражает организм именно в этих местах. Мне бы следовало догадаться с самого начала. Я все лето видел больных животных. Конечно, та треклятая вода – вот убийца. Скретч никогда не пил городскую воду, которая поступает к ним в поселок, он всегда приносил себе воду с Козьего ручья. Он даже в моем доме держал кувшины с водой из ручья… Энди, мне нужно, чтобы ты пошла сейчас со мной. Ты можешь? Ты можешь сделать это? Мне некого больше попросить.

– Куда?

– Вверх по ручью, в лагерь лесозаготовщиков, в поместье „Королевский дуб". Энди, Скретч сказал мне, что… та гадость, что зажигает воду и убивает животных, исходит оттуда. О Господи, как подумаю, чего должно было ему стоить обнаружить все это… Он прошел весь путь вверх по ручью от своего дома, это заняло у него, наверно, весь день. Скретч сказал, что в каком-то сне или трансе у него возникла идея проверить там, и несмотря на то, что он так болен, все же пошел. И прошел через забор. Ты знаешь, как он ненавидит ту проволоку. Никогда не прикасался к ней, ни разу с тех пор, как Клэй протянул ее. Но Скретч взял с собой кусачки, перерезал проволоку и прошел внутрь, и увидел… все, что там было. А затем прошел весь ручей, чтобы сообщить мне об этом. И это убило его. Сейчас он умирает. И поэтому я иду в верховья. Сегодня ночью. Мне нужно, чтобы ты пошла со мной. Кто-то… не сумасшедший должен видеть это. Больше никто не пойдет.

Том закончил говорить и посмотрел на меня. Его глаза пылали синевой.

– Ты хочешь сказать, что это что-то, что делает Клэй? – прошептала я. Мой голос дрожал. – Ты именно это хочешь сказать, Том? Но я не верю! Господи, Клэй в это лето практически всю жизнь посвятил тебе!

Том покачал головой:

– Нет. Я не знаю. Я не думаю так… я не знаю. Как ты не поймешь, что я должен узнать! Разве ты не понимаешь, что я должен пойти и, по крайней мере, попытаться остановить это? Если ты боишься, я не осужу тебя, но неужели ты не видишь, что мне нужен кто-то, кто не… находится под подозрением? Энди, Мартин просто отказывается идти, а Риз упился до бессознательного состояния. А я не могу ждать. Энди, пожалуйста…

Голос вновь прервался, слезы побежали по загорелому лицу и закапали на воротник голубой сорочки. Ворот промок с обеих сторон и над маленькой перламутровой пуговкой. Я заметила, что одна из пуговиц была раздавлена в прачечной. Слезинка дрожала, прекрасная, как бриллиант, в ямочке на горле Тома.

Мои мысленные способности отключились, а старое чувство, то старое, глубокое и простое чувство, которое когда-то взывало к Тому и на которое он отвечал, дернулось, заворчало и возродилось к жизни.

– Приготовь себе что-нибудь выпить, – сказала я. – Я буду готова через минуту.

Я пошла через холл к своей спальне и снова услышала, как он проговорил так же, как в тот вечер, когда я пришла к нему в тюрьму:

– Спасибо, Энди.

И на этот раз я ему не ответила.

Мы ехали молча в жаркой, залитой лунным светом ночи.

Грузовичок был вычищен, в нем пахло так, будто его мыли чистящей жидкостью. Том закрыл окна, ограждаясь от тяжелой, неподвижной духоты, и мы протряслись через почти пустынный город и по шоссе, ведущему к „Королевскому дубу" и повороту на Козий ручей в гудящей капсуле с холодным, но спертым воздухом из кондиционера. Как раз перед тем, как мы переехали железнодорожные пути, являющиеся границей окрестностей Пэмбертона, я успела рассмотреть освещенное табло, показывающее время и температуру, укрепленное на Первом Национальном банке Пэмбертона, здании, выстроенном из старинных кирпичей. Табло показывало 92 градуса по Фаренгейту, время 22:10. Легкое удивление заскреблось внутри оболочки из ксанакса, утомления и настоящего шока, в которой я плавала. Мне казалось, что уже середина ночи.

Том вел машину с какой-то настойчивостью, слегка наклонившись вперед. Его лицо безжалостно и четко освещалось снизу зеленым светом приборной доски, как маска из тыквы со свечой внутри. Он не смотрел на меня, казалось, он не сознавал, что я сижу рядом. Время от времени слезы все еще катились по его лицу и падали на воротник. Но слезы эти казались не настоящими, а какими-то иллюзорными, как стигматические слезы на лицах скульптур святых, как непонятные чудеса. Какая бы часть существа Тома ни оплакивала Скретча, это не был его мозг. Я чувствовала, что Том сосредоточен на той пылающей точке в верховьях ручья так же, как прощупывающий тьму прожектор. Трудно поверить, но я была почти спокойна, спеша в ночи вместе с когда-то любимым сумасшедшим к тому, что, скорее всего, было весьма опасным.

Один раз Том повернул голову, посмотрел на меня и сказал:

– Не могу обещать, что это не опасно. И насколько опасно, не знаю. Когда мы доберемся до верховьев, поближе к проволоке, я буду знать лучше. Если окажется, что дело серьезное, то я оставлю тебя и отправлюсь туда один. Если ты пойдешь со мной, я приму все меры предосторожности. Я не допущу, чтобы с тобой что-то произошло.

– Я не боюсь, – спокойно ответила я и поняла, что это действительно так.

Под утомлением, дурманом лекарства и нереальностью этой ночи уверенно, как артерия на шее, пульсировало другое чувство. Это было чувство завершения, предстоящего расчета. Так или иначе, после этой ночи я буду знать что-то о Томе, о себе и о воде Козьего ручья; отвратительный ужас, заключенный в ней, будет назван своим именем, и мы сможем произнести его и найдем способ обезвредить содержащуюся в нем смерть. Возможно, Том сумеет покончить с опасностью, возможно, она прикончит Тома. В любом случае настал конец этой грязи среди солнечной тиши болота Биг Сильвер. В любом случае Хилари будет в безопасности и мы сможем двигаться дальше. Я была согласна ехать в молчании к тому финалу, который нам предстоял. Наверно, Фрик Харпер назвал бы это чувство необходимостью завершения. Это было более простой и сильной необходимостью, чем страх перед опасностью. И кроме того, я не верила, что Том допустит, чтобы я пострадала. Даже новый Том, осыпанный бранью и полусумасшедший из-за навязчивой идеи, убережет меня.

Я повернула голову, чтобы посмотреть через заднее стекло на разворачивающуюся за нами серебряную ленту дороги, и увидела блеск темного металла. Я всмотрелась. На полке за сиденьями лежали две винтовки – старая однозарядная Тома и мой изящный маленький „рюгер". Я услышала запах свежего ружейного масла и заметила сияние недавно прочищенных стволов. Я взглянула на Тома.

– Ты не берешь с собой лук? – спросила я, а потом, поняв значение его обычной одежды, добавила. – Ты не совершил никакого ритуала? Мне кажется, для подобного дела…

– Лук, ритуалы, песни и весь этот „джаз" не принесли никому из нас никакой, к чертовой матери, пользы. Разве не так? – коротко и спокойно проговорил он.

Услышать скуку в его голосе было мучительнее, чем уловить горечь или печаль. В моей груди вспыхнула боль, но как-то глухо, как боль, приглушенная морфием. Мое тело болело от желания вернуть Тому его магию, но боль была где-то далеко.

– Может, когда мы прибудем на место, мы сможем совершить ритуал? – неуклюже предложила я. – Я помогу.

Улыбка, которой Том одарил меня, была краткой и унылой:

– Спасибо, но теперь это было бы святотатством. Я больше не могу этим заниматься. Я утратил дар. Может быть, его у меня никогда и не было. Скретч его имел, и, наверно, все, что я чувствовал, исходило от него. Все, вообще все, чему мы научились, во что верили и что любили… Это не может помочь лесам. Это не может исцелить воду. Это не может спасти моих коз. Не могло защитить Хилари. Не могло избавить ни на йоту от вони, боли и смерти наше болото. И Скретч… Я даже не мог спасти Скретча…