Текст книги "Королевский дуб"
Автор книги: Энн Риверс Сиддонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)
– И я скучала без тебя, чертова дурака, – рыдала я. – Я буду счастлива приехать на свой праздник.
Значительно позже, когда я лежала в постели и ждала, пока бешено скачущее сердце вернется к своему обычному ритму, я вспомнила, что Том не называл меня Дианой, и почувствовала укол боли от потери, но удовлетворение поглотило ее, а обычный сон утопил и то и другое. Утром я проснулась, радуясь новому дню.
По дороге на Козий ручей в день праздника Хилари пылала, как голубое пламя. Она болтала без умолку, счастье изливалось из нее, как родниковая вода. Она вертелась на сиденье, пока я не взглянула на нее с раздражением и изумлением.
Я купила дочери новое платье – голубое, с узкой талией в стиле Лоры Эшли, с круглым большим вырезом и плиссированной юбкой до лодыжек – и нашла голубую бархатную ленту, на которую неумело пришила маленькие белые шелковые цветы, и украсила ею голову девочки. Хилари выглядела очаровательно: чистая и строгая, будто пришедшая из другого века. Я сочла такой наряд превосходным для елизаветинского праздника Тома.
– Из-за твоего верчения сомнутся складки на юбке, – строго заметила я.
– Мне все равно, – весело отозвалась Хил. – Том сделает мне другое платье из цветов и листьев.
– Такого дня стоит подождать, – усмехнулась я. – Хоть он и может быть человеком Ренессанса, но все же он не волшебник.
– Ты же знаешь, что он может сделать одежду и все такое из волокон и листьев, – не унималась девочка. – Том показывал нам, как это делается. Забыла?
– Нет. Но не думаю, что его мастерство достигло такого совершенства, что он способен делать плиссированные складки и аппликации. Пойми, Хилари, он, в конце концов, такой же человек, как и все.
– Тогда почему ты так выглядишь? Почему улыбаешься все время? Ты не улыбалась с тех пор, как произошла ваша ссора.
– Откуда ты знаешь про ссору? – подскочила я.
– Просто знаю. Я всегда все знаю, когда дело касается Тома. Я знала, что ты вернешься на ручей, но не знала когда. Я рада, что это случилось в наши дни рождения. А то я уже начала уставать от необходимости быть милой с Пэт.
Я покачала головой.
– Тебя не проведешь, а, мисси?
– Нет, конечно, – заявила она как само собой разумеющееся. – Ах, мама, я так счастлива!
– Рада, что это так, дорогая, – улыбнулась я, но небольшое дуновение страха затуманило мой мозг. „Не будь такой счастливой, моя маленькая девочка, – думала я. – Такое счастье может накликать беду…"
Том сидел на ступеньках крыльца, держа на плече Эрла, как это было, когда мы в первый раз приехали на Козий ручей одни. Он был одет в рейтузы и камзол, рукава сорочки с буфами были закатаны до локтей. Для середины июня солнце слишком припекало, пот покрыл росой лоб мужчины, а усы стали влажными. Том крошил картошку в огромный черный чугунный котел, давая время от времени кусочки Эрлу. Енот поедал их с покорным видом существа, оказывающего обременительное одолжение другу. Когда они увидели нас, то улыбка Тома прорезала бороду белым всплеском, а Эрл начал стрекотать, трещать и скакать на плече хозяина. Том бросил нож для чистки картофеля и раскрыл объятия. Хилари бросилась к нему и уткнулась лицом в плечо мужчины. Том крепко прижал девочку и слегка покачивался вместе с ней. Эрл похлопал Хилари по черным волосам, а затем перекатился на ее узкое плечико.
– Я скучал без тебя, Принцесса, – произнес Том. – Мы все скучали. Эрл стал таким нервным, что мне пришлось пригрозить ему доктором, а Мисси почти зачахла; не желает есть ни кусочка. Может, ты ухитришься заставить ее пощипать немного травы.
Хилари отступила назад, изучая Тома.
– Ты выглядишь, как картинка в учебнике истории, – сказала она. – Хотя твоя борода царапается. А что, Мисси больна?
– Тогда прочь бороду сразу после праздника, – решил Том. – Я не царапаю леди. По крайней мере, умышленно. Не думаю, что Мисси заболела. Скретч ничего не обнаружил. Но она отказывается есть. Похудела. На самом деле я считаю, что она объявила голодовку до тех пор, пока ты не приедешь на ручей. Почему бы тебе не сбегать вниз и не посмотреть на нее? Угости ее этим клевером. Его принес Скретч.
Он вручил девочке корзинку со свежим ярко-красным клевером, достав ее из-за спины с террасы, и яркий голубой ветерок, в который превратилась Хил, в тихом желтом полдне помчался вниз к козьему сараю. Том посмотрел вслед девочке, затем перевел взгляд на меня.
– За один месяц она так выросла. И еще больше похорошела. Черт возьми, как я скучал без вас. И больше не хочу пропустить ни мгновения ее роста и взросления. И не хочу упустить ничего в тебе. Все. Точка.
– Я тоже.
– Тогда давай постараемся.
– Согласна.
Хилари возвратилась из козьего сарая. Шла она медленно. Маленькая козочка бежала за ней, блея и тычась в руки девочки хорошеньким черным ртом. Меня поразил вид Мисси. Она действительно казалась намного более худой, чем я ее помнила, серо-коричневая шнура была взлохмачена и не блестела. Дело не в том, что за ней не ухаживали, нет, маленькие черные копытца недавно аккуратно подравнивались, шерсть была вымыта и расчесана, но в поступи козочки чувствовались вялость и тяжесть, в то время как раньше ей были присущи воздушность и легкость, под стать походке Хилари.
– Том, ты уверен, что она не больна? – прошептала я. – Она выглядит по-настоящему плохо.
– Мне кажется, она просто скучала по Хилари, – ответил он. – Скретч разбирается в козах лучше любого ветеринара. Но он ничего не может найти. Или, по крайней мере, ничего, что он видел раньше, а он видел все известные болезни коз. Думаю, он прав. Сейчас она оживлена намного больше, чем в течение последних двух недель. Давай посмотрим, поела ли она. Как дела с клевером? – обратился он к Хилари.
– Она съела его весь и просила еще. Но, Том, от нее действительно остались кожа да кости.
– Теперь все будет хорошо – ведь ты здесь, – улыбнулся Том. – В кухне есть еще клевер. Мы дадим ей попозже. С Мисси будет все в порядке. Вот увидишь.
– Я больше никогда не оставлю ее, – сказала Хилари, горячо обнимая маленькую козу. – Никогда не покину ее ради той глупой лошади.
– Я наслышан о твоих великолепных успехах, – заметил Том. – Мне будет неприятно, если ты откажешься от этого, Хил. Если верить моим источникам, будущей весной ты с легкостью возьмешь приз.
– Мне это неинтересно. И глупо. Я делала это только для мамы и чтобы занять время до тех пор, пока мы не вернемся на ручей. Теперь я не хочу заниматься верховой ездой. Я хочу просто остаться здесь.
– А я всерьез хочу, чтобы ты продолжала брать уроки, – настаивал Том.
– Ни за что, – отрезала Хил. – Кстати, мне казалось, что ты не любишь лошадей.
– Не люблю. Но это не значит, что и тебе нужно их не любить. Слава Богу, мы не сиамские близнецы. Думаю, я очень бы любил лошадей, если бы достиг таких же успехов, как ты. Продолжай заниматься верховой ездой и привези домой все почетные голубые ленты, какие только сможешь получить. Они будут потрясающе смотреться на Мисси.
– Ты действительно этого хочешь? – спросила девочка.
– Да, действительно хочу, – серьезно произнес Том. – Тебе в течение многих и многих лет предстоит жить в обществе. Ты не можешь уединиться на Козьем ручье до тех пор, пока не станешь дамой преклонных лет, прожившей хорошую и полную событиями жизнь. Нельзя. Поэтому тебе нужно хорошо устроиться в обществе. В конечном итоге это сделает тебя намного счастливее, а вместе с тобой будем счастливы и мы – твоя мама и я.
– Но ты-то живешь здесь все время, – не сдавалась Хил. – Ведь ты уединился здесь.
– Да, но я занимаюсь и многими другими вещами. А кроме того, я хозяин этих мест. Я могу делать, что хочу. Когда ты станешь хозяином, ты тоже сможешь так поступать.
– Ну ладно, когда я стану хозяином, я перестану ездить верхом.
– Разве тебе это так не нравится? Не понимаю, как можно достигнуть в каком-то деле успеха и не любить это дело.
– Думаю, все-таки мне нравится верховая езда, – в конце концов уступила Хилари.
– Тогда продолжай ею заниматься, – улыбнулся Том. – Разрешается любить несколько вещей одновременно. Всегда нужно быть всем, чем можешь быть.
– А Скретч здесь? – спросила девочка.
– Он на кухне. Варит самогон и дожидается тебя.
Хилари направилась в дом, но на первой же ступеньке повернулась и посмотрела на Тома:
– Вирбиуса нет в сарае. – Слова девочки не были вопросом.
– Нет, – согласился Том.
– Он умер?
– Да.
– Его время настало?
– Да, настало. Он прожил великолепную жизнь. И принес славу себе и нам. Для лесов он сделал великое дело.
Голубые глаза моей дочери встретились с такими же голубыми глазами моего возлюбленного. Хилари и Том долго смотрели друг на друга. Я подумала, что между ними возникло какое-то молчаливое понимание. Что касается меня, то по моей спине прошел озноб. Мысленно я представила эту картину: ночь, костер, бесконечная тьма вокруг, царственный, сверкающий козел, выведенный на свет огня, и, как завершение всего, – серебряный блеск ножа…"
На секунду я закрыла глаза и глотнула воздух. Я сознавала, что мне необходимо найти способ, чтобы не страдать, не мучиться, принять все это так же естественно, как приняла Хилари. Иначе в один прекрасный день мне опять придется уйти прочь из лесов. Я не могла принять только какую-то часть Тома.
– Хорошо, – подытожила Хилари и вошла в дом. Том посмотрел на меня.
– Ты хочешь поговорить об этом?
– Нет. Не теперь. Я хочу пойти повидать Скретча, и мне бы очень хотелось выпить, если у тебя есть что-нибудь не елизаветинское и не слишком вычурное.
– Есть джин. Даже есть маслины. Пойдем, я сделаю „сильвер булит". Ни один вампир во всей округе не приблизится к тебе после пары порций.
Скретч помешивал в котле нечто, чудесно пахнущее специями и травами. Рядом с ним стояла кружка, над которой вился пар, старик время от времени потягивал из нее. Он сидел на табуретке и, несмотря на жар, идущий от плиты, кутался в большой толстый зимний свитер Тома. Хилари устроилась у него на коленях. В тусклом свете голова Скретча напоминала голый череп, она слегка тряслась, так же как и его старые руки, похожие на осыпанный белой пылью пергамент.
Недоброе предчувствие кольнуло мне сердце. Конечно, это была болезнь. В темном бодром лице можно было прочесть ожидание смерти.
Скретч улыбнулся нам поверх головы девочки.
– Раздобыл себе очень даже приятную поклажу на колени, – просипел он.
– Между прочим, слишком большую, – заметила я, думая о нынешнем весе дочери и старческих ногах Скретча, таких слабых, что ему требовался стул. – Ну-ка, Хил, слезай, Скретч не может готовить, держа тебя на коленях.
– Оставьте как есть, – отозвался старик. – Она как раз там, где мне хочется.
У кухонного стола Мартин Лонгстрит, выглядевший величественно в таком же костюме, как и Том, только несколькими размерами больше, укладывал яблоко в рот поросенка. На поросенке не было щетины, ножа отливала ужасным серовато-розовым цветом, а глаза были зловеще пустыми. На голой голове красовался венок из жимолости. На мою гримасу Мартин рассмеялся:
– И люди еще удивляются, почему все великие повара – мужчины. Не беспокойтесь, мисс Диана, через несколько минут он отправится прямо на вертел и к полуночи станет очень вкусным. Во всяком случае, при жизни он был настоящим негодяем. Скретч раздобыл его в верховьях болот. Этот мерзавец неделями воровал детенышей у черепах.
– Для тех, кто не может есть то, что все еще на них смотрит, включая и меня самого, имеется индейка из магазина, – донесся голос с потолка. Я подняла голову и в сумерках увидела Риза Кармоди, стоящего на лестнице и развешивающего яркие геральдические знамена по стенам. На темных бревнах в тусклом свете они выглядели таинственными, величественными и какими-то средневековыми. Я сказала об этом.
– Не тот период, но эффект что нужно, – усмехнулся Том. – Мы решили не быть пуристами в данном случае. Вечер в некоторой степени охватывает диапазон от „Беовульфа"[94]94
Памятник древнего англосаксонского эпоса; в основе поэмы – народные героические сказания шестого века.
[Закрыть] до Венеции восемнадцатого века. И к нам прибудут множество средневековых монахов и монахинь. Не у всех ноги так идеально подходят для камзолов и рейтуз, как у меня и у Мартина.
– Согласен, – отозвался Риз с высоты. Он был в плотницком комбинезоне поверх атласной, с пышными рукавами, сорочки изумрудного цвета. – Скретч вообще не желает надевать какой-либо костюм.
– Не собираюсь я разодеваться, как какой-нибудь иностранный готтентот, – спокойно произнес Скретч. – Сдается мне, белые люди все хотят быть кем-то еще. Мне и без того было трудно оставаться все время самим собой.
Я рассмеялась и обняла старика. Под пальцами я ощутила его птичьи ребра, дыхание Скретча было кислым и густым, как воздух в комнате больного.
– Позаботься о себе, – попросила я. – Ты единственный из этой банды, у кого есть какой-то рассудок… Господи, Скретч, я слышу твое дыхание и хрип.
– Обычная простуда, – ответил он. – Подхватил в верховьях, когда рыбу ловил.
– Рада слышать, что ты только этим занимался. Я думала, все вы некоторое время тому назад развлекались независимым шпионажем в верховьях реки.
– Ого, мисс Энди, какое у вас богатое воображение, – крикнул Риз со своего насеста.
– Значит, ты думала, что мы собирались взорвать завод, так? – немного позже спросил Том. Мы находились в спальне, и он закреплял у меня на плечах пурпурный атласный плащ на ярко-алой подкладке. На голове у меня красовалась ослепительная диадема из серебряной бумаги и горного хрусталя. Маленький плащ и диадема, предназначенные для Хилари, лежали на огромной кровати.
– Да, такая мысль приходила мне в голову, – ответила я. – В конце концов, ты же не представлял собой образец здравомыслия в тот день в лесу. Что вы делали в верховьях, Том? Или мне не стоит об этом спрашивать?
– Ну что ты. Имеешь на это полное право. Итак, первое, что мы сделали, это поручили Ризу проверить все анализы почвы и воды на тот день на каждой станции вокруг болота и на реке. На протяжении многих миль ниже опасной зоны они не показали абсолютно ничего необычного. Но мы все равно произвели очистку. Это было необходимо после оленихи… Эта очистка была самая большая и изнурительная из всех, что мы производили раньше. Заняла она три дня. И почти прикончила Скретча. Но его невозможно было заставить воздержаться от участия. Старик отлеживался в течение нескольких дней после этого. Господи, она была тяжела для всех нас…
– А Вирбиус… – подсказала я.
– Да, – произнес Том и задумался. – Энди, это не всегда является необходимостью. Фактически очень редко. Но… загрязнение было очень серьезным. После убиения мы пропели в его честь самые лучшие песни.
– Уверена, что Вирбиус оценил это, – заметила я, но тут же пожалела о своем сарказме. – Ты считаешь, что теперь все очищено?
– Думаю, что да. Скретч говорит, все в порядке, если это было единственным случаем. Если же нет – тогда ничего не закончилось.
– Ты говорил, что вы следите за анализами каждый день…
– Да. Это так. Вода такая же чистая, как и всегда. Наверно, я сорвался тогда, не разобравшись во всем до конца. Но было полное ощущение, что в лесах что-то не в порядке. Все остальные думают, что все хорошо. Это было очень сильное очищение.
– Теперь ты можешь оставить все в покое?
– Так я и поступил. Мы сделали все, что могли. Раньше этого было достаточно.
Около семи часов начали прибывать гости. Как и говорил Том, их было около пятидесяти. Большинство приезжали парами, все в костюмах, которые больше свидетельствовали об энтузиазме, нежели об исторической точности. Всех этих людей я знала – они давали вечера, которые мы с Картером посещали во время праздничного сезона, им принадлежали очаровательные дома рядом с грунтовыми дорожками или огромные раскинувшиеся коттеджи, они давали балы, устраивали ужины, коктейли, чай и охотничьи завтраки. Я встречала этих людей на концертах, в магазинах и кинотеатрах, на тренировочных треках, в клубе, косметическом салоне и у дантиста. Теперь, к счастью или к несчастью, они были близкими мне людьми. Они приветствовали меня, когда я была с Картером, а позднее передавали сплетни о нас с Томом и Хилари. Но сегодня вечером были только улыбки, поздравления с днем рождения и смех над костюмами друг друга. Я почувствовала, как остатки моей сдержанности и враждебности по отношению к жителям Пэмбертона ускользают прочь в волшебный вечер, созданный Томом Дэбни. Как я могла винить этих людей за то, что они слушали измышления Пэт? Любой бы прислушался, если бы ему описали все в таком чудовищном свете. Но, наверное, они все же не поверили сплетням, иначе не приехали бы сегодня, чтобы поздравить Хилари и меня с днем рождения. Очевидно, те, кто поверил, не присутствовали или вовсе не были приглашены. Не было никого из членов клуба пэмбертонских дам, за исключением Гвен Каррингтон и Тиш, чья веснушчатая грудь высоко вздымалась из зашнурованного атласного лифа платья („Я заказала это чудо в костюмерном магазине Атланты. Ну как, похожа я на посетительницу бала старых шлюх?") Моя подруга стояла рядом с Чарли, облаченным в простыню с нашитыми на нее золотыми и серебряными звездами и лунами.
– Ты кто? Астролог Нэнси Рейган? – засмеялась я.
– Я маг, – ответил Чарли. – Мерлин, если говорить точно. Желаешь заглянуть в мою пещеру и посмотреть фрески?
Пэт и Картер отсутствовали. „У меня есть кое-какие ограничения", – объяснил Том.
Клэй и Дэйзи Дэбни прибыли поздно. Их сопровождали Чип и Люси. И если первые двое были в современных официальных нарядах, то двое последних разоделись как Пьеро и Пьеретта. Люси выглядела восхитительно, она почти утопала в свободном костюме арлекина, а ее пушистая головка утенка высовывалась, как лилия, из круглого плоеного воротника. Чип был похож на клоуна в день открытия супермаркета.
Клэй Дэбни поцеловал меня в щеку и согнулся над ручкой Хилари.
– Не имел возможности видеть вас, мисс Энди, – произнес он. – Я провел большую часть зимы в Атланте, занимаясь спорами с Федеральной комиссией связи и пытаясь заставить идиотские законодательные органы принять закон о тотализаторе. Могу добавить, что мне не повезло. Мысль об узакониваний источника дохода очень их пугает. Могу я пожелать вам и мисс Хилари встретить еще много дней рождения и чтобы большинство из них вы провели в Пэмбертоне? Вы приносите улыбки туда, где их долгое время было не слишком много.
Клэй ласково потрепал Тома по плечу, а Том положил ладонь на руку дяди. В сумерках их можно было принять за отца и сына: оба худые и изящные, закаленные долгим пребыванием на весеннем солнце, те же голубые глаза под густыми бровями, такой же длинный, с ямочкой, подбородок. Рядом с ними Чип выглядел слоноподобным, не в меру розовым и почему-то вызывающим беспокойство, как ребенок, наделенный такими возможностями, с какими он не в силах управиться.
– Могу я поцеловать Энди в день рождения? – спросил он и прилип своим мокрым ртом к моим губам, пытаясь ловким языком проникнуть вовнутрь. Я отдернула голову. Чип шагнул назад и улыбнулся, оглядывая мое платье.
– Эти елизаветинцы знали, как одевать женщину, – проговорил он. – Вероятно, так же, как и раздевать. Будто стоит только сжать талию, и груди выскочат, как виноградины.
– О Господи, Чип, можно подумать, тебя вырастили в сарае, – в сердцах воскликнул Клэй, беря меня за руку и уводя от своего сына к столу на террасе над ручьем, где Том и Мартин вскрывали свежие устрицы и укладывали их горной на блюда с дольками лимона и сложным соусом. На щеках Клэя появились два красных пятна, а смех, звучащий в голосе, не отражался в глазах. Я вновь подумала, каким прекрасным сыном был бы для него Том и сколько молчаливой боли, наверно, приносит ему родной отпрыск. До каких пор любовь может перевешивать стыд? Возможно, долго; возможно, она только возрастает из-за стремления родителей укрыть, оградить вызывающего раздражение окружающих ребенка. Я вспомнила, что самую сильную любовь, скрытую под гневом и неловкостью, я питала к Хилари тогда, когда она вела себя хуже всего. Девочка казалась тогда такой ранимой, находящейся во власти собственных терзаний. Несомненно, Клэй Дэбни чувствовал то же в отношении Чипа. Но я не могла сомневаться в его любви к племяннику. Лицо старика просто светилось этим чувством, когда они были вместе.
Том заметил лихорадочный румянец на щеках дяди и мое вспыхнувшее лицо. Он сделал движение в сторону Чипа, все еще глядящего нам вслед с противной усмешкой на мокрых губах.
– Оставил для тебя самые лучшие, – сказал Том, вручая Клэю тарелку со сверкающими устрицами. – Есть еще горячий кайенский соус, тот, что ты любишь, и свежий черный перец, если я смогу его найти.
– Вот мальчишка, пытающийся подлизаться и старому человеку, – засмеялся Клэй. – Ты думаешь, я тебе собираюсь оставить все земные богатства?
– Нет. Может быть, одну-две старенькие радиостанции. Не откажусь и от газеты.
– Дай-ка мне еще горячего соуса, и, может быть, я прибавлю сверхчастотную параболическую антенну, – проговорил старин, и мы рассмеялись. Вечер медленно вращался на своей оси, приближаясь к ночи.
Никогда не забуду ту ночь. Думаю, никто из приглашенных не сможет забыть ее. Это было похоже на Рождество в детстве или на день рождения, отмечающий переход на новую ступень жизни. Наполненный, сверкающий, кружащийся и сияющий вечер. Много лет спустя те из нас, кто приехал на Козий ручей тогда, будут все еще вспоминать о нем.
Этот праздник принадлежит к пантеону прекрасных моментов жизни, которые обычно бывают случайными и не могут быть запланированы, поэтому они так редки. Без сомнений, центром этого вечера был Том.
Он был везде, смеющийся, дразнящий, поющий, танцующий, отпускающий ужасные шутки, целующий женщин и обнимающий за плечи мужчин. Не было ни одного человека, кто бы не почувствовал исключительную магию его притяжения. Его кипучая натура вывела самых медлительных из нас из состояния инертности, а парящих в небесах заставила подняться еще выше. Даже серьезный Уинн Чепин присоединился к импровизированному хору, распевающему „В ту ночь они разлохматили дочку О'Рейли". Даже квадратная угрюмая Хелен Чамберс захихикала, когда Том поцеловал ее в жесткую шею и заявил, что ее вид может очаровать изголодавшиеся глаза. Она расцвела от румянца, как засохшая старая роза. Хилари в короне и плаще сияла, как молодое солнце. Мне трудно было смотреть на сверкающее радостью лицо девочки. Я чувствовала себя пьяной от счастья – счастья дочери, Тома, моего собственного.
– Лучше, чем сейчас, наверно, быть не может, как думаешь? – спросил у меня Том, кружа мимо в танце свою тетю Дэйзи. Он вытянулся, чтобы чмокнуть меня в щеку, но промахнулся и поцеловал в ухо, сдвинув мне корону на глаза.
– Да, – ответила я, а внезапные слезы подступили к горлу. – Лучше – невозможно.
Риз Кармоди и Мартин Лонгстрит разносили огромные подносы с пряным вином и медом, приготовленными Скретчем. Были и обычные напитки и вина для тех, кто не желал попробовать стряпню старика, но я не видела ни одного такого человека. Мед разливался, как… мед. Через час царило шумное веселье, подобное буйству викингов. Музыка в стиле барокко лилась из огромных динамиков, прикрепленных под потолком, сменяя вальсы девятнадцатого века. Во время одного из них Том подошел к Хилари, низко наклонился над ее рукой и вывел на середину комнаты.
Когда они достигли центра, он остановился на мгновение, глядя вверх на динамики, я услышала, как игла поднялась с музыки Штрауса и опустилась на другую пластинку. Пауза, а затем – вызывающая дрожь мелодия на гитаре, пронизавшая все мое существо:
В лунном свете река широка, далека,
Я ее перейду, но не знаю когда.
Создавая мечты, подчиняя сердца.
Мне идти за тобой суждено до конца…
Лицо Хилари вспыхнуло пламенем радости, пламенем таким прекрасным, что я вынуждена была отвернуться, чтобы не расплакаться. Том протянул руки, девочка вплыла в его объятия, и они закружились в музыке.
Люди отодвинулись назад, как будто были заранее предупреждены: смуглый мужчина и девочка в голубом медленно кружились в вальсе нынешнего, и тем не менее другого, столетия. Под мерцающими знаменами, в таинственном сиянии длинных свечей, которые Том расставил по большой комнате, они казались двумя видениями, кружащимися в призрачном вальсе, окончившемся три столетия назад. Мартин Лонгстрит взял флейту, и серебряные звуки „Зеленых рукавов" зазвучали над музыкой Манчини. Том с поклоном отвел Хилари на место и протянул руну мне, и я, в свою очередь, была увлечена в хрустальный поток старинной музыки. Рука Тома лежала на моей талии так легко, что она ощущалась скорее как перемещение воздуха, нежели живое давление. Через подошвы туфель я не чувствовала пола. Если бы мне сказали, что в тот момент я была мертва или грезила, я бы не возражала.
– Тебе хорошо? – спросил Том, прикоснувшись губами к волосам на моем виске. Легкое дуновение его дыхания щекотало мне кожу.
– Я никогда не знала ничего подобного. У меня никогда не было такого дня рождения. Это настоящее волшебство. Мне кажется, я пьяна. Не давай мне больше этого зелья.
– Ты пила только яблочный сидр, – усмехнулся Том. – Сидр от Скретча. В нем нет ни капли алкоголя. Я хочу, чтобы ты была сегодня трезвой, моя очаровательница. Если ты пьяна, то не от этого напитка.
После танцев Том, Риз и Мартин пригласили гостей к длинному столу на козлах, поставленному на веранде над ручьем, где был сервирован пир из дичи. Душистая ночь, казалось, затаила дыхание. Том произнес небольшое странное благословение пище, какое мы слышали на День Благодарения. Теперь я понимала смысл его слов. Мы приступили к еде. Царственный теперь поросенок в хрустящей коричневой корочке, с гарниром из сочных яблок, груш и орехов, в венке, закрывающем его ужасные глаза, выглядел аппетитно, а не пугающе. Риз умело нарезал его, и большинство гостей, включая и Хилари, без колебаний отведали нежное мясо. Риз, я и некоторые другие ели индейку. На столе стояли огромные блюда картофеля и турнепса, молодой спаржи, лука-порея и каштанов, тарелки малюсеньких корюшек, чугунок тушеной оленины, корзинки грубого душистого хлеба. Вино без конца передавалось по кругу. За всем этим последовали глазированные фрукты и медовое печенье.
– Я думала, что обед протрезвит меня, – осовело проговорила Тиш, похлопывая по сильно затянутой талии. – А в конечном счете все, что он сделал, – это превратил меня в пьяную бабу с раздутым животом. Но, черт возьми, где-то я читала, что испускание газов и рыгание были у елизаветинцев знаками высокого одобрения.
– Я думаю, это было у арабов, – ответила я, слизывая с губ мед, – елизаветинцы бросали кости через плечо, или я ошибаюсь?
– Тогда это нужно сделать во что бы то ни стало, – заявила моя подруга и бросила обгрызанную белую реберную кость через плечо за перила веранды.
Мгновенно кости полетели, как шрапнель. Крики и одобрительные возгласы вознеслись в неподвижном воздухе ввысь к белой луне.
Том подошел ко мне:
– Как на среднеанглийском называется „сражение пищей"?
– Ты хочешь сказать, как по-среднеанглийски будет „свинья"? Твои гости вернулись на двадцать столетий назад за одну ночь.
– Тогда, может быть, начнем представление? – спросил Том и вышел на середину веранды.
– Леди и джентльмены, – прокричал он. – Лорды и миледи. Я приглашаю вас собраться в большом холле и занять свои места. И пусть начнется забава!
Мы заняли стулья и кресла, расставленные полукругом перед камином. Некоторые из нас шли не очень уверенно. Гвен Каррингтон клевала головой на плече Фиппса, а Чип был откровенно пьян: веки его прикрывали глаза наполовину, а гадкая улыбочка блуждала на розовых губах. Он положил руки на бюст Люси, она отпрянула от мужа и покраснела. Чип пожал плечами и с тем же намерением потянулся к Тиш. Я видела, как она что-то сказала ему тихим голосом и мило улыбнулась. Рука Чипа отдернулась. Толстяк тоже не переставал улыбаться, но его лицо потемнело и стало почти пурпурным. В ту ночь Чип прикладывал руки к каждой женщине, если она не являлась его кровной родственницей. Я подумала, возможен ли вечер, когда Чип не делает гадостей. Казалось, он был неспособен вести себя достойно в доме двоюродного брата.
Актеры поспешно скрылись в спальне Тома, чтобы приготовиться к представлению, а сам хозяин дома продемонстрировал великолепный номер жонглирования с Эрлом. Старый жирный енот появился в золотом ошейнике и небольшой серой шляпе, какие бывают в подарочных шляпных коробках. Своим нарядом он, казалось, необычайно гордился, и гости ревели от восторга, когда он приковылял из кухни на негромкий свист Тома. Енот подскакивал на толстых ножках, я видела это и раньше, но сегодня создавалось впечатление, что он раскланивается перед публикой. Смех, свист и аплодисменты наполнили комнату. Эрл пересек гостиную, радостно обнял Хилари и вернулся в центр импровизированной сцены, где его ждал хозяин, держа в руках три гладких яблока. Том начал жонглировать ими с серьезным видом, хмурясь от сосредоточенности, а Эрл кружил вокруг него, подпрыгивал и кивал головой. Время от времени Том бросал яблоко Эрлу, а тот стрекотал, нюхал плод и начинал удаляться, но только раздавался свист, енот поспешно возвращался, придерживая яблоко лапкой около плеча, отдавал его Тому, и жонглирование возобновлялось.
Это был чудесный и в то же время простой номер. Том и Эрл раскланялись, а мы начали топать ногами, хлопать в ладоши и кричать. Эрл выкатился из комнаты, а Том сел рядом со мной, пот катился с его лба и пропадал в бороде.
– Это было невероятно, – сказала я. – Сколько времени ушло, чтобы научить Эрла?
– Около двух недель и двух тысяч яблок, – усмехнулся Том. – С сыром получалось лучше, но мне пришлось заменить другим продуктом: Эрл сыр тут же съедал.
А затем мы увидели пьесу. В отличие от жонглирования она не была простой. Она соответствовала времени, была безукоризненной по стилю, богато и добросовестно поставлена и сыграна с настроением и в хорошей манере, даже с некоторым профессионализмом. Я больше никогда, наверно, не увижу ничего подобного. Думаю, что и другие зрители тоже. Пьеса повествовала о приезде в Пэмбертон мамы и дочери – меня и Хилари, об ухаживании Тома, о воображаемой свадьбе и последующей эксцентричной и сопровождающейся грубыми удовольствиями жизни с диким человеком с Козьего ручья. Она была непристойной, смешной, лирической, нежной, ошеломляющей, подлинным проявлением изобретательности. Хилари была просто восхищена ею. Девочка сидела на коленях у Скретча на полу около камина, вытянув длинные ноги, сверкая глазами и явно понимая в пьесе больше, чем мне бы хотелось. Сам Скретч улыбался и кивал головой, будто комедия елизаветинских времен была обычным явлением в его жизни. Я смеялась, аплодировала, иногда краснела, но чаще всего искренне удивлялась этому смуглому, вертящемуся, мечущемуся мужчине в шелках, который читал Фолкнера и убивал оленей в соответствии с ритуалом, рассказывал студентам о Конраде Айкене и Дилане Томасе и танцевал голым в лунном свете, мазался кровью, написал и поставил пьесу такого ошеломляющего размера и почти буквально поклонялся дубу. Я не могла понять его, не могла найти верный путь для понимания. В середине пьесы я догадалась, что наряду с тем, что это была вдохновенная пародия, она в некотором роде содержала и предложение. Я не удивилась и не сомневалась, каким будет мой ответ. Но под сверкающей внешней стороной ночи какое-то мрачное предчувствие ожидало, чтобы на него обратили внимание, как на собаку, вымаливающую подачку. Я знала, что для Тома Дэбни не могло быть никаких правил, никаких условий взамен любви к нему, никаких стандартов жизни на Козьем ручье.
