Текст книги "Королевский дуб"

Автор книги: Энн Риверс Сиддонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)

Итак, они отправились в темное сердце завода „Биг Сильвер", смуглый невысокий человек и рыжий великан шли часть пути бесшумно, пригибаясь к земле, двигаясь как при замедленной съемке, часть пути бежали быстрой собачьей трусцой, а последние мили проползли на животе. Однажды, в начале похода, Том замер и знаком показал Тиму Форду сделать то же, и они смотрели, как олень, три самки и несколько подрастающих оленят миновали проход в тростнике на расстоянии не более шести футов от мужчин. Ни одно ухо не шевельнулось в их сторону, ни один звук не нарушил тишину ночи. Олени могли бы быть призраками в фантастическом лунном пейзаже: черная вода, набухшие пни кипарисов, поднимающиеся, как башни, корни тупело и завивающиеся полотнища мха.

В другой раз Том остановился и лежал без движения на узкой оленьей тропе до тех пор, пока Тим, послушно замерший за ним, не начал думать, что невероятно, но его спутник уснул или заболел. Он понял все, только когда увидел, как огромный скрюченный корень впереди них на тропинке развернулся и скользнул прочь в подлесок. Тим почувствовал, как на лбу выступил холодный пот, и безошибочно услышал тихий ликующий смех Тома. Впервые с предыдущего дня Форду пришло в голову, что он доверил свою жизнь и будущее сумасшедшему. Пот выступил сильнее и сбежал на глаза. Тим знал, что нет молитвы, которая бы вернула его одного на Козий ручей.

Как раз перед тем как мужчины достигли края огромной просеки, которая окружала реактор и склады, они впервые столкнулись с пешим патрулем. Конечно, Том засек его первым и снова замер. Тим, лежавший прижавшись к земле, с набитым перегнившими листьями ртом и с глазами, залитыми потом, услышал его на целую длинную секунду позже. Через несколько мгновений патруль был достаточно близко, чтобы Том и Тим могли слышать шаги людей и быстрый пружинящий бег собак. Патруль, возможно, чувствовавший себя в безопасности от самой заурядности ненарушаемой темноты вокруг и невозможности проникновения в огромный комплекс, разговаривал в полный голос, звеневший, как пулеметный огонь в фильме, который охранники смотрели по телевизору; теперь они обменивались резкими высказываниями о Мишель Пфайффер, отчего Тим, чье лицо было прижато к сырой лесной земле, почти задохнулся от идиотского, неподдающегося контролю веселья. Собаки не нарушили своего бега.

Но вот одна замерла, потом еще одна. Люди и собаки остановились. Тим почувствовал, что у него начинает кружиться голова, тьма перед глазами взорвалась кружащимися огненными колесами, как при фейерверке. Он попытался перестать дышать, расслабиться и заставить себя „полностью раствориться в лесах, просто слинять в них", как учил его Том. И невероятно, фантастично: на самом краю страха Тим почувствовал, что так и произошло, почувствовал, что его плоть разверзлась, и земля вошла в нее, почувствовал, как вены раскрылись, чтобы принять саму дикость природы, ощутил, как лес и ночь влились в него через уши, закрытые глаза и поры тела. И Тим знал, что в этот момент он невидим. Он знал, что, если поднимет голову и посмотрит на Тома, лежащего прямо перед ним, он ничего не увидит, кроме земли, корней и деревьев. И он знал, что для патруля они невидимы и неслышимы.

– Я не могу объяснить это, – говорил Тим мне. – Я просто… растворился. Он сказал мне, что я смогу это сделать. Я был частью всего этого. Я был ночью, деревьями и водой…

Я безмолвно посмотрела на Форда, волосы у меня на голове зашевелились, кожа на ладонях и шее похолодела. Я знала. Со мной подобное случилось только однажды, но все-таки случилось. Том сказал, что так будет, и так было. Я слилась с природой. Я знала, что это такое.

– А что произошло потом?

Я поймала себя на том, что говорю шепотом.

– А потом мы услышали, как кто-то помочился в кустах, застегнул молнию, и патруль пошел дальше. Ну вот. Вот и все. Мы добрались туда, где протекал маленький ручеек, как раз в тридцати ярдах за пределами светового круга, я взял образцы, и мы отправились обратно. Казалось, что прошло всего полчаса или около того, а мы уже снова переходили реку вброд… Но к тому времени, когда мы вернулись, перейдя ручей, появились первые лучи солнца. Том принес бутылку виски, а я сделал анализ воды.

Я молча смотрела на Тима.

– Она была чистой, – ответил Тим Форд. – Она ни на йоту не отличалась от первой серии анализов.

– И… что тогда сделал Том? – с трудом смогла я протолкнуть слова сквозь тиски, сдавившие мне грудь.

– Открыл бутылку, сделал большой глоток, передал ее мне и сказал: „Похоже, я сам купил утку". – Тим широко усмехнулся, а я безмолвно боролась со слезами. – Я предложил взять пробу воды из Козьего ручья там, где он видел огни, но Том сказал, что не важно, каковы результаты анализов, ведь он знает, что вода была ядом. Но Том не производил впечатление человека, выведенного из равновесия. Просто… констатация факта. После этого мы прикончили бутылку, добрались до кровати и легли спать. Когда я уехал, Том все еще спал. Возможно, он прав насчет воды. Слишком много больных и умирающих животных, чтобы утверждать, что ничего не было. Может быть, это канализация, химические стоки, все, что угодно. Но что бы это ни было, это не завод „Биг Сильвер". Тем не менее, Бог ты мой, что за ночь! Я никогда не смогу никому рассказать, иначе меня самого посадят под замок. Но, клянусь Богом, я ее не променял бы ни на что иное. Вам нужно было видеть этого сукина сына. Никогда не встречал я в лесах никого похожего на Тома. Это было нечто! Жаль, что он чокнутый.

– Вы все еще считаете, что это так?

– Ну да. Возможно, да. Немногим из тех, кто знает его, будет до этого дело, а многие, наоборот, заинтересуются, но это не те, кто нужен. Если Том не остановится насчет завода, то спастись от психушки или тюрьмы ему не удастся. А человек, который способен сделать то, что он сделал в прошлую ночь, едва ли остановится.

Но Тим ошибался. Том все-таки прекратил войну против завода. Он не просто остановился; казалось, он просто исчез с лица земли. Никто не видел его в городе, и Риз Кармоди, позвонивший мне, чтобы узнать, имею ли я какие-нибудь известия от Тома, сказал, что не мог разыскать его в доме на Козьем ручье в течение двух недель. В первый раз, когда Риз отправился туда, он нашел записку. В ней говорилось, что животные, которые еще не умерли, пристроены у местного ветеринара, которому поручено раздать их, если это возможно, а маленькие внуки Скретча приходят каждый или почти каждый день, чтобы присмотреть за Эрлом. Риз полагал, что, вероятно, Том вновь отправился в глубь речных болот с одним из своих недельных обходов, как он делал иногда летом, имея при себе только лук, стрелы и спички. Я не должна беспокоиться. Сириус, собачья звезда, уже взошла, и город притих и замер под грузом самых жарких дней года. Вскоре только опустошенное лицо Клэя Дэбни и особая пустота в моем сердце оставались свидетелями всей недавней эпопеи, ужасного Расцвета жизни Создателя мечты.

Все эти события и дальнейший уход Хилари в себя.

Когда Тим Форд во второй раз покинул наш дом, я долго стояла, ожидая, что почувствую прилив огромного облегчения и острой радости, который, как я предполагала, захлестнет меня после того, как выяснится, что вода действительно безопасна и что Том, как он и обещал, покончил со своими безумствованиями. Я закрыла глаза и стояла, повернув ладони кверху, ожидая, что почувствую это так, как обычно ждут первого шквала благодатного дождя после засухи. Но ничего не произошло. Пустота давила на лицо и ладони и свистела в ушах.

– Не одно, так другое, – вслух произнесла я, понимая, что все последнее время бессознательно страстно желала чистого, исцеляющего натиска лета, жаждала этого. Завершения цикла, как сказал бы психиатр Хилари. Именно этого он пытался добиться от девочки.

Но в действительности властвовала ужасная, постоянная тяжесть незаконченности.

Я прошла к комнате Хил и постучала в дверь. Девочка высунула голову.

– Ты можешь перестать пить бутылочную воду и спокойно принимай ванну, дорогая. – Я заставила себя улыбнуться. – Мистер Форд вместе с Томом отправились в то самое место, откуда вытекает вся вода с завода. Форд сделал анализы прямо там, а Том наблюдал за ним. Вода чиста, как слеза. И Том больше не будет устраивать никаких фокусов. Он обещал.

Выражение ее лица не изменилось, но у меня на глазах сама жизнь покинула детское личико так, как – ужасно – я представляла себе, уходит кровь с лица того, кого бальзамируют. Единственное, что я могла делать, это пораженно смотреть на дочку. Мне казалось, что я теряю сознание. К тому времени, когда она заговорила, ее лицо стало белым, как снег, как молоко, как бумага.

– Я не верю тебе, – проговорила Хил. – Не верю ему. Все вы лжете.

Она захлопнула дверь и повернула ключ в замке. Я очень долго стояла в холле, стучала, звала дочь, уговаривала и даже угрожала. Но не слышала ничего, никакого движения, никакого звука. Через некоторое время я отправилась в свою спальню и позвонила Фрику Харперу, терапевту Хилари. Он перезвонил мне после работы.

– Я бы не стал пока беспокоиться, – сказал он после того, как я описала ему ситуацию. – Это обычная реакция при остром разочаровании. Некоторым образом это может быть даже и неплохо. Может, теперь мы подойдем к завершению цикла.

– Разочарование по поводу чего? – спросила я. – Мне казалось, она успокоится, узнав, что вода чиста и Том не собирается… продолжать все это.

– Разочарование, потому что ее идол просто рассыпался у нее на глазах. Как, вы говорили, она его называла? Создатель мечты? Она только что открыла, что ее идол может упасть, быть ужасно не прав и что он не безупречен. Принц умер, создатель мечты исчез, а вместо них появился простой приятный человек, который действовал как набитый дурак. У девочки разбито сердце, и она сердита на вас – старинный обычай убивать гонцов, принесших дурную весть, – и, вероятно, она напугана. Принц или создатель мечты может всегда быть защитой для вас, но обычный человек просто не имеет таких возможностей, независимо от того, как бы сильно он этого ни хотел. Но оставьте ее в покое, и давайте посмотрим, что будет завтра.

Поэтому я не беспокоила Хилари и занималась своими делами, между тем сердце мое было полно страха, а одно ухо всегда оставалось навостренным, чтобы услышать любой производимый дочерью звук. В этот день я не слышала ничего до захода солнца, когда Хил наконец открыла дверь и спустилась в кухню за стаканом молока и банановым сандвичем, которые она унесла к себе в комнату. Предполагаю, что в эту ночь она все же заснула. В четыре утра заснула и я.

Утром, когда я собирала мусор, чтобы выставить его на улицу, я обнаружила в корзине для бумаг толстые плотно исписанные тетради, озаглавленные „Истинная история Тома Дэбни". На дне корзины лежали черные осколки того, что было раньше пластинкой „Лунная река". Я вынула тетради и спрятала, не читая, в свой письменный стол, ящик закрыла на ключ, а пластинку вместе с другим мусором выбросила. Я чувствовала слабость и озноб от страха за Хил.

Внешне в ней ничего не изменилось, за исключением того, что раньше Хил закрывалась у себя и страстно писала в своих секретных тетрадях, поддерживая сии бдения над бумагой всеми силами своего существа. Я ждала, окажут ли эти писания, как надеялся Фрик Харпер, терапевтическое воздействие. Тем временем с девочкой не было никаких затруднений, только… это была не Хилари.

Но теперь, закрываясь у себя, дочка не писала. Теперь я слышала звуки работающего телевизора, а иногда звуки эти раздавались допоздна, когда я ложилась спать и даже позже. Иногда это было последним, что звучало в моих ушах перед тем, как меня охватывал чуткий сон. Теперь Хил стала безразличной к своим занятиям и молчаливой в школе, ее отметки ухудшались, начались звонки обеспокоенных учителей. Она перестала есть и похудела. Даже Фрик начал беспокоиться и решил применить лекарство, рассчитанное на три цикла. Он заговорил даже о возможном кратком пребывании в психиатрической больнице, если состояние девочки не улучшится.

– Мы будем лечить ее этим лекарством от трех недель до месяца, а затем посмотрим результаты, – предложил он. – Иногда продвигаешься с очень небольшим результатом или полным отсутствием такового, испытывая то одно, то другое, а потом – бац! – попадаешь на то, что нужно, и депрессия рассеивается, как туман. Если улучшение не произойдет, мы поговорим насчет Крествуда. Это первоклассное учреждение. К тому же мы ведем речь о коротком периоде.

– О Боже! – прошептала я. – Я не могу поместить ее в психиатрическую больницу.

– Возможно, вам придется. Или вы рискуете потерять дочь.

Странно, но по мере того как дела у Хилари ухудшались, они просто расцвели в других сферах моей жизни. Тиш и Чарли вновь приблизились к нам, обволакивая меня и Хилари благословением и заботой своей любви и чисто физической близости. Другие друзья, о которых я не слышала с первого дня осады Пэмбертона Томом, звонили, беспокоясь о здоровье моей дочки, и заходили с гостинцами и другими подарками для нее. Картер принес новый костюм для верховой езды – ручной работы и очень изящный, молча обнял меня и разлохматил потерявшие блеск волосы Хил. Даже Пэт Дэбни прислала что-то – великолепно иллюстрированный альбом всех чемпионов дерби штата Кентукки, начиная с Аристида, чемпиона 1875 года.

Пришла также небольшая формальная записка от секретаря общества „Пэмбертонских дам", в которой говорилось, что леди недоставало меня и они будут рады вновь видеть меня в клубе осенью, если мне это подходит. Я знала, что это была сухая и выверенная плата от Кэролайн Дэбни за то, что я встретилась с Томом в тот вечер, когда она явилась в мой дом. Я смяла записку и выбросила ее в корзину для бумаг. Смысл послания был ясен: Пэмбертон примет меня обратно, как блудную дочь, как только Том сойдет со сцены. Я испытала такое глубокое и мрачное отвращение, что снова стала подумывать о том, чтобы забрать Хилари и переехать во Флориду, как и планировалось в начале лета.

Но теперь, без сомнения, девочка была больна, а я – напугана и самой болезнью, и необходимостью для нее хорошего, продолжительного лечения. Я не могла позволить себе поменять место жительства, рискуя тем, что не найду работу и потеряю хорошего терапевта. А тут еще мисс Дебора Фейн поскользнулась в ванной, разбила колено и была вынуждена, к великому ее недовольству, уйти на пенсию, а колледж предложил мне ее место и зарплату. И я поняла, что на радость и на беду мы остаемся в Пэмбертоне и что моя битва за исцеление Хилари состоится здесь.

В день окончания летнего семестра в школе Хил пришло письмо из Атланты от адвоката Криса. Мой бывший муж закончил курс лечения для врачей, снизивших свою квалификацию, и был восстановлен с ограниченными правами в больнице и группе хирургов. А недавно он женился на молодой женщине, которая работала подростковой медсестрой в том учреждении, где Крис проходил лечение. Как сообщал юрист, ее зовут Дон, и она „нежная, заботливая и опытная в обращении с неблагополучными подростками, и она желала бы познакомиться с дочерью Криса". Даже речи не шло о том, что они добиваются права на опеку или на регулярное посещение, если я не дам на это согласие, так говорилось в письме. Но если я могла бы найти возможным разрешить Хилари приехать в Атланту навестить ее отца и его жену хотя бы один раз, все были бы очень благодарны. Крис уже не такой человек, каким был раньше. Если бы я захотела приехать с дочерью и остановиться в отеле поблизости, чтобы наблюдать за Хил, Крис оплатил бы мое пребывание.

После работы я отправилась к Тиш, бросила письмо ей на стол и ждала, пока она его читала. Голова моя была пустой и чистой. Не знаю, что я ощущала.

– Что ты думаешь по этому поводу? – спросила я, когда Тиш подняла голову и посмотрела на меня; удивительно, но мой голос дрожал.

– Я бы разрешила ей поехать, если ее психиатр сочтет это возможным, – ответила Тиш, как само собой разумеющееся. – Что ты от этого потеряешь?

Я позвонила Фрику Харперу.

– Не считаю это такой уж плохой идеей, если Хилари сама хочет поехать. И, конечно, я должен переговорить с психотерапевтом ее отца. Если она не захочет ехать, на этом надо поставить точку. Но если девочка теперь не боится отца, если прошло достаточно времени, то это может быть для нее очень положительным подкреплением и восстановлением связей. Ведь Крис никогда не ругал ее и тем более не угрожал ей. Я не верю в то, что надо учить детей наказывать других своим отсутствием.

Мне показалось, что я получила строгий выговор за невыполненное задание.

– Тогда я спрошу ее, – холодно ответила я, уверенная, что Хил откажется. Она не желала ходить вообще куда-либо, за исключением школы, с того утра, когда заезжал Тим Форд.

Но Хилари не отказалась. Она посмотрела на меня со слабым, но заметным интересом, прочла письмо и вновь его перечитала. После этого она долго молчала, вновь закрыла свою дверь, и я услышала, как заработал телевизор. Перед самым обедом девочка пришла в гостиную и остановилась у моего стула.

– Он по-прежнему живет в городе? Ну, ты знаешь… Папа… – Хил произнесла это слово с трудом. – Прямо в городе, где заборы, тротуары и крошечные дворики?

– Думаю, да, – ответила я. – Я слышала, что у него есть квартира или городской дом, или что-то в этом роде рядом с больницей, всеми магазинами и большими зданиями.

С болью я подумала, что знаю, к чему ведут эти вопросы.

– Наверно, мне это понравилось бы, – через некоторое время обронила Хил.

– Тогда мы так и сделаем, – решила я. Боль росла, как приливная волна. – Я узнаю, сможем ли мы вылететь из Уэйкросса или Таллахасси. Поездка может быть интересна.

– Думаю… я бы хотела поехать одна, – сказала дочка, не глядя на меня.

– Ну хорошо.

Но мое сердце говорило, даже если мозг знал, что это неправда: „Я никогда больше не увижу тебя".

После нашего разговора Хилари стала чувствовать себя чуть лучше. Я согласовала через адвоката Криса дату приезда, все подготовила, купила билет, приобрела для дочки несколько новых платьев и даже элегантный чемодан и дорожную сумку. Чемодан и сумка стояли открытыми в комнате Хил и постепенно наполнялись охапками чистой отглаженной одежды. Каждая укладываемая вещь пронзала мое сердце, как стрела.

– Перестань, – говорила Тиш. – Ведь не на год же она уезжает. Всего десять дней. Мы многое сможем сделать. Может, съездим на пляж. Мы с Чарли не дадим тебе покоя ни на минуту. К тому времени, когда Хил вернется, ты от усталости будешь еле волочить свой зад.

– Вы не должны опекать меня, как ребенка, – надулась я. – Я не о себе беспокоюсь, я боюсь за Хил.

– Боишься чего? – спрашивала Тиш. – Фрик Харпер разговаривал с психиатром Криса в течение часа. Он даже беседовал с самим Крисом. Ты ведь говорила, что Фрик – за. Чего же ты боишься?

– Мне кажется… он причинит ей вред.

– Это в присутствии детского терапевта в доме? Опомнись, Энди! Ты боишься, что она вновь почувствует симпатию к отцу или даже полюбит его. Но разве так не должно быть? Не это ли и было все время частью проблемы?

– Никак не это, – заявила я, зная, что не права. – Я опасаюсь, что Крис будет… неуравновешен. Будет внимательным какое-то время, а потом потеряет к ней интерес. Станет таким, каким он был в прошлом году, когда мы уехали. Именно сейчас это опасно для Хил. Ей нужны последовательность и постоянство. А в данный момент только я являюсь залогом постоянства в ее жизни. Ты знаешь, как много она потеряла.

– А не кажется ли тебе, что скорее она является этим самым залогом в твоей жизни? Она не единственная, кто потерял очень много. – Я промолчала. Тиш подошла и обняла меня. – Может быть, вам обеим следует понять, что единственным настоящим залогом постоянства являетесь вы сами, – мягко проговорила она. – Вы можете потерять всех остальных, но не можете потерять себя. Может, пришло все-таки время понять это. А поездка послужит началом понимания.

– Я просто ненавижу тебя, когда ты становишься такой мудрой и приземленной, – воскликнула я.

– Я тоже, – спокойно ответила Тиш. – Приходи к нам сегодня вечером, посмотрим фильм с Кевином Костнером об игре в бейсбол, возбудимся и будем вести грязные разговоры. Это сделает тебя на пятнадцать лет моложе.

После разговора с Тиш стало легче, но ненамного. Мой ребенок чуть-чуть вышел из темной пещеры, в которую сам себя заключил, вышел, чтобы проявить немного внимания к Атланте, как чахлое растение, бессильно тянущееся к свету. И хотя это причиняло мне боль, как никогда не заживающая рана, ужасный страх за ее рассудок начал отступать. Часть моего сердца, принадлежащая Хилари, почувствовала некоторое облегчение. Но в другой его части облегчения не было. Боль, слезы и пустота… бесконечная, бесконечная пустота. И снова боль. И опять слезы. Я не нашла в Пэмбертоне ни безопасности, ни уравновешенности, ни покоя, а сама я отказалась от чувственности и восторга.

„Я заканчиваю это безумное волшебство", – сказал Просперо в „Буре" Шекспира. Интересно, чувствовал ли он внутри себя такую же бесконечную пустоту, когда волшебство исчезло, и такую же уверенность, что больше уже ничего не вернется.

За день до отъезда Хилари я услышала робкий стук в дверь и устало, в коконе ватной мрачности пошла открывать. Хилари и я накануне мало спали, как, впрочем, и много ночей до этого. Утомление сказывалось на нас обеих.

Мое сердце конвульсивно сжалось, когда я увидела стоящего на крыльце мужчину. Или опирающегося о крыльцо. Он был таким безумно худым, что больше всего напоминал кучу костей, свободно завернутую в пепельно-серую кожу и поддерживаемую тростью, сделанной из какой-то сухой искривленной лозы, обвитой вокруг крепкой жерди. Голова мужчины свисала на грудь, и хотя на термометре рядом с дверью было 92 по Фаренгейту,[105]105
  33 градуса по Цельсию.


[Закрыть] он был одет в толстый, болтающийся старый свитер, горло закрывал вылинявший шарф, на голову была нахлобучена вязаная шапка. Я не боялась его – я инстинктивно понимала, что здесь не может быть никакой опасности, – но мне было страшно само чувство отвращения и ужаса. Я открыла рот, чтобы узнать, что нужно этому человеку, но в этот момент он поднял голову и улыбнулся. Я увидела, что это был Скретч.

Мощный прилив печали высосал воздух из моей груди, Скретч умирал. Я прочла это во всем его теле и увидела знание о близкой смерти в его глазах. Они были затуманены, как-то очень спокойны и теперь смотрели внутрь. Но когда старик улыбнулся, улыбка затронула и их. Я взяла себя в руки, улыбнулась в ответ и протянула руки гостю.

– Скретч! Ох, я так скучала по тебе. Я даже не понимала, как сильно скучала.

Он оттолкнулся тростью, сделал шаг и обнял меня. Я уловила старый запах Скретча – запах леса, древесного дыма, чистой высохшей на солнце одежды, но под этим было что-то новое. Темный, густой, скрытый, слегка напоминающий фруктовый аромат и легкий запах гниения. Я содрогнулась. Я поняла, что почувствовала дыхание ожидающей его смерти. Как хотелось надеяться, что он не улавливал этого дыхания, пока сам ждал ее прихода.

Мы постояли еще немного. Я поддерживала старика, чтобы он не упал. Даже под несколькими слоями ткани я могла чувствовать старые кости. Они были какими-то вялыми. Затем Скретч мягко прижал меня к себе и отстранился.

– Я пришел повидаться с тобой и с Хилари, – сказал он. Старик не вздыхал с усилием при разговоре, но слова его были слабыми, будто их подталкивало еле слышное дыхание. – Я узнал, что школы ваши на каникулах, и думал поймать вас дома. Слышал, что Хилари не больно хорошо себя чувствует и скоро уезжает. Я решил, что мне надо проведать вас всех.

– Входи, – пригласила я. – Садись и дай я приготовлю тебе что-нибудь выпить. Может, хочешь перекусить? У меня есть хороший старомодный лимонный пудинг, его сделала миссис Колтер.

Скретч вежливо отмахнулся от обоих предложений так, как делает человек, у которого мало времени.

– Не могу я долго оставаться. Моя девчонка скоро заедет за мной. Она подвезла меня, когда ехала в клинику с младшим. Ему делают прививки перед школой, это много времени не займет, хотя ладно, не откажусь от капельки виски.

Он все еще стоял, когда я принесла стакан. Скретч сделал глоток и вздохнул – слегка более сильный звук, чем его слова. Затем глянул на меня. Взгляд был таким же, как прежде, – спокойным, ровным и многое выражающим.

– Куда едет Хилари?

– Она едет… провести несколько дней со своим отцом, – ответила я, прокашливаясь. – Как ты узнал, что она уезжает? И что она была больна?

– Человек слышит о многом, – проговорил Скретч, не желая продолжать эту тему. – А как насчет тебя, Энди? Ты здорова? Тоже выглядишь не особенно хорошо.

– У меня все в порядке. Конечно, все в порядке.

Я говорила поспешно, в страхе, что он упомянет о Томе. Не мог же он приехать сюда, чтобы уговаривать меня вернуться к Дэбни.

– Скретч, Хилари в своей комнате. Через минуту я отведу тебя к ней. Она… не совсем в норме, но ее здоровье начинает чуть-чуть улучшаться, и я не хочу как-либо расстраивать ее. Знаю, и ты не хотел бы этого ни за что на свете. Она будет в восторге, если увидится с тобой. Но, Скретч, пожалуйста… не говори с ней о Томе. Она нашла какое-то решение этого вопроса, она совсем не упоминает о Томе.

– Не собираюсь я об этом говорить, – мягко улыбнулся мне Скретч.

– И не нужно беседовать о лесах, – просила я, ненавидя все эти причитания, состоящие из „нет", но зная, что должна сказать об этом Скретчу. – Думаю, одна из причин, почему она хочет ехать в Атланту, заключается в стремлении отдалиться от лесов.

– Энди, не собираюсь я говорить с Хил о Томе, если она сама не спросит, – уверил меня старик. – Но я не могу обещать насчет лесов. Она толковая маленькая девочка и очень хорошая. У нас много общих дел. У меня и у нее. Это никого не касается, кроме нас. Но обещаю, что не скажу ничего, что навредит ей. Ведь не проповедь ей я приехал читать. Я приехал из-за себя. Сдается мне, что я старею. Вот и решил повидаться с вами, пока… не наступит зима.

Слезы сдавили мне горло.

– До зимы мы еще много раз увидимся. Тебе не нужно было ехать так далеко, чтобы навестить нас. Мы приедем… мы приедем в верховья, чтобы увидеться с тобой.

Скретч решительно покачал головой:

– Нет. Не выйдет, Энди. Лучше оставить все так, как сейчас. Сейчас леса для Хилари и тебя – неподходящее место. Оставьте лес в покое на какое-то время.

Внезапно меня осенило:

– Ты приехал попытаться уговорить Хил не уезжать, да?

Не знаю, почему эта мысль так встревожила меня. Мне пришлось много дней подряд закусывать губу, чтобы удержаться от подобных разговоров.

– Нет, – ответил Скретч.

Его голос казался глубоким от некоторого изумления, несмотря на слабое дыхание. Это было изумление взрослого в отношении к ребенку. Иногда я слышала его и в своем голосе, когда разговаривала с Хилари.

– Думаю, ей следует поехать. Рад я, что она едет туда, в самую Атланту. Надолго она едет?

– На десять дней. Она возвратится в пятницу, перед началом занятий в школе.

Скретч кивнул. Он посмотрел в сторону, вдаль.

– Это хорошо. Достаточно долго.

– Достаточно для чего?

– Кое для чего, что я должен закончить, – ответил старик. – Я уже подхожу к этому. Не беспокойся. Как раз хорошо, что она сейчас будет на севере.

Старик вновь взглянул на меня.

– Не волнуйся, Энди. Она возвратится обратно.

– Откуда ты знаешь? – прошептала я. Он улыбнулся.

– Это одна из причин, почему я приехал.

Я провела Скретча к комнате Хил и постучала в закрытую дверь. Молчание длилось долго, затем девочка открыла дверь и высунула голову. Секунду она пристально смотрела на старика в сумраке холла, потом лицо ее засветилось, как тень того сияния, какого я не видела с той очень далекой июньской ночи на празднике наших дней рождения.

– Ой, – только и сказала девочка. Этот звук повис в воздухе, как чистая серебряная нота охотничьего рожка вдали. – Ой.

И затем Хил очутилась в его объятиях, прижимая старика к себе, глаза она зажмурила от радости, на лице светился восторг Наобнимавшись, девочка потянула Скретча в комнату.

– Прости, мама, – проговорила она, оглядываясь на меня.

– Конечно, – кивнула я. – Я приготовлю вам лимонад.

Хилари закрыла дверь. Я немного постояла в холле, не пытаясь услышать их разговор, просто предоставляя возможность сложной смеси предчувствий и ощущений приливать и кружиться вокруг меня. Затем я пошла на кухню, чтобы приготовить лимонад. Отходя от комнаты, я услышала голос дочери, уже в течение месяцев я не слышала, чтобы она говорила так много, так быстро и такой задыхающейся скороговоркой. Во мне ширилось чувство, которое не решалось оформиться в благодарность.

Когда я возвращалась через холл, неся поднос с напитком и печеньем, Хил все еще говорила. На этот раз я смогла расслышать некоторые слова:

– …Но я не могу вспомнить, Скретч. – В голосе девочки звучали настойчивость, безнадежность и боль. – Я думала, что никогда не забуду, я записывала это, но потом перестала, а теперь я забыла так много…

Чувство потери в ее голосе было таким острым, таким сосредоточенным и недетским, что я почувствовала, как слезы вновь собрались в моих глазах. Но вдруг я вспомнила… Я пошла в свою спальню, открыла ящик письменного стола, в который когда-то запихнула выброшенные дочерью тетради, вынула их и положила на поднос. Хилари подошла к двери на мой стук, чтобы взять угощение, уже заранее бормоча „спасибо", но, увидев тетради, побледнела, а потом вспыхнула от радости.

– О мама! – шептала она. – О мама!

– Скажи Скретчу, что я постучу, когда заедет его дочь, – сказала я и отвернулась: теплые слезы катились по моему лицу.

Я бы поднесла ей свое живое сердце, если бы знала, что это заставит мою дочку взглянуть на меня так, как сейчас…

Они разговаривали еще час. Я сидела в гостиной с журналом, читая одну и ту же бессмысленную фразу. Я не подслушивала, хотя до меня доносился голос дочери, то поднимающийся, то падающий от волнения и вновь пробуждающейся настойчивости; иногда я слышала речь Скретча и пару раз – их смех. В течение часа я ясно слышала шелест страниц и яростный скрип мчащейся шариковой ручки. Под конец до меня донеслось тихое пение и речитатив Скретча, Хилари присоединилась к нему, и наконец послышался странный звук топтания и шарканья, будто они – трудно поверить – танцевали. После этого наступило долгое молчание, во время которого я услышала громкий хруст шин старого автомобиля дочери Скретча, въезжающего на нашу подъездную аллею. Я поднялась, чтобы постучать в дверь Хил и сказать, что за Скретчем приехали.