Текст книги "Королевский дуб"

Автор книги: Энн Риверс Сиддонс

Глава 12

Я терпела разлуку большую часть недели, но затем вновь отправилась на Козий ручей. Я не встречала Тома в колледже, но и раньше я не видела его там по целым дням: мы никогда не придавали этому значения. После работы, по вечерам, я ждала, что зазвонит телефон, а когда он безмолвствовал, я напоминала самой себе, что Том и раньше пропадал в глуши надолго, не сообщая мне, что уходит. Его отсутствие и молчание можно было объяснить различными причинами, и я не думала, что хотя бы одна из причин, придуманных мной, окажется верна. Тогда на берегу ручья я наговорила ему убийственные вещи. Он открыл мне свое величайшее горе, а я почти смертельно наказала его за это. Вдали от немых дремлющих весенних лесов и освещенного солнцем ужаса от вида абсурдной смерти маленькой оленихи, мне казалось, что я глупо и чрезмерно отреагировала на гнев и горе Тома. Ведь он просто хотел выговориться, излить душу от возмущения, боли и ярости, он не стал бы искать несуществующий источник отравления или взрывать ядерный завод. Господи, конечно же нет! Он был просто Томом, не больше и не меньше. Он не станет убивать ради лесов Биг Сильвер или умирать за идею.

Но даже пока я ехала на Козий ручей, я знала, что он может сделать и то и другое. Под моим чувством раскаяния и боли таился холодный и устойчивый страх. Я знала, что люблю человека, для которого не существует границ, и это знание пугало меня так сильно, как поглощала любовь. Я вновь ощутила знакомую беспомощность, безнадежность и утрату, принесенные любовью. Спасаясь от чрезмерности, я снова влетела в ее объятия. Животный страх обуял меня. И мне так недоставало Тома, что на полпути к Козьему ручью я разрыдалась.

– Пожалуйста, будь там, – шептала я, ощущая на губах соленый привкус слез. – Пожалуйста, будь там, пусть все снова будет хорошо. Прошу тебя, не будь сумасшедшим, я не могу без тебя.

Но его там не было. Дом был погружен во тьму и в первый раз, насколько я помню, закрыт на ключ. Грузовичок отсутствовал.

Я сходила вниз, к козьему сараю, и заглянула в окна. Дом был пуст, но я заметила у ручья пасшихся на солнышке коз и козлят, в кормушках лежало свежее сено. Среди животных я увидела Мисси, она подняла голову и посмотрела на меня, но не подбежала, блея от радости, как при виде Хилари или Тома. Эрла я не видела. Уток также не было поблизости, хотя я и слышала их отдаленное кряканье. Кто-то кормил животных, и я знала, что это был не Том. Темный дом свидетельствовал об отсутствии хозяина, я бы определила, что его нет, даже если бы все было иначе, я чувствовала его отсутствие самым нутром. И все же до последнего момента я надеялась, что Том оставит мне какое-нибудь сообщение. Но на двери не было никакой записки.

На другой день я отправилась в кабинет Мартина Лонг-стрита, но декана на месте не оказалось. Секретарь смиренно покачала головой:

– Он вновь исчез, – заявила она, – третий раз за год, не считая праздников. Ушел почти неделю назад и сказал, что не знает, когда вернется. Вы бы только видели, какую на этот раз нашли ему замену. По крайней мере пять студентов уже приходили с жалобами. Если бы профессор Лонгстрит не был гением, его бы давно уволили, это точно. Я передам, что вы заходили.

– Спасибо. Я зайду попозже. Ничего серьезного, – заверила я секретаршу и пошла через холл в офис Тома. Кабинет оказался закрыт на ключ, свет не горел. Я знала, что его рыхлая, вечно недовольная секретарша обслуживает еще трех профессоров, и поэтому не захотела обращаться к ней. Вместо этого я отправилась к кабинету, где Том обычно проводил занятия, и заглянула через стеклянную панель двери. Женщина в брючном костюме из полиэстра, похожая на танк, стояла у доски и рисовала нечто, напоминающее пентаграммы. Комната была заполнена наполовину.

Значит, он действительно ушел, ушел далеко вверх по ручью или, что было еще ужаснее, в темные леса за рекой. Во владения завода „Биг Сильвер". Долгие дни после этого я жила в поту тревожных предчувствий, почти боялась включать вечерние новости или брать телефонную трубку. А телефон звонил редко.

По прошествии еще одной недели я перестала так сильно бояться, что Том отправился к заводу, чтобы нанести ему ущерб. Если бы это было так, я бы услышала новости. Но я не видела ни Тома, ни Мартина Лонгстрита в колледже, не встречала Риза Кармоди, когда останавливалась у кафе рядом с прачечной-автоматом, которое он любил посещать. Тревога перешла в какую-то инертную тяжесть, тупой застой. Я ходила на работу, забирала Хилари из школы и привозила домой. Я ездила за продуктами, готовила обед, мыла посуду, стирала белье, отдавала автомобиль в мелкий ремонт и приглашала мастера для осмотра кондиционера.

Погода установилась тихая и жаркая. Я пару раз возила Хилари поплавать в бассейне Тиш и Чарли. Я знала, что бассейн на заднем дворе у Марджори и Уинна Чепин в эти долгие теплые послеполуденные часы и в выходные дни будет полон визжащих и плещущихся детей. Но Хил не желала ездить туда, и я даже была этому рада. Без влиятельной защиты Картера или Тома я не была больше условным членом общества Старого Пэмбертона. Конечно, нас с Хилари сердечно приветствовали бы: девочку – ради нее самой, меня – ради Тиш и Чарли. Но легкость моего былого статуса „младшей дочери" города уже отсутствовала, а я не хотела ходить куда-либо, где меня только терпели.

Хилари не спрашивала о Томе, только кивнула, когда я сказала, что он ушел в леса. Я не рассказывала ей о состоянии убитой оленихи и, конечно, о ссоре с Томом. Но девочка почувствовала окружающую меня атмосферу беспокойства, хотя и не знала ее причин. Она не плакала, не ныла и не приставала ко мне, а притихла, стала молчаливой, ее энергия, подскакивавшая, как ртуть в термометре, внезапно испарилась. Девочка не хотела выходить из дома. Я брала напрокат бесчисленные видеофильмы, и мы вместе смотрели их, обычно даже не затрудняясь включить свет при наступлении темноты. Это напоминало мне те бесконечные, неразличимые дни в арендованной квартире кондоминиума в Атланте, после того как мы покинули Криса, до переезда в Пэмбертон. Эта мысль приводила меня в тупое отчаяние, но мне попросту не хватало энергии включить свет или перестать смотреть фильмы. Думаю, Хилари все еще оставалась бы за этим занятием, следя тусклыми глазами за актером, ищущим себе дом, если бы опять не Тиш.

Однажды вечером в конце мая она вошла в гостиную нашего коттеджа, захлопнула за собой дверь, обтянутую сеткой, молча прошлась по комнате и включила свет. Она нашла пульт дистанционного управления, выключила фильм „Звуки музыки" и села в кресло напротив Хилари и меня. Мы, в шортах и майках, развалились на диване, пили колу и ели кукурузные хлопья, приготовленные в микроволновой печи. Это была поздняя дневная закуска, плавно переходящая в обед. Я заморгала от яркого света, а Хилари съежилась, обхватив руками колени. Мне показалось, что я впервые за несколько недель ясно увидела свою дочь. Девочка выглядела такой бледной и хрупкой, словно существо, обитающее в норе под землей.

– Меня уже тошнит от бесконечного вытягивания вас из пещеры, в которой вы двое прячетесь, – без вступления громко воскликнула Тиш.

Она слегка загорела на первом летнем солнышке, ее кожа была заново обрызгана веснушками медного оттенка, а копна волос нахально падала на глаза. Тиш выглядела такой яркой, живой и реальной, что это причиняло почти физическую боль.

Ни я ни Хилари не сказали ни слова в ответ. Наконец я проговорила:

– Ну тогда и не делай этого.

– А я и не делаю. И никто не делает, – огрызнулась Тиш. – Я пришла, чтобы сунуть кое-что в вашу клетку. Вы можете взять или выкинуть. Я бы посоветовала первое. Иначе, Энди, ты можешь преспокойно отправляться обратно в Атланту, переехать в Бирмингем или еще куда-нибудь, потому что Пэмбертон не намерен еще раз протягивать тебе руку. А ты, Хилари, примешь то, что я тебе приготовила, даже если мне придется стоять над тобой до тех пор, пока ты этого не сделаешь. Десятилетние не представляют особого интереса в роли святых мучеников.

– Через две недели мне будет одиннадцать, – надулась Хилари.

– Еще хуже. Так вот. Слушай, Энди, Филиппа Доббс из общества „Служба семьи" округа Бэйнз пытается устроить приют для женщин и детей, и она просила меня, чтобы я работала там по вторникам и четвергам после обеда в качестве консультанта и возилась кое с какими административными делами. Ей нужны сотрудники. Я только что предложила твою кандидатуру на два вечера в неделю и один выходной день. Часы занятий ужасные, а оплата почти смехотворна. Практически все женщины, которых ты знаешь, готовы помочь в этом деле Филиппе, и все рады услышать, что ты тоже примешь участие. Если ты не сделаешь этого – больше никто не предпримет ни одной попытки обратиться к тебе вновь. Это единственный шанс, который предоставляется тебе, устроить в Пэмбертоне что-то свое, не имеющее ничего общего ни с Картером, ни с Томом, ни со мной, ни с кем-либо еще.

Прежде чем я смогла что-либо ответить, Тиш повернулась к Хилари.

– Миссис Дэбни открывает класс для младшего возраста для подготовки к пробным испытаниям по выездке, которые пройдут будущей осенью. Весенние ты уже пропустила, и остаются только эти, осенние. Миссис Дэбни особо просила меня передать тебе, что она ужасно сожалеет по поводу всего, что произошло, и надеется, что ты вернешься и будешь работать с ней и Питтипэт. Она заверила меня, что ты – лучшая из всех наездников твоего возраста, и она считает, что ты пойдешь куда дальше соревнований в Джорджии, если будешь тренироваться. Она обещает, что это будут только занятия делом, и я верю ей. В твоей жизни должно появиться еще что-то, кроме Козьего ручья и видео, Хилари. А сейчас это могут быть, как я понимаю, только лошади. Я на твоем месте попыталась бы посмотреть на предложение Пэт взрослыми глазами и согласиться. Ты очень способная, и тебе нравилось это занятие. А на всем юге нет лучшей наставницы, чем миссис Дэбни. Она может быть ужасной дрянью, но когда она обещает вести себя хорошо, то, как правило, держит слово. Она – единственная в городе, кто этим займется. Я сказала, что приведу тебя завтра и мы решим наши дела, и я намерена это сделать. Если ты не пойдешь – что ж, впереди длинное жаркое лето и сплошная Джули Эндрюс,[93]93
  Актриса, исполнительница главной роли в мюзикле „Звуки музыки".


[Закрыть] моя дорогуша. Выбирай.

Я набрала воздуху, чтобы возразить, но Хилари посмотрела на меня и кивнула.

– Хорошо, – буркнула она, и если в ее голосе и не было оживления, то в нем не было и нытья и истерии.

Я закрыла рот и тяжело вздохнула. Нем бы ни был этот ребенок, он уже не казался разбитой, беспомощной Хилари недавнего прошлого. Девочка взглянула на меня.

– Ну хорошо. Почему бы нет? – согласилась я.

– Действительно, почему бы нет? – отозвалась Тиш. – Хил, не хочешь ли посмотреть, впору ли тебе твой костюм для верховой езды? И задержись у себя в комнате на минутку, ладно, малыш? Мне нужно устроить твоей матери небольшую взбучку.

– Ладно. – Хилари слабо улыбнулась и пошла через холл к себе.

Мое сердце заныло, когда я увидела, что в походке дочери нет присущей ей грации. Но все же я была рада ее улыбке.

– Спасибо, – сказала я Тиш. – Опять спасибо. Однажды, если тебе придется оказаться на дне колодца, я брошу тебе веревку. Я просто не понимала, как… мы зарылись здесь.

– Что это было? Ссора? – спросила подруга. – У Тома оказалась припрятанная в Валдосте маникюрша? Он начал засматриваться на своих коз? Или козлов? Что? Я знаю, что это был шикарный сердечный кризис, Энди, с тобой всегда так. Мне бы хотелось, черт возьми, чтобы ты перетрусила из-за аборта, бездомных или затопленных дождями лесов Центральной Америки, но нет, у тебя вечно что-нибудь из-за проклятых мужчин.

Я хотела взорваться в ответ, но вместо этого вскинула руки и уронила их на колени; я ужасно устала и очень скучала по Тиш, не понимая этого. К тому же подруга была во всем права.

– Это была ссора, – ответила я. – Очень серьезная. Мне кажется, я уничтожила все. Но… он меня ужасно напугал, Тиш. Он не тот… Том, каким я его считала.

– Ах, Энди, – в голосе подруги была только печаль, – все не такие, какими представляются окружающим. Чарли не такой. Крис был не таким. Картер тоже. Чем же Том хуже? Вот уж Том как раз особенно „не такой". Как он вообще мог быть таким, каким ты его себе представляла?! Он просто мужчина, вот и все.

– Но это… это нечто отличное от того, что ты имеешь в виду, – проговорила я.

Внезапно мне так захотелось рассказать Тиш обо всем – о болоте, о четырех мужчинах, о том, во что они веруют и что делают, о том, что я сама делала с ними вместе и чем занималась Хилари, – так захотелось, что я начала неуверенно бормотать себе под нос какую-то чепуху. Мне хотелось всю первозданную прелесть, зеленую красоту и тайну вынести на солнечный свет ясных глаз Тиш. Я хотела увидеть все это ее трезвым взглядом. Я хотела услышать ее мягкую насмешку и почувствовать покой от ее глубокого смеха. Я взглянула на подругу и осеклась.

– Что еще такое? – спросила она, прищуриваясь. – В каком смысле „нечто отличное"?

Я понимала, что Тиш подумала о темных, противоестественных вещах, о которых говорила Пэт, и на какие-то мгновения, наверно, сочла, что подобные сплетни, в конце концов, имеют под собой основание. И тогда я осознала, что никогда не расскажу подруге все до конца.

Поэтому я описала только олениху, страдания Тома и его ярость, передала его слова о заводе, угрозы в адрес этого монстра и оскорбления, которые мы бросили друг другу. Я сказала Тиш, как сильно была напугана чем-то беспредельным, что было скрыто в Томе и что так засверкало дикостью в то утро.

Когда я закончила рассказ, Тиш помолчала некоторое время, а затем проговорила:

– Ну, по поводу завода он ошибается. И сам убедится в этом, если разберется. Но я понимаю, почему это так напугало тебя. Энди, Том всегда был таким. Рано или поздно он совершает что-то – я не знаю, что именно, – но это гонит от него прочь всех, с кем он имеет дело. Или удерживает от сближения с этим человеком. В городе просто обожают его, но никто не хочет приближаться к нему на опасное расстояние. Потому что никогда не известно, куда он повернет. Я много думала о Томе… Эта… абсолютность, эта устремленность в одну сторону, эта непрекращающаяся одержимость, присущая ему… Человек может направить все это внутрь себя, против себя или сделать оружием против других, и тогда он становится пьяницей, сумасшедшим или преступником. Но он может направить это и от себя и использовать как… таран. Я хочу сказать, для того, чтобы разрушать стены, молчание или глупость, использовать как ключ, чтобы открывать двери. Тогда он становится святым. Но никто никогда не уверен, куда повернет Том.

– Святой, – произнесла я, будто изучая и пробуя на слух слово.

– Да, именно это, думаю, я и имела в виду, – подтвердила Тиш. – Том готов совершить любую крайность, если сочтет ее необходимой. Любую. Ты сама сказала об этом минуту назад. И ты знаешь, что это правда. Все мы знаем. Подобное качество присуще не только святым, но и сумасшедшим, преступникам и глупцам. Может быть, все они – одно и то же. Таким образом, святой – это человек, который готов сделать из себя дурака, чтобы доказать, что таковые существуют. И в этом отношении Том святой.

– Господи, Тиш, я не смогла бы жить со святым.

– Да, но мне кажется, что тебе придется или пойти на это, или жить с сумасшедшим или дураком – он пока еще не преступник, насколько мне известно. Или, в противном случае, полностью отказаться от него. Готова ли ты пойти на это?

– Нет, – ответила я, зная, что это правда. Но в тот же момент я почувствовала с почти ощутимой тоской, что мне недостает Тома. Это потрясло меня, как приступ болезни. – Но я все еще до смерти перепугана от сознания того, на что он способен. Ты не слышала его, Тиш. Мне нужна спокойная карусель, а не шальные американские горки.

– Тогда ты немного опоздала с этим открытием. У тебя была самая лучшая в городе спокойная карусель в лице Картера, а ты подарила ее Пэт.

– Да. Я знаю.

– Итак… – Тиш встала и быстро обняла меня. – Как насчет моего предложения? Могу я передать Филиппе, что ты выручишь нас?

– Конечно, это весьма уместно. Битый битого везет: может быть, я смогу читать лекции и делиться собственным опытом?

– Неплохая идея.

Тиш усмехнулась и ушла.

Я убрала комнату, сложила кассеты в стенку рядом с входной дверью, чтобы наутро отдать их. Возможно, я больше не поеду на Козий ручей, но я не буду прятаться в своем коттедже. В тот момент я была так противна самой себе, как только можно вообразить; я ощущала, как мне казалось, застоявшуюся кислость своей апатии.

Издав негромкий возглас отвращения, я направилась через холл, чтобы принять убийственно горячий душ, и затем постелила свежее белье на наши с дочерью постели. Кровать я не убирала уже несколько дней.

– Мама, – позвала Хилари из своей комнаты. – Эти галифе стали очень короткими. Можно мне купить новые?

– Непременно. И, может быть, новый жакет, если он не стоит всех сокровищ мира.

– И сапоги тоже? Мне жмет пальцы.

– Сапоги тоже.

За несколько дней Хилари вновь превратилась в существо, преданное лошадям, костюмам и конюшням, трекам и барьерам. С темными волосами, зачесанными назад и аккуратно уложенными, более высокая и стройная, чем раньше, она выглядела так, будто кровь многих поколений Старого Пэмбертона текла в ее жилах. Девочка снова погрузилась в тренировки на Питтипэт, словно и не прерывала их никогда, а через неделю Пэт Дэбни посадила ее на нового жеребца – красивого элегантного гнедого с дикими глазами, такого же утонченного и прекрасного, как маленькая наездница. Его звали Дьяболо, и большую часть первого дня он провел, методично пытаясь сбросить с себя девочку. Во второй день он следовал за ней так, словно она вскормила его из бутылочки с самого рождения.

Все подробности я узнавала не от Хилари, а от Тиш, которая забирала мою дочь после школы и отвозила на занятия в конюшни. Подруга настояла на таком распорядке, и я была благодарна ей. Я признала мудрость возвращения в жизнь моей дочери Пэт Дэбни, как необходимого проводника девочки в пэмбертонское общество и средства самосовершенствования, но не могла принудить себя лично иметь дела с этой дамой.

– Хил за один сезон превратилась из маменькиной дочки в звезду, – заметила Тиш. – Пэт проводит очень много времени с ней на кругу. И, Энди, уверяю тебя, держит свое слово: я не слышала от нее ни одной фразы, обращенной к Хил, которая не относилась бы к делу. Пэт не раскаивается – этого никогда не случится. Но она поддерживает отношения „студент – преподаватель". Интересно, что все-таки сказал ей Картер?

– Я знаю столько же, сколько и ты, – ответила я". – Если верить… Тому, Картер нажал на Пэт, используя свое положение старого пэмбертонца. Это уже по твоей части.

– Что бы там ни было, это оказывает действие, – решила Тиш. – Как относится Хил ко всему происходящему?

– Кто знает? Совершенно неожиданно у меня на руках оказалась таинственная женщина. „Как идут дела, Хил?" – „Прекрасно, мама!" – „Ты довольна занятиями?" – „Ага, мне нравится". – „Как ты думаешь, будешь ли продолжать их на летних каникулах?" – „Наверно, да". – „Ты что-нибудь хотела бы обсудить со мной?" – „Нет, мам, у меня все хорошо". И это не от плохого настроения или ужасной депрессии, какая бывала у нее раньше. Это совершенно другое. Кажется, она абсолютно довольна, что снова занимается верховой ездой, считает, что просто прекрасно вновь брать урони у Пэт, но это выглядит так… будто сама она находится где-то в другом месте. Нет, все это больше похоже на то, что она выжидает время. Занимается тем, что ей действительно нравится, пока ожидает совсем другого. Очень… взрослое отношение к делу. Так поступил бы зрелый человек. Не знаю, как быть. Меня это почти пугает.

– Ты думаешь, она ждет, что Том и ты вновь сойдетесь?

– Не знаю. Насколько мне известно, она даже не имеет понятия, что у нас произошел разрыв. Она знает, что Том ушел в леса, но он действительно так и сделал… Она ни слова не говорила о своей козочке или о его еноте. Но, с другой стороны, Хил не выглядит опечаленной.

– Мне кажется, она все знает, может быть, даже уверена. Хил неглупа. Между тем, ею стоит только восхищаться. Может быть, на самом деле она просто взрослеет. Знаешь ли, подобное случается с детьми. Несколько месяцев назад она бы хныкала и цеплялась за тебя, как маленькая обезьянка.

Я знала, что это правда, и могла лишь радоваться, глядя на странную, уравновешенную, ожидающую дочку.

– Чем хочешь заняться в наши дни рождения? Хочешь поехать на пляж? – спросила я девочку однажды в начале июня, когда начались летние каникулы.

Я записала Хилари на летний семестр в „Пэмбертон Дэй", но занятия начнутся не раньше середины месяца. А пока на ближайшие дни приходились наши с дочкой дни рождения. Раньше мы всегда намечали что-нибудь специальное, предназначенное для нас обеих. В этом году, ее первом году вне Атланты, когда в жизни девочки не было ни Картера, ни Тома, я думала, что могла бы свозить ее на побережье залива во Флориде, где Тиш и Чарли имели пляжный коттедж. Нам не помешали бы солнце, море и болеутоляющее средство нового, безучастного к нашей жизни места.

– Нет, мам, не думаю, – просто ответила Хилари. – Если ты не возражаешь, я бы предпочла остаться дома. Может быть, ты бы приготовила на обед лазанью и клубничный слоеный торт, мы бы взяли интересные видеокассеты.

Я пристально взглянула на нее, пытаясь отыскать признаки меланхолии или болезни. Но ничего подобного не было. Ее лица уже коснулся свежий загар, а глаза смотрели ясно и спокойно. Девочка выглядела совершенно здоровой. Просто, Хилари больше не сверкала. Я вздохнула.

– Не очень-то похоже на день рождения, но, если ты хочешь, мы так и поступим.

– Очень даже похоже, – возразила Хил. – Может быть, что-нибудь произойдет.

Я поняла, что девочка имеет в виду возвращение Тома, и мое сердце сжалось от боли и жалости к ней. Значит, она ждала его. Я просто не могла позволить ей сидеть в терпеливом ожидании человека, который не собирается возвращаться…

– Дорогая моя, если ты имеешь в виду Тома, то нам следует поговорить об этом, – заметила я.

– Я не имею в виду Тома, – ответила Хил. – И не хочу говорить об этом в данный момент.

Я оставила Хилари в покое, наблюдала за моей ожидающей дочерью и погружалась в работу в колледже так глубоко, как только могла, что, разумеется, не доставляло мне ни малейшего удовольствия, а вот работа в новом женском приюте Филиппы Доббс, к моему великому удивлению, мне очень понравилась.

Положение женщин, которые приходили в приют и оставались там, чтобы получить совет, и трогало, и раздражало меня. Как они могли позволить обращаться с собой так ужасно и унизительно?! Но затем я вспомнила, что совсем недавно сама была в подобном положении, и почувствовала стыд и раскаяние за недавнюю вспышку гнева. Сейчас я уже с трудом вспоминала ту Энди, которая позволяла Крису Колхауну гадко обращаться с ней. Конечно, я знала, что это было, но казалось, что все случилось не со мной, а с кем-то другим. До некоторой степени так оно и было. Так много событий произошло с тех пор… Я начала, пусть даже неуклюже, строить новую жизнь. У меня было два любовных увлечения…

Боль заливала меня, когда я достигала этих воспоминаний. Не думаю, что когда-нибудь смогу вспоминать о Томе без этого болезненного, вызывающего головокружение погружения в страдание. Иногда оно просто пригибало меня к земле.

Но вскоре я вновь погрузилась в обыденность пэмбертонской жизни и не могла, не хотела опять рисковать ею. Острый страх, рожденный в лесах в день убийства оленихи, несколько притупился под покровом безопасности, но боль не утихала. Отупение, работа и боль; боль и отупение. Это все, что я помню о конце той весны и начале лета.

За неделю до наших дней рождения Том вернулся. Весенний семестр в пэмбертонском колледже окончился, но однажды утром я увидела на стоянке его грузовичок, покрытый до верхней кромки колес густым слоем засохшей грязи. Мое сердце медленно и резко стучало, но я подошла к машине и заглянула в кабину. На правом сиденье лежала высокая стопка учебников и письменных работ для просмотра, будто Том собирался увезти домой все, что запустил за недели отсутствия. Я не знала, берет ли он курсы на летний семестр.

Я обошла грузовик и заглянула в кузов. На полу валялась куча мешковины, покрытая темными пятнами. Я была уверена, что это кровь какого-то животного. Увиденное вызвало тут же, под белым солнцем на стоянке колледжа, внезапный приступ тошноты. Дикость. Дикость и отвращение.

Я вернулась в свой офис.

Все утро прошло в ожидании. Каждый раз, когда звонил телефон, я подпрыгивала как ошпаренная. Но Том не позвонил. Когда я вышла после работы, его грузовичка уже не было. Домой в тот вечер, равно как и в следующий, он тоже не позвонил. К концу недели я потонула в боли, я была уверена, что теперь он не позвонит никогда. Все кончено. И я также знала, что сама не позвоню. Начались летние занятия. Грузовичок Тома не появлялся. Я не знала, где он пропадает.

Наступило лето. Хилари ждала. Она не упоминала о „создающем сны" волшебнике, но поздно вечером часто проигрывала на магнитофоне „Лунную реку".

Однажды вечером, когда густой воздух наполнился громом, а вдали на западе засверкали вызванные жарой молнии, в нашу дверь позвонили. Мне не хотелось подниматься с дивана, на который я плюхнулась от усталости после нескольких поздних консультаций в приюте. Хилари спала, да и мне больше всего на свете хотелось погрузиться в темный сон прямо там, где я сейчас лежала. Все тело болело от этого желания.

Меня не напугал ночной стук – я находилась в Пэмбертоне, а не в Атланте. Он вызвал лишь раздражение. Кто бы ни производил сборы для какой угодно благотворительности на Вимси-роуд, здесь он не найдет щедрости.

Звонки сменились стуком – ритмическим вычурным постукиванием. В конце концов я с трудом выпрямилась и сердито протопала в холл, протирая кулаками усталые глаза. Когда я открыла дверь, порыв свежего сладкого ветра, предвещающего буйную грозу, ворвался в дом, а вместе с ним вошел Том Дэбни.

Я не ощутила ничего, кроме тупого недоверия. Том был одет во что-то похожее на камзол и полосатую шелковую тунику, под которой цвели огромные рукава с буфами из какой-то атласной материи бордового цвета. На темной голове красовалась шляпа с плюмажем и кокардой, на верхней губе – аккуратные пиратские усы, подчеркивающие глубокие борозды, идущие от крыльев носа к уголкам рта, а на длинном подбородке с ямочкой – короткая борода в стиле ван Дейка. Том держал манускрипт, аккуратно свернутый и перевязанный золотым шнуром, и торжественно взирал на меня.

Я открыла рот от удивления, но быстро сомкнула губы. Мне пришло в голову, что я вижу сон.

Том усмехнулся, взмахнул шляпой и склонился в глубоком поклоне.

– Позвольте войти?

Звук его легкого, густого голоса разлился теплой струйкой от моих ушей по всему телу. Сердце бешено колотилось.

– Ты уже вошел, – глупо проговорила я.

– Н-да, одно время мне казалось, что идея неплоха, – заметил Том, удрученно глядя на свой яркий прекрасный наряд, и вручил мне свиток.

Все еще разглядывая гостя, я развернула послание. Скорее материя, чем бумага, толстая и мягкая. Слова, бежавшие четкими линиями и строчками, были каллиграфически выписаны черными чернилами. Мне редко доводилось видеть подобную работу, разве только в музеях, на освещенных и застекленных витринах. Я вновь посмотрела на Тома.

– Мне бы хотелось, чтобы ты прочла, – попросил он. – Несколько часов я потратил на сочинение, а Мартину потребовалось несколько дней, чтобы все это написать. Он не практиковался с тех пор, как был студентом во Флоренции. Злился на меня ужасно.

Я поднесла манускрипт к свету и прочла следующее:

 
Наступает лето,
Громко пой „ку-ку"!
Выросла осока и цветы полей,
День рожденья Энди, приходи быстрей!
Пой „ку-ку", кричи „ку-ку"!
 
 
Как овца по агнцу блеет,
Воет Том по Энди,
Вол мычит, дурачится олень,
В день рожденья Энди куковать не лень!
 
 
Ку-ку, ку-ку!
На Козьем ручье
На новой неделе
Готовится праздник роскошный!
Пой „ку-ку", кричи „ку-ку",
Пой скорей „ку-ку"!!!
 

Я снова взглянула на Тома. Сдерживаемая улыбка все же растянула мой рот. Его усмешка под усами Мефистофеля стала шире.

– На другой стороне есть еще, – заявил он.

Я перевернула свиток. Тот же изящный курсив превосходным, но возмутительным белым стихом елизаветинских времен предлагал мне присутствовать на вечернем спектакле в стихах, дабы отпраздновать наши с Хилари дни рождения, вечером в следующий понедельник в доме Тома на Козьем ручье. Празднование продлится с заката солнца до полуночи, после пьесы состоится пир из дичи в духе королевы Елизаветы, выступление жонглеров, менестрелей и мимов, танцы и песни. Имелся список исполнителей приблизительно из десяти человек. Все они были мне знакомы. Кроме того, отмечались заслуги Тома как автора, продюсера и режиссера-постановщика, а Мартина Лонгстрита – как художника по костюмам. Гвен Каррингтон и Тиш значились портнихами. Декорации были выполнены Томом и Ризом. Дичь для пира поставляется Скретчем Первисом, а вина и мед – совместными усилиями Скретча и Мартина.

– Я прятался у Риза две недели, творя эту пьесу, – сообщил Том. – Репетиции я устраивал до тех пор, пока у актеров не вываливались изо рта языки. Теперь никто из принимающих участие в постановке не разговаривает со мной. Подобные приглашения направлены пятидесяти жителям города, и, если ты откажешься, мне придется позвонить каждому из них, а потом я перережу себе горло. Я ужасная дрянь. Мне легче устроить целое представление на основе стихотворений елизаветинских времен, чем попросить прощения. Но если тебе нужно, чтобы я сказал: „Прости меня", я это сделаю.

Я все еще не могла сказать ни слова. Значит, он не собирается объявлять независимость, а все это время писал пьесу для меня! Что-то сверкающее и шипящее, как пузырьки шампанского, начало подниматься у меня в груди и веселить кровь. Я чувствовала, что мне хочется смеяться и плакать одновременно, и я не знала, что выбрать, поэтому я просто продолжала смотреть на Тома. Одна часть меня называла это чувство счастьем, хотя очень хрупким и только намечающимся, но другая, более мудрая часть, отказывалась давать ему имя.

– Пожалуйста, Энди, приезжай на свой праздник, – просто, как ребенок, проговорил Том. – Я скучал без тебя.

Пузырьки шампанского лопнули, подобравшись к горлу и глазам, и я принялась смеяться и плакать. Ничто, что произошло раньше, не имело теперь значения. Как могло это случиться? Кто мог сопротивляться этому полусумасшедшему лесному обманщику, разряженному в красивые и смешные шелка, и его быстрому, как ртуть, уму? Мне было все равно, даже если бы этот человек угрожал взорвать десять заводов, производящих бомбы. Не думаю, что меня бы волновало, даже если бы он сделал это. Я не могла отказаться от него. Мое тело двинулось к Тому против моей воли, я шагнула в объятия друга и лицом отыскала знакомое гнездышко в теплой ямке его горла.