Текст книги "Смерть, как непроверенный слух (ЛП)"

Автор книги: Эмир Кустурица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Пир сына отца Диониса судьба срежиссировала как серию эпизодов, мало похожих на классическую трагедию. Актер Лазарь Ристовский одной рукой завалил какого-то типа на пол в точности как в фильме «Андерграунд». Стриборов приятель Мики Хршум только что вернулся с боснийской войны и бил исключительно головой. Когда кто-нибудь приближался к нему, он бил его в лоб головой и говорил:

– Маму тебе выебу, тварь усташская!

Когда к нему, с целью успокоить, подошел сын моей знакомой из Парижа, то Мики и ему, как и остальным, вмазал головой и сказал: «Маму твою выебу усташскую!», хотя мама его была француженкой, а французы с усташским движением не имели ничего общего. Стрибор сражался с тремя типами, которые взялись вообще не пойми откуда. Отметелил их юный Кустурица по самое нехочу, и, когда они разбежались кто куда, появились те самые телохранители и снова поперли на него. В отличие от меня, Майя это увидела. Мать всегда знает, что с ее детьми, даже когда их не видит. Я поначалу растерялся, одурманенный вышеупомянутым коктейлем – апаурином с пивом. Мама Майя побежала за типами, тащившими Стрибора к морю, схватила стул и стала бить им их по спинам и кричать:

– Это мой сын, оставьте его в покое, слышите, вы, идиоты?

И тут на ступенях появились жандармы и женщины, естественно, ждали от них вмешательства и прекращения драки, но этого не произошло, и, когда они уходили, Майя кричала им вслед:

– Вот так вы в Марселе в тридцать четвертом дали этим усташам убить нашего короля Александра!

А я был горд похвалой. Когда тебя собственная жена в тяжелый момент сравнивает с королем, это что-нибудь да значит. Вот чего не знал тот критик из «Тайма», вот о чем не написал он в своей статье! Не будь драки, я уверен, никогда Майя не назвала бы меня королем. Она, в общем-то, была скупа на комплименты в мой адрес. Что для наших с ней отношений было полезно, потому что я с трудом переношу щедрую похвалу. Хуже всего с руками, совершенно не знаю я, куда девать руки, когда меня кто-то слишком захваливает. Гораздо ценней мне скупые слова одобрения, сказанные походя. И в этом сравнении с королем, судьба была ко мне благосклонней, чем к нашему монарху. В отличие от него, я мог защищаться.

Джим Джармуш смотрел на «Золотую пальму», вытаращив глаза, в которых было написано:

– Ну как же можно таким вот образом праздновать победу в Каннах?

Размышления его прервал Мики Манойлович. Джим видел, как Мики схватил «Пальму» и вынес ее под смокингом с пляжа. Сделал он так, испугавшись, что золото может быть украдено. В суматохе я не видел Джонни, но знаю, как увидел он всю эту ситуацию. Не сомневаюсь,что был он ошарашен, но у него хорошее чувство юмора, и, думаю, парочку раз он улыбнулся.

Именно тогда Вилко Филач, человек, державший в своих руках камеру – глаз всех моих фильмов, почувствовал, что устал уже от моей дионисийской натуры. «Слишком много заварух вокруг этого человека», подумал он, уходя с пляжа гостиницы «Мартинез» со своей женой Франьо. И я понял, что совместного со мной будущего он больше не видит. Фильмы, снятые нами вместе, не стали бы тем, чем они стали, будь они сняты другой камерой. Это верно, как верно и то, что на его вкус и для его жизненных целей эта безобразная драка была уже явным перебором. Во время съемок «Андерграунда» он показывал блестящие результаты, но время от времени намекал, что время нашего сотрудничества близится к концу. Не могу сказать о нем ничего плохого, или упрекнуть в чем-то, что могло бы разрушить нашу великую дружбу или умалить наши совместные творческие взлеты. Видя, как Вилко в обнимку с Франьо уходит с пляжа гостиницы «Мартинез», я знал, что он уходит и из моей жизни.

Увидев, как Майя бьет телохранителей стулом по плечам, чтобы заставить их отпустить Стрибора, Дуня заплакала от страха! Я помчался на помощь. Теперь задачей сына отца Диониса было завершить пир. Который закончился, как в классической драме, когда иссякла энергия противоборствующих сторон, или, точнее, кончились силы у всех, потому что в тот вечер трудно было понять кто против кого и где находится враг. Ходили слухи о каких-то провокаторах, которых подослали все это устроить, иностранные спецслужбы и все такое. Я же думаю, что та ночь победителей не состоялась бы, если б заразный катарсис из фильма «Андерграунд» не просочился в жизнь. И еще, уверен, все это случилось, потому что меня пытались убедить, что я брат Диониса, а я не согласился. Мне больше нравилось быть сыном дионисова отца.

Конец второго тайма пира сына дионисова отца наступил, когда какой-то молодой человек вдруг побежал вниз по ступеням каннской набережной к пляжу. Выглядел он как шахид, бегущий к своей жертве, весь обвешанный бомбами. Но даже будь у него какие-нибудь бомбы, он не успел бы их взорвать. Выскочил я на него сбоку и хладнокровно врезал с разбегу в подбородок. Это и стало концом драки, потому что все испугались, что юноша погиб, ударившись головой о мостовую. В который уже в своей жизни раз вспомнил я Достоевского и спросил себя: «Неужто сегодня же вечером за преступлением последует наказание? Неужто окажусь я в тюрьме?». Потерявшего сознание юношу я положил на стол и мы облили его водой. К счастью, скоро он открыл глаза, посмотрел на меня с ужасом и убежал... Был это один из той троицы, что навалилась на Стрибора до того, как Майя заметила, что кто-то ударил ее сына.

Через пять дней после празднования в Каннах, моя мама упала без сознания в своей герцегновской квартире. Совершенно, как утверждали врачи, излеченная от рака груди, теперь она заболела из-за опухоли мозга. Мы с Майей полетели в Рисан и нашли Сенку сидящей с сигаретой. Заплакала она и спросила меня:

– За что мне все эти напасти, Эмир?

Попытался я ее подбодрить:

– Что бы ни было, Сенка, ты от этого не умрешь!

Она расплакалась еще сильнее, но по ее объятиям я ощутил, что поверила. Повезли мы ее в белградский Клинический центр, где ее прооперировал доктор Йоксимович. Опухоль была доброкачественной и Сенка быстро пошла на поправку. Когда к ней на посещение пришел Доктор Неле Карайлич, был он рад найти ее смеющейся. Когда она спросила его:

– Неле, спичек не найдется? – Неле с радостью прикурил ей сигарету и заметил:

– Тебя, Сенка, и топором не возьмешь!

Когда войне пришел войне, тот самый снесший молотом памятник Андричу палач стал жаловаться журналистам, как сильно испакостила война ему жизнь. Не только не поставили ему памятника, но даже ветерана войны не дали. Прогнали его умники, обозвав проходимцем, не помог ни Аллах, ни американцы. Дом его наводнение потопило на пути к Байиной Баште, а из великой мечты затопить Дединье не вышло ничего. Даже вернуться в Незуки он не мог, потому что правосудием Республики Сербской за уничтожение памятника Андричу был приговорен к пяти годам тюрьмы. Шабанович заявил, что сожалеет о сделанном, и что его подговорили умники, Бехмен и Ганич, обещавшие, как утверждал он, ему за это лавку у Дженетича Чикмы на Башчаршии, и, хотя он выполнил обещанное, никакой лавки так и не получил. Самое в этой истории интересное, что теперь он утверждает, что Андрич больше босниец, чем все эти умники, втянувшие его в акт вандализма, вместе взятые.

– Я сделал это потому, что мне сказали, что это приведет нас в Европу, – сказал Шабанович и уехал в Америку. Вспомнил я про воспитательные меры по принуждению ныне обманутого Шабановича к прочтению произведений Андрича. По-прежнему уверен, что подобные меры необходимо применять к людям, склонным к насилию. На них они, может, и подействовали бы, но не на Изетбеговича, который, поддерживаемый силами небесными, был рьяно настроен против нашего нобелевского лауреата. Президент этот, между тем, налаживал для боснийцев мирную жизнь, и я подумал вот что:

– Раз уж он позвал на помощь американцев, чтобы они закончили войну и написали ему Конституцию государства, в котором он президент, мог бы хоть попросить чего-то большего, чем участи протектората!

Очень тяжело было мне думать, что больше никогда не попаду я в родной город. И не из-за чувства вины или какой-то там особой любви к горной расселине, в которой располагается город Сараево.

Просто, даже после всего происшедшего, после бесчисленного скотства, совершенного во время войны, угнетало меня кое-что совсем личное. И главную роль в этом сыграл кофе. Мой родной город остался единственным в мире местом, где существовали необходимые для меня условия проведения важнейшего ритуала кофепития. Одно из самых важных в моей жизни социальных действий было связано с этим восточным пороком. И эта единственная моя серьезная зависимость называлась «кофе с консенсусом»! Кофе, который пьется с единомышленниками, понимающими важность песен «Стоунс». « Start me up!». Разговоры до рассвета, во время которых собеседники не заостряют различий. Такое кофепитие не назвать демократическим и именно за это я и люблю кофе с консенсусом! Начинающийся без такого кофе день не имеет шансов развиться в правильном направлении. Если пропустишь этот ритуал, день пойдет насмарку, такое вот чистое суеверие. Выслушав эти мои соображения, один добронамеренный человек решил, что это просто ширма, за которой я прячу свое необоримое желание вернуться в родные края. Спросил он меня:

– А тебе снится Сараево?

– Только однажды во сне посетил я Сараево. Это был кошмар, в котором я сидел согнувшись на заднем сиденье автомобиля без номеров, едущего по знакомым улицам, по которым ходили незнакомые люди, и это меня ужаснуло.

Если бы я, каким-то чудом, оказался вдруг в Сараево, то сходил бы ради интереса попить кофе в «Шеталиште». Естественно, и этому кофе потребовался бы консенсус, как я уже объяснял. Но для этого и мне, и тому, с кем я этот кофе пью, нельзя было бы затрагивать практически ни одну из тем. Ситуация держалась бы под контролем, только если бы мы вели общий, гуманистический разговор. Всякое там «люблю все народы, никого не ненавижу, в семье не без урода и т.д.». Но если бы я отважился попробовать, за кофе, упомянуть о страданиях и жертвах другой стороны, сразу пропал бы консенсус, а вместе с ним и кофе. Потому что нет сербам прощения. Мы, сербы, придумали и эту, и все остальные войны. Если бы я зашел еще на одну чашечку в гостиницу «Европа», то там консенсус подразумевал бы, что всех сербов надо «прогнать в Россию». На улице Воеводы Степы выяснилось бы, что Гаврила Принцип был террористом. С подобными высказываниями согласиться я бы не смог. И не только потому, что Гаврила убил престолонаследника не в Вене, а тут на Миляцке, куда тот заявился оккупантом. Но и потому еще, что кофе без консенсуса пить просто невозможно. Когда я сказал это одному приятелю родом из наших мест, он удивился:

– Ну так кто тебя за язык-то тянет обсуждать все эти щекотливые темы, выпей кофейку, промолчи о чем думаешь, и вот тебе и мирная Босния, делай потом, что хочешь!

Не понял этот мой приятель, что, даже когда я сижу и молчу, это на самом деле я так говорю. Ведь я же не часть фонетического закона Вука Караджича, гласящего «пиши как говоришь». Я больше поборник идеи – пиши, как думаешь. Один восточный мыслитель и писатель по этому поводу сказал: «Смирившись со смертью, говори от сердца».

Приношу я Сенке суп в Клинический Центр Белграда, где она поправляется после операции, и говорю о том, как я огорчен, что никогда больше не приеду в Сараево. А ей непонятно – с чего это я, и смотрит она на меня с удивлением, будто думает: «И чего это ему сейчас в голову-то пришло?». Потому что знает, что обычно мне такая чувствительность не свойственна. Дует на ложку, чтобы суп остыл, делает глоточек, и потом пытается меня подбодрить:

– Они, дорогой мой, тебя не заслуживают, ну, а я туда съезжу, когда выйду из больницы. Не хочу, чтоб им наша квартира досталась, пока я жива!

И снова молчит, и смотрит на меня, пытаясь проникнуть в мою печаль.

– Неужто тебе и впрямь сейчас так тяжело? – спрашивает Сенка.

Ну, конечно, что еще может сказать мама, переживающая, как бы сына не затянуло в депрессию.

– Просто подумал, что хотелось бы выпить кофе в «Шеталиште». С Зокой Биланом, Пашей, но опять понимаю, что больше там нету для моего кофе консенсуса.

Услышав слово «консенсус», Сенка застывает над супом:

– Что, опять какая-то политика?

– Ну, своего рода!

– Боже, Эмир, как же ты мне на нервы действуешь. Можешь ты вообще о чем-нибудь говорить, чтобы без политики?

– Могу, – говорю я маме. – Хочешь скажу, что я один в один свой отец?

– Не хочу, потому что ты еще хуже, – говорит Сенка и обнимает меня, а я смеюсь, пряча слезы. Чтобы не огорчать Сенку.

Чей ты человек, сынок?

В Герцег-Нови, у самого моря, там, где когда-то проходила узкоколейка, стоят скамейки. Многие из них разбиты пробовавшими свои едва созревшие силы подростками или пьяными солдатами.

На одной из таких скамеек у входа в туннель сидит моя мама. Закуривает сигарету, смотрит на морской горизонт. И закрывает глаза – что-то снится моей Сенке. Когда прогуливающиеся вдоль набережной знакомые, местные и боснийские беженцы, видят дремлющую на скамейке Сенку, они спрашивают ее:

– Как ты, может, помочь?

Она открывает глаза:

– Ничего-ничего. Присела отдохнуть, сон меня и сморил.

И они продолжают свой путь, местные – по своим домам, беженцы – по чужим. Моя мама закрывает глаза и продолжает смотреть свои сны, может, в них какая тайна?!

Всякий раз, приезжаю в Херцег-Нови, а тут прямо маленькое Сараево. Вокруг одни беженцы, выцветшие старики, молодых немного – те, в основном, сбежали в Канаду.

– Имей в виду, – говорит старый друг. – Что-то часто Сенка сидит на этой скамейке возле причала и спит. Не дай Бог простудится, кончится осложнениями, здоровье ж у нее никудышнее.

Каждый раз, возвращаюсь на нашу херцегновскую базу и радуюсь, может, потому, что все здесь напоминает жизнь на Горице. Нет только того, что ниже ее, и, конечно, моего отца. Стены приглушили звуки соседской жизни, сквозь окно доносятся голоса играющих в футбол детей, на сковородке весело подпрыгивают оладьи, а ты безмятежно спишь. Слышны только шепот и приглушенное поскрипывание лифта фирмы «Давид Пайич» где-то далеко. Сенка возвращается от соседки напротив.

– Спит, ночью поздно из Парижа вернулся.

– А можно я внука приведу, с Эмиром сфотографироваться?

– Можно, но позже, женская твоя голова, дай моему ребенку выспаться!

– Чей ты человек, сынок? – вдруг спрашивает меня мама, когда я пью утренний кофе, а я ей говорю:

– Твой, Сенка, чей же еще? – она улыбается и смотрит на меня с подозрением, будто хочет вытянуть какое-то нелегкое признание. Так, когда-то, выведывала Сенка, кто подговорил меня перейти городскую черту и без разрешения уйти купаться на Илиджу. Как это было давно. На самом деле, моя мама мастер искусных подходов. Причем знаю, что по нраву ей люди сильные и принципиальные, поэтому я не удивляюсь, что разговор этот она начинает именно так. Говорит Сенка:

– Больше всего нравится мне Владо Дапчевич, был такой человек, использованный в качестве прототипа Владо Петровичем, героем кино– и литературного труда. Он всегда говорил, что любит Сталина и за это отсидел двенадцать лет. Недолюбливает его из-за этого самого Сталина моя мама, до сих пор оплакивающая Тито, но уважает за то, что он, как говорит она, «настоящий человек, с принципами». После выхода из тюрьмы журналист титоградской «Победы» спросил, что думает он теперь, а он ответил: «Люблю Сталина». И кто знает, действительно ли он так думал, но принцип есть принцип: от того, что было сказано однажды, не отрекаться никогда.

– Настоящий человек, есть у него принципы, – говорит мама.

– А ты чей человек, ну-ка скажи-ка? – настаивает моя мама, а я смеюсь и отвечаю:

– Твой, сказал ведь уже, будто не знаешь.

Сенка улыбается и говорит:

– Прекрасно понимаешь, о чем я спрашиваю, хватит уже валять дурака!

– Не знаю! – шучу я, Сенка меня целует и говорит:

– Там на столе джем с маслом, там же тосты, а я пойду прогуляюсь, заодно за электричество заплачу.

Все как когда я уходил в школу. С той разницей, что тогда указания где что оставлялись в записочках, потому что ко времени моего завтрака мама уже два часа как вышла из дома и торопливо прошла кошевским спуском вниз, к Строительному факультету... Теперь, едва проснувшись, я смотрел на маму, медленно бредущую в сторону моря, где некогда проходила колея узкоколейки.

Из всех херцегновских знакомцев симпатичней всех был мне доктор Радмило Йованович, психиатр из Сараево, проводивший, как и Сенка, время в ежедневных прогулках по набережной – как любят делать все очутившиеся у моря жители гор. Спас меня этот доктор Йованович от депрессии, в первый раз напавшей на меня двенадцать лет назад, когда я бросил съемки фильма «Папа в командировке» и уехал к доктору в Ягомир. Говорю ему: «Доктор, не могу больше!», а он отвечает: «Сначала присядьте, пожалуйста», а потом спрашивает: «И чем таким невыносимым вы занимаетесь, что больше не можете?». Я отвечаю: «Фильм снимаю, о том, как одна семья пережила тысяча девятьсот сорок восьмой год», и тут доктор разрыдался. Прямо навзрыд, сидит и плачет. Стало мне неприятно, начал я искать кого-нибудь взглядом, потом подумал, может, это психиатрический ритуал или что-то такое. Вскакиваю со стула, оглядываюсь, но не вижу ни одной медсестры, а он плачет, не останавливаясь. У меня всю депрессию как рукой сняло. Подхожу к доктору и спрашиваю:

– Что с вами? – а он, вытирая слезы, отвечает:

– Там, на Голом острове, сломали они нам хребет. Знаете, ведь человечеству несколько миллионов лет понадобилось для развития, а там брат брату так вот просто хребет ломал. И бились мы в муках, как далматинские ящерицы...

Когда я закончил «Папу в командировке», доктор Радмило Йованович присутствовал на первом показе и снова плакал. На этот раз от счастья. Тогда, после смерти Тито, узникам Голого острова было наконец возвращено чувство достоинства. При том что те преступления никогда не попадали в фокус внимания передовой гуманистической мысли. Как-то они с ней не вязались, оставаясь в области причудливых вещей, происходящих у православных русских, сербов и черногорцев. Страдания на Голом острове не смогли обрести мифологических очертаний потому, как кажется мне, что есть такие исторические преступления, в которых колеса универсальной гуманистической мысли завязают словно в грязи. В наше время принимаются во внимание и рассматриваются только преступления, совершаемые в прямой связи с прогрессом. А раз в эту драму замешан еще и Сталин, гуманизм хотел бы всю эту историю с Голым островом стереть из памяти окончательно. Сегодня я горжусь дружбой с доктором Йовановичем, за то, что своими слезами он вылечил меня от депрессии.

С доктором Йовановичем и мамой гуляем мы по набережной. Идем себе помаленьку, а Йованович и говорит:

– Твой отец был остроумным и интеллигентным человеком, но не умел отличать важное от неважного и держать дистанцию со многими вещами. В жизни все-таки необходимо научиться приемам дриблинга ^[51]и уметь их использовать. Не чтоб развлечь публику, а чтобы поведение некоторых людей и непростые ситуации не воспринимать во всей их тяжести.

У моей мамы с возрастом развились способности к пониманию черного юмора.

– Ну вот видишь, говорила ж я тебе, нет толку от политики, этот спорт не для людей со слабыми нервами.

Доктор ушел лечить своих больных, а мы с мамой пошли на Савину, на могилу Мурата. Жалуется мне Сенка, что постоянно находит на отцовой могиле свежие цветы. Стоит ей подготовить цветы, чтобы отнести на могилу мужа, как кто-то ее постоянно опережает.

Стараемся мы с Сенкой скрывать, что слезы застилают наши глаза, чтобы друг друга еще больше не расстраивать. Грустно нам, что отца больше нет с нами. Вообще-то, я всегда думал, что у Сенки такие большие глаза оттого, что она много плачет. Надеюсь, когда-нибудь и мои глаза станут такими большими... Боже ж мой, думаю я, какие реки слез мы Кустурицы за все это время наплакали. Иногда и без особой на то причины. Как было, когда в Гармишпартенкирхене словенский прыгун на лыжах получил медаль, а мы с отцом столько прыгали по тахте, вопили от счастья и плакали, что соседи стали жаловаться на шум, а мама говорила:

– Черт бы вас драл с вашими словенцами, посуда ж со шкафа попадает!

За ужином, когда бутылка вина опрокинулась на тот самый ковер, на который был натянут ею пластиковый чехол, убедились Сенка в правильности своих действий, сэкономивших ей столько труда.

– Видишь, Эмир, а ты смеялся, что я берегу вещи! Вот скажи-ка, что стало бы с китайским ковром после того, как на него столько красного вина разлилось?

– Ничего! – ответил я, а мама обиделась.

– Ну какой ты все же паршивец, как так ничего, я ж целый год горбатилась, чтоб такие деньги заработать?

– Знаю, а ты видела в киоске безногий сидит, киоск у него есть, а ног нету, вот это большая трагедия, а эта твоя больше на мелодраму похожа.

– Ну-ка хватит уже, как тебе не стыдно, ну вылитый свой отец!

Плача, слушали мы наш гимн и после победы баскетболистов на Олимпиаде в Мюнхене, но один из наших плачей был все же особенным. Случился он у нас дома на улице Кати Говорушич 9а, когда в новостях Евровидения на ТВ Сараево сообщили, что «Папа в командировке» победил на Каннском фестивале. Победы и поражения приходят к нам слитые одной слезой, и никак их не разделить. Так было и когда умер Тито. Со стадиона Кошево, с прерванного матча Сараево-Осиек, бежали мы как ошпаренные по домам, чтобы могли найти нас те, кому мы сейчас необходимы, утешить, обнять...

После сообщения, что «Папа в командировке» получил Золотую Пальму, к нам домой примчался мой двоюродный брат Эдо Нуманкадич. Эдушка обнимал Сенку, а она плакала. Если бы Джиму Джармушу довелось увидеть эту сцену через окно, он был бы уверен, что там двое близких людей горюют об усопшем.

– Эдо, мой Эдо, и что же это такое стряслось?

– Счастье, дорогая Сенка, великое счастье! – сказал Эдо и разрыдался еще сильней. Как и при любом балканском переживании, в этом плаче не было ни чистой радости, ни чистого горя. Поэтому и в искусстве не бывает у нас чистых жанров, перетекает один в другой, и люди уже привыкли, что большие события приносят у нас большие испытания и потому все чаще пытаются этих великих событий избегать. Все великое замутняет их зрение и несет тревогу. А когда большие события приходят, чаще всего нежеланными, они меняют их жизнь с самого основания, причем сильней всего от этого страдают принципиальные люди. Последовательность дается на Баланах нелегко, потому что правила и устои нашей жизни привнесены к нам извне, с Запада и Востока, и когда происходят неожиданные перемены, нас о них в известность никто заранее не ставит, и мы либо начинаем дурить, либо ведем себя как свиньи. Оставляем свои старые убеждения в ночи, во имя новых, лучших, жены отрекаются от мужей, что и произошло, когда однажды Тито сообщил нам, что Сталин теперь нехорош, а ведь совсем недавно именно он учил нас его любить и умирать с его именем на устах. Поэтому моя мама знала, о чем говорит, сказав:

– Этот Дапчевич человек с принципами!

Хотя сама Сталина не любила, а Тито уважала.

На Савине нет глины, как на боснийских кладбищах. Там можно сидеть, смотреть на море, вдыхать запах сосен, а когда соберешься домой, не надо счищать глину с ботинок. По дороге на кладбище мы с Сенкой садимся передохнуть на террасе «Бельведера», смотрим на море, Сенка курит «югославию», я кубинскую сигару. Молчим, и вдруг Сенка смеется:

– Ну давай же! Скажи наконец, только честно, чей ты человек, может, правда, что о тебе говорят?

– Прямо вот сплю и вижу я стать чьим-то! И страдать за кого-то другого, как этот твой Дапчевич за Сталина.

– Он не мой, а просто человек, достойный уважения.

– Так я о чем: вот пострадаю, и про меня будут говорить – достоен уважения!

– И чего ты все так переворачиваешь, дурень ты эдакий!

– Но, Сенка, нету ведь сейчас достойных персонажей. Хотелось бы и мне сделать чью-нибудь татуировку, как Марадона Фиделя Кастро, да некого.

– Хватит меня дурить, просто скажи, чей ты человек? Соседки говорят: «Твой Эмир, без сомнения, человек Милошевича!», это правда?

– Хочешь, скажу тебе честно?

– Хочу, конечно!

– Хотел бы я, Сенка, порадовать тебя, да и себя, и сказать: так и есть! Ведь, когда он пришел к власти, я неправильно определил сторону света.

– Как это так? – спрашивает мама.

– Вляпался я во все это потому, что ввязался в споры о правде, а она была в том, что Запад тогда начал расширяться на Восток, в чем в общем-то ничего нового не было, потому что Восток никогда не расширялся на Запад.

– А что ж тогда не промолчал? Всего-то и надо было, что промолчать.

– А это потому что идиот, – а Сенка рассмеялсь и говорит:

– В политическом смысле? – а я подтверждаю:

– Точно!

– Боже мой, Эмир, а я-то всегда думала, что ты такой разумный!

– Разве что на плече я его не вытатуировал как Марадона. И вдруг появляется его жена, и тут-то у многих открылись глаза. А он, такой, вернулся из Дейтона и начал изображать обычного человека. Фирму «Тимберленд» открыл – хочу, говорит, купить сыну хорошие ботинки!

Когда мы подошли к отцовской могиле, у изголовья ее стояли свежие гладиолусы.

– Должно быть, какая-то из его шлюх?! Знала бы кто, шею ей свернула, – говорит моя мама.

Положила цветы около отцовской фотографии, добрела до фонтанчика, налила воды и вернулась назад. Теперь мы вместе приводим в порядок муратово надгробье, отскребаем камень щетками. А я почему-то вспоминаю, как Сенка хозяйственным мылом оттирала мои плечи – в день, когда я впервые пошел в школу, и во все прочие, когда я, мальчишкой, возвращался с футбола. В конце концов мы вдвоем тщательно очистили гранит на отцовской могиле. Теперь Сенка достает сигарету. Это настоящий ритуал. Прикуривает Сенка сигарету, передает ее мне, а я кладу ее на край могильной плиты, чтобы и Мурат покурил с нами. Сигарета горит, мы молчим, и только когда пепел отцовой сигареты дотягивается до фильтра, встаем и идем к выходу за ворота савинского кладбища. А я снова думаю о преимуществах Средиземноморья, любой его части – не надо чистить обувь, потому что нет глины. Доходим до площади. Там, на площади, на ступеньках под часами, мы с Сенкой расстаемся. Она говорит:

– Пойду-ка я по набережной до дома пройдусь, возьми ключ на всякий случай, вдруг поздно вернешься, а я засну.

Оставил я ее спускаться по ступеням вниз к морю, а сам потихонечку, мимо херцегновской почты, пошел туда, где буду для нее невидим, смотреть на нее, сидящую на скамейке около туннеля.

На сломанной скамейке, там, где проходила узкоколейка, сидели когда-то мои отец с мамой. Она курила «югославию» с фильтром, отец смотрел на горизонт, так и сидели они, подавленные великой бедой войны. Не обделила их жизнь и другими горестями, но эта, из-за войны, была сильней прочих. Теперь на скамейке сидит одна мама. Прикрыла глаза и грезит о чем-то своем, тайном. О чем же мечтает моя мама, думаю я, наблюдая издалека за ней, не подозревающей, что я здесь и смотрю на нее. И вовсе Сенка не спит, как утверждает мой старый приятель, она курит, потом закрывает глаза. Зажмуривает их, но не спит. Будто продолжает свой вечный тайный разговор. Будто с кем-то разговаривает. Как бы не сойти ей так с ума, думаю я, глядя как она с закрытыми глазами шевелит губами. Как бы не связалась с какой-нибудь сектой, вот даже какая ерунда приходит мне в голову. Поговорит она так тихонечко, встанет со скамейки и отправится домой.

Сидим мы с мамой, печем пончики и смотрим вечерние новости. По телевизору все как обычно. Двухсторонние отношения, санкции, отключения света и воды в Черногории. Необходимость сокращения ядерных вооружений. Сенка твердо намерена выяснить вопрос о моей принадлежности. Хоть и делает это деликатно:

– Ну давай же, скажи маме, признавайся, знаешь, как говорится, признание – уже пол-прощения: чей ты человек? Может, правда, что соседка с одиннадцатого этажа (хоть и дура) говорит, что ты ведешь бизнес Милошевича на Западе?

Искренне рассмеялся я над этой ерундой, но не хотел заканчивать столь чудесный разговор под рабочим названием «Чей ты человек, сынок?»

– Я, Сенка, как и ты, люблю приниципиальных и сильных людей.

– Да ладно, с чего это ты так уверен, что он сильный? Сильные – это президенты Америки, России, Китая, а не Югославии.

– Сначала познакомился я с ним по телефону, в 1988-м, перед премьерой «Времени цыган». К этому разговору подтолкнул меня эгоизм. Да-да, в том, что касается кино, я именно такой, без сомнения. Директор «Белград-фильма» Мунир Ласич не разрешал премьеру фильма в «Сава-центре», а все остальные подходящие кинозалы Белграда были уже зарезервированы. Он прямо повернулся на идее, что премьеру нужно делать в кинотеатре «Козара». Оля Варагич, директор «Времени цыган», знала, что только новый шеф ЦК Сербии может укротить этого Ласича и решить проблему. «Слышал я, что вам необходима помощь», сказал он по телефону звучным голосом. Звонил он мне в Нью-Йорк и я, еще не проснувшись и нервничая, объяснил ему, что «Сава-центр» единственное место, в котором у этого фильма получится достойная премьера. Премьера состоялась в «Сава-центре».

– Хорошо, а почему то, где будет премьера, должен решать Первый человек? – наивно спрашивает Сенка.

– Да потому что второго никто слушать не станет! Тут в цене слова только первого.

Сенка смеется, а я вспоминаю фильм «Папа в командировке». Если б не Мира Ступица, убедившая своего мужа и тогдашнего президента Цвиетина Миятовича, что совершенно непростительно, если такой фильм не будет снят, «Папы в командировке» вообще бы не было.

– Так чей ты человек – не меняй тему!

– Когда Милошевич появился, первыми бучу подняли словенцы, заявившие, что на Балканах появился новый Гитлер!

– Точно, – сказала Сенка.

– Я, Сенка, что-то никак не мог сообразить, как это словенцы называют Милошевича Гитлером, имея в виду что-то нехорошее. Ведь видел же я в старых киножурналах, что Гитлер вошел в Марибор как великий полководец. Встречали его так, как потом они же встречали Тито, которого потом они же топтали ногами, когда захотелось им в Европу, и чтобы продвинуться на этом пути, понадобилось померяться силами с византийским Белградом. Слегка окропив этот свой путь в Европу кровью. Десяток сгоревших коров по CNN, три-четыре сгоревших автомобиля. Тогда во мне и стал пробуждаться идиот.

– Это в политическом смысле, или как? – смеется Сенка, и я ничего против этой ее шутки не имею:

– Точно. Отец говорил о Тито: когда бы не он, у нас в партизаны записывались бы прямо на улице.