Текст книги "Смерть, как непроверенный слух (ЛП)"

Автор книги: Эмир Кустурица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Лучше убейте меня, пока я сам себя не убил, невозможно выносить это издевательство, – закричал бы он в животной тоске. А я, как всегда в том, что касается Андрича, остался бы неумолим и не отпустил пациента с лечения, пока он не прочитает все произведения Иво Андрича до последнего.

Дружеские посиделки в сараевских домах вроде тех, что были у нас на улице Кати Говорушич 9а, являлись заметной частью общественной жизни Боснии. Отцовские партизаны-однополчане, сараевская элита, привносили в атмосферу дома свои остроумие и индивидуальность. Титову власть они воспринимали с иронией. С этой же иронией столкнулся и я в Праге, чтобы потом вернуть ее в Сараево, и с помощью сидрановых диалогов, отражавших стереотипы местной жизни, воссоздать мифологию Сараева. В эту мифологию не вписывались те, чья ограниченность позволила не читавшему «Моста над Дриной» человеку разрушить памятник нобелевскому лауреату. Должно быть, все эти умники роились вокруг Изетбеговича, в ожидании и своих пяти минут. Наверное они, так же, как и мы с Неле и Сидраном, брали за основу драмы отцов и переводили их на свой язык, создавая стихи, романы и фильмы. Когда-то я, в качестве наказания за плохие отметки, вынужден был сидеть в гостиной и слушать, как балагурят старшие – а теперь пытался представить себе, как выглядят посиделки, на которых родилась идея разрушения памятника одному из столпов европейской литературы.

... Приезжают Крешевляковичи на дачу к Изетбеговичу. После освежающих безалкогольных напитков, сыновья градоначальника Сараево принимаются озорничать. Алия:

– Бог ты мой, Мухамед, как же выросли Сенад с Сеадом!

– Ох, лучше не напоминай, не трави душу! – отвечает Мухамед.

– Да ладно тебе прибедняться-то, отличные мальчишки, ты посмотри на них, красавцы прямо!

Младшие Крешевляковичи уступают авторитету дяди Алии.

– Да конечно отличные, хорошие ребята, но только не спит шайтан, Боже упаси от бесовского искушения! Как начнут шалить, никак их не остановишь. Ну-ка, что это ты там говоришь соседу Ковачевичу, когда с ним ругаешься?

– Чтоб тебя мама родная в мясном пироге узнала! – говорит первый младший Крешевлякович, а второй добавляет:

– По глазам!

– А и впрямь, раз может этот Неле Янкович рассмешить целую Югу ^[36], почему б и этим твоим не посмешить Боснию? – добавляет дядюшка Алия.

– Да как же они окажутся на телевидении?

– Ну ладно, не обязательно на телевидении, много есть и других средств информации. Отправь их, как закончат школу, учиться – хватит уже у нас в Боснии этим Янковичам играть мусульман и отпускать на наш счет шуточки!

А Крешевляковича долго упрашивать и не понадобилось.

– Похоже, что у нас тут настоящий шедевр, – подумал президент Изетбегович, будто МакЛарен, услышавший первую песню «Секс Пистолс». Младшие Крешевляковичи встретились с Зорни и выполнили пожелание дядюшки Алии, основав газету «Vox», на чьи страницы они выплеснули тонны грубых рисунков, всякого свинства, которым они еженедельно разрушали мирную совместную жизнь в Боснии. Своими вульгарными остротами они хотели сбросить с трона короля сараевского юмора Доктора Карайлича. Пытались они вместо игры со стереотипами и исполнительского мастерства Неле, утонченностью сравнимого с искусством цирковых гимнастов на трапеции, создать новый тип остроумия. Эта эстетика, возникшая среди интеллигентов-умников, накликала бурю, хотя пока еще не овладела первой линией средств массовой информации. Умники еще не успели закрепиться на телевидении и в популярных газетах.

Хотелось мне, чтобы Джонни познакомился с тайной красотой сараевской жизни. Для этого повел я его в гости к моему приятелю Младену Материчу.

Когда Младен поставил на проигрыватель «Дуал» пластинку Лу Рида, Джонни мог прочитать в моих глазах восхищение и радость, которые, я уверен, ему было трудно связать с Лу Ридом. Ведь для него слушать « Take a walk on a wild side» было делом совершенно обычным. А я все время повторял:

– Did you see it?

Он не понимал, в чем дело.

– What do you mean?

– My friends, thеy like Lou Reed.

– А что в этом такого? – подумал Джонни и вслух сказал:

– Yes, man, great people.

Не догадывался он, что эти минуты в доме Младена были прекраснейшим, что можно понять о Сараево. Вот это вот непринужденное перетекание Запада и Востока, эта притягательная смесь стремящихся друг к другу сторон света, стирающая грань между ренессансным разумом и меланхоличной восточной духовностью. Эта лирическая волна, различимая в песнях Заима Имамовича, захлестнула и театральные постановки Младена, и мои фильмы, и наши мысли. А склонность к бесконечному распиванию турецкого кофе грозила Младену тем, что он так и встретит свою семидесятую годовщину в этой соблазнительной восточной позе, развалившись на подушках, в кофейне на Авде. Раскурив свернутый Младеном косяк, чувствуешь Сараево местом чистого кайфа. Даже Скерличева улица начинала казаться не таким уж плохим местом. Крутая, зимой опасно скользкая, мрачная, стиснутая жилыми домами средней высоты. Когда выпадал первый снег, асфальт прихватывало ледком, машины начинало заносить и они постоянно бились друг о друга. Водомоина, превращенная в улицу, как сказал бы Андрич.

Форсировали мы этим вечером косяки, как когда-то партизаны поля, чтобы вдарить по гитлеровцам. Заметно было, что Джонни планокур с опытом. Тогда-то я и увидел стремительно завертевшиеся на обледеневшей улице автомобили и потом все время, как на монтажном столе, перематывал их столкновение назад и рассматривал его снова и снова. Пока мы расслаблялись в гашишном тумане, картинка нашего родного города начала растворяться. Мусорные контейнеры под младеновыми окнами дымились от горящего мусора. Если не обращать внимания на неприятный запах, это зрелище было по своему притягательным. В этой дымке возникали киты, дельфины и другие картинки-призраки, порожденные марихуаной. И иногда на поверхность ее вдруг выныривал Младен с рассказом о скитающихся китах, или мне приходило в голову, что брусника произошла от Брюса Ли. Смеялся Джонни, смеялась Веша. А мне было невероятно смешно, ну как это так я не могу объяснить Джонни, что происходит в моем родном городе. И слова были бесполезны. Даже попытка проговорить то, что ждет нас завтра, оканчивалась смехом. Сначала легким, а потом смехом-истерической реакцией на действительность, которая больше напоминала догадку, чем ощутимую ткань жизни. Каждая попытка справиться со смехом и прийти в себя приводила к новым конвульсиям. После долгого, неостановимого клокотания, только одна вещь осталась у меня в памяти. То, как жаль мне было, что я оказался не в состоянии объяснить Джонни, чем же так необычен этот сараевский дом, в котором слушают Лу Рида и Боб Вилсон – общий кумир.

Пока мы спускались по Скерличевой улице, марихуанное блаженство начало отпускать. Теперь уже этот тайный, блуждающий в крови эликсир вместо того, чтобы вызывать спазмы смеха, сдабривал мозг изрядными дозами паранойи. Показал я Джонни на одно окно и сказал:

– Летом в Сараево жарища адская, и улицы вроде этой пустые. Представь, средь бела дня, эту улицу – и ни души. Когда в прошлом году наступила эта июльская предгрозовая жара, кто-то из жильцов выставил на подоконник проигрыватель и колонки. И зазвучала музыка, которой никто не ожидал. Была это моцартовская «Волшебная флейта», чей звук разлился далеко по призрачно пустынной улице. Ведь люди здесь слушают Моцарта редко, разве что на атеистических похоронах. И когда кто-то на пустой улице слушает Моцарта, это означает, что он хочет освободиться от какого-то громадного напряжения; а не отдаться наслаждению гармонии с космическим порядком, подаренному нам Моцартом.

Похоже, наш гость был впечатлён этой аллегорией грядущей войны, потому что уже на следующий день у Джонни поднялась температура и он не смог встать с постели. То ли его продуло в стылом Министерстве культуры республики Босния и Герцеговина, то ли так нахлобучило Моцартом, грохочущим из окна со всей своей чарующей красотой по пустой сараевской улице, накликая войну. Может, холод пробрал уважаемого гостя до костей, когда он принимал участие в протесте моих приятелей, организовавших забастовку, чтобы капиталисты не отобрали у них навсегда кафану, и это подкосило его иммунитет. Сенка смогла сбить ему температуру своим любимым лекарством. Компрессы с ракией и шиповниковый чай совершили чудо, и Джонни потом много раз вспоминал: „ Your mother Senka saved my life, great woman”.

В тот день Джонни остался в постели, а я, в который уже раз, через некоего Миру Пуриватру, чья жена была в родстве с Изетбеговичами, получил приглашение встретиться с президентом Боснии и Герцеговины.

Изетбегович был человеком умиротворяющей внешности. Это впечатление усиливали присутствие беременной снохи и рыжеволосого сына Бакира, с которым мы были знакомы еще со школы. Когда за книгу «Исламская декларация» Алия сидел в тюрьме, мы с Добрицей Чосичем организовали петицию за его освобождение. Это благотворно подействовало на состояние духа находившегося в тюрьме бакирова отца.

– А знаешь, Эмир, мы Изетбеговичи в прошлом были записаны как сербы. Нам Белград ближе Загреба, – сказал Алия, пока его сноха подавала нам кофе с рахат-лукумом.

– Нет, не знал, любопытно, – сказал я, и добавил:

– Все мы смеялись над шутками Чкальи, просто обожали его юмор. Про Нелу Ержишника еще моя мать говорила – «Вот ведь умора!»

– Только вот какая штука, когда видишь, как сербы относятся к албанцам, сразу становится ясно, как мы, мусульмане, чувствовали бы себя в едином государстве?!

Этом он имел в виду договор между мусульманами и сербами, который уже подписал Милошевич и хотел подписать Зульфикарпашич, глава умеренной европейской партии.

– Да, но представьте себя на их месте, им же территория важна, монастыри, лазарев завет ^[37], тут дело-то нешуточное? – сказал я скорей как адвокат Югославии, чем сторонник сербов.

– Да чушь все это, Эмир, сербская пропаганда. А то, что их албанцы вытесняют, так это чисто демографический взрыв, никто ничего специально не планировал.

Изетбегович-сын пытался убедить меня поменять мои твердые убеждения. Бакира Изетбеговича я помнил с гимназии. Там он на перемене вытаскивал с гадливостью из булки сосиску и, с соответствующей гримасой и театральным «тьфу, мерзость!», нес ее через всю столовую в помойку.

Когда его из-за желтовато-рыжих волос звали: «Эй, Желтый!» – он пытался острить в ответ:

– Я не желтый, я – зеленый! – утверждая свои неколебимые исламские убеждения.

– Хорошо, но как заставить албанцев в Косово платить за электроэнергию? Кто там будет собирать налоги, например? – спросил я. – Насколько мне известно, там важнейшие заводы, первостатейной важности для государства, не работают со времен Тито. Это же все не Милошевич придумал.

Изетбегович посмотрел на меня свысока и объяснил одну важную вещь:

– Мне кажется, что ты, пойми меня правильно, слишком много рассуждаешь. Все это сейчас уже не важно, мы должны думать об основополагающих вещах, – и президент замолчал, как актер, делающий паузу, как раз такую, как надо, чтобы его следующие слова прозвучали весомо:

– Знаешь, Эмир, у сербов больше не будет столько генералов в Боснии. Стоит им привыкнуть к этому.

Говорил он это, думая, что я все передам Добрице Чосичу. Казалось ему, что у того имеется какое-то влияние на Милошевича – что, как вскоре выяснилось, было неверным. Я же сказал ему, шутя:

– Хорошо, но раз уж Босния светское государство, было б логично, чтобы генералы были хорошими военными специалистами.

Не подал он виду, что понял, в чем шутка, в отличие от юмора «Vox»:

– Конечно, логично. А еще логичней, чтоб они были мусульманами!

Если б я продолжил эту беседу искренне, столкновение было бы неизбежным. Не годится гостю в чужом доме устраивать скандалы – подумал я, и стал говорить о своем страхе перед войной. Изетбегович сказал:

– Ну, там видно будет. Мы попробуем все мирные варианты, но если уж придется воевать, то и повоюем. Знаешь, я б не против договориться с сербами. Например, переселить наших из районов, где мы в меньшинстве, на преимущественно мусульманские территории – и то же самое с сербами. Наши живут с нашими, сербы – с сербами, вот тебе и – мирная Босния!

И как это он так собрался переселять народы, когда у нас обычный школьный автобус не в состоянии выехать на экскурсию без безобразной неразберихи?

Источником вдохновения Изетбеговича была Турция. Думаю, все это ему присоветовал кто-то из историков, по подобию известного события из турецкой истории, депортации народов 1922 года. Турки с восточных греческих островов были переселены в Измир, а местные греки – из Измира. Переселение это было произведено в два дня, и благодаря ему мы теперь знаем подпольную греческую музыку рембетико, возникшую в неволе. Не знаю только, было ли ему известно, что тогда, в 1922 году, за эти два дня пострадало 300 000 греков? Спросил я Изетбеговича, боится ли он войны? Он ответил:

– Я боюсь только Аллаха, и верю, что имеется мирное решение для моего и других народов.

Видимо, эта набожность Изетбеговича внушала доверие, а образ страдальца-узника создавал авторитет, поэтому в конце концов он смог отобрать кормило власти у немощных коммунистов товарища Тито. Дети коммунизма уже много лет напоминали администраторов захудалых гостиниц, совершенно неспособных увлечь за собой народ. Единственным из них, имевшим шансы стать вождем в наступавшие грозные времена, был Фикрет Абдич. Творец экономического чуда в Боснийской Краине, позже за свои успехи осужденный и посаженный боснийскими коммунистами в тюрьму, он в эпоху перемен перешел в СДА, изетбеговичеву партию, не представляя себе, что его в ней ожидает. Скорее всего в первую очередь он мечтал о возрождении «Агрокоммерца» и свое участие в выборах президента Боснии и Герцеговины подчинил этой цели, веря, что если у него все получится, он сможет оживить экономическую жизнь в своей Краине.

На первых демократических президентских выборах у СДА было два кандидата, Изетбегович и Абдич. И смотрите-ка, Абдич убедительно победил, получив на десять тысяч голосов больше Изетбеговича. Таким образом боснийские мусульмане отдали предпочтение человеку, символизировавшему живую связь с тем комфортом и эмансипацией, которыми они пользовались в титовой Югославии. И гораздо меньшей была их поддержка Изетбеговича, представителя клерикальной Боснии. Фактом остается, что Фикрет Абдич мог бы стать президентом Боснии и Герцеговины, но этого не произошло. После победы на выборах, на партийном съезде СДА в Тешнье, Абдич вынужден был во имя партийной дисциплины согласиться с тем, что президентом станет не он, а Алия Изетбегович. Об этом ему сообщил легендарный Ченга, секретарь СДА, а в зале среди первых лиц партии сидели хорошо вооруженные парни, одетые в черное и в темных очках, по этому поводу приехавшие из Санджака ^[38]. Боснийцев же заставили поверить, что у Абдича нет времени для исполнения обязанностей президента. Насколько это неверно, стало понятно во время войны в Боснии. Абдич создал свою армию, вступил в военное противостояние с Изетбеговичем и стал его лютым врагом. Он был не единственным, кто хотел любой ценой избежать войны с сербами. Адил Зулфикарпашич, умеренный мусульманский политик, подписал с Милошевичем договор о ненападении между мусульманами и сербами. Этот договор Изетбегович выбросил в корзину.

Мой разговор с президентом все время застревал в мучительных паузах, и тогда присутствующие домочадцы начинали делать все, чтобы разрядить атмосферу. Наверное, меня позвали, чтобы поговорить и привлечь на свою сторону, а не напугать, так объяснил я себе эти попытки Изетбеговичей. Пока Алия, его сын Бакир и беременная сноха рассказывали байки про Хасана Ченгича, секретаря СДА, которого издевательски пародировал Доктор Карайлич, мои мысли потихоньку улетели прочь из квартиры изетбеговичева сына.

Кажется, разгадал я загадку и понял, что президентская стратегия основывается на все том же, Господи прости, двухсотлетнем балканском сценарии. Согласно ему, Младший балканский брат получал гарантии Большого брата откуда-нибудь извне, чаще с запада, что ему помогут, если «его кто-то тронет». Стратегия эта основана на сценарии кафанской драки. Где война между вражескими столами начинается, когда за стол, где сидит группа крепких парней, внезапно подсаживается такой блондинистый пацанчик, берет стакан воды и выплескивает его одному из них в лицо. Облитый не задумываясь отвешивает малому затрещину и подходит к столу, откуда тот пришел. Малой убегает прочь, а в это время облитый и его компания навешивает кренделей парням за провокаторским столом. И, когда уже кажется, что дело закончено, в кафану возвращается малой, ведущий за собой кодлу двухметровых дылд. И они-то уже размазывают тех, кто в этой маленькой кафанской войне уже считал себя победителем, по стенам...

Мирсад Пуриватра был сыном дизайнера мусульманской нации в Боснии. Мощно западал он на «Секс пистолсов» и получил работу в Академии сценического искусства только за то, что для представления Младена Материча «Танец восьмидесятых» раздобыл двадцать метров коаксиального кабеля. Театр «Обала» возник, отвечая возникшим запросам сараевцев на то, чтобы и в нашем городе возникло место, где будут развиваться альтернативное искусство и живой театр, отличающийся от омертвевшего театра традиционного. Мирсад Пуриватра казался подходящим человеком. Его склонность к панк-музыке, европейский прикид и приверженность к черной одежде были решающими для Младена, подумавшего, что этот человек, любитель панка, сможет вписаться в наши ряды. Очень все это сыграло в пользу Мирсада при его зачислении в штат, хотя организатором он был не то чтобы очень хорошим. С приближением войны, он все реже подчеркивал свою принадлежность к панкам и постепенно терял имидж бунтовщика. Младен Материч учил его ценить в изобразительном искусстве Бойса, в театральном – Уилсона, а Весна Байчетич на многочисленных гастролях спектакля «Татуированный театр» обращала на Мирсада свои деликатные ожидания как в области искусства, так и в более общем смысле. Поскольку перед войной выяснилось, что санджакцам не по вкусу Бойс с Уилсоном, он быстренько позабыл этих великанов альтернативной сцены. То же и с художеством. В первые дни войны Мирсад организовывал художественные выставки и сборища, а когда увидел, что кино несет больше практических выгод, перевоплотился в директора кинофестиваля. Непосредственно перед войной он все активнее подключался к дизайнерским проектам своего отца. Младен Материч и Пуриватра на частых гастролях театральной труппы «Обала» из Академии приятельствовали и разговаривали о войне! Младен часто обращал внимание на то, что сербы борются за свою автономию и теперь им ничего не остается, кроме как ввязываться в драку.

– Это же такой малый народ, который за свое существование заплатил миллионами мужских голов. Начиная от освобождения от турок они воюют, любой ценой, чтобы защитить свои национальные интересы. Сербы не признают хозяев.

На великом соборе в Фоче, организованном СДА, где собралось, как писали газеты, более ста тысяч человек, многие грозно махали какими-то саблями. Участники, одетые в форму Ханджар-дивизии, и тем самым напоминавшие о временах, когда боснийские мусульмане отправили дивизию СС в помощь в неудачном походе на Москву, теперь размахивали саблями и угрожали сербам отмщением за мусульман, убитых четниками во время Второй Мировой войны. Похоже, теперь они и сами были готовы убивать.

– Незачем было провоцировать сербов, как пить дать – получите вы пиздюлей, Миро! – говорил Младен Материч Мирсаду Пуриватре.

– А если и получим, так и на сербов найдется управа! – ответил он ему в точности словами из моей кафанской истории!

В пуриватрином распределении ролей, сербам полагалась добрая порция пиздюлей от американцев. Так я в конце концов понял, почему президент Боснии и Герцеговины Алия Изетбегович производил впечатление человека, не боящегося той кучи оружия, которая находилась в распоряжении ЮНА. Уже все кому ни лень начинали бряцать оружием, а президент был непохож на человека, боящегося войны. Тот Омерович копил все больше и больше оружия в своем подвале, и по всем Балканам оружие начало пользоваться повышенным спросом. О том же, что находится на складах у ЮНА, всем было известно очень хорошо.

В конце разговора, я сказал Изетбеговичу, что эти страх и ненависть лучше всего описал Андрич в рассказе «Письма из 1920». Ему были явно неприятны мои слова, упоминание имени Андрича вызвало на его лице едва заметную гримасу. Этим напомнил он мне Даринку, скандальную соседку из Високо. Когда требовалось произнести имя моего отца Мурата, Даринка говорила Майе:

– Когда, Майя, заявится этот, не хочу говорить кто?

Когда я упомянул Андрича, президент Изетбегович повел себя как Даринка, с той разницей, что не сказал вообще ничего. Так же, просто на другой манер. Думаю, в Изетбеговиче, за его благостной маской, таился очень мстительный человек. И только в прихожей, когда мы обувались перед уходом из квартиры его сына, он не смог скрыть своих чувств:

– А ты что, правда, что ли, собрался снимать «Мост на Дрине»?

А я ему говорю:

– Собирался, только средств нету, слишком грандиозный проект.

Он сказал:

– Так ты что творишь-то? У Андрича вся его литература полна ненависти, он же лакейское отродье.

Вышел я тогда из квартиры его сына, зная, что Изетбегович – не мой президент. Не только потому, что никто еще не получал Нобелевской премии, восхваляя ненависть. Просто тот, кто плохо отзывается о моих героях, не может быть моим президентом.

Из Парижа пришло сообщение, что надо съездить в Високо, посмотреть, что там с нашей дачей. Был я рад, что смогу показать Джонни нашу семейную гордость. Представьте себе, Джонни Депп в Високо, какой неожиданный гэг, настоящая концептуальная акция, а?

Эта дача, как и большинство проектов на моей родине, была способом вырваться из привычной среды. Что-то вроде эффекта перевернутого бинокля, когда смотришь через него на вещи, находящиеся на расстоянии вытянутой руки, а кажется, что они очень далеки от тебя. Через такой перевернутый бинокль стоит рассматривать и стиль, в котором сняты мои фильмы, и красоту нашего домика. Ни то ни другое не выросло само, как растет плод из ростка, пробившегося из земли под ногами. Но темы для их развития давала почва. Домик этот выглядел попыткой побега от той среды, в которой признанные стандарты красоты не были в почете. Успех моих фильмов не оказал большого влияния на деятелей искусств, не вызвал какой-то новой волны в киноискусстве. Для того, чтобы это произошло, прошло еще недостаточно времени. Едва добившись успеха, лучшие из боснийцев бежали из привычной среды, чаще всего по политическим причинам. Так Босния стала страной без своего стиля, вроде второразрядного футбольного клуба, из которого постоянно уходят на сторону одаренные игроки. И не столько по финансовым причинам, сколько из-за духа провинциализма и узости взглядов, которыми страдала местная жлобская политика. Потребность в прекрасном была, по меньшей мере, отсюда изгнана. И сделала все это завладевшая моими родными местами деревенщина, впрочем, в поэзии они смогли добиться некоторых успехов. С другой стороны, среднего класса, как потребителя и создателя эстетики и устоявшейся части общества здесь просто не было. На руку это было только умникам, многовековому и губительному боснийскому явлению.

Из-за владеющих головами деревенщины представлений пострадали розы и виноградная лоза семьи Домицель, майиных дедушки и бабушки. Сюда их из Словении, с появлением железной дороги, завезли австрийцы. И доставили в Високо, потому что местное население с сомнением относилось к венским авторитетам. В Вене подозревали, что здесь еще сильно пагубное влияние турков, и старые славянские обычаи являются общепринятым способом измерения времени. А ведь поток времени уже тек иначе, и теперь, когда была построена железная дорога, ориентальные привычки представляли собой проблему, несовместимую с новыми порядками, заведенными в Боснии Австрией. Время и способ его измерения требовали коренных перемен. Привычкам завершать деловые переговоры фразой «Договорим через неделю» пришел конец. Зримым символом этих перемен явилась железная дорога, по которой поезд приходил не «через неделю», а точно в восемь часов, и отправлялся со станции в сторону .... в восемь пятнадцать. Для выполнения этой относительно несложной задачи, диспетчерские обязанности в Боснии выполняли иностранцы. Зажиточный хозяин Митар не был единственным, кто по крестьянскому обыкновению назначал встречи и откладывал дела на «через неделю». Большая часть населения так и не распрощалась со «старославянскими часами», и узнавала время, глядя на небеса, а не на часы. Сосед Митар купил один из трех домов семьи Домицель. Случилось это, когда умерли самые старые члены семьи. Поселился он в доме по соседству с нашим, а розы, виноградную лозу и цветник, за которым ухаживали десятилетиями, сразу же порубил на корню, сказав:

– Бабке моей, Даринке, застит – дороги не видно, – и добавил:

– А ведь сколько картошки можно было насадить вместо этих роз.

Когда майин отец по выходным вскапывал цветник перед нашим домом, Митар, после трудов праведных, пил кофе там, где ему больше не застило. Кричал он иногда Мише через забор:

– Когда б ты, вместо роз, сажал чего потолковей, цены б тебе не было!

Как только мы приехали в Високо, Джонни, едва вылечившийся от гриппа и измученный постоянной сменой впечатлений, сразу же слег в постель. А я поднялся на холм над нашим домом и сорвал с ветки яблоко. Мало где еще в мире земля с небом порождали такие сочные творения. Грыз я это яблоко, смотрел на домик внизу, и неожиданно начал плакать. Не знаю, то ли из-за прожитых лет, то ли из-за того, что готовило мне будущее. Сначала чуть-чуть, но потом потоки слез залили мое лицо. Слезы мешались со вкусом чудеснейшего в мире горько-сладкого яблока и вызывали воспоминания детства. Хотя, если без прикрас, слезы смешивались у меня с землей. И эти слезы, эта внезапная буря в душе, позволили моему тогдашнему помешательству, хотя бы частично, излиться по щекам. Немного позже я понял, что этот долго откладываемый плач был просто предвестием важных и потрясающих событий – а тогда просто оплакивал наш дом. Мой дорогой гость Джонни стал последним, кто спал в нем. Дом этот сгорел сначала во сне у бабки Даринки, жены доброго соседа Митра, скосившего розы и виноград. Горел дом и во сне Давора Дюймовича, исполнителя главной роли «Времени цыган». Стрибору тоже часто снилось, как горит наш домик. Что же еще могло ожидать наш милый, столько раз горевший во сне, домик в наступающих временах?

Слово Санджак врезалась в память Джонни и когда через несколько дней мы ехали из парижского аэропорта в город на такси, он спросил меня, прочитав название капеллы Сен-Жак:

– Is it connected to people from Sandzak?

Расстались мы с ним как друзья. Джонни уехал на съемки «Гилберта Грейпа», а я через два месяца из Парижа, в котором мы тогда жили, полетел в Нью-Йорк, где обязан был еще семестр обучать режиссуре студентов Колумбийского университета. Как всегда, начал я заниматься тремя вещами одновременно, как Софокл, смешивавший в своих драмах несколько жанров, монтировал « Arizona Dream» в Париже, преподавал режиссуру студентам в Нью-Йорке и готовился к съемкам «Андерграунда». Когда самолет прилетел из Парижа в нью-йоркский аэропорт Кеннеди, на телеэкранах я увидел, как начался обстрел Сараево.

После референдума о независимости Боснии и Герцеговины, в котором не принимали участия сербы и который прошел удачно для тех, кто этой независимости жаждал, сербы перегородили город баррикадами. Это было для меня знаком, что пора перевозить Сенку в Херцег-Нови. Приехав в Нью-Йорк, я позвонил родителям и был рад тому, что они вместе. Никакие мои уговоры не смогли бы убедить Сенку уехать из Сараева. Но тут настала череда все более и более серьезных происшествий. Набрал я из Нью-Йорка номер в Херцег-Нови. Сенка подняла трубку и сказала мне:

– Умер Шиба Крвавац.

– Как так, от чего? – говорил я все те бессмысленные глупости, которые говорятся в таких случаях.

– От сердца, – ответила Сенка.

– А как Мурат? – спросил я.

– Плохо, все плачет и плачет, передаю ему трубку.

Отец всхлипывал как ребенок и никак не мог остановиться. С трудом выдавил из себя несвязную фразу:

– Ты знаешь, у меня ведь не было брата... а он для меня был больше, чем брат...!

Успокоил я отца, насколько это было возможно с такого расстояния и по телефону.

После лекций, которые я читал студентам Колумбийского университета, я часто прогуливался по Бродвею. Шел я в сторону городского центра, потому что в противоположном направлении находился Гарлем, в который белым людям, и не без оснований, заходить не рекомендовалось. Когда я направлялся на юг в сторону Колумбус-серкл, скоро уже начинались небоскребы, но задирать голову к драматичному нью-йоркскому небу не хотелось. Хватило одной безуспешной попытки пересчитать этажи, чтобы в следующий раз не поднимать головы. Не хотелось мне видеть, что простора взгляду нет. Шиба Крвавац был спасительным кумиром моих подростковых лет, именно он заразил меня искусством кино. Теперь его смерть переплавилась в нью-йоркский пейзаж. Во время этой прогулки ощущение безнадежности с каждым взглядом на исполинские здания увеличивалось еще сильней. Большие американские города больше напоминают выставку строительных материалов, чем то, что мы в Европе называем городом.

Наконец-то мне показалось, что страданиям этой войны пришел конец. Когда было объявлено, что португальский политик Кутильеро подготовил какой-то свой план, от радости не находил я себе места. Хотелось выбежать на Бродвей, кричать и расцеловывать прохожих из чистенького мира. Все шло к тому, что войны удастся избежать. Но счастье длилось недолго. Сначала Изетбегович подписал европейский план по Боснии и Герцеговине, называвшийся «Лиссабонским договором». Но вскоре, после встречи с американским послом в Белграде господином Циммерманом, президент Боснии отозвал свою подпись. План был отвергнут, чуть погодя, Соединенные Штаты признали независимость Боснии и Герцеговины, и это стало началом войны.

Я все больше и больше ощущал, что оказался в страшном сне о конце времен. Эти сны начали сниться из-за дяди Эдо, рассказавшем мне в раннем детстве историю о конце света. Благодаря своей склонности к сновидчеству, я, во сне, вообразил весь механизм этой катастрофы. Понял я тогда, что важнее всего держаться за собственную семью как за спасительное дерево. Которое теперь было выкорчевано с корнем и унесено буйным половодьем. Рецепт спасения из моего сна наяву означал, что важно держаться всем вместе, а там будь что будет. Земля трескалась у нас под ногами, небеса распахнулись, но до последнего мгновения оставалась еще надежда. Спасение всегда могло прийти, если поступать согласно указаниям из обильной кладовой снов. И, конечно, не терять надежды. Война это еще не конец света. Это доходнейшее предприятие, придуманное человечеством за всю свою историю. Есть способы и из нее выйти победителем, но не во время военных действий. Потому что кроме случаев, когда ты защищаешь свою семью от непосредственной опасности, война – рай для авантюристов, решивших обогатиться, и для художников. Мечты о межнациональном согласии разошлись с реальностью, и это стало величайшей потерей моей жизни.