355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эмир Кустурица » Смерть, как непроверенный слух (ЛП) » Текст книги (страница 15)
Смерть, как непроверенный слух (ЛП)
  • Текст добавлен: 15 сентября 2016, 01:46

Текст книги "Смерть, как непроверенный слух (ЛП)"


Автор книги: Эмир Кустурица



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– Слушай, насчет того, что говорит этот твой Грабал, вот раньше много всякого натерпелись мы от немцев, теперь то же с американцами. Когда немецкий офицер въезжал в недавно завоеванные земли, стоя в открытом мерседесе, с «лейкой» на груди, то при всей ненависти со стороны порабощенных народов, все же были они впечатлены, признавая техническое превосходство. Ничто не могло сравняться с мерседесом, большинство людей мечтало управлять такой машиной. И чем больше они об этом мечтали, тем ясней им становилось, что мечта эта недостижима, и тем сильнее они презирали, нет, не немцев, а своих близких и соседей, тех, кто жил, работал и умирал рядом. Большинство, представив себя за рулем мерседеса, желало попасть в вечное немецкое рабство!


А сегодня американцы создают все эти космические товары. Человек не знает уже куда деваться от количества производимых товаров. Без большинства этих вещей люди могут прожить, но сделать это уже не в силах. Когда-то шли они молиться Богу, глядя в небеса и на иконостасы, сегодня же идут словно коровы за пучком сена в торговые центры. Люди вообще штука непростая. Все меньше беспокоит их настоящее искусство, как сказала бы Милка Бабович, комментаторша фигурного катания на телевидении. Сегодня публику больше занимают эффекты. Люди живут в уверенности, что не смогут обойтись без: соляриумов, музыкальных центров, видео, телефонов, самолетов и морских круизов. И патенты на эти изобретения принадлежат американцам. Сначала людей подсаживают на телерекламу, потом все эти предметы предлагаются уже и в реальности, что, надо признать, полностью всех устраивает. Советский Союз не выдержал этого испытания. Он вполне успешно мог соревноваться с Америкой в вооружениях и тяжелой промышленности, но проиграл соревнование в том, что люди ценят больше всего: не смог организовать рынок, и не имел никакого представления каким образом наполнить его пестротою товаров.


Проблема с американцами в том, что сначала они продают все эти вещи нам задешево, а потом, когда начинают нас бомбить, все это так дорожает, что та дешевизна выходит боком. Бомбы падают с высоты десяти километров. А мы ничего с этим поделать не можем – они нас видят, а мы их нет. Случается это, когда что-то их не устраивает и они хотят переписать историю. Вовсе неплохо то, что получаем мы поначалу, когда наслаждаемся Хичкоком, знаем, что Джон Леннон наш брат, и люди отправляются на Луну. Но никуда не годится, если тебя бомбят, называя бомбы ангелами. Хуже всего, выясняется, что одно с другим связано, будто и то и другое проделывает один человек. Это тот самый герой Грабала, который не может быть гуманным, извиняя себя тем, что небо «тоже негуманно», потому что, как утверждает он, это находится в противоречии со здравым смыслом. Чтобы добраться до тех удивительных вещей и возвышенных материй в науке и культуре, человек забирается к небесам и раю по лестнице, ступени которой – замученные люди, жертвы военной экономики. Таков тайный изъян истории! Хорошо, когда еще получается мечтать, что все может происходить и по-другому! Вопрос в том, стоит ли находящееся там, куда ведет лестница со ступеньками из невинных жертв, стольких страданий?


Когда юный Кустурица пошел во французскую школу, Мишо поначалу переводил Стрибору его учебники на сербский. Причем тот, как все балованные дети, постоянно их терял, и дед переводил их заново, потому что ну что уж тут поделаешь. Стрибор уже вступил в беспокойный переходный возраст. Вернулся он однажды из школы заметно взволнованным. Поначалу не хотел он нам говорить, что же такое произошло, что напомнило мне мои собственные первые шаги на пути взросления. Оказалось, избил он одного француза, школьного хулигана, за то, что тот изводил мальчиков-алжирцев. Тем же летом в Будве выбил зубы одному амбалу, сыну владельца бензозаправки в центре города. Позднее, когда мы вернулись во Францию, Мишо сказал ему:


– Стрибор, а ты понимаешь, что это тяжкие телесные повреждения, уголовное дело?


Тот перепугался. И еще сильней встревожился, когда Мишо добавил:


– За такое я мог бы посадить тебя на два года!


От чего Стрибор просто остолбенел, и после этого предупреждения не дрался целых два месяца.


Спросил я Мишо:


– Что ж мне теперь делать, как с ним справиться?


В ответ он попытался меня успокоить:


– Ничего уж тут не поделаешь. Сколько ни старайся, но когда проснется в нем дед, то и будет как с дедом, и все твои труды насмарку.


А когда догадался, что я уже несколько мгновений понимаю сказанное таким образом, что Стрибор похож на него, поспешно добавил:


– С генетической точки зрения, свойства передаются с разрывом в несколько поколений, так что ребенок может походить на прапрадеда.


Дед Мишо не любил становиться предметом обсуждения в разговоре. К физической расправе, в отличие от меня и Стрибора, он не был склонен совсем, хотя, смотря по телевизору бокс, размахивал руками так, будто находился в центре ринга. Проводя серии ударов, боксеры начинали подпрыгивать быстрее, и Мишо делал то же самое. Перебирал он ногами так споро, что от топота ног по сбившемуся ковру безделушки падали с полок и разбитое стекло разлеталось по комнате. Стекла этого он в запале не замечал и выходил на кухню весь в порезах. Не лучше было, когда в одиночестве в тесной комнатушке на Кошево смотрел он трансляцию футбольного матча, ноги его дергались так, будто это он сам находится на поле. Не пропускал он ни одного удара, не ограничиваясь теми, которыми игрок атаковал ворота противника. Каждый удар, который, как ему казалось, должен был закончиться голом, повторял он в своей комнате, замахиваясь ногой и ударяя изо всех сил. Однажды его дочь Майя делала у себя в комнате уроки и услышала, как Мишо у себя орет. Сначала это было несвязное:


– ГОООООООЛ! – за которым следовала пауза, и вопль:


– Помогите! Ногу сломал!


Мишо со своим чувствительным характером тяжело переживал любые осложнения в отношениях с людьми. Один в один как Стрибор. Даже представить себя участвующим в чем-то подобном он не мог. Так произошло и когда он сдавал экзамен на вождение в Високо. Когда напряжение экзамена стало ему непереносимо, он просто выпустил руль из рук – мотор заглох и экзамен был провален. Потому и большую часть жизни он проводил среди ближайших и преданных друзей. Трудно давались ему незнакомые места и, особенно, неожиданности, которые были возможны от незнакомцев. Зато жена его обожала путешествовать и узнавать новые места, собирать новые знакомства. Против ее склонности к путешествиям он не возражал, хотя и говорил ей:


– Лела, езжай куда хочешь, оставайся сколько хочешь, но когда вернешься, не показывай мне фотографий и не болтай, что ты там видела.


В Нормандии Лела сажала то же самое, что и в Високо. Больше всего мне нравилась редька. Возвращаясь из Нью-Йорка, я перво-наперво шел на ее огород надергать себе этих красных овощей с большим содержанием железа. Свежесобранную редьку я ел немытой, с комьями земли, будто только что вернулся из Эфиопии, а не Америки. За владычество над нормандскими землями Франция и Англия воевали триста лет, но, на мой вкус, в этой земле было слишком много песка. Не было в ней ни глины, ни жирности, как в земле моей родины. Этот вкус часто вспоминался мне, вместе с картинками из прошлого и слезами, которыми я провожал свое детство.


В тысяча девятьсот девяносто четвертом умерла моя тетка Биба. По иронии, свойственной жизни, ее смерть совпала с получением письма от ее бывшего мужа Любомира Райнвайна, адресованного на мой парижский адрес. Мой дядя шел в ногу с техническим прогрессом, поэтому письмо пришло не на почту, а на факс. И, хотя и не знал он еще о смерти своей бывшей жены, удивительно, до какой степени смерть моей тетки удовлетворяла его видению будущего.


»... Дорогой и великий Эмир!


Бессмысленность моей совместной с твоей теткой Бибой жизни дошла до предела! Прежде я пытался джентльменским образом решить вопрос нашего развода, поскольку жить в гармонии мы уже не в состоянии, но, к сожалению, с твоей теткой это оказалось невозможным. Ненависть и нелегкая ее реакция на наш развод взрывала нашу жизнь ежедневно, в будущем грозя еще более тяжелыми переживаниями.


Особенно нелегко мне переносить угрозы, что я буду убит во сне, и если бы мы нам не приходилось жить в одной квартире, всем было бы гораздо легче.


Ты знаешь, дорогой Эмир, что симпатию по отношению к тебе я выражал еще во времена работы в странах Востока, где нас посещали Твой отец, Твоя мама и с ними сам Ты, причем я делал все возможное, чтобы вы чувствовали себя у нас как дома. Там я снова принялся играть в теннис, поскольку, как Тебе известно, Райнвайны родом из Австрии, и в Цетинье, где находились посольства, имелось несколько теннисных кортов. На одном из них мой дед, в то время церемониймейстер при дворе короля Николы, одним из первых на Балканах популяризировал этот спорт! В детстве и я освоил эту игру и в конце концов стал страстным ее ценителем. И теперь, вместо того, чтобы играть в теннис на черногорском побережье, я выслушиваю сплошные оскорбления. Разве это нормально, чтобы женщина после двадцати лет совместной жизни с одним человеком говорила о нем: «С Райнвайном надо держать ухо востро! Даже когда спишь, одним глазом надо поглядывать, и одним ухом прислушиваться!»


Дорогой Эмир, я не немецкое говно, и не курвин сын, я обычный человек с богатым журналистским опытом, человек, желающий жить и спокойно играть в теннис. Что мне для этого нужно? Прошу твоей помощи в решении этой проблемы, которую ты мог бы оказать, выкупив мою долю квартиры. На эти деньги я купил бы квартирку в Херцег Нови, и, что еще важнее, смог бы там вылечить локоть, который постоянно болит, угрожая сделать меня инвалидом. Может, серьезность проблемы тебе не сразу покажется очевидной, ведь речь идет о каком-то локте. Ты знаешь меня как страстного игрока в теннис и можешь подумать, что в нынешние тяжелые времена я предаюсь сплошным удовольствиям, но это, дорогой Эмир, совсем не так. Теннис для меня – вся жизнь, а не просто забава.»


Со смертью Бибы Кустурицы эпоха драматической напряженности, довлевшая над квартирой на Теразие 6, пришла к концу, и Любомир Райнвайн с легкостью продал квартиру в центре Белграда. Славенка Комарица, бибина дочка от первого брака, этой продаже не противилась, и более того, никогда там больше не появлялась. А как ей было еще к этому относиться, если, как сказала ее покойная мама после первой атаки, произведенной Райнвайнами на эту квартиру:


– Даже Славенкину гармошку забрали, черти немецкие!


Когда гармошки уже и след простыл, Славенка сказала своему отчиму:


– Меня все это не интересует. Возьмите все, что считаете своим...


И он забрал все, включая прищепки с веревки, на которой покойница сушила белье. Вскоре в квартиру вселился новый жилец, дядя осуществил свою мечту на южной Адриатике, а тетка осталась жить в моих воспоминаниях. В которых часто возникали картинки прошлой жизни в той квартире, неизвестные новому жильцу, что не означало, что их не существовало вовсе. Были они живы. Жизнь, которую Биба и после смерти вселяла в это пространство, была еще одним подтверждением отцовского утверждения, что смерть – непроверенный слух.



Записки из Андерграунда


В тысячу девятьсот девяносто четвертом году умер Фредерико Феллини. В том же году в столице Соединенных Штатов был подписан Договор о Мусульманско-Хорватской Федерации. Когда я узнал, что ее конституция также была написана в Вашингтоне, я подумал: а вот интересно, будут ли теперь главные законы всех стран писаться в американской столице. Президент США Клинтон по этому случаю процитировал хорватского писателя Фра Ивана Юкича. Он хотел подписание договора о Боснийской Федерации мусульман и хорватов начать с литературной нотки, и вспомнил писателя, писавшего о любви к Боснии. Это было одним из проявлений пробелов, имеющихся у американцев в общем образовании. В Боснии был только один «Фра» и звали его действительно Иво, но вот фамилия его была Андрич, а не Юкич, и, желая разобраться в балканской трагедии, что было целью при подписании договора, без книг Андрича не обойтись.


Скончался мой кино-отец Фредерико Феллини. Это происшествие имело для меня куда большее значение, чем падение берлинской стены для западной цивилизации, хотя объединение Германии и означало распад Югославии. Смерть Феллини для нас, последователей феллиниевской эстетики, означала, что в конце двадцатого века мы остаемся сиротами. Эстетика, унаследованная от нашего отца, находилась в руинах. Ведь как привыкнуть к жизни в эпоху, когда Красота, Добро и Благородство становятся утерянными понятиями, антикварной редкостью? И совершили все это рыночная цивилизация и научная культура, начавшие процесс уничтожения архетипов.


Сенка начала привыкать к жизни в нормандской провинции. Все свою жизнь хотела она иметь собственный очаг и потому, выйдя замуж, не стала жить с сестрами, зятьями, матерью и отцом. Мы всегда жили отдельно, в собственном доме, и Сенка, как и Мишо с Лелой, любила повторять:


– Свой дом, своя свобода!


Ведь дом не только строение, как кажется некоторым. И не просто кубик, как представляется современным архитекторам. Невидимыми узами привязан человек к своему дому. Хотя и не прирастает он к телу, как у улитки или устрицы, но очевидно одно, дом – основа человека. Даже если у него этого дома нет и он погибает, то его гибель тем самым домом, которого у него нет, и измеряется. В этом секрет строительства птичьих гнезд. Когда гнезда еще нет ни в ветвях, ни на крыше, оно существует в птичьей голове. Птица носит его образ в голове и оттого знает, как его строить, ей не приходится этому учиться. Так и у людей, и у счастливчиков, имеющих крышу над головой, и у бездомных. Внимание их всегда было приковано к домам, когда-то пещерам, теперь небоскребам и коттеджам. Так осуществляется древнее предназначение человеческой жизни, семейная преемственность. И для бездомного тоже, только мысленно, тем самым подтверждая значение этой связи.


Узы, связывавшие Сенку, Мишо и Лелу с их домами, были разорваны. Трудно им было справляться с чувством изгнанничества, поскольку пути назад в Сараево для нас не было. Что чувствовали они тогда, какую бурю переживали? Жители Парижа утверждают, что испытывают нешуточный стресс, переселяясь с одной улицы на другую. Мишо вышел из своего дома с блоком сараевской «Дрины», Лела вынесла с собой в пластиковой сумке одну ночную рубашку. Но докторшей Кушец, в отличие от моей мамы, это переносилось легче, не зря она слыла нонконформисткой и своими поступками часто напоминала панкушку из поздних шестидесятых. Когда репортеры одного телеканала спросили, смогла бы она, после разграбления квартиры на Кошево, снова жить в Сараево, она ответила:


– Ну уж нет, пусть с ними живет, кто их не знает!


Забравшись в их кошевскую квартиру, некий Алия из Нахорево, увидев на рабочем столе Милоша Мандича норвежский флаг, сказал:


– Здесь жил четник Милош Мандич, надо тут все раздолбать!


Гораздо сильней беспокоилась о своей херцегновской квартире Сенка, но, в отличие от Лелы, она осталась без мужа.


Сенка так и не смогла смириться с фактом, что уже никогда не увидит своего мужа. Целыми днями напролет убиралась она в доме, в саду и охала, что «как-то ей не по себе». Однажды, принимая душ, она случайно заметила у себя на груди отвердение. Докторша на пенсии Лела Кушец в сомнении покачала головой. Через два дня знаменитый французский онколог диагностировал рак груди. Так, в жизни я встретился с тем, что описывается в классической литературе. В глубоком тылу этой войны мне, особенно сейчас, было тяжелей и мучительней, чем если б я находился в Сараево под бомбами и гранатами.


Сенке сделали операцию и она снова доказала, что главной чертой ее характера является сила. Но на этот раз речь шла уже не о забавах с шипами, приклеенными к лампочке в лифте. Теперь ее ожидал мучительный терновый путь, а не игрушки с лампочками и шипами с иисусова венка. В больничных залах ожидания повторялись сцены моих фильмов. Сколько раз приходилось мне снимать посещения больных, сколько времени провел я в больничных коридорах во время съемок? Теперь я приходил сюда вовсе не ради съемок какого-нибудь больничного сериала.


После операции Сенка спустилась в больничный холл со второго этажа. Я поразился ее храбрости. Сразу же спросила она Майю:


– Нет ли у тебя, милая, сигареты?


Майя сразу же поспешила помочь только что перенесшей операцию свекрови. Прикурила две сигареты и одну дала ей. В запретах на курение Майя видела еще один обман Международного Сообщества.


– Да ну, я тебя умоляю, травят они нас миллионами машин и заводских труб, сбрасывают на нас бомбы, кормят дерьмом вместо еды, и теперь им, видите ли, табачный дым мешает. Какая цивилизация, обман же сплошной?


То, что Сенке захотелось курить, какой бы там вред не приносили сигареты человеку, было хорошим признаком. Позднее, когда она начала облучение и химиотерапию, ей захотелось оставить себе волосы. Не желала она становиться лысой. Каждый раз во время терапии ей клали на голову лед и, таким образом, волосы удалось сохранить. В конце химиотерапии она полюбила прогуливаться по магазинам на окраине Парижа и этим напомнила мне времена, когда мы жили на улице Кати Говорушич 9а. Тогда она, после рабочего дня на Строительном факультете и перед тем, как погрузиться в домашние дела, любила пройтись пешком до Илиджи. То, как далеко она добиралась от центра до окраины, было понятно по тому, как, когда мы попадали в далекую Илиджу, ее все время окликали работники универсамов и магазинчиков:


– Как настроение, соседка?


Вообще-то от центра, где мы жили, до Илиджи одиннадцать километров...


После смерти отца, мама черпала свою энергию уже не из биологических ресурсов организма. И, хотя говорить об этом она избегала, свою любовь и привязанность к мужу понимала она теперь как разделение его взглядов на жизнь. И раньше уважая его проницательность, после его смерти она поняла, что вся его жизнь, включая и политические взгляды, была основой их общей гармонии. И хотя ее раздражало, что Мурат любой разговор сводит к политике, все же она не раз была свидетельницей непогрешимости его оценок и предвидений. Он единственный в семье в точности предвидел развитие событий после смерти Тито и войну в Югославии. Помимо привычки не спать допоздна, когда в мире происходит что-то важное (например, Насер переметнулся с русской стороны на американскую), отец развил в Сенке наблюдательность. Поэтому во время распада Югославии она не забыла, что на самом деле эта уже уходящая в забвение страна была плодом нашей личной семейной борьбы, а также основой весьма удачной служебной карьеры отца. Она выросла в семье, где, после чудесного спасения ее отца, вакуфского полицейского в Королевстве Югославия, политические увлечения были не в чести. Мурат был первым партизаном, встреченным ей в жизни, и она сразу вышла за этого партизана замуж. Такие события не забываются. Поэтому, уже после войны, свой последний разговор с одной из сараевских подруг она прекратила, потому что та не согласилась, что вину за боснийскую войну следует делить на три части. Дозвонившись до Ханумицы Пипич, в чьем саду мы проводили летние сараевские ночи, она сказала ей:


– Ну что же все они натворили-то, а?


а Ханумица ей ответила:


– Ну, постой, все ж таки не все.


– Как так не все, все трое, ни одного невиновного тут нет! – имея в виду Изетбеговича, Караджича и Туджмана. А эта ее приятельница хотела Изетбеговича обелить, а Туджманом не интересовалась вовсе. На что Сенка обиделась и потом часто говорила:


– Бог ты мой, Эмир, совсем мусульмане ума лишились, правильно Мурат говорил!


Вспомнила она, как отец перед первыми еще выборами подчеркивал опасность всех этих сборищ, на которых поклонники изетбеговичевой политики грозили местью за притеснения, которым подвергались мусульмане в разные годы в Королевстве Югославия и во время Второй Мировой. Чтобы не волноваться и не ругаться, решила она не звонить даже родной сестре. С этой сестрой она близка не была, хотя и принимала участие в ее нелегкой судьбе. Когда я сказал ей, что как-то нехорошо не звонить тетке Изе, она ответила:


– Слишком многое произошло, Эмир, неспроста же была задумана эта война, теперь все мы разделены кровью, и дай Бог твоим внукам дожить до времен, когда эти раны затянутся. И хотя я в их страданиях не виновата, не могу сказать, что мне все это легко дается.


– Ну, не все так уж и пострадали, кого-кого задница спасла! – попытался я развеселить ее, и она улыбнулась.


Сенкина сестра Иза после смерти их брата переселилась к дочке Сабине, в чьей квартире на Белявах ее и застала война. Тетя по-прежнему страдала лишним весом, хотя и утверждала, что во время войны по сравнению с мирными временами ест чисто символически. С улыбкой вспомнила Сенка, как когда-то на ул. Кати Говорушич 9А этот чудовищный вес сестры Изы был использован практически. Время от времени Сенка затеивала стирку того самого китайского ковра, пролежавшего свой век под столом в гостиной в рамках программы по спасению дорогих вещей от быстрой порчи, и звала на помощь сестру. Наливала она корыто воды, а тетка Иза залезала на табуретку, ступала в корыто и всем своим весом утаптывала ковер, пока вода не мутнела от порошка и грязи.


В мирное время теткин вес приносил пользу родне, а во время войны спас ей жизнь. Во время одной из тяжелейших бомбардировок Сараево, гранатный осколок залетел в малозаметную улочку на Белявах, где спала тетка. На ее счастье попал он не куда-нибудь, а в задницу... Когда я рассказал об этом Сенке, она была ошарашена:


– То есть, ты хочешь сказать, что жизнь моей сестре спасла задница, да как тебе не стыдно, что тебе в голову такое приходит!


– Так это ж мне Эдо из Сараево рассказал!


Сначала Сенка вдоволь насмеялась, а потом сразу расстроилась, когда удивительная история о человеческой заднице в качестве средства спасения на войне отступила под тяжестью осознания того, что собственную сестру она не видела уже очень долго.


Во время войны старые воспоминания и размышления о своем происхождении обрели для меня особое значение. Из-за них-то я и начал писать рассказы, записывать воспоминания, смягчавшие мои терзания по поводу собственной идентичности. Тетке Изе не понравилась фактография моего рассказа «Земля и слезы», опубликованного в белградском «Нине» и которым начинается эта книга. Написала мне тетка Иза письмо, которое, как мне кажется, стоит привести ради его трогательного стиля и не менее потрясающего содержания. А также подтверждения факта, что задница действительно спасла теткину жизнь. Это письмо я никогда не показывал матери:


«Дорогие Сенка и Эмир,


Пользуясь случаем посылаю через Дуню письмо. Во время войны я уже писала Сенке, но ответа не получила.


Слышала я про первую сенкину операцию, а потом, к сожалению, и про вторую. Больше всего меня занимает, как сейчас у Сенки со здоровьем. Часто вижу ее во сне и постоянно о ней думаю. Как твои дела, Эмир, и как все твои. У нас все помаленьку. Война прошлась по всем нам. Миллионы гранат упали на Сараево. Десять тысяч гражданских сараевцев пострадало, из них около 2000 детей. И в меня попала пуля, в 93-м году, в два часа дня. Влетела она через окно, повезло еще, что я лежала на боку, а то б мне конец.


Вот вчера увидела я смертовницу, а там Хидайет Чалкич, и он оказывается умер, как и Владо Бранкович. Мы с Хидайетом ходили в больницу к Сенке и тебе, Эмир, когда ты родился в 1954 году.


В «Днях», нашей сараевской газете, увидела я твою статью «Титаник снова тонет», и сразу же ее прочитала, потому что мне очень интересно все, что написано тобой.


Не согласна я с твоим описанием дедовой женитьбы, по-моему, все было не так. Во-первых, не было у деда никаких братьев, но были сестры, Зейфа и Иза. Моя тетка Иза умерла в детстве, а Зейфа в глубокой старости. Несколько раз говорил мне дед, что у Нуманкадичей всегда рождается только один сын. И дед его был единственным сыном, и отец, и сам он тоже. Это, Эмир, совершенно точно, потому что я хорошо знаю историю нашей семьи, поскольку после замужества жила с ними более десяти лет.


Сама мамуля часто рассказывала мне о своем замужестве, а еще к нам приходила Хатиджа Хаджиахметович, лично участвовавшая в умыкании. Мамуля с дедом любезничали друг с дружкой через окно, причем в женихах у нее недостатка не было, потому что она была красавицей из знатной беговской семьи. Перед свадьбой дедушка сказал ей: «Ханифа, я знаю, женихов у тебя много, но они все торговцы, а торговля занятие ненадежное, можно враз разориться. А же я на государственной службе и зарплата у меня надежная, а если умру раньше тебя, то ты получишь пенсию.


И действительно, когда дед умер, мамуля получала за него пенсию, она мне все это сама рассказывала.


А теперь немного о Доньем Вакуфе, который тогда был совсем маленьким местечком. Двумя главными махалями была Донья [44]махаля и Горная махаля, и еще несколько улиц между ними. Дед жил в Доньей махале и его семья владела двумя домами. Я и сейчас помню еще эти дома. Кроме того, он состоял на службе, поэтому бедность нам не грозила.


Мама же жила в Горней махале и к ней нужно было лезть в гору. У маминой родни там был дом с двором и садом, за которым они все время ухаживали, и летняя кухня, по-нашему «мутвак». А по дороге в сторону Травника большой земельный надел, где росли яблоки, сливы, груши и другие фрукты.


Теперь я перехожу к маминой свадьбе. Они с дедом договорились, что однажды ночью дед приедет за ней, потому что она знала, что именно этой ночью все ее родные уйдут в гости и они останутся с сестрой дома одни. Все свои вещи она собрала заранее, чтобы было легче бежать. В это время дед с Хатиджой ждали, сидя в пролетке под холмом. Сестра пошла молиться, а мамуля этим воспользовалась. Когда сестра закончила намаз, она увидела, что нашей мамы уже нету и заплакала: «Украли мою сестру Ханифу!».


И вот тут, Эмир, не было никаких дедовых братьев, не было и пистолета, о котором ты говоришь. У деда дома и рогатки детской не было, что подтверждает то, что склонностью к оружию он не обладал, да и не стал бы он грозить пистолетом сестре и старой бабке.


В Вакуфе родился в 1920-м году Акиф, а в 1924-м – и я. Деда как государственного служащего послали в Бугойно, где родилась Сенка. Там мы жили до 1939-го, когда деда перевели в Прозор. Брат Акиф учился в Баньей Луке, закончил торговую академию, и, когда в 44-м он получил работу в Сараево, мы все тоже туда переехали, потому что в Сараево безопасней. Остальное ты знаешь. Дорогой Эмир! Не стала бы я тебе всего этого писать, если бы ты сам не затронул эту тему. Если Сенка чувствует себя плохо, порви это письмо, чтобы лишний раз ее не волновать, я просто хотела, чтобы ты все это прочитал, потому что это касается твоих Дедушки и Бабушки.


Кланяюсь всем вашим, с любовью, Иза»


Любовь моей тетки Изы к родителям, которую она выразила, написав Дедушка и Бабушка с большой буквы, столь же трогательна, сколь и ее приверженность достоверному изложению событий. Любопытна эта с трудом различаемая граница между тем, что происходило в действительности и тем, чего не было. И все же история об умыкании нашей мамули не порождение моей фантазии. Именно в таком виде услышал я ее в детстве от деда, пока больная мамуля разогревала пирог. Рассказал ли он эту историю именно так, чтобы развеселить больную жену и меня, не знаю. Сама она тоже слушала дедов рассказ, в который были привнесены элементы кино, пистолеты и прочий реквизит. Единственное, что остается мне после теткиного письма думать, это что той загадочной маминой улыбкой и взглядами, посылаемыми ей деду, она хотела сказать, что помнит как было на самом деле, но рада тому, что дедова версия их свадьбы забавляет ее внука.


После смерти их брата Акифа пришел черед сестрам Сенке и Изе обсуждать свои похороны и смерть. Тетка Иза не хотела, чтобы ее похороны ударили по дочкам Аиде и Сабине и опустошили их скудный семейный бюджет. Дядя Акиф был похоронен на семейном участке кладбища в Барах, и Иза предлагала выкопать его оттуда и устроить на этом месте семейный склеп. Так она смогла бы помочь своим детям сэкономить расходы на похороны, распределив их на всех членов семьи. Дуня Нуманкадич сразу же воспротивилась:


– Не надо тревожить моего мертвого отца и выкапывать его из могилы, что еще за ерунда.


Все эти события, вместе с пониманием, что однажды смерть придет и к тетке Изе и заберет причитающееся, сильно ее угнетали. Чтобы помочь сестре и поправить ее финансовое положение, Сенка незадолго до войны отдала ей всю свою заработанную на Строительном факультете пенсию. Как ни была она благодарна за это, Иза все же не смогла удержаться и не заметить:


– Тебя твой Эмир похоронит в золотом ковчеге, а что смогут мои бедные дети?


– Да перестань уже, Иза, похоронят как смогут, давай лучше о чем поинтересней поговорим!


– У меня, Сенка, паника – не могу ночью спать, боюсь червей!


– Каких червей, сестра? – спрашивала ее Сенка.


– Ведь похоронят меня по мусульманскому обряду, потому что это дешевле! Какая разница, пусть так, но я, Сенка, никак не могу ночью заснуть, как представлю себе, что меня замотают в одну только простыню и потом станут есть черви.


В тысячу девятьсот девяносто шестом, в самом конце войны, так и произошло: тетка Иза умерла и ее похоронили именно так, как ей при жизни не хотелось. Ее дети сделали это не вопреки ей, просто это было частью мусульманской веры, обретенной ими во время войны.


В отличие от большинства членов моей семьи, которые были такими домоседами, что осколки попадали в них прямо в кровати, до меня ни одна пуля долететь не могла.


Я постоянно мотался между Нью-Йорком и Парижем, последний семестр обучал студентов в Колумбийском университете и готовил с Душко Ковачевичем „Андерграунд”. Майя в эти непростые времена боролась за поддержание семьи как волчица. Сумела даже сдать на права, хотя ранее не подавала никаких признаков наклонности к вождению. Получилось у нее справиться с отцовским смятением и страхом официальности, из-за которых тот так и остался без прав. Растила она детей, возила Дуню и Стрибора в школу, а Сенку на терапию. Я же понял, что единственный способ противостоять войне для меня это продолжить собственную борьбу. А собственная борьба, в моем случае, означала съемки фильма. В который уже раз подумал я об Андриче. Ведь он тоже избежал участия в войне, но самые лучшие вещи написал именно во время Второй мировой.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю