Текст книги "Собрание сочинений. т.2. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 47 страниц)

Женевьева на время прервала чтение. Заметив испуганное движение Мадлены, она уставилась на нее своим неумолимым взглядом.

– Так за грехи родителей наказываются дети, – прошептала она, не сводя с Мадлены глаз. – Бог карает виновных в их потомстве до последнего колена.

Ярое бешенство охватило Мадлену; при каждом новом несчастье эта женщина вставала на ее пути, преследуя своим фанатизмом.

– Отчего вы на меня так смотрите? – воскликнула она. – Или я какая-нибудь особенная?.. Ах, я забыла – вам и сейчас надо меня оскорбить! Мне следовало помнить, что до последнего часа я буду видеть вас с поднятой рукой, непреклонную, как сама судьба… Вы и есть этот рок, вы и есть мое наказание!

Глаза старухи сверкали. Со свирепой радостью, как бы в пророческом экстазе, она прокричала:

– Грядет час! Грядет час!

– О! С меня хватит страданий, – горько продолжала Мадлена. – Я хочу быть наказанной и сама накажу себя… Но не по вашему приговору. Вы не грешили, вы не жили и не смеете судить о жизни… Можете вы утешить меня?

– Нет, – ответила протестантка, – пусть льются ваши слезы, пусть вы почувствуете благодарность к руке, карающей вас.

– Можете вы сделать, чтобы Гийом любил меня и успокоился? Можете вы поручиться, что я одна буду страдать с той минуты, как смирюсь?

– Нет, Гийом страдает потому, что тоже виновен. Богу известно, кого поразить своим гневом.

Мадлена выпрямилась в величественном гневе.

– А коли так, – вскричала она, – раз вы ничего не можете, то что вы делаете здесь, почему вы меня терзаете?.. Не нужно мне бога, я сама буду своим судьей и сама себя покараю!

Она замолчала, обессиленная, и опустила голову. Ее взгляд упал на труп дочери; та как будто слушала ее, приоткрыв рот. Мадлене стало стыдно своего исступления, взрывы которого, словно удары хлыста, сотрясали воздух над этим жалким, уснувшим тельцем. На мгновение ее заворожило созерцание небытия, она забылась, испытывая восторг от предвкушения смерти. Тяжелая неподвижность Люси, застывшее на ее лице выражение покоя сулили ей вечный сон, убаюкивающие объятия пустоты. Странное любопытство овладело Мадленой: ей захотелось узнать, сколько времени надо, чтобы вот так застыть и похолодеть.

– В котором часу умерла Люси? – спросила она Женевьеву, которая снова приступила к чтению молитв.

– В двенадцать, – сказала протестантка.

Этот короткий ответ, как удар обухом, ошеломил Мадлену. Может быть, Женевьева права, – она своим грехом убила дочь? В полдень она была в объятиях Жака, и в полдень умерла Люси. В этом совпадении Мадлена увидела нечто роковое, ужасное. Она, казалось ей, слышала, как ее стоны любви мешались с предсмертными хрипами ее ребенка, она теряла рассудок, сопоставляя сцену сладострастья с картиной смерти. Несколько минут она не могла прийти в себя, пораженная, убитая. Потом спросила себя, зачем она здесь, что ей нужно в Нуароде. Но она не знала зачем, в ее голове было пусто. С тоской Мадлена раздумывала: «Почему я так торопилась сюда из Парижа? Ведь у меня было какое-то намерение…» Она делала неимоверные усилия, напрягая память, и вдруг вспомнила. «А, знаю, – подумала она, – я хочу убить себя, хочу убить себя».

– Где Гийом? – спросила она Женевьеву.

Старуха пожала плечами, не переставая бормотать сквозь зубы невнятные слова. Тогда Мадлене пришло на память красное мерцание, которое она видела, отворяя калитку, так необычно освещавшее окно лаборатории. Чувство подсказало ей, что Гийом там. Она вышла из комнаты и торопливо поднялась по лестнице.

Гийом действительно был в лаборатории. Выбежав из комнаты, где только что скончалась Люси, он бросился в парк и ходил там до темноты, обезумев от горя. Когда, как легкий пепел, спустились сумерки, придав пейзажу ровную, серую, полную несказанной грусти окраску, Гийома охватила гнетущая душевная усталость; он почувствовал непреодолимую потребность укрыться в какой-нибудь черной дыре, где мог бы утолить свою жажду забвенья. И тогда машинально, словно повинуясь роковой силе, он пошел взять из ящика спрятанный им некогда ключ от комнаты, где отравился г-н де Виарг. Со времени самоубийства отца Гийом не бывал там. Он сам не мог бы объяснить, почему его так повелительно тянуло туда: это была какая-то болезненная потребность в ужасном, маниакальное стремление разом исчерпать все, что ни есть страшного и мучительного. Когда он вошел в обширную залу и осветил ее тусклым светом свечи, которую держал в руке, она показалась ему еще более грязной, еще более запущенной, нежели когда он видел ее последний раз. В углах по-прежнему валялись груды отвратительного хлама, печь и полки были разломаны в куски. Все здесь было как прежде, но только пятилетний слой ныли покрывал следы разрушения да пауки заплели потолок паутиной, свисавшей черными лохмотьями до самого пола; воздух в этом мрачном помещении стоял спертый, прогорклый. Гийом поставил подсвечник на стол и, не садясь, внимательно огляделся. Увидав у своих ног темный след крови отца, он слегка вздрогнул. Потом вслушался в окружавшую его тишину. Предчувствие говорило ему, что здесь, посреди этой мерзости, его ждет еще какой-то неимоверный удар. Эта комната, куда не входил ни один человек, безмолвная и унылая, как будто ждала его все пять лет, что он отдал обманчивым снам. И теперь она открылась перед ним и захватывала его, словно давным-давно обещанную ей добычу.

Весь в тревожном ожидании, Гийом вспомнил свою мученическую жизнь, непрерывный гнет, с юности терзавший его тело и душу. Он снова увидел свое исполненное страхов детство, горестные годы учения и последние, прожитые им в тоске и безумии месяцы. Все было тесно связано одно с другим, все толкало его к какой-то ужасной, несомненно близкой развязке. Теперь, когда события, последовательный и неумолимый ход которых он мог проследить, загнали его в эту запятнанную кровью его отца комнату, он чувствовал себя созревшим для смерти; он знал, что судьба, совершив последнюю жестокость, скоро покончит с ним.

Уже с полчаса, оповещенный внутренним голосом, он прислушивался, ожидая кого-то, кто придет сюда нанести ему смертельный удар, как вдруг из коридора до него донесся шум шагов. На пороге показалась Мадлена. Она была еще закутана в шаль и даже не успела сбросить шляпу и перчатки. Быстрым взглядом она окинула комнату и прошлась по лаборатории, куда еще ни разу не входила. Иногда при ней говорили об этом запертом помещении, она знала его зловещую историю. Когда она увидела эту отвратительную нечистоту, странная усмешка скривила ее губы: она вполне заслуживала умереть посреди этой гнили и разорения. Как и Гийому, ей показалось, что комната давно ждет ее.

Она подошла к мужу.

– Я должна поговорить с тобой, Гийом, – сказала она.

Она произнесла это холодно, отчетливо выговаривая слова. Ее возбуждение совершенно улеглось. Своей высоко поднятой головой, решительным взглядом она походила на безжалостного судью.

– Несколько месяцев назад, покидая гостиницу в Манте, – сказала она, – я просила у тебя одной милости: позволить мне умереть в тот день, когда мучительная жизнь, которую мы ведем, станет нестерпимой. Я не сумела обуздать свою мысль, угомонить свое сердце; я пришла напомнить тебе твое обещание.

Гийом не ответил, он угадывал доводы, которые приведет ему жена, он ждал их, готовый согласиться с ними, уже не помышляя о том, чтобы защитить ее от нее самой.

– Смотри, к чему мы пришли, – продолжала Мадлена. – Мы оба затравлены, оба заперты в этой комнате, куда под конец нас загнала жизнь. Каждый день мы теряли из-под ног кусочек почвы, мы чувствовали, как железное кольцо все туже сжимается вокруг нас, оставляя нам все меньше пространства. Наше несчастное больное сознание постепенно выживало нас отовсюду, где мы находили приют: из соседнего домика, из нашего особнячка в Париже, даже из столовой в Нуароде, даже из комнаты, где сегодня умерла наша дочь. Теперь мы загнаны сюда, в этот зловещий угол – последнее, достойное нашего безумия пристанище. Если мы оба выйдем отсюда, то для того только, чтобы скатиться еще ниже, чтобы вести еще более позорную и жалкую жизнь… Верно это?

– Верно, – ответил Гийом.

– Мы живем бок о бок, но уже не можем обменяться ни взглядом, ни словом, не оскорбив друг друга. Я больше не принадлежу тебе, я принадлежу своим воспоминаниям, которые по ночам преследуют меня потрясающими кошмарами. Для тебя это не тайна – ты разбудил меня однажды, когда я во сне отдавалась призраку. С тех пор ты не решаешься прижать меня к своей груди – ведь так, Гийом? Я слишком полна мыслей о другом человеке. Я знаю, что ты ревнуешь, что ты в отчаянии, что ты дошел до предела, как и я… Верно это?

– Верно.

– Любовь между нами теперь была бы гнусностью. Сколько бы мы ни старались закрывать на это глаза, но я не раз почувствую, как все тебе опостылело и противно, а ты прочтешь мои мысли и угадаешь мою постыдную страсть. Нам больше нельзя жить вместе… Верно это?

– Верно.

Гийом вторил ей, как эхо, и всякий его ответ, словно уверенный взмах отточенного стального лезвия, рассекал тишину. Надменный и спокойный тон жены разбудил его родовую гордость. В нем не осталось и следа малодушия, он хотел искупить свою нервную расслабленность, смело встречая развязку, которую, как ему казалось, он предугадывал.

– Разве только, – с горечью продолжала Мадлена, – если ты согласишься, чтобы каждый жил своей жизнью – ты в одной комнате, я в другой, как те супруги, что бывают мужем и женой только перед светом, сохраняя приличие. В Париже мы видели несколько таких пар. Хочешь ты подобной жизни?

– Нет, – вскричал молодой человек, – я все еще люблю тебя, Мадлена… мы любим друг друга, это-то и убивает нас, ведь правда?.. Я надеялся сохранить наш союз для того, чтобы быть твоим мужем, твоим любовником. Ты хорошо знаешь: в Париже мы не могли примениться к эгоистическому существованию. Мы должны жить в объятиях друг друга или не жить вовсе.

– Вот именно! Так будем же логичны – все кончено. Ты сказал: убивает нас наша любовь. Если б мы не любили друг друга, мы жили бы мирно. Но любить тебя, как раньше, – и марать свою страсть; ежечасно желать обняться – и не сметь прикоснуться кончиком пальца; проводить ночи рядом с тобой, но в мыслях быть в объятиях другого, – и это в то время, когда я отдала бы всю свою кровь за право привлечь тебя к своей груди! Сам видишь, от такой жизни мы сойдем с ума… Все кончено!

– Да, все кончено, – медленно повторил Гийом.

Наступило короткое молчание. Теперь супруги смело смотрели друг другу в глаза. Мадлена, сохраняя нечеловеческое спокойствие, соображала, не забыла ли она еще какого довода, который подтвердил бы необходимость ее самоубийства. Она хотела действовать хладнокровно, твердо установить, что никакой надежды больше нет; не в порыве безумия броситься навстречу смерти, а лишь после того, как окончательно будет доказана невозможность спастись. Она еще раз остановилась на побуждавших ее мотивах.

– Не будем поступать безрассудно, – продолжала она, – хорошенько припомни факты… Я хотела покончить с собой в той гостинице. Но тогда – я еще не сказала тебе этого – меня остановила мысль о дочери. Сегодня Люси умерла, я могу уйти… У меня есть твое обещание.

– Да, – ответил Гийом, – мы умрем вместе.

Она посмотрела на него с удивлением и ужасом.

– Что ты такое сказал? – быстро заговорила она. – Ты? Нет, ты не должен умирать, Гийом. Это никогда не входило в мои намерения. Я не хочу, чтобы ты умер. Это было бы бесполезным преступлением.

Молодой человек сделал протестующее движение.

– Ты забываешь, – сказал он, – что я останусь страдать один.

– Кто говорит о страданиях? – презрительно возразила она. – Неужели тебя снова одолеет малодушие? Или ты не привык плакать?.. Если б дело шло только о страдании, я бы осталась, я боролась бы дальше. Но я – твое зло, я – твоя открытая рана. Я ухожу потому, что не даю тебе жить.

– Одна ты не умрешь.

– Умоляю тебя, Гийом, пощади меня, не увеличивай моей вины. Если, умирая, я увлеку тебя за собой, я еще больше буду виновна, я уйду в страшном отчаянии. Моя плоть проклята, она наполняет горечью все, что окружает тебя. Когда меня не станет, ты успокоишься, ты, может быть, еще найдешь счастье.

Гийом понемногу терял свое холодное спокойствие. Мысль, что ему предстоит страдать в одиночестве, ужасала его.

– Что же я буду без тебя делать! – вскричал он. – Когда ты умрешь, мне тоже останется только умереть. Кроме того, я должен себя наказать, наказать за свое малодушие – это из-за него я не сумел тебя сберечь. Ты не одна виновна… Сама знаешь, Мадлена, я слабое дитя, и ты на руках должна унести меня с собой, если не хочешь оставить в позорной беспомощности.

Мадлена почувствовала истину этих слов. Но мысль, что, убивая себя, она убьет и мужа, которому уже столько причинила зла, была невыносима ей. Она не ответила, надеясь, что нервный порыв Гийома уляжется и тогда она подчинит его своей воле. Между тем в нем уже не видно было прежней покорности. Он всеми силами отбивался от идеи самоубийства.

– Поищем, поищем еще, – бормотал он. – Подождем, умоляю.

– Подождем чего и сколько времени? – сказала Мадлена сурово. – Разве не все кончено? Ты только что был со мной согласен. Или ты думаешь, что я не научилась читать в твоих глазах? Посмей сказать, что моя смерть не есть необходимость!

– Поищем, поищем другого выхода, – взволнованно повторял он.

– Зачем эти пустые слова! Искать бесполезно, нам нет исцеления. И ты это знаешь и говоришь только, чтобы заглушить свои мысли, в которых слышишь правду.

Гийом ломал руки.

– Нет, никогда! – воскликнул он. – Ты не умрешь, я люблю тебя, я не позволю тебе совершить самоубийство на моих глазах.

– Это не самоубийство, – высокомерно ответила молодая женщина, – это казнь. Я сама судила и приговорила себя. Не мешай свершиться правосудию.

Она видела, что Гийом ослабевает, и продолжала властным тоном превосходства:

– Я сегодня покончила бы с собой на Булонской улице, если б знала, что ты окажешься так малодушен. Но я не сочла себя вправе распорядиться собой прежде, чем не объясню тебе причины своей смерти. Ты видишь, я в здравом рассудке.

У Гийома вырвался крик беспредельного отчаяния:

– Вот и надо было убить себя, ничего мне не объясняя, я убил бы себя потом… Ты очень жестока со своей рассудительностью.

Обессилев, он присел на край стола. Мадлена решила прекратить эту сцену. Она чувствовала себя усталой и жаждала забыться в смертном сне. Тайный эгоизм повелевал ей предоставить мужа его судьбе. Теперь, когда она сделала все возможное для его спасения, она уснет спокойно. Она уже не имела духа дальше тянуть жизнь для того только, чтобы он жил тоже.

– Не спорь, Гийом, – сказала она ему, быстро осматриваясь. – Ведь я же должна умереть. Не отрицай… Позволь мне сделать как надо.

Она увидела маленький инкрустированный шкафчик, в котором г-н де Виарг запирал новые, открытые им отравляющие вещества. Несколько минут назад, поднимаясь по лестнице, она говорила себе: «Я выброшусь из окна, там три этажа, я разобьюсь о каменные плиты». Но при виде шкафчика, на стеклянной дверке которого граф крупными буквами вывел пальцем слово «яды», она решила избрать другой способ самоубийства. Радостным движением она бросилась к шкафчику.

– Мадлена, Мадлена! – в ужасе закричал Гийом.

Но молодая женщина уже успела выбить кулаком стекло, глубоко порезав себе при этом пальцы. Она схватила первый попавшийся флакон. Одним прыжком муж очутился возле нее и с силой сжал ей кисти рук, не давая поднести флакон ко рту. Он почувствовал, как теплая кровь из ее порезов смачивает ему пальцы.

– Я скорей переломаю тебе кости, чем позволю выпить, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты жила.

Мадлена прямо взглянула ему в лицо.

– Ты хорошо знаешь, что это невозможно, – ответила она.

Рванувшись несколько раз, чтобы высвободить руки, она продолжала молча бороться. Но муж крепко держал их;задыхаясь, он повторял:

– Отдай мне флакон, отдай флакон!..

– Ну, довольно, – охрипшим голосом проговорила молодая женщина, – хватит ребячества. Пусти меня!

Он не ответил. Он старался один за одним разогнуть ей пальцы, чтобы вырвать у нее склянку. Его руки были красны от крови, сочившейся из порезов Мадлены. Чувствуя, что ее силы иссякают, Мадлена решилась на последнее средство.

– Значит, все, что я сказала, не убедило тебя в необходимости моей смерти и в том, что отказывать мне в ней – жестоко?

Он снова промолчал.

– Видно, ты забыл ту комнату в гостинице, где я жила с моим любовником, – продолжала она с силой, – забыл стол, на котором я написала «люблю Жака», и те голубые занавески, что я отодвигала в душные летние ночи?

При имени Жака он вздрогнул, но только с еще большим ожесточением вцепился в флакон, стараясь вырвать его. Тогда молодая женщина вышла из себя.

– Тем хуже! – крикнула она. – Я хотела тебя избавить от последнего потрясения, по ты заставляешь меня быть беспощадной… Утром я солгала, я ничего не забыла дома; я осталась в Париже, чтобы пойти к Жаку. Я хотела навсегда убрать его с нашего пути, а вместо того отдалась ему, как распутная девка… Слышишь ты, Гийом, я была в объятиях Жака!

Ошеломленный этим грубым признанием, Гийом выпустил наконец пальцы Мадлены. Его руки бессильно опустились; уставясь тупым взглядом на жену, он медленно отступал.

– Ага, вот видишь, – сказала она со странно-торжествующей улыбкой, – теперь ты согласен на мою смерть.

Гийом все пятился. Упершись в стену, он прислонился к ней, не переставая оторопело глядеть на Мадлену. Томящее ожидание заставило его вытянуть шею в ее сторону, чтобы не пропустить ни одного ее движения. Она высоко подняла флакон и показала ему.

– Сейчас я выпью, Гийом, – проговорила она. – Не правда ли, ты позволяешь?

Он оставался нем, глаза его вылезли из орбит, зубы громко стучали. Понемногу он как бы весь съеживался, словно собирался обратиться в бегство, – сжимался в комочек перед лицом предстоявшего ему страшного зрелища, от которого не мог отвратить взора.

Тогда Мадлена не спеша поднесла склянку ко рту и одним духом осушила ее. Глотая, она не спускала глаз с мужа. Действие яда, принятого в такой громадной дозе, было молниеносно. Широко раскрыв руки, она повернулась кругом себя и рухнула лицом вниз. На полу ее тело свело судорогой. Огромный узел рыжих волос упал и рассыпался по паркету, подобный луже крови.

Гийом не упустил ни одной подробности этой быстрой сцены. По мере того как его жена осушала флакон, он опускался все ниже. Теперь он сидел на корточках, опираясь о стену. Когда Мадлена, словно свинцовая масса, глухо стукнулась об пол, под ним дрогнул паркет, и ему показалось, будто отзвук ее падения, поколебав его мозг, раскроил ему череп. Несколько секунд он глядел на труп издали, промеж ножек стола. Потом закатился душераздирающим хохотом, разом вскочил на ноги и пустился в пляс по лаборатории, отбивая такт окровавленными ладонями и с взрывами истерического веселья глядя на покрывавшие их красные пятна. Так он несколько раз проскакал вокруг комнаты, наступая на валявшиеся осколки, выбрасывая на середину пола груды мусора. Наконец, как в детской игре, держа ноги вместе, он принялся перепрыгивать через тело жены. Должно быть, эта забава показалась ему очень смешной, потому что он захохотал еще громче.

В эту минуту в дверях показалась Женевьева. Неподвижная, непреклонная, как рок, она внимательно оглядела с порога эту большую, мрачную, дышащую зловонием комнату с кучами сора по углам, освещенную единственной, едва разгонявшей потемки свечой. Увидав распростертый на полу труп, словно раздавленный ногами сумасшедшего, который хохотал, выплясывая в дымном мраке какой-то сатанинский танец, она выпрямилась во весь свой рост и жестким голосом произнесла:

– Бог-отец не простил.

КОММЕНТАРИИ

МАРСЕЛЬСКИЕ ТАЙНЫ

Роман «Марсельские тайны» создавался в 1867 году, в пору, когда Золя испытывал жестокие материальные затруднения. В начале 1866 года он потерял место в издательстве Ашетт, в конце того же года перед ним захлопнулись двери газеты «Эвенеман», где он энергично защищал Эдуарда Мане и Клода Моне – художников-импрессионистов, пришедшихся не по вкусу буржуазной публике. «Надо зарабатывать деньги, – с горечью писал Золя А. Валабрегу 10 октября 1866 года, – а я чувствую себя поразительно неприспособленным для подобного дела. Не знаю, право, как я выберусь с этой каторги. Я имею в виду мои затруднения, ибо верю, что никогда не дезертирую из журналистики, являющейся самым могучим средством действия…»

В следующем, 1867 году Золя развернул бурную деятельность на страницах периодической печати. С декабря 1866 года по 15 апреля 1867 года он ведет литературно-критический раздел в газете «Фигаро» и одновременно работает над романами и повестями для журналов и газет. В еженедельнике «Иллюстрасьон» Золя публикует аллегорическую повесть «Четыре времени года Жана Гурдона» о судьбе пахаря, ненавидящего войны и жаждущего радостей мирного труда. Еще не появился «Жан Гурдон», а Золя уже пишет для журнала «Артист» «Терезу Ракен», одновременно готовя «Марсельские тайны» для марсельской газеты «Вестник Прованса». Роман писался для заработка. «Книга эта кормила меня в самую мрачную полосу моей жизни», – писал Золя в предисловии к парижскому изданию «Марсельских тайн» (1884).

Первоначально роман публиковался в газете «Вестник Прованса» (начиная с 1 марта 1867 г.), а затем выходил отдельными частями в марсельском издательстве. Первая и вторая части увидели свет в 1867 году, третья часть – в 1868 году.

Жизненная необходимость побудила Золя взяться за труд, во многом чуждый его склонностям и вкусам. «Марсельские тайны» написаны в традициях остросюжетного романа-фельетона, общепризнанными мастерами которого во Франции считались автор «Парижских тайн» Эжен Сю и Дюма-отец. «Марсельским тайнам» присущи все жанровые особенности романа-фельетона: и описание необузданных страстей, и поединок между благородством и подлостью, и неисправимые злодеи, и кающиеся грешники; тут есть похищение и слежка, погоня и дуэль, месть и возмездие. Несмотря на явные слабости романа, Золя дорожил этим произведением. Именно в ном писатель впервые использовал принцип документальности, который впоследствии широко применит в своем творчестве. Золя внимательно проанализировал судебную хронику Марселя, газетные публикации, передающие атмосферу 1848 года, и собственно исторические документы.

Заключительные главы романа повествуют о реакции марсельской аристократии и буржуазии на февральскую революцию 1848 года и об июньских событиях 1848 года. В первом издании «Марсельские тайны» сопровождались подзаголовком: «Современный исторический роман».

Неправомерно было бы требовать исторической глубины от книги, которая мыслилась как остросюжетный роман. Золя, например, не ставил перед собой задачи широко и всесторонне воссоздать картину восстания марсельских рабочих. Революция рисуется им как стихийный бунт неорганизованной толпы. Однако знаменательно, что в «Марсельских тайнах» Золя в рамках романа-фельетона пытается подойти к бальзаковской теме власти денег, жажды наживы, погони за наследством. А главное, в «Марсельских тайнах» история перестает быть фоном и те, кто ее творит, выступают на авансцену. Впервые в своем творчестве Золя рисует огромную людскую массу. Беглыми, но точными штрихами он запечатлел и тот романтический порыв, который воодушевляет обездоленных, и ту ненависть и страх, которые внушают восставшие аристократам и буржуа, жаждущим лишь одной свободы – свободы загребать миллионы.

Художнику, правда, кажется, что толпа не отдает себе отчета в своих действиях, подвластная лишь физическому закону инерции: «Точно так же катился бы брошенный с горы огромный камень». Но он сочувствует именно этой толпе, а не лавочникам и аристократам, которые призывают гвардейцев раздавить «чернь».

Художественно достоверную картину революционного возмущения тружеников Золя создаст три года спустя – в романе «Карьера Ругонов». «Марсельские тайны» – своеобразный пролог к нему. Золя здесь не только выступил в защиту республики, но и впервые в своем творчестве подошел к проблеме антагонизма между буржуа и рабочими. Симпатии Золя на стороне тех, от кого зависит «спасение мира». «Я говорю о народе, об этом труженике-великане, который, несмотря на путы, стесняющие его движения, непрерывно продолжает дело мира и свободы». Так писал Золя в 1869 году, тем самым подтверждая справедливость идеи, провозглашенной одним из героев «Марсельских тайн»: «Нация – это рабочие, трудящиеся». Дворянство же, по убеждению Золя, противопоставив себя народу, паразитирует в теле нации. «Мы гордимся своим пустым существованием. Мы не работаем, ибо презираем труд, – обличает де Жирус неизлечимые пороки аристократии. – Простолюдины, с их заскорузлыми руками, внушают нам мистический ужас…»

В тексте романа рассеяно немало острых, проницательных характеристик, изобличающих политическую реакционность и духовное убожество буржуазии, «готовой удовлетвориться призраком свободы», да и то подчинив ее своей выгоде. Намеченная в «Марсельских тайнах», тема эта займет центральное место в романах «Жерминаль» и «Разгром».

В «Марсельских тайнах» намечены и образы отвратительных хищников, которые являются как бы эскизами к портретной галерее честолюбцев, авантюристов, рантье, биржевиков, так ярко изображенных в «Ругон-Маккарах». В «Марсельских тайнах» уже звучит одна из основных тем творчества зрелого Золя: анализ целей, которые преследует человек-собственник, и средств, которые он использует для их достижения. Одна из ярких страниц романа – характеристика тех путей, которые привели к богатству присяжных заседателей. Художник рассказывает, как один разбогател, обманув приятеля, другой – торгуя живым товаром, третий – продав свою жену и дочь, четвертый – разорив своих кредиторов, и т. д.

Полное совпадение эгоистических целей с аморальными средствами их достижения прослеживается художником в истории подстрекателя Матеуса, в чьем образе таились черты той смердяковской подлости, олицетворением которой явится зловещая фигура Антуана Маккара, провокатора в маске «друга народа» («Карьера Ругонов», 1871).

С историко-литературной точки зрения «современный исторический роман», лишь частично реализованный в «Марсельских тайнах», содержал в зародыше немало острых социальных проблем, которые нашли художественное воплощение в монументальном романтическом цикле «Ругон-Маккары».

«Марсельские тайны» пользовались успехом у читателей и неоднократно переиздавались. После кровавого подавления Парижской коммуны республиканская газета «Корсар» перепечатала роман (1872) под названием «Социальная дуэль». В 1879 году роман печатался в газете «Ля Лантерн».

«Марсельские тайны» – первый роман, который Золя в сотрудничестве со своим другом Мариусом Ру использовал для театральной инсценировки. Написанная в 1867 году мелодрама была сыграна на сцене марсельского театра «Жимназ». Пьеса успеха не имела, издать ее Золя не удалось.

В России «Марсельские тайны» первоначально увидели свет в журнале «Дело» в 1879 году в № 7–12. Роман вошел в Собрание сочинений Эмиля Золя, Петербург, 1896–1899, т. 3, а также в Полное собрание сочинений Эмиля Золя под редакцией М. В. Лучицкой, Киев, 1904, т. 42.

МАДЛЕНА ФЕРА

Роман «Мадлена Фера» Золя написал в 1868 году, вслед за «Терезой Ракен», которая произвела отрицательное впечатление на буржуазную критику. После выхода «Терезы Ракен» (1867) даже доброжелательный Ипполит Тэн предостерегал Золя от искушения еще раз «оставить читателя, в пределах повествования об исключительном, наедине с чудовищем, безумцем или больным…». В новом произведении молодого литератора Тэну хотелось увидеть множество персонажей с различными биографиями, «антитезы, внутреннюю соразмерность», «нечто идеальное» и «более широкие горизонты». Сент-Бев советовал Золя создать книгу «столь же дерзкую, но менее напряженную, чем „Тереза Ракен“, книгу, в которой критика и читатели смогли бы увидеть уступку своим вкусам».

Учтя пожелания Тэна и Сент-Бева, а также решая собственные творческие задачи, Золя задумал выступить в «Мадлене Фера» с «научным» обоснованием брака и христианской морали. «Религия и мораль говорят человеку: „Ты проживешь жизнь с одной женщиной“. Наука же в свою очередь подтверждает: „Твоя первая жена будет и единственной“. Я лишь применил эту научную теорию и полагаю, что создал полезную, честную книгу», – разъяснял Золя замысел своего романа.

Осуществляя этот замысел, Золя обратился к ранее написанной им, но неопубликованной нравоучительной пьесе «Мадлена», которая и послужила основой для романа. Пьеса создавалась в 1865 году вслед за тематически близкой ей «Исповедью Клода».

Правда, моралистическая нацеленность пьесы «Мадлена» и романа «Исповедь Клода» различна. Клод, обращаясь к неискушенным сверстникам, назидательно предостерегал: избегайте этих ужасных лореток, они способны отравить ваше сердце коварством, низостью и изменой. В «Мадлене» Золя намеревался реабилитировать девушку, которую случай бросил на улицу. Мадлена – сирота. В Париже ей встретился студент-медик Жак Готье (в романе – Жак Бертье), а также Франсис Юбер (в романе – Гийом де Виарг), которого она полюбила. Они обвенчались и зажили счастливо. Неожиданно появляется Жак Готье, и идиллия разрушается. Франсис открывает тайну своего брака матери. Г-жа Юбер шокирована. Она не в силах простить невестку. Мадлена же, равнодушная к Жаку, любящая Франсиса, жаждет искупления за прежнюю ошибку. Она глотает стрихнин. Над ее телом служанка Вероника (в романе – Женевьева) произносит зловещие слова: «Бог никогда не прощает!»

В начале 1866 года Золя отнес рукопись пьесы в парижский театр «Жимназ». «Ваша пьеса душераздирающа и отталкивающе жестока», – мотивировал свой отказ импресарио Монтаньи в письме от 3 апреля 1866 года. В театре «Водевиль» автора постигла такая же неудача, правда, здесь нашли, что мелодрама «пресновата»… И лишь в 1889 году по просьбе режиссера Андре Антуана Золя передал свою пьесу для постановки на сцене Народного театра. «Я хочу, – говорил Золя Антуану, – чтобы моя „Мадлена“ была сыграна в том виде, как она есть, без поправок, в своей первородной простоте. Эта драма… страстная, неистовая и – не отрицаю – романтическая». В пьесе действительно использованы темы и идеи романтического театра. Преследуемые «ожившим» прошлым, людской черствостью, мятущиеся и беззащитные герои «Мадлены» одержимы страхом перед шуткой реальностью. Их терзает сознание невозможности уйти от прошлого, избежать людского суда. Мадлена капитулирует перед непреклонной Вероникой и ее добродетельной госпожой. Романтическая драма человека с улицы, которому душно в ханжеском мире мещан, выливается в назидательную мелодраму о кающейся грешнице, которая сама выносит себе приговор, желая смертью искупить свою роковую ошибку.