Текст книги "Собрание сочинений. т.2. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 47 страниц)

Войдя в столовую, он увидел неподвижно стоявшую посреди комнаты Мадлену. Молодая женщина слышала весь разговор двух друзей. Она осталась за дверью гостиной, пригвожденная на месте голосом Жака. Этот голос, знакомый ей до малейших интонаций, странным образом волновал ее. Она следила за его словами и ясно представляла себе жесты и движения головой, которыми говоривший, должно быть, сопровождал их. Дверь, отделявшая ее от прежнего любовника, не существовала для нее; она видела его живого, подвижного, как в те времена, когда он прижимал ее к своей груди на улице Суфло. Близкое присутствие этого человека вызывало в ней горькое сладострастное чувство; ее горло тоскливо сжималось при взрывах его смеха, ее тело палил огонь, который он первый дал познать ей. С тайным ужасом она всем существом рвалась к нему: хотела бы убежать и не могла, невольно упиваясь радостью оттого, что он воскрес, что он снова жив. Несколько раз, чтобы еще ярче возобновить в памяти его образ, она невольно нагибалась, пытаясь рассмотреть его в замочную скважину. Те минуты, что она, изнемогая, провела у дверей, охватив ладонями косяк, показались ей вечностью, полной мук. «Если упаду, – думала она, – они прибегут, и я умру от стыда». Иные слова Жака до глубины души оскорбляли ее; когда он заявил, что никогда не следует жениться на любовнице, она залилась слезами, приглушая рыдания из страха быть услышанной. Эта откровенная беседа, эти мечты Гийома о счастье, которое ей суждено растоптать, эти признания ранили ее до глубины души, были для нее невыразимым мучением. Она едва улавливала тихий голос Гийома; в ее ушах раздавался только сердитый голос Жака, грозным рокотаньем внезапно наполнивший тишину ее ясного неба. Она была поражена как громом.

Когда оба друга направились к лестнице, она, сделав последнее усилие, сказала себе: с этим надо покончить. После того, что она услышала, терпеть подобное положение до завтра было невозможно. Ее прямая натура возмутилась. Мадлена вернулась в столовую. Ее рыжие волосы распустились; резкие судороги пробегали по ее страшно бледному лицу; расширенные тусклые, как у сумасшедшей, глаза смотрели в одну точку. Гийом был поражен, увидав ее здесь. Ее расстроенный вид перепугал его, он подбежал к ней.

– Мадлена, что с тобой? – спросил он. – Ты не ложилась?

Она ответила еле слышно, показав на дверь гостиной:

– Нет, я была там.

Она сделала шаг к мужу, опустила ему руки на плечи и решительно посмотрела в глаза.

– Жак тебе друг? – коротко спросила она.

– Да, – удивленно ответил Гийом, – ты это хорошо знаешь, я рассказывал тебе, какие могучие узы связывают нас… Жак – мой брат, и я хочу, чтобы ты любила его как сестра.

При слове «сестра» Мадлена странно усмехнулась. На секунду она закрыла глаза; потом подняла на него взгляд и, еще сильнее побледнев, с еще большей решимостью продолжала:

– Ты мечтаешь, чтобы он разделил с нами жизнь; тебе хотелось бы, чтоб он поселился здесь и всегда был возле тебя?

– Конечно, – ответил молодой человек, – это мое заветное желание… Я так буду счастлив между вами обоими – ведь вы моя опора; я буду жить с единственными людьми на свете, которые любят меня. В юности мы поклялись – Жак и я, – что у нас все будет общее.

– А! Вы дали друг другу такую клятву, – прошептала Мадлена, уязвленная в самое сердце безобидными словами мужа.

Никогда еще мысль о том, что Жак и Гийом поделили ее между собой, не была ей так мучительна. Даже говорить она не могла: из ее пересохшего горла – если б она отважилась открыть правду – вырвался бы только крик. В этот момент, не замеченная супругами, в комнату вошла Женевьева; она сразу поняла, что оба они чем-то сильно взволнованы, и тихонько остановилась в темном углу; ее пронзительные глаза сверкали, губы беззвучно шевелились, как будто она шептала слова заклинаний.

В течение всей исповеди Мадлены она простояла там, непреклонная, неумолимая, подобная неподвижной и немой статуе рока.

– Почему ты спрашиваешь меня об этом? – сказал наконец Гийом, встревоженный состоянием Мадлены, смутно предчувствуя беду.

Мадлена ответила не сразу. Ее руки по-прежнему безжизненно лежали на плечах мужа, и она все также пристально и сурово смотрела ему прямо в глаза. Мадлена надеялась, что он прочтет правду на ее лице и тогда ей не придется сознаться вслух в своем позоре. Немедленное признание стоило ей слишком дорого. Она не знала, какие слова подобрать. Однако надо было решиться.

– Я знала Жака в Париже, – сказала она с расстановкой.

– Только-то всего? – не поняв, воскликнул Гийом. – Ты меня напугала… Так что ж! Если ты знала Жака в Париже, значит, он старый знакомый для нас обоих – вот и все… Или ты опасаешься, что я стану краснеть за тебя? Я уже рассказал нашу историю моему другу, я горжусь нашей любовью.

– Я знала Жака, – глухо повторила молодая женщина.

– Так что?..

Ослепление, полнейшее доверие мужа терзали Мадлену. Он не хотел понять, он заставлял ее быть грубой. Мадлену обуял гнев.

– Послушай! – крикнула она с силой. – Ты умолял меня никогда не говорить тебе о моем прошлом. Я подчинилась. Но вот это прошлое воскресло и убивает меня, а я так счастливо жила здесь. Но молчать я больше не могу; мне нужно рассказать тебе обо всем, чтобы ты не допустил моей встречи с Жаком… Я знала его, понимаешь ты это?

Гийом тяжело опустился на стул у камина. Ему показалось, будто его оглушили ударом по черепу, и он инстинктивно протянул руки вперед, словно, падая, хотел зацепиться за что-нибудь. Он весь похолодел. Нервная дрожь, от которой у него подкосились ноги, сотрясала его от головы до пят; зубы с ровным, сухим стуком ударялись друг о друга.

– О!.. О, несчастная, несчастная! – повторял Гийом надтреснутым голосом.

Он сложил руки, как для молитвы. Волосы на его висках слегка приподнялись, зрачки расширились, губы побелели и лихорадочно тряслись, лицо исказилось от щемящей тоски; все его существо, казалось, молило небо не карать его с такой жестокостью. В нем было больше отчаяния, нежели гнева. Когда-то, в коллеже, после того как товарищи осыпали его ударами, он, в ужасе забившись в угол, принимал ту же позу, спрашивая себя, чем он мог провиниться. В глубине своего кровоточащего сердца он не находил ни одного упрека, ни одного оскорбления, которое, чтобы облегчить свою боль, мог бы бросить Мадлене; он довольствовался тем, что молча глядел на нее большими детскими глазами, молящими и испуганными.

Молодая женщина предпочла бы, чтоб он избил ее. Тогда она могла бы возмутиться, найти в себе прежнюю жизненную силу. Его отчаянные взгляды, вид жертвы заставили ее, задыхаясь, броситься к его ногам.

– Прости, – корчась на полу, в слезах, с упавшими на лицо волосами, задыхаясь от рыданий, бормотала она. – Прости, Гийом. Ты страдаешь, мой друг. Ах! Бог не знает жалости. Он наказывает свои творенья, как ревнивый и неумолимый властелин. Женевьева права, что дрожит перед ним и стращает меня его гневом. Я не верила этой женщине, я надеялась на прощение. Но небо не прощает никогда. Я говорила себе: прошлое умерло, я могу жить спокойно. Прошлое – это тот человек, которого поглотило море. Вместе с моим позором он был погребен в волнах, унесен в глубины океана, разбит о скалы, исчез навсегда. И что же! Вот он воскресает, возвращается из пучины с этим своим грубым смехом; судьба выбрасывает его на берег и посылает похитить у нас наше счастье. Понимаешь ты это, Гийом? Он был мертв – и вдруг он снова жив… Это до того нелепо и жестоко, что лучше самой умереть… О! Небо только такие чудеса и делает. Оно поостереглось убить Жака навсегда. Ему нужен был этот выходец с того света, чтобы покарать меня… Какой же грех мы совершили? Мы любили друг друга, были счастливы. Мы наказаны за свое блаженство. Бог не хочет, чтобы его создания жили мирно. Богохульство облегчает меня… Женевьева права… Прошлое, грех не умирает.

– Несчастная! Несчастная! – твердил Гийом.

– Вспомни, я не хотела соглашаться на брак, который ты предлагал мне. Когда ты умолял меня соединиться с тобой – помнишь? – печальным осенним вечером, у ручья, который от дождей стал мутным, – какой-то голос шептал мне, чтоб я не рассчитывала на милосердие неба. Я отвечала: пусть все останется как есть; мы любим друг друга – этого довольно; если б мы были женаты, быть может, мы любили бы меньше. А ты – ты настаивал, заявляя, что хочешь обладать мной безраздельно и открыто; ты мечтал о мирной жизни, говорил слова: уважение, вечная любовь, общий очаг. Ах, зачем я не была тверда, зачем не послушалась тайного, предостерегавшего меня страха! Тогда ты обвинил бы меня, что я тебя не люблю, но теперь я должна спастись бегством от Жака, я исчезну из твоей жизни, не запятнав вашей детской дружбы, не увлекая тебя за собой в грязь. Я думала, что если останусь твоей любовницей и вдруг как-нибудь обнаружится моя бесчестность и мы лицом к лицу столкнемся с этим позором, то ты будешь иметь право выгнать меня, как развратную девку, призвав на помощь свое отвращение, чтобы скорей меня забыть. Тогда я так и осталась бы пропащей тварью, которая переходит из одной постели в другую и любовники вышвыривают ее за дверь, как только ее низость становится им слишком отвратительна. А теперь у нас есть маленькая дочка… О! Прости меня, мой друг. Я сделала подлость, уступив тебе.

– Несчастная! Несчастная! – все повторял Гийом.

– О да, я была подла, но надо все понять. Если бы ты знал, как я была измучена, как нуждалась в покое!.. Я не стараюсь представиться, будто я лучше, чем другие, – куда там! Только я знаю, что свою гордость я сохранила и уступила тебе только из потребности в уважении, из желания залечить свое раненое самолюбие. Когда ты дал мне свое имя, – у меня было такое чувство, словно ты омыл меня от скверны. Но, оказывается, грязь оставляет несмываемые пятна… К тому же я ведь боролась, не правда ли? Всю ночь я мучилась вопросом, не совершу ли я дурного поступка, приняв твое предложение? Утром я должна была отказать тебе. Ты пришел, когда я еще спала, и взял меня в свои объятия; я помню, твоя одежда пахла утренним воздухом, ты шагал прямо по мокрой траве, чтобы скорей поспеть ко мне, – и все мое мужество улетучилось. А между тем во время бессонницы я видела Жака. Призрак говорил, что я принадлежу ему по-прежнему, что он будет присутствовать на нашей свадьбе, что он поселится в нашем алькове. Я взбунтовалась, мне захотелось доказать самой себе, что я свободна, на самом же деле я была просто подла – подла, подла!.. Ах, как я должна быть тебе противна и как ты прав, что ненавидишь меня.

– Несчастная, несчастная! – твердил тихий, монотонный голос Гийома.

– Потом я, как дура, бесстыдно радовалась сделанной глупости. Четыре года небо с жестокой насмешкой вознаграждало меня за мой дурной поступок. Оно хотело поразить меня среди полного благополучия, чтобы сделать удар смертельным. Я спокойно жила в этой комнате, и минутами мне даже казалось, будто я и всегда жила здесь. Я считала себя честной, целуя нашу маленькую Люси… Сколько я украла блаженных дней, сколько целительных ласк, сколько безумной страсти и счастья! Да, я крала все это: твою любовь, твое уважение, твое имя, безоблачность нашей жизни, поцелуи моей дочери! Я не была достойна ничего хорошего, ничего честного. Как я не понимала, что судьба забавляется мной и что рано или поздно она отнимет у меня радости, которые не созданы для такой твари, как я. Нет, я бессмысленно разнежилась в своем блаженстве, среди всего, украденного мной, и кончила тем, что вообразила, будто заслужила эти счастливые дни; я имела наивность уверить себя, что эти дни будут длиться вечно, и вот все рухнуло!.. Ну что ж! Это только справедливо. Я отверженная. Но ты, Гийом, ты не должен страдать. Я не хочу, чтобы ты страдал, понимаешь?.. Я уйду, ты забудешь меня и никогда обо мне не услышишь…

И она зарыдала, распростершись на смятых складках своего широкого платья, убирая со щек слипшиеся от слез волосы. Отчаяние этого сильного существа, неизменную энергию которого сломил неожиданный удар, было полно глухо клокотавшего гнева. Она всячески принижала себя, но внезапные вспышки гнева овладевали ею, и тогда ей хотелось проклинать судьбу. Она быстрее утешилась бы, если бы ее самолюбие не страдало так сильно. Смягчала ее только нежная забота о Гийоме: ей было глубоко жаль его. Опустившись сначала на колени, Мадлена сидела теперь на полу, она говорила, словно в забытьи, прерывистым голосом умирающей, с мольбой устремив глаза на мужа, как бы убеждая его взглядом не предаваться так своему отчаянию.

В каком-то оцепенении, бессмысленно и угрюмо следил Гийом за тем, как она ползает перед ним. Он обхватил голову руками и, мотая ею из стороны в сторону, шептал: «Несчастная, несчастная!» – точно идиот, который только это единственное слово и нашел в глубине своего пустого черепа. И в самом деле, ничего, кроме жалобного стона, не осталось в его наболевшей душе. Он уже и не помнил больше, почему он так страдает. Он баюкал себя унылым причитанием, однообразным повторением слова, смысл которого теперь ускользнул от него. Когда голос Мадлены пресекся от мучительной спазмы и она вдруг умолкла, он, казалось, был поражен внезапно воцарившейся мертвой тишиной. И тут он все вспомнил, и у него вырвался жест, полный невыразимого страдания.

– Однако же ты знала, что Жак – мой друг, мой брат, – сказал он каким-то странным, не своим голосом.

Мадлена покачала головой с выражением величайшего презрения к себе.

– Я все знала, – ответила она. – Говорю тебе, я была подла – подла и бесчестна. Помнишь тот день, когда ты в слезах пришел на Булонскую улицу? Ты принес известие о смерти Жака. Так вот: перед самым твоим приходом я нашла портрет этого человека. Бог мне свидетель, – я тогда же хотела бежать, лишь бы избавить тебя от ужасного сознания, что ты разделил меня со своим другом… Но рок соблазнил меня. Наша история – это чудовищная шутка неба. Когда я поверила, что прошлого больше не существует, когда узнала, что Жак не может стать между нами, – мною овладела слабость, у меня не хватило духа пожертвовать своей любовью, и, чтобы себя оправдать, я уверила себя, что не имею права причинять тебе горя разлукой со мной. И, начиная с этого часа, я лгала – лгала своим молчанием. Стыд не душил меня. Я навсегда сохранила бы эту тайну; ты, быть может, умер бы на моих руках, так и не узнав, что до тебя я прижимала к груди твоего брата. Теперь при мысли о моих объятиях тебя обдает холодом и ты с гадливостью думаешь о пяти годах нашей любви. А я спокойно пошла на эту низость. Это потому, что я дурная женщина.

Вдруг она остановилась, затаив дыхание, к чему-то прислушиваясь; ее страдальческое лицо выразило внезапный испуг. Дверь из столовой в вестибюль осталась полуоткрытой, и ей почудилось, будто на лестнице раздался звук шагов.

– Слышишь, – прошептала она, – Жак сходит вниз… Пойми, он может войти сюда всякую минуту.

Гийом вскочил, будто со сна. Тот же ужас объял его, он тоже напряг слух. Так они оставались с минуту, оба вытянув шеи, оглушенные биением собственных сердец, едва переводя дыхание. Можно было подумать, что там, во мраке вестибюля, притаился убийца и они ждут, что он вот-вот распахнет дверь и ринется на них с ножом в руке. Гийом дрожал еще сильнее, чем Мадлена. Теперь, когда он знал правду, перспектива встречи лицом к лицу с Жаком была ему нестерпима; его нежная и слабая душа восставала против немедленного объяснения. После только что перенесенного душевного кризиса, разбившего его нравственно, предположение жены, что его друг может сойти вниз, одна мысль об этом лишила его последних остатков рассудительности. Убедившись наконец, что его страх напрасен, он перевел взгляд на Мадлену и со щемящей сердце безнадежностью весь отдался созерцанию лежавшей у его ног жены. Гийом всем существом испытывал непреодолимую потребность в утешении.

Безотчетным движением он бросился на шею молодой женщине, которая приняла его и нежно прижала к своей груди.

Они долго плакали. Им как будто хотелось слиться навечно в нерасторжимом объятии, соединиться так крепко, чтобы Жак не мог разлучить их. Гийом сцепил руки за спиной Мадлены и рыдал, как ребенок, упершись лбом в ее плечо. Он все прощал ей этими слезами, этим непосредственным, толкнувшим его к ней порывом. Его бессильная душа шептала: «Ты не виновна; все сделал случай. Ты же видишь, я люблю тебя по-прежнему, я не считаю тебя недостойной моей ласки. Не говори больше о разлуке». И еще шептала его бессильная душа: «Утешь меня, утешь; прижми к своей груди и убаюкай, чтоб облегчить мои мучения! Ах, как горько я страдаю и как мне нужно найти прибежище в твоих объятиях! Не покидай меня, умоляю. Один – я умру, я не вынесу тяжести своего горя. Мне лучше истечь кровью под твоими ударами, нежели потерять тебя. Залечи раны, которые ты нанесла мне, будь теперь добрая, будь ласковая». За молчанием мужа, за его сдавленными вздохами Мадлена ясно слышала эти слова. Его нервическая натура внушала ей жалость и желание утешить его. На ее душу сходила великая благодать от этого безусловного прощения, состоявшего из одних поцелуев и слез немого милосердия. Если б Гийом сказал ей: «Я прощаю тебя», – она печально покачала бы головой, по он ничего не говорил, он только весь отдавался в ее власть, прятался на ее груди, дрожал от страха, выпрашивая у нее поддержки сочувствием; и вот мало-помалу она начала успокаиваться, ей стало легче от сознания, что он так растворился в ней, так благодарен за ее ласки.

Она высвободилась первая. Был уже час ночи. Надо было на что-нибудь решиться.

– Нам нельзя ждать его пробуждения, – сказала она, избегая называть имя «Жак». – Что ты думаешь делать?

Гийом взглянул на нее с таким растерянным видом, что она отчаялась добиться какого-либо действенного решения от этого утратившего всякое самообладание человека. Однако она добавила:

– Если мы все ему скажем, он уедет, он оставит нас в покое. Пошел бы ты к нему.

– Нет, нет, – пробормотал молодой человек, – не сейчас, позже.

– Хочешь, я пойду?

– Ты?!

Гийом произнес это слово с удивлением, полным ужаса. Мадлена вызвалась идти сама, потому что ее побуждала к этому ее честная и мужественная натура. Но он не понимал логичности ее предложения, оно казалось ему совершенно невозможным. Мысль о том, что его жена окажется с глазу на глаз с своим бывшим любовником, оскорбляла его изнеженное сердце, терзала смутной ревностью.

– Что же тогда делать? – спросила Мадлена.

Он медлил с ответом. На лестнице ему снова почудились шаги, и, как и в первый раз, он стал прислушиваться, побелев от страха. Соседство Жака, сознание, что этот человек всегда может войти и протянуть ему руку, все сильнее и сильнее мучило его. В его голове была только одна мысль – бежать, уклониться от объяснения, спрятаться в каком-нибудь потаенном месте, где он мог бы успокоиться. Как и всегда в трудных обстоятельствах, Гийом старался оттянуть время, с тем чтобы потом снова обрести желанный покой. Подняв голову, он тихо сказал:

– Уйдем отсюда, голова моя разрывается, я сейчас не способен ни на какое решение… Жак проведет здесь всего сутки. Когда он уедет, у нас впереди будет целый месяц, мы успеем вернуть и оградить наше счастье.

Бегство, которое он предлагал, было противно прямому характеру Мадлены. Она понимала, что это бегство им не поможет и не освободит их от мучительного страха.

– Лучше бы разом покончить, – заметила она.

– Нет, уйдем, прошу тебя, – настойчиво зашептал Гийом. – Мы переночуем в нашем домике, завтра проведем там день и дождемся его отъезда… Ты знаешь, как мы были счастливы в этом затерянном уголке. Благодетельный воздух этого приюта успокоит нас, мы все забудем и вновь соединимся в любви, как в те времена, когда я бегал к тебе тайком… Если хоть один из нас с ним встретится, я чувствую – нашему счастью конец.

Мадлена покорно склонила голову. Она сама была страшно потрясена и, видя, в каком душевном расстройстве находится муж, не посмела требовать от него героических решений.

– Пусть будет так, – сказала она, – пойдем. Пойдем куда хочешь.

Супруги осмотрелись. Камин потух. Лампа, угасая, разливала мигающий желтоватый свет. Просторная столовая, где они прожили душа в душу столько прекрасных вечеров, теперь стояла темная, холодная, мрачная. Снаружи поднялся сильный ветер и сотрясал скрипевшие ставни. Казалось, зимняя непогода хотела прорваться в комнату и унести с собой всю радость, весь мир их старого жилища. Подойдя к двери, Гийом и Мадлена заметили в полумраке прямо и неподвижно стоявшую Женевьеву, которая провожала их сверкающим взглядом.

В продолжение всей долгой сцены отчаяния, свидетельницей которой она была, старуха сохраняла свою суровость и непреклонность. Она испытывала дикое наслаждение, слушая, как вопит и стенает человеческая плоть. Исповедь Мадлены открыла перед ней целый мир желаний и обид, ликования и мук, никогда не возмущавших ее девственного тела; созерцание их заставило ее поразмыслить о горьких радостях обреченных. «Вот так, – говорила она себе, – должно быть, смеялись и плакали те, кого сейчас лижут и ласкают языки адского огня». К ее ужасу присоединялось острое любопытство женщины, которая, так и не узнав мужчины, состарилась на грубой работе и вдруг услышала повесть о жизни, отданной страстям. Может быть, какое-то мгновение она даже позавидовала, что ей не довелось вкусить от терпких радостей греха, от жгучих терзаний, разрывавших грудь Мадлены. Она не ошиблась: это существо действительно было порождением сатаны, ниспосланным на землю с небес на погибель людям. Она смотрела, как та корчится и рвет на себе волосы, с тем же чувством, с каким смотрела бы на извивающуюся в пыли разрубленную на части змею; в слезах, которые проливала Мадлена, ей мерещились слезы ярости некоего демона, увидавшею, что он разоблачен; рыжие, распустившиеся волосы, высокая, белая, вздымающаяся от рыданий грудь, распластанное на полу тело, казалось ей, источают плотский и тлетворный дух. Вот она, эта Любрика, чудовище с толстыми грудями, обольстительными руками – гнусная распутница, скрывающая кучу зловонной грязи под атласом своей перламутровой кожи.

Когда Мадлена направилась к двери, Женевьева отступила на шаг, как бы для того, чтобы избежать соприкосновения.

– Любрика, Любрика… – бормотала она сквозь зубы. – Ад изрыгнул тебя, и ты искушаешь святого, выставляя ему напоказ свою непотребную наготу. На твоих рыжих космах, на твоих красных губах еще горит отблеск адского огня. Ты выбелила свое тело и свои зубы на угольях адской бездны. Ты напиталась кровью своих жертв. Ты прекрасна, ты сильна, ты бесстыдна, потому что кормишься плотью… Но одно дуновение бога – и ты рассыплешься в прах, Любрика, проклятая девка, и сгинешь, как издохшая у дороги сука…

Супруги уловили лишь несколько слов из того, что старуха прошамкала с такой лихорадочной быстротой, словно читала изгоняющую бесов молитву, призванную избавить ее от дьявольских наваждений. Они думали, что все слуги в доме давно спят, и были изумлены и испуганы, увидав ее здесь.

Значит, она все слышала. Гийом только что собрался попросить ее сохранить молчание, как она предупредила его, спросив своим бесстрастным тоном проповедницы:

– Что я завтра скажу твоему другу? Открыть ему твой позор?

– Замолчи! – вскричал с глухим гневом молодой человек.

– Эта женщина права, – проговорила Мадлена, – надо объяснить ему наше отсутствие.

– Ах! Пусть ее говорит что хочет!.. Ничего я не знаю… Пусть скажет, будто умер какой-нибудь твой родственник, что мы неожиданно получили печальную весть и вынуждены были немедля уехать.

Женевьева глядела на него с глубокой скорбью. Она сказала:

– Я солгу ради тебя, дитя мое. Но моя ложь не спасет тебя от мучений, которые ты себе готовишь. Берегись! Ад разверзается – я сейчас видела открывшуюся у твоих ног бездну, и ты падешь в нее, если отдашься нечистой…

– Молчи, безумная! – снова вскричал Гийом.

Мадлена медленно пятилась под горящим взглядом изуверки.

– Она вовсе не безумная, – прошептала она, – и ты хорошо сделаешь, если прислушаешься к ее голосу, Гийом… Отпусти меня одну, это мне подобает скитаться в зимнюю ночь по дорогам. Слышишь, как воет ветер… Останься, забудь обо мне, не гневи небо, пытаясь разделить мое бесчестье…

– Нет, я не покину тебя, – ответил молодой человек с неожиданной твердостью. – Если нам суждено страдать, то мы будем страдать вместе. Но я не теряю надежды, я люблю тебя. Пойдем, мы утешимся, мы будем прощены.

Тогда громко прозвучал резкий, зловещий голос Женевьевы:

– Бог-отец не прощает!

Эти слова, впервые услышанные Мадленой перед приездом Жака, как пророчество несчастья, и теперь, когда она надеялась обрести забвение, услышанные ею вновь, заставили ее содрогнуться от ужаса. Силы, еще державшие Мадлену на ногах, разом оставили ее. Она пошатнулась и оперлась о плечо мужа.

– Слышишь? – пробормотала она. – Бог никогда, никогда не прощает… Кары нам не избежать.

– Не слушай эту женщину, – сказал Гийом, увлекая ее из комнаты. – Она лжет, небо милосердно, у него есть прощенье для тех, кто любит и плачет.

Покачав головой, Мадлена повторила:

– Никогда, никогда…

И вдруг испустила крик глубокого отчаяния:

– Ах! Воспоминания вырвались на волю, я чувствую, они гонятся за мной!

Супруги прошли через вестибюль и покинули Нуарод. Оба смутно сознавали трагическую нелепость своего бегства. Но, растерявшись от неожиданно обрушившегося на них удара, они не могли устоять против инстинктивного побуждения, которое заставляет раненое животное бежать и прятаться в глубине какой-нибудь ямы. Они не рассуждали. Они спасались от Жака, предоставив свое жилище в его распоряжение.

VIII

Стояла непроглядно темная ночь. Было холодно, сыро, грязно. Поднявшийся ветер порывами гнал потоки дождя; вдали, в зловещих потемках, он скорбно завывал, раскачивая деревья парка, и эти завывания были похожи на человеческие вопли, на стоны гибнущих людей. Намокшая, покрытая лужами земля расползалась под ногами, как толстый слой отвратительной гнили.

Гийом и Мадлена, тесно прижавшись друг к другу, двигались против ветра, обдававшего им лица ледяным дыханием, скользили по лужам, падали в канавы. Выйдя из парка, оба невольно оглянулись и посмотрели в сторону дома: одна и та же дума побудила их проверить, спит ли Жак, не освещены ли окна голубой комнаты. Они не увидели ничего, кроме мрака, густой и непроницаемой черноты ночи; казалось, что дом за их спиной был унесен ураганом. Тогда они снова, молча, с трудом пошли вперед. Они не различали дороги и то и дело ступали на пашню, где увязали по щиколотку. Дорога к маленькому домику была им хорошо знакома, но темнота ночи была так беспросветна, что им понадобилось более получаса, чтобы пройти меньше четверти лье. Два раза они сбивались с пути. Уже у самой цели их настиг проливной дождь, еще усиливший мрак и промочивший их до костей. В таком виде они вошли в свое убежище, грязные, продрогшие, насквозь пропитанные отвратительным запахом того моря грязи, по которому им только что пришлось пройти.

Невероятных трудов стоило им зажечь свечу. Заперев дверь, Гийом и Мадлена поднялись на первый этаж в спальню. В этой спальне они провели много счастливых ночей и здесь же надеялись вновь найти благодатный покой своей любви. Войдя, оба остановились, обескураженные. Вчера они позабыли притворить окно, и косой дождь залил комнату. Посередине, на паркете, собралась громадная лужа. Лужу вытерли, но мокрое пятно осталось. В комнате поселилась зима, беспрепятственно проникнув сюда еще накануне; стены, мебель, все находившиеся здесь предметы были пропитаны сыростью. Гийом сошел вниз за дровами. Только когда на решетке камина разгорелся яркий огонь, супруги поверили, что им удастся обогреться и успокоиться в теплой и тихой атмосфере их уединенного убежища.

Здесь у них постоянно хранилось кое-что из одежды. Переменив белье, оба сели у камина. Мысль, что им, еще не оправившимся от потрясения и взволнованным, придется лечь рядышком в холодную постель, где они некогда провели столько полных жгучей страсти ночей, вызывала у обоих тайное отвращение. Когда пробило три часа, Гийом сказал:

– Я чувствую, что не засну. Лучше дождусь утра, сидя в кресле… А ты, наверно, очень устала; иди ложись, Мадлена.

Слабым движением головы молодая женщина сделала отрицательный знак. Они снова погрузились в молчание.

На дворе, все усиливаясь и свирепея, бушевало ненастье. Порывы ветра со звериным воем набросились на домик, толкаясь в окна и двери; можно было подумать, что стая волков осаждает легкое строение, сотрясая его до основания своими страшными когтями. Каждый новый шквал, казалось, вот-вот унесет с собой это хрупкое жилище. Потом, заглушив на минуту вой ветра, на крышу обрушились потоки дождя, отбивая на ней глухую и непрерывную дробь погребального марша. Ярость урагана пугала супругов; каждый сильный толчок, каждое жалобное завывание наводило на них смутное беспокойство; их вдруг охватывала тревога, они напрягали слух, как будто внизу, на дороге, им чудились человеческие стоны. Когда во время особенно сильных порывов в доме начинали трещать деревянные перегородки, они оба поднимали головы и с испуганным недоумением оглядывались вокруг, Неужели это их милый приют, такой теплый, такой благоуханный? Им казалось, что здесь подменили все: подменили мебель, подменили обои, подменили самый дом. С недоверием всматривались они в каждый предмет, не узнавая ничего. Если на память им приходило что-нибудь из прошлого, это прошлое причиняло болезненное чувство; они невольно раздумывали о том, что здесь им дано было вкусить сладчайшее из всех блаженств, но даже отдаленное воспоминание об этом блаженстве приобретало мучительно горький привкус. В былое время, беседуя об этом домике, Гийом говаривал: «Если когда-нибудь нас постигнет несчастье, то, чтобы забыться, мы уединимся в этом убежище. Здесь мы совладаем со всякой бедой». Но сегодня, после того как их поразил страшный удар и они пришли сюда, ища приюта, они не нашли ничего, кроме жалкого призрака своей любви, и сидели, раздавленные грузом настоящего и жгучим сожалением о прошедшем.

Мало-помалу ими овладело унылое безразличие. Недавнее странствие по грязи, под дождем и ветром, угомонило их лихорадку, освободило мозг от излишка крови. Пропитанные водой волосы, падая на разгоряченный лоб, охлаждали его, как холодная примочка. Комнатное тепло разморило разбитые усталостью члены. По мере того как жар камелька проникал в их еще дрожавшие от холода тела, их кровь, казалось им, становилась гуще, текла по жилам все затрудненнее. Мучительные переживания, утратив свою остроту, ворочались в их душах, медленно, подобно жерновам. Оба испытывали теперь только тихую подавленность; свежие ожоги, грубые разрывы болели уже не так сильно, и они отдавались этой приглушенности чувств точно так же, как очень усталый человек отдается нахлынувшему на него сну. Однако они не спали; их мысли тонули в овладевшем ими отупении, но, смутные и тяжелые, по-прежнему мучительно вертелись вокруг одной точки в глубине их наболевшего мозга.